И так же падал снег

ПРОРЫВ

…Сержанта Полынина разбудила глухая, немыслимая на фронте тишина, и в первую минуту ему показалось, что лежит он на берегу лесной безлюдной речки, куда в довоенную пору ездил с ночевкой. Темные кроны деревьев уходят в небо, а в просвет листвы видны тонкие перья облаков, чуть подкрашенные зарей. Кругом — ни души, и слышно, как за прибрежными тальниками начинает играть верхоплавка, гоняясь за мошкарой, оставшейся с ночи у воды. Еще не поднялось солнце и не согнало крапивное племя под лист — и плавится на реке рыба… И вдруг — совсем рядом — звякнули подковки солдатских сапог. Полынин обернулся и увидел часового. Тот пристально глядел на сержанта.

— Чего тебе, Мокеев? — спросил Полынин, облокотившись на выступающий из земли затвердевший корень тополя.

— Гляжу — чё-то вам не спится, а еще и солнышко не взошло, — проговорил часовой.

— Уж больно тихо, вот и проснулся.

— Тихо, — согласно кивнул часовой. — Благодать осподня! Постоять бы вот так с месячишко. Ведь всё ж таки водный рубеж…

— Поживем — увидим, — уклонился от разговора Полынин и, подняв с земли шинель, стал отряхивать ее от лесного сора.

— Гожо здесь, — не унимался Мокеев, соскучившись за ночь по живому слову. — Рощица нас прикрывает от недоброго глаза да и речка вот тут — как уж ее называют, все не запомню.

— Маныч, — подсказал, не оборачиваясь, Полынин. — Приток Дона. Отсюда до ее устья километра три, а там, брат, вся земля перепахана… Забыл вчерашнюю катавасию?

— Сперва-то подумали — свои летят, — словно оправдываясь, проговорил Мокеев.

— Ну да, — усмехнулся Полынин. — Рот разинули: «Свои!..» «Чайки!» А как посыпалось сверху — такое землетрясение началось, что думал и в траншее завалит.

— Никак штук двести налетело, — сказал часовой.

— Кто их считал? Головы нельзя было поднять!.. У нас-то еще потери невелики, а вот в школе милиции, что в низинке расположилась, раненых замаялись вывозить… Они в кустарниках засели — и ладно, а кусты не прикрытие, видимость только одна.

— Может, какая передышка выйдет, — размечтался Мокеев. — На Донце-то вон стояли всю зиму.

— Так то зимой, Мокеев. А летом мы нигде больно не задерживаемся.

— А чё-то вот тихо. Их живой-то силы пока не видать.

— И самолеты не подарочек, — сказал Полынин. — А живую-то силу мы еще увидим. Вот окопчики бы надо отрыть, да ни у кого руки не доходят. У нас пока гром не грянет, мужик не перекрестится. «Рощица прикрывает», — усмехнулся Полынин. Так это тоже — одна видимость.

— Да вроде оборона у нас тут есть, — не отступался Мокеев. — Справа-то — по левобережью Дона — кавкорпус расположился, слева — школа милиции. А мы — как бы в серёдке.

— В середине, — кивнул Полынин и пошел на рацию, что стояла шагах в десяти от осокоря, под которым он устроился на ночь. В распахнутую дверь кабины был виден дежурный радист, склонившийся над столом у приемопередатчика. Стриженный под «нулевку» затылок — в ободке наушников, ремень у пояса приспущен — чтоб не тянуло рукав, когда работаешь на ключе; острыми бугорками выступают под гимнастеркой лопатки: все слухачи со временем становятся сутулыми, вот и Покровский… Третий год сидит у рации, не разгибая спины.

Полынин подошел к машине, облокотился на железную стремянку, с минуту постоял, дивясь неподвижности сменного радиста: «Заснул, что ли? Сидит как неживой…»

Полынин по себе знал, что ночь на дежурстве легче перенести, нежели те предрассветные минуты, когда клонит ко сну, находит на человека какая-то сладкая истома, и приходится ее одолевать силой воли и ясным сознанием, что ты на посту. Но чтоб не спеленал призрачный покой, надо заставить себя двигаться, что-нибудь делать, хоть в ящике перебирать, где вечный беспорядок, хоть раза два выглянуть из кабины, глотнуть свежего воздуха… А Покровский сидит как изваяние и не шелохнется на своем табурете. В таком положении и сам не заметишь, как заснешь…

Полынин кашлянул и вполголоса спросил:

— Живой, Володя?

— Да? — обернулся дежурный радист и ясным взглядом окинул начальника рации.

— Как связь, говорю? — повторил Полынин, поняв, что Покровский не спал.

— Стабильная, — доложил радист и добавил, что радиограмм ночью не поступало.

Покровский был прирожденным слухачом. В эфире — в этом шестом океане — он находил свою стихию и, когда работал на рации, напоминал птицу, которая поет самозабвенно, ничего не видя и не слыша вокруг. Что он думал, о чем мечтал, плавая в этом беспокойном море, где никогда не бывает штиля, никто не знал. Он сидел в наушниках часами, хотя можно было положить микротелефоны на стол и на расстоянии услышать голос центральной рации. Ее густой баритон, как сирена флагманского корабля, заглушал пискливые голоса дальних и близких маломощных раций, и пропустить ее вызов было мудрено. Но Покровский жил в хаосе этих звуков и мог просидеть две смены, лишь бы его никто не беспокоил, не докучал ему обыденными солдатскими побрехушками и суетной командой — принеси то, сделай это…

Собеседник он был никудышный: только «да» и «нет», разговорить его никому не удавалось, ничего он не рассказывал о себе, все больше слушал да молчал, спасался от назойливых говорунов в закрытой кабине рации.

Покровский еще больше замкнулся, когда их с Полыниным сняли со штабной «АК-1» и перевели на эту «РСБ», смонтированную на полуторке, и отправили в батальон.

«РСБ» — рация среднего бомбардировщика, небольшой мощности, освоить ее было делом минуты, но привыкнуть к ней после армейской коротковолновой «АК-1» оказалось непросто. Не чувствуешь себя хозяином положения, уж не командующий ты а эфире, а один из подчиненных, вроде как пошел на понижение, хотя задание — самое боевое, самое ответственное: рация — на передовой, а не в штабе полка… И сейчас Покровский напоминал Полынину некую замкнутую цепь, к которой ни с какой стороны не подключиться…

Был на рации еще один сменный радист — Николай Почуев. Беспокойный и обидчивый, Почуев не в меру суетился и докучал окружающим своей непоседливостью.

— Заводной он у вас какой-то! — еще в дороге заметили посыльные из штаба. — Заводится с полоборота — ничего ему не скажи.

— А это как раз не наш, — отвечал сержант. — Еще только притирается. Новичок. — И глядел на Почуева с тайной тревогой: «Такие обычно вызывают огонь на себя».

Один только веселый человек был в команде слухачей — Иван Костылев, водитель полуторки и одновременно электромеханик рации. Полынин помнил его еще с первого военного лета, когда они вместе с лейтенантом Сухановым, командиром взвода связи, вывозили из Николаева коммутатор и дефицитный кабель для полка. К городу подходила колонна немецких танков, взрывались заводы, жители подушками забивали проемы разбитых окон, летел пух по улицам. На окраине, за молодой рощей и садами, заняли оборону батальоны полка, и зенитчики, перестроившись, били из своих орудий по земным целям. Немцы отвечали артиллерийским огнем из танков и самоходок, еще не вступали в город до прихода пехотных частей, но блокировали все дороги из Николаева.

Полк с боями выходил из окружения, Суханов с Полыниным, снимая коммутатор в районном узле связи, отстали от своей части — и под огнем немецкой мотомехдивизии, вступающей в город, едва успели вырваться из кольца…

С полчаса ехали за городом, не встретив ни души. И вдруг навстречу грузовик. Притормозили на его сигнал остановиться, выскочил из машины старшой, замахал руками:

— Куда вы? Там немецкие танки!

— А чего ты снял кубари с петлиц? — спросил Суханов.

— Не принимай меня за паникера, лейтенант, — ответил тот и кивнул на кузов машины, из-под борта которого стекала кровь. — Везу тяжелораненых. По-хорошему говорю: вертай назад!

— Ладно, — кивнул Суханов. — Поезжайте! — И недобро посмотрел вслед уходящему грузовику.

— Паникует старшой, — заметил Костылев. — И везет раненых прямо в лапы к немцам.

— М-да, — проговорил лейтенант и обратился к Полынину: — Ну что, вперед или назад?

— Вертаться назад, товарищ лейтенант, примета плохая, — вклинился Костылев.

— Поехали, — поддержал водителя и Полынин. — Что будет, то будет…

— Тогда вперед! — повеселел лейтенант. И двинулись по пустынной дороге, напрягая зрение, оглядывая видимое вокруг пространство. А Костылев все приговаривал:

— Не то волчок, не то сена клочок? — намекая на паникера, снявшего кубики с петлиц.

Однако шли на третьей скорости, высматривая каждую балку, каждую впадину впереди. Минут через сорок добрались до железнодорожного узла и, когда пересекали полотно, увидели два паровоза, лежащих на боку, возле рельс. Нужна была дьявольская сила, чтоб их свалить, на станции — ни души и все стекла в каменной двухэтажке выбиты. Выехали за шлагбаум, включили скорость — и вздохнули свободно, когда заметили впереди на дороге колонну полка…

Второе лето было еще горше: немцы прорвалась на стыке двух фронтов — Южного и Юго-Западного. Мерцала в душе солдата надежда, что после весенних боев под Таганрогом, может, выстоим, погоним немца вспять, но вот — прорыв!..

Полынина сняли с центральной рации, послали в батальон на «РСБ», придав ему двух радистов — Покровского, с которым он работал вместе на штабной «АК-1», и Почуева — новичка, из другой части.

На Дону, под станицей Раздорской, действовала переправа — курсировал небольшой паромчик, на который закатывали военную технику. Люди переправлялись на лодках, а кто и вплавь, не дожидаясь очереди, вместе с конями и рогатыми буренками, которых гнали вслед нашим войскам. Ночью переправили все автомашины полка, а под утро и людей. До выхода солнца успели окопаться на берегу — отрыли траншеи в полный профиль, ходы сообщения, заняли оборону по левобережью.

Но они нагрянули с воздуха, зашли со стороны восходящего солнца и началось землетрясение. Песок сыпался за ворот, от непрерывного грохота закладывало уши — ад кромешный! Скорчившись, сидели на дне траншеи, ждали, когда освободятся от смертоносного груза фашистские стервятники, и казалось, несть им числа…

После бомбежки КП батальона был перенесен поближе к осокоревой роще — и связной, отыскав радистов, передал приказ комбата отправиться немедленно на рацию и связаться со штабом полка.

— Машина, — сказал связист, — на опушке леса, возле речки Маныча…

Выбрались из траншеи и пошли по развороченной, перепаханной горячим металлом земле, отыскивая порушенную дорогу к лесу. Покровский молча шагал за Полыниным, а Почуев все забегал вперед, все спрашивал, где это их рация, куда ее загнали? И, как всякий докучливый человек, спрашивал, не ожидая ответа, и мешал спутникам сосредоточиться.

«Вот назола!» — поглядывал на него Полынин и чувствовал, как нарастает в душе неприязнь к этому стрекулисту, с которым придется вместе работать, пока не отзовут на центральную. Видно, от него где-то освободились и — «на тебе, боже, что мне негоже!..»

Радиостанция стояла за старым — в три обхвата — осокорем, и встретил радистов водитель — Иван Костылев. У Полынина сразу поднялось настроение: шофер и он же электромеханик рации — свой человек! Были крещены огнем еще в первое лето, и встретились, как старые друзья, даже обнялись на радостях.

А Иван Костылев говорил, кивая на телогрейку, которой он прикрыл солдатский обед:

— Четыре котелка приволок, хотя повар орал, что слухачей «на передке» так и так накормят!..

Покровский сел за ключ, связался со штабом полка — слышимость была хорошая, передал несколько радиограмма молний», а Почуеву Полынин приказал вырыть два окопчика у рации, чтоб к вечеру были готовы…

Лесок был небольшой — и метров за триста Полынин обнаружил вал, за которым открывалось широкое кукурузное поле, наполовину убранное, а по низу вала расположились бойцы тылового охранения.

Обойдя лесок, Полынин вернулся на рацию и застал Почуева сидящим на земле с саперной лопаткой.

— Земля — вся в корнях, их и топором не возьмешь! — поднялся на ноги Почуев. — Чё теперь делать?

— Ложись спать, вот что! — с досадой проговорил Полынин. — В четыре утра сменишь Покровского. — И сам стал устраивать лежанку под осокорем, раскатывая шинель и плащ-палатку…

В этот зоревый час Почуев спал «без задних ног», а Полынин отправился на реку присмотреть местечко с песчаным дном, где можно было бы искупаться. Он дошел до второй опушки — и увидел походную кухню, стоящую на ровном пятачке земли. Уже струился дымок из узкой жестяной трубы и старший повар стоял на мостике в белом халате и поварском колпаке, сдвинутом на затылок. Его подручный подбрасывал в топку заготовленные загодя чурки и казался издали подростком, присевшим у зева железной печки. Всего два человека шуровали возле солдатской кухни — готовили завтрак и, занятые делом, даже не глянули на сержанта.

Прибрежную трону пересекала узкая стежка, ведущая от реки к походной кухне, и Полынин догадался, что это — дорожка поваров и стало быть здесь брали воду, отыскав самое глубокое место, где бы сподручнее было зачерпнуть ведром.

Тут он и решил искупаться…

Было безветренно, тихо, а река — словно кипела, исходила пенистыми кругами, которые выписывали на воде стаи рыб. Полынин не мог оторвать от них глаз — и осторожно ступал по песчаному дну, боясь спугнуть верхоплавку. Купаться здесь было просто грешно, и он, стоя по колено в воде, черпал ее пригоршнями и ополаскивал лицо с такой опаской, как если бы умывался из тазика в чужой хате…

Поверху резвилась молодь, а на той стороне, в камышах, жировали окунь и щука — и вылетала из воды серебристая мелочевка, спасаясь от хищников. Полынин оглянулся: хоть бы с кем перекинуться словом. Такой рыбной реки сроду не увидишь!.. И, натянув галифе, он побежал к поварам.

Стоя на мостике, старший повар длинным черпаком размешивал крупу в котле, а его помощник забивал до отказа топку дровами.

— Привет кулинарам! — крикнул Полынин, замедлив шаг у походной кухни.

— Привет! — кивнул с высокого помоста повар. — Чё так рано прибежал? Мы еще только запустили…

— Опять перловка?

— Она, родная! А чё — не ндравится?

— Видали бы вы, что делается на реке! — сорвался со спокойного тона Полынин. — Рыба ходуном ходит!

— Видели, — выпрямился у топки подручный, низкорослый солдат, каких в довоенное время освобождали от службы в армии. — Видели. Рыбы там до пса! Да чем ты ее возьмешь? Вот ежели б постояли здесь с недельку…

Полынин улыбнулся: один мечтает — с месячишко, другой — с недельку, у всех — одна думка. А вообще — неплохо бы здесь закрепиться…

— Ну и чё? — ухмыльнулся, поглядывая на подручного повар. — Чё тебе эта неделька?

— Сплел бы я из тальника «морду» — кажный день была бы рыба, уважаемый товарищ Голованов! Мутит меня от твоей полбы.

— Ну да! — засмеялся повар. — Молочка бы с булочкой да на печку с дурочкой!

— Ничё бы! — оживился низкорослый помощник. — Да где их взять-то?

— Вот гляди на него, — подмигнул Полынину старший повар. — До мужика не дорос, а туда же!..

— Я, может, мал, да удал, а ты большой, да квёлый, — поддел его коротышка.

Голованов стоял на мостике, как генерал, облаченный в белый халат, и даже побагровел от такой дерзости.

— Эт-то ты на кого напружинился? Вот пристукну черпаком — одно мокрое место останется!..

— Да будет вам! — вклинился в перепалку поваров Полынин. — Крючок бы где раздобыть рыболовный?

— Крючок? — обернулся к Полынину Голованов и, явно игнорируя своего подручного, заговорил с сержантом: — На рации, чай, проволочка подходящая найдется, да инструмент, думаю, тоже есть. Я самоделку на углях закалю. Работы всей — на пять минут!

— А червей где раздобудешь? — спросил помощник Голованова, боясь остаться в стороне от общей затеи.

— Не надо червей, — сказал Полынин. — Полба пойдет для насадки. Бывало, на пареное зерно…

— Потом будешь рассказывать, — оборвал сержанта Голованов. — Крой на рацию!..

Полынин зашагал по приметной дорожке к реке, остановился у заводи, прикидывая, где можно будет закинуть самодельную удочку. Мелководье занял рогоз, но за ним открывалась чистая гладь реки и, видимо, дно уходило вглубь. «Туда-то и можно будет забросить лесу», — размышлял Полынин и уж как бы воочию видел поплавок, вырезанный из осокоревой коры, который сносило легким течением вниз…

Багровая полоса зари легла на реку. Наступало утро погожего дня — и разливалась кругом «благодать осподня». Но уж держалась она на такой тонкой ниточке, что стоило только хлопнуть одному залпу, как она сразу и оборвалась…

Этот «хлопок» Полынин уловил мгновенно и, когда взревело над головой, успел нырнуть в воду. По берегу прокатился грохот горного обвала. Поднявшись на ноги, сержант увидел походную кухню, опрокинутую набок. Из котла, как из раскрытого зева, неровными толчками выкатывалось солдатское варево, а на поляне — прочь от этого страшного места — ползли Голованов и его подручный, непохожие на самих себя…

Все сразу изменилось окрест: потемнели деревья, пожухла трава, и сноп солнечных лучей, как прожектор, неестественно ярко осветил поляну, где уже не было живых людей и продолжался жуткий раззор земли.

Где-то ниже по течению реки ударил еще один снаряд, второй, третий, и Полынин понял, что немцы берут в вилку КП батальона, а через минуту обрушат огонь и на опушку, где стоит рация. Он побежал по берегу, ориентируясь по зеленой макушке старого осокоря, что возвышался над остальными деревьями, а воздух уже распарывали мины, разрывались с сухим треском в лесу, срезая ветки рваным и острым металлом…

Возле радиостанции окапывался Почуев. Он так орудовал саперной лопаткой, что Полынин даже остановился, дивясь, с какой стремительностью может человек зарываться в землю.

«Пах-пах-пах!» — хлопало вдали, и снаряды неслись, как воздушные поезда, с нарастающим воем, и взрывались в лесу.

«А это — наш!» — уловил Полынин по характерному чавканью снаряда в воздухе — и, спасаясь от него, в два прыжка долетел до тальников и бросился в воду. Грохот прокатился по реке, осколками полоснуло по прибрежным кустам. Полынин вынырнул из воды: тянуло кислым запахом пороха, но радиостанция стояла на месте.

«Слава богу!» — подумал он и увидел, как возле машины приплясывает на одной ноге Почуев. «Не успел, что ли, спрятаться в свой окопчик? В чем дело?»

— Я ранен, товарищ сержант!

— Куда ранен? Где?

— Вот! — спустил галифе до самых сапог Почуев. — Видите?

Голое бедро Почуева обметало кровоточащей сыпью мелких осколков, и эта сыпь вызвала у Полынина какое-то брезгливое чувство.

— Прикройся! — махнул рукой сержант. — И дуй на ту сторону! Одна морока с тобой.

Почуев быстро подтянул галифе и, подхватив винтовку, побежал к реке, где уже маячили головы солдат, преодолевая вплавь водный рубеж.

Из-за дерева вывернулся посыльный штаба и, подбежав к Полынину, выпалил:

— «Молния», сержант!

Потом, отдышавшись, проговорил:

— Как только передадите, рацию уничтожить!

— А что происходит?

— Ночью снялась школа милиции, ушел кавкорпус, мы — в окружении! Действуйте!

Покровский сидел у приемопередатчика и напряженно прослушивал эфир, ожидая вызова центральной. Он даже не обернулся, когда в кабину радиостанции влетел Полынин. Казалось, Покровский был безразличен ко всему, что творится на земле.

— Ты что, не слышишь? — закричал на него Полынин. — Вон кабина рации уже пробита! Включай передатчик, передавай «молнию»!

— Хорошо, — кивнул Покровский и, включившись на передачу, отстукал в одну минуту короткую шифровку.

— Что еще? — повернулся он к Полынину.

— Давай «СОС» и отключай рацию.

— Хорошо, — проговорил Покровский и стал отбивать ключом тревожные знаки, известные всем радистам мира: «Спасайте наши души!..»

— Все? — спросил Покровский, снимая наушники.

— Все! Давай рацию!

Покровский снял со стола «РСБ», осторожно подал Полынину приемопередатчик.

Сержант схватил рацию, спрыгнул с ней на землю и, подбежав к реке, с размаху забросил ее подальше от берега. По заводи пошли круги, а потом со дна выбились на поверхность пузыри — последние «позывные» «РСБ»…

— А где Иван? Иван Костылев где? — закричал Полынин, оглядываясь по сторонам.

Из-за дерева вывернулся часовой:

— Чё творится-то кругом, сержант!..

— Где Иван? — подступил к нему Полынин. — Шофер наш где?

— Там! — повел Мокеев штыком в сторону леса, откуда доносились автоматная очередь и винтовочные залпы. — Воевать побег…

— Вот, человек! — распалился сержант. — Без спросу, без доклада!..

— Какой уж тут доклад? — покачал головой Мокеев и присел у комля осокоря, боясь осколков, которые со свистом срезали верхушки деревьев.

— Сперва надо было машину поджечь, а уж потом воевать… Покровский! — крикнул Полынин. — Возьми винтовку и не отходи от машины. Помни: нельзя оставлять технику врагу!..

Полынина нестерпимо тянуло туда, где разгорался бой: хотелось узнать, откуда грозит главная опасность. Невидимый враг всегда страшнее: он, как тать, может ударить из-за угла, внезапно — и Полынин, подхватив винтовку, побежал в глубь леса, к валу, где встречает немцев тыловое охранение батальона. Там должен быть и Костылев, которого надо непременно вернуть…

У кромки леса, на обросшем травой валу, лежали бойцы и после каждого выстрела прижимались к земле, пряча голову в неглубоких ячейках. Немцы строчили из автоматов — и пули веером разлетались по лесу, сбивая листья с деревьев. Полынин, подбираясь к валу, приглядывался к стрелкам, стараясь обнаружить среди них Ивана Костылева, но со спины все казались одинаковыми…

Заметив свободное местечко на валу, Полынин залег в оборонительной цепи, подвигаясь все выше, чтоб увидеть, наконец, немцев. Слева и справа хлопцы разряжали обойму за обоймой, ведя прицельный огонь по врагу. Полынин заставил себя выбраться наверх, к небольшой, наскоро отрытой ячейке. Впереди открылось скошенное поле и по нему, по кукурузным грядам, шли они с автоматами наперевес и длинными очередями обстреливали вал.

«Как в июне сорок первого», — вспомнил Полынин и, пристроив винтовку на земляном бруствере, посадил на мушку выступающую из цепи фигуру врага. Старательно целясь, плавно нажал на спусковой крючок — оторвался от приклада, глянул на «движущуюся мишень», которую наверняка должен был поразить, но… цепь то смыкалась, то размыкалась, и он не обнаружил в ней «своего» фашиста, не мог с точностью сказать, поразил он цель или нет. Быстро перезарядив винтовку, ударил еще раз — в середину цепи, наугад, потом еще и еще, но, казалось, бил холостыми: никто из немцев не споткнулся, не упал… Да и все, кто лежал на валу, постоянно перезаряжали винтовки, а они все шли и шли, прибавляя шаг… Психическая атака!

Кто-то крикнул:

— Это штрафники!.. Гранаты готовь, братва!..

«Э, черт, а у меня они на рации остались», — подосадовал Полынин и, обернувшись, увидел солдата с противотанковым ружьем, который примостился под деревом, у самой кромки леса, и никак не мог загнать патрон в патронник.

«Вот бы ударил!» — подумал Полынин, следя за действиями пэтээровца. А тот дергал затвором: видать, что-то у него там заело, образовался перекос, и он, поднявшись на ноги, размахнулся — и разбил о дерево длинноствольное противотанковое ружье. В тот же миг повалился назад — автоматная очередь сразила его, а солдат, лежащий рядом с Полыниным, крикнул с досады:

— Псих болотный! Зелень пузатая! Доверь такому ружье…

— Иван? Костылев? — подобрался к нему Полынин. — Это ты?

— А кто же еще? — не оборачиваясь, буркнул Костылев и стал вынимать из чехла гранату.

— Ты не узнаешь меня, что ли?

— А? — какими-то отрешенными глазами посмотрел на Полынина Костылев.

— На рацию! — скомандовал Полынин. — Беги, поджигай машину!

— Погоди! — отбился от него Костылев. — Я сейчас. — И, приподнявшись на локтях, метнул гранату далеко вперед. Но она не разорвалась: Костылев забыл открыть предохранительную чеку.

— А, черт со дери! — вскрикнул он и схватился за вторую…

Немцы приближались, ускорив шаг, строчили из автоматов от пояса, словно поливали из лейки свободное перед собой пространство. Огонь был упреждающим, не прицельным, но шальные пули посвистывали над головой, выматывая душу и не давая ни секунды на передышку…

Полынин передвинул прицельную планку и стал сажать на мушку мелькающие перед глазами фигуры: «Вот сейчас бы кавалерию с флангов!..» Подсознательно он соизмерил силы противника и своих — и чувствовал, что не продержаться на этом валу и десяти минут: их целая прорва, а взвод уже поредел. И опять как на заставе в июне сорок первого: горстка пограничников — и целый батальон вражеской пехоты. Но тогда хоть были ручные пулеметы и каждая ложбинка, каждый выступ на участке был знаком, а здесь — как в замкнутом кругу, и подойдет ли подмога — никому не известно.

«Надо отходить!» — повелевал здравый смысл, но Полынин не мог оторваться от приклада винтовки, словно немцы обладали гипнотической силой и притягивали к себе. Он разряжал обойму за обоймой и ждал, когда Иван Костылев первым скатится с вала и как бы увлечет за собой и его: они оставят этот рубеж, чтоб уничтожить машину, за которую оба несут ответственность. Не дай бог попадется она в руки врагу! А немцы вот-вот прорвутся…

— Иван! — кричал Полынин после каждого выстрела. — Кончай! На рацию, Иван!

— Счас! — Костылев, размахнувшись, через голову метнул гранату…

На какое-то мгновение немецкая цепь распалась, штрафники первой линии залегли, но остальные пошли в обход, заходя с флангов.

Боясь окружения, командир взвода подал команду оставить вал и выходить по ложбине направо, мелколесьем — на соединение с ротой, которая держала оборону за лесом, на левобережье Дона.

— Иван — за мной! — скомандовал Полынин, сползая с вала. — Быстрее!..

Но Костылев не пошевельнулся.

Полынин потянул его за сапог, силой стащил в ложбинку — и только теперь заметил, что у Ивана во весь затылок расплылось темное кровавое пятно и неживые руки распластались по траве. Полынин перевернул Костылева на спину — и не узнал своего водителя: распухшее лицо Ивана потемнело, а на лбу зияла рана с кровавым ободьем по краям…

Из нагрудного кармана Костылева он вынул красноармейскую книжку, комсомольский билет и треугольник солдатского письма, не отправленного домой. Мелькнула мысль: «Не успел!.. А где она теперь — та почта полевая?..»

Добежав до опушки леса, Полынин снова увидел походную кухню, опрокинутую набок. Гремели снаряды по ту сторону реки и в этот то нарастающий, то уходящий куда-то вглубь грохот врезались автоматные очереди, словно в грозовые разряды эфира, хлынувшего на землю, влетала бешеная морзянка…

Он оббежал походную кухню, в которой уже не было никакого дыхания, и помчался по береговой тропе, держа опять ориентир на высокую крону старого осокоря. Остановился у воды, заметив дым, который поднимался лад местом стоянки радиостанции.

«Слава богу, хлопцы подожгли машину!» — он побежал к знакомой заводи, где было ровное песчаное дно и где повара брали воду для котла…

Насколько хватало дыхания, Полынин шел под водой — и выплыл почти на середине реки. Хватая ртом воздух, огляделся и увидел, как несколько пловцов уже успели достичь берега, торопливо выбирались на сушу и бежали к лесопосадкам, чтоб укрыться от глаз противника. А двое помогали третьему у прибрежных зарослей, подхватывали под руки грузного человека, в котором Полынин узнал комбата.

«Вот беда! Уж скорее бы выбрались на берег», — досадовал он на нерасторопных солдат, ожидая с минуты на минуту нового артналета немцев, и держался на середине реки, сообразив, что уже не подоспеет им на помощь: тяжелый вал канонады накатывался с низовья, стремительно приближался огонь — и Полынин ушел под воду. Как прессом сжало голову — и мелькнула мысль: «Вот так глушат рыбу!..»

Когда огонь откатился к излучине реки, Полынин выплыл на поверхность, лег на бок и, подняв над головой винтовку, свободной рукой стал подгребать под себя упругую воду. Надо было успеть до нового налета доплыть до берега, выбраться на сушу и — к лесопосадкам, к той спасительной роще, куда устремились все, переплывшие реку. Но огонь опередил его и он снова ушел на дно, глотая горькую, взбаламученную снарядами воду…

Уже не оставалось сил, но вот, словно кто вытолкнул его со дна реки, он поднялся на ноги и по мелководью, прорываясь сквозь сплетение водорослей, побежал к берегу. За кустарником упал в траву: в глазах плыли оранжевые круги, подступала к горлу тошнота, в ушах звенело так, словно над головой били колокола…

С минуту Полынин находился в каком-то забытьи, потом пришел в себя и побежал к лесной полосе, надеясь найти укрытие от непрерывного огня. Но теперь и там рвались снаряды и взлетали вместе с развороченной землей зеленые купы деревьев.

«Им все видно с горы! Куда же теперь?» — он сел на пригорок, Стянул сапоги, в которых хлюпала вода, огляделся и решил — в луга, к излучине реки, где крутой подковой темнел лес.

Боковым зрением Полынин заметил, что в ближних кустах кто-то лежит. Он обернулся и увидел связного, который глядел на него воспаленными глазами. Полынин подбежал к нему, наклонился — и тут же отпрянул назад. Связной, не сводя с него горящих глаз, обеими руками заталкивал в распоротый живот скользкую, багрово-фиолетовую массу, которая уже не умещалась в его животе, и было жутко смотреть на человека, у которого остались считанные минуты, а он все еще не осознавал это, стараясь скрыть от постороннего взгляда смертельную рану…

«Уйди!» — кричали глаза связного. — «Прочь!» — Но Полынин не мог сдвинуться с места, не мог отвести от него глаз, словно обреченный человек какой-то незримой нитью привязал его к себе — и Полынин не в силах был ее оборвать.

— Пакет! — выдохнул связной, и только сейчас Полынин увидел планшет, лежащий под кустом, наклонился, вытянул его из травы, отстегнул кнопки, выдернул из планшета запечатанный конверт из толстой серой бумаги, сунул его за гимнастерку, под брючный ремень.

— В ш-штаб! — прохрипел связной и резко отвернулся от Полынина, зарывшись головой в траву.

Полынин, словно перед ним уже был покойник, попятился назад, стараясь ступать по траве как можно тише. И хотя кругом все грохотало, он не слышал ни разрывов снарядов, ни автоматной стрекотни. Но вот прошла какая-то минута — и грохот ударил по ушам и заставил его бежать без оглядки — в луга, подальше от этого места, где методично перепахивали землю разрывы снарядов и мин.

«Па-кет! Па-кет!» — стучало в голове, как назойливые позывные, и пробегала дрожь по телу при мысли, что этот пакет мог достаться врагу. Последнее донесение комбата в штаб полка! Хорошо, что случай привел его натолкнуться на связного. Теперь он должен донести пакет до штаба…

Босым по траве было бежать легко, но скоро луга перешли в болотистую низину — и он заскользил но сырой илистой земле, чувствуя, как горят ступни ног от колючих бурьянных трав, пересохших в этой низинке. Но некогда было выбирать дорогу: вон — излучина реки, вон — лес, еще километра два — и все останется позади!..

Покалывало в боку, но пришло «второе дыхание» — и он побежал, с каждой минутой ускоряя шаг…

«Еще немного, еще чуток!» — подбадривал он себя и вдруг услышал, как заныло в воздухе, зафырчало над головой, и две мины — одна за другой — взорвались неподалеку. Полынина словно окатило жаром: «Охотятся за одним человеком! И так метко бьют! А с дальнего расстояния ведь он для них только движущаяся точка… Надо лежать, лежать, не трогаясь с места».

Он уронил голову на руки и услышал ровное тиканье часов. На них не было ни стекла, ни стрелок, но они шли, подавая свои «позывные». Он давно о них позабыл, только чувствовал иногда, как что-то мешает ему на руке, несколько раз пытался смахнуть этот, наросший на руку, ком. И вот они идут — его неизменные «кировские» часы!.. Он слушал их ход — и выравнивал по четкому звуку свое дыхание, суеверно надеясь, что пока они ходят, он будет жить. Немецкие минометчики, наверно, думают, что уложили его двумя болванками, а он живой и часы его идут!..

Но его могут заметить на открытом месте, и какой-нибудь дотошный фриц приведет за собой целый хвост — и тогда от них не отобьешься. Минометчики при всем старании едва ли попадут в движущуюся точку — один шанс против ста, а вражеская пехота пострашней… Он поднялся на ноги и с удвоенной силой побежал вперед.

Однако минометчики не успокоились, со спортивным азартом они послали вслед пограничнику еще две мины и пристально наблюдали за ним с крутого правобережья реки, догадавшись, что вырвался из огненного кольца связной с донесением, и старательно брали его в «вилку». Мины легли почти на таком же расстоянии, как и в первый раз, осколки разлетелись над головой Полынина, не причинив вреда, но вымотали так, что трудно было подняться с земли.

«Сколько же они будут меня преследовать?.. И не жалеют снарядов», — с горечью размышлял Полынин, распластавшись на сырой, болотистой земле.

Он лежал в пойменной низкие, не просохшей за лето, и почти не дышал, прислушиваясь к отдаленной канонаде, которая откатывалась к низовью Дока, а на Маныче, вероятно, все было кончено: штаб батальона разбит, немцы заняли лес — и только он один вырвался из окружения. Да и то…

Он поднял голову, огляделся: на той стороне реки не было никакого движения, а где-то там они держали оборону, где-то должен быть вал, у кромки леса… Да вон — деревья поредели, стало быть, он почти на той линии, за которой был враг. Если ее пересечь, то все страхи останутся позади… Полынин вскочил на ноги и побежал, скользя по сырой, болотистой земле — вот сейчас он вырвется из кольца, и — словно сглазил себя: свистнули над головой две прицельные пули, он упал — и это было пострашнее мин: «Кукушки»! Стреляли из лесу, вероятно, с какого-то высокого дерева…

«Теперь все!» — он лежал неподвижно, под какой-то немыслимой тяжестью, которая прижала его к земле.

«Кировские» часы — без стрелок и стекла — все шли и шли, подавая свои позывные: «тик-так, тик-так» — и было горько от сознания, что он будет лежать бездыханным, а они, пока не раскрутится пружина, все будут идти и идти… Да, он не успел преодолеть ту черту, за которой ждало его спасение. Не успел. Не смог. Не повезло!..

Прошло минут десять, а Полынину показалось, что лежит он в этой сырой низинке давно, не в силах встать и двинуться дальше. Нельзя даже поднять головы, чтоб оглядеться. За ним зорко наблюдают, его видят с высокой точки снайперы — и не выпустят живым. Он ловит каждый звук, каждый шорох на земле, а дальняя канонада — это теперь только шумовой фон, сквозь который пробиваются какие-то неясные сигналы: еще жива земля и все на ней дает о себе знать тревожной перекличкой голосов. У каждой земной твари свои позывные и «СОС» — спасите наши души! У каждого есть убежище, нора, гнездо, подземные переходы и водные пути, есть крылья — можно улететь. Только у человека нет здесь ничего, и никто его не может спасти в миг смертельной опасности. Он — властелин природы, он над ней, и она к нему равнодушна… Он поднял голову: немцы шли легким прогулочным шагом и, переговариваясь между собой, смотрели в сторону излучины реки, где темнел лес. Шагали так, как если бы им ничто больше не угрожало, и эта их беспечная наглость испугала Полынина. Он приподнялся на локтях: не идет ли кто за ними?.. Развернулся на скользкой от ила земле, взял в руки винтовку, тихонько отвел затвор, двинул патрон в патронник — и стал целиться, раскинув широко ноги: выстрелив, надо успеть перезарядить винтовку и снять второго…

В том, что попадет в цель, он не сомневался: вместе с винтовкой он был в этот момент как бы одно целое: она была его продолжением и темный зрачок дула следовал за первой фигурой врага неотступно. Фашист «сидел» на мушке, словно привязанный, и Полынин плавно нажал на спусковой крючок. Раздался оглушительный выстрел, он почувствовал сильную отдачу в плечо — канал ствола был забит глиной — глянул вперед: на какую-то секунду немецкие офицеры замерли, словно в недоумении, потом один из них, оторвавшись от спутника, стал валиться назад, второй — искать глазами стрелка. Но ничего не успел сделать, подкошенный вторым выстрелом Полынина…

Подбегая к излучине реки, Полынин заметил на той стороне дозорного, притаившегося в кустах, и, войдя в воду, поплыл прямо на него: «Слава богу, свои!..»

Расслабившись, он переплывал реку медленно, как бы отдыхая на воде, и дозорный внимательно за ним следил. Наконец Полынин услышал окрик:

— Стой! Кто идет?..

— Плывет, — поправил он дозорного, радуясь знакомой предупредительной команде часового, и мысленно повторил: «Свой!»

Дозорный выбрался из кустов и, встав во весь рост на берегу, закричал:

— Нэ подходи! Стрэлят буду!

Полынин понимал, что дозорный действует по уставу, но стрелять не будет, поскольку уже разглядел пловца на подходе к реке, кричит для пущей важности, и спокойно продолжал плыть, хватая ртом воздух.

— Па-ароль? — раздалось над самой головой.

И, коснувшись рукой дна, Полынин уткнулся плечом в отлогий берег.

— Не блажи! Что за часть?

— Руки ввэрх! — скомандовал дозорный, глядя черными, узкими глазами на Полынина.

— Дай руку, земляк! — проговорил Полынин, не в силах подняться на крутой выступ берега.

— Я тэбэ нэ зэмляк! — оборвал его дозорный и, отступив на шаг в сторону, приказал: — Выходи!

— Чего заартачился? Своих не признаешь?.. Помоги выбраться на берег.

— Заходи слава, там выход есть.

— Слава богу, заговорил по-человечески! — И Полынин пошлепал по мелководью, огибая неровный выступ берега.

Дозорный последовал за ним по своей дорожке…

— Здэсь выходи!

— Вижу, — кивнул Полынин и стал взбираться наверх, хватаясь свободной рукой за гибкие ветки разросшегося чернотала.

— Артиллерист? — спросил он, выбравшись на тропу и ладонями сгоняя воду с промокших насквозь галифе.

— Шагай давай! — сказал дозорный и указал автоматом дорогу.

— Службу знаешь, земляк, — проговорил Полынин и пошел вперед, сопровождаемый автоматчиком.

Но вот деревья поредели и слева от себя — на широкой просеке — Полынин увидел орудия, стоящие один за другим в ровном ряду. Все они были в таком образцовом порядке, что хоть сейчас на парад, и вела к ним прямая песчаная дорожка, выложенная по краям белыми камешками. Это было так удивительно, что Полынин невольно задержал шаг, не в силах отвести глаз от «образцово-лагерной», прямо-таки довоенной картины. Но дозорный подтолкнул его в плечо, чтоб не останавливался где не полагается, — и Полынин, выйдя на опушку леса, увидал дощатый стол, врытый в землю, и сидящего за ним майора — дежурного по части.

Вывернувшись из-за плеча сержанта, дозорный быстрым шагом подошел к майору, доложил о задержании неизвестного.

Майор окинул быстрым взглядом промокшего до нитки Полынина, сказал дозорному, что тот может быть свободным, и выжидающе уставился на сержанта — босого, без ремня и фуражки, с винтовкой в руке.

— Товарищ майор! — горячо заговорил Полынин. — Поддержите нас огнем! — И кинул взгляд на пушки, выстроенные в длинный ряд. — Батальон в окружении. Люди обливаются кровью. А у вас столько орудий!..

— Минуточку! — прервал его дежурный по части и быстрым шагом направился в рощицу, куда вела едва заметная тропинка.

— Куда это он? — обратился Полынин к дозорному, который — из любопытства — не отошел далеко и прислушивался к разговору сержанта с майором.

— А вот сэйчас увидишь!..

Через минуту на тропе показался высокий, худощавый, в полевой артиллерийской форме полковник.

— Командир части! — тихо проговорил дозорный, скрываясь за деревом.

Полынин вытянулся — руки по швам — и доложил о себе командиру артиллерийского полка.

Полковник молча смотрел на него, размышляя о чем-то своем, и в усталых глазах командира части Полынин не заметил ни удивления, ни обычной к случаю жесткости, и был поражен сходством с командиром пограничного полка, которого бойцы меж собой звали «батей».

Полынин повторил все слова, сказанные до этого майору, и добавил:

— Немцы в трех километрах. Через четверть часа они будут здесь. Прикажите открыть огонь, товарищ полковник!

— Майор! — обернулся к дежурному по части командир полка. — Поднимите людей по тревоге… А вы, — обратился он к Полынину, — следуйте за мной!

Они шли рядом — полковник в строгой полевой форме и сержант Полынин — босой, в мокрой гимнастерке и замызганных галифе…

Полынин поглядывал на полковника с тайной надеждой, что тот, оценив обстановку, оглядев местность, подаст команду открыть огонь, подавить огневые точки противника — и это остановит немцев, даст возможность выйти из окружения бойцам батальона. Они поднялись на взгорок, полковник остановился, придержал за руку Полынина и с полной открытостью проговорил:

— У нас нет снарядов, сержант…

Полынин вскинул голову, глянул в глаза полковнику и смятенно переспросил:

— Нет снарядов? Как же так? Как же вы теперь?..

— Идите к своим! — проговорил полковник. — Идите, сержант. — И кивнул на дорогу, пересекающую открытое до самого леса поле…

— Есть идти к своим! — ответил Полынин и еще раз взглянул на полковника, которого ждала нелегкая участь артиллериста, оставшегося без огневых средств. И кольнула жалость к этому пожилому «бате» с усталыми глазами и горькими складками у рта. — Есть идти!..

Из лесу, на дорогу, небольшими группами выходили бойцы батальона, выбирались раненые, помогая друг другу. Кого-то несли на плащ-палатке, сбиваясь с шагу и подхватывая на провесе. Кто ковылял в одиночку, прихрамывая, опираясь на винтовку… Из-за леса, с левобережья Дона, еще доносился грохот боя, а у нескошенной гряды кукурузы, подступающей к склону горы, солдаты рыли окопы…

Не выходило из головы откровенное признание полковника, и Полынину стало страшно за артиллеристов: как же они будут отбиваться от врага, которому нельзя отдавать эту боевую технику? «До последнего патрона? До последнего человека? А пушки? Пушки — в реку?..»

И всплыли в памяти слова школьного учителя, который, рассказывая о Ливонской войне, прочитал из «Истории государства Российского» страничку о подвиге русских артиллеристов.

«Неприятель кинулся на снаряд огнестрельный и с изумлением увидел редкое действие воинской верности: московские пушкари, ужасаясь мысли отдаться неприятелю, повесились на своих орудиях… Сии люди не мечтали о славе, имена их остались неизвестными». — Эти слова он заучил тогда наизусть и вот теперь они снова пришли на память.

Издревле русскому солдату плен был страшнее смерти, и в заповеди пограничников сказано, что враг может пройти только через труп часового. Так он и перешел в июне сорок первого границу… И снова встретились лицом к лицу, и малыми силами пограничники отбиваются от наседавшего противника, которому несть числа. Опять как на границе, как на заставе, и страшно попасть в плен врагу: немцы не щадят чекистов в зеленых петлицах… Но, слава богу, он вырвался из кольца и теперь идет к своим.

На дорогу выкатилась тачанка, запряженная парой, и повозочный, остановив коней, замахал руками, подзывая раненых. Полынин прибавил шаг и подоспел к той минуте, когда стали подсаживать в тачанку ослабевших от потери крови бойцов.

Стоя на козлах, повозочный крикнул Полынину:

— Подсобляй, сержант! Твой же!

Полынин подхватил солдата под мышки, пытаясь поднять его с земли, но тот сопротивлялся и все повторял:

— Выньте из меня рацию! Выньте из меня рацию!

— Почуев! — поразился Полынин. — Николай! Как же так?..

— Сержант! — обрадовался Почуев, обратив к Полынину темное, с землистым налетом лицо. — Вынь из меня рацию! Рацию вынь! — И стал срывать с головы грязную повