И так же падал снег

1

Я стоял на берегу Бургасского залива и смотрел на темную воду, в которой плавился восковой, ущербный месяц и звезды, словно медузы, распускали свои щупальца. К морю с гор стекал балканский ветерок, и надо мной, как одноногие птицы, разучившиеся летать, взмахивали крыльями сосны. Я слышал их слабый ропот и раздумывал над солдатской судьбой, которая привела нас в этот далекий от Родины край, где все нарисовано яркими красками и непривычно для глаз. Как далеко мы заехали и как долго мы здесь стоим! Война давно умерла на выжженной, черной земле, и пора домой.

Может быть, завтра мы двинемся в обратный путь. Я уже предупредил радистов, чтобы были наготове. И они так же, как и я, не заснут в эту ночь. Кажется, на всю жизнь приросла к тебе солдатская гимнастерка. Но должен же быть конец этой дороге!

Я пытаюсь вспомнить, как меня провожали на фронт. Сорокаградусный мороз, толкотня на перроне, чьи-то беспрерывные тревожные голоса, тяжелое дыхание паровоза… Сухие потрескавшиеся губы матери, сурово сведенные брови отца, а рядом, как-то сиротливо, отъединенно от них — девочка, лицо которой я никак не могу припомнить. Только пуховый платок и глаза, большие, темные, с каким-то затаенным светом в глубине. Но это опять не ее глаза. Это смотрит на меня Ива, Ивана Радова…

Когда я вернулся из командировки и отправился на рацию, первое, что увидел во дворе, был рояль. Беккеровский рояль!.. Клавиши отработаны пальцами многих поколений музыкантов, и грани подернуты желтизной…

Как попал сюда? Откуда он, этот рояль, — странный, неуместный предмет на фоне боевых раций, штырь-антенны, такелажных ящиков, сброшенных на землю?

Я направляюсь в угол двора, где стоит наша действующая станция, и дежурный радист, выглянув из кабины, приветствует меня.

— Как связь?

— Все в порядке, товарищ старшина!

— А откуда этот рояль?

— Какой-то капитан вез его на студебеккере и здесь вот сгрузил. Попросил присмотреть за ним, а сам пропал.

— Что за капитан?

— Чужой какой-то, не из нашей части.

— Ну, дела! А я подумал, что это болгары его выставили по случаю ремонта квартиры.

— Не-ет, наши болгары — народ небогатый, — рассказывал дежурный радист, — живут в полуподвальном помещении. Сама Радова кассиршей работает в народном театре, дочка учится в гимназии.

— Смотри-ка! Вы уж акклиматизировались тут…

Каменный полутораэтажный дом стоял на самом взгорье, на перекрестке улиц, одна из которых круто уходила под уклон, а другая как бы образовала крестовину наверху и тянулась вдоль Бургасского залива. Невысокий частокол огораживал двор, закрывая доступ посторонним, и ровный пятачок земли как нельзя лучше подходил под установку рации. Мы уже стояли здесь целую неделю и держали стабильную связь с батальонами. За три дня, которые я провел в командировке, никакого ЧП не произошло, но вот… рояль! Я подошел к нему и выбил одним пальцем на клавишах традиционную двойку: «Я на горку шла». Звук был чистый, глубокий и какой-то таинственный.

— Жаль оставлять инструмент под открытым небом. Надо бы его поставить к вашим — как их, Радовым, что ли?

— Да, да, к Радовым! — хором отозвались связисты. — Мы вот после ужина соберемся и втащим к ним этого беккера…

— Но сначала надо разведать. Кто пойдет?

Солдаты стояли, переминаясь с ноги на ногу.

— Может, Вольного пошлем?

— Спит, — сказали ребята, — с ночной смены он. А то бы — ясное дело — его! Он вон как играл, по клавишам прохаживался!..

Я спустился на несколько ступенек вниз, в прохладную прихожую, и постучал в дверь.

— Моля ви, влэзтэ! — послышалось в ответ.

Переступив порог, я увидел черноволосую девушку, которая поднялась из-за стола и вопросительно смотрела на меня.

— Мы хотим, — сказал я, — поставить на некоторое время к вам рояль, — и показал рукой на улицу, выискивая в просвет окна инструмент.

— Рояль?

— Да, да — рояль! — я оглядел просторную комнату, прикидывая, куда поставить его. Обстановка действительно была скромная: стояли в комнате стол, кровать и шифоньер.

— Русские солдаты, — объяснял я, — хотят внести к вам на время рояль. Жалко его оставлять на улице.

Она посмотрела на меня внимательным взглядом, словно пыталась вспомнить, когда и где мы встречались раньше, до этой вот минуты. Потом провели рукой по черным, густым волосам и, словно придя в себя, облегченно воскликнула:

— Лепо! Лепо! Музыка — это оч-чень харашо!

В комнате стоял полумрак, а в ее глазах, под тенью ресниц, вспыхивали живые огоньки, которые поразили меня, и я, сказав уже «до виждане», все не мог стронуться с места.

— Моля, седнете! — сказала она, указывая на стул.

Но задерживаться дольше мне казалось бестактным, и, сославшись на неотложные дела, я откланялся и вышел из комнаты.

Вечером снова заглянул к своим радистам — проверить связь и заодно посмотреть, перенесли рояль к Радовым или нет.

Связь с батальонами была стабильна, помех в эфире не было, и я присел вместе с солдатами, свободными от дежурства, на длинную подножку трофейной радиостанции. Она служила каютой для отдыха радистов, идущих в ночную смену.

— Ну, как дела?

— Отлично, товарищ старшина. «Беккера» унесли к Радовым. Слышите?..

Ивана перебирала клавиши и нараспев, под импровизированную музыку, произносила удивительные, звонкие слова:

— Стихи Христо Ботева, — сказал я. — Кто видел, как несли его портрет рядом с портретом Димитрова? Тогда у них была демонстрация…

— Все видели, — заговорили радисты. — Бородатый, а молодой…

Устами Иваны Радовой Христо Ботев рассказывал о хайдуцких кострах на Балканах, о мужестве болгарских партизан — в стихах сливались воедино и картины волшебных ночей, и звон оружия, и огонь костров, и глубокая человеческая грусть. Так мог говорить только настоящий поэт, и его горячие слова вызывали щемящее беспокойство в душе.

— В жизни не читал стихов, — сказал электромеханик, — не люблю. А тут прямо за душу взяли.

Звуки то разгорались, то гасли, словно огонь костра. Мы видели силуэты гор и над ними — звезды, которые перемигивались между собой: точка-тире-точка. И небо казалось живым, осмысленным, где происходили тоже великие события, хотя и далекие от земли…

— Заводи! — крикнул радист из кабины.

— Вот, копнуло его! — проворчал электромеханик, нехотя поднимаясь с подножки трофейной машины.

— Да я — мигом! — понял радист. — Поверка связи.

Заработал движок — и схлынули картины далеких хайдуцких костров.

— Ну, что ж, братцы, пора по местам…

Проходя мимо окон Радовых, я заглянул поверх занавесок в комнату и увидел Иву. Свет от настенного бра падал на ее лоб, вычерчивая строгий овал девичьего лица. Я отошел к воротам, но так, чтобы все-таки видеть сбоку, между занавесок, лицо девушки.

Тихие, грустные звуки уходили в ночь. Ребята все так же сидели на подножке трофейной машины, выдавая себя огоньками болгарских сигарет.

Я пошел к Бургасскому заливу, зная, что никто не уснет сейчас в нашем полку, и долго смотрел на темную воду, в которой плавился восковой ущербный месяц.

Я пытался вспомнить девушку, которая меня провожала в начале войны, и не мог. Наверно, прошла с тех пор целая вечность и тот мир навсегда исчез. Все изменилось, и в нас не осталось ни одной капли прежней крови. Мы совсем теперь другие люди на этой расстрелянной и родившейся заново земле…

Думал о ней, а видел девушку Иву, Ивану Радову, с огоньками удивительных глаз, и слышал, как она поет стихи Христо Ботева:

2

Утром поступил приказ свернуться и вывести машины в общую колонну полка. Я стоял у рации, пока старший радист передавал последнюю радиограмму, а потом подал команду приготовить машины к выходу. Радисты быстро сняли штырь-антенну, сложили ее в такелажный ящик, подобрали во дворе весь военно-полевой скарб, линейные связисты сняли кабель, и часовой распахнул ворота.

В эту минуту вышла из дома Ива. Она подошла ко мне, горячо и тревожно заговорила:

— Молю вас, друже!

— Что случилось? — я взял ее руки в свои и почувствовал холод ее ладоней.

Глядя мне прямо в глаза, она настойчиво просила о том, чтобы мы забрали рояль. Они, Радовы, не могут приобрести такой дорогой инструмент, а что скажут о них добрые люди?..

Вот незадача! Как-то об этом не подумал.

— Пусть он все-таки останется у вас, — сказал я. — Если кто-то будет спрашивать, откуда он, вы легко можете объяснить…

Но Ива вскинула голову:

— Запрет! Запрет!

Подошел старший радист.

— Они действительно люди небогатые… — торопливо заговорил он и сунул мне в руку листок ученической тетради. — Им могут не поверить…

Я его понял, взял листок и написал: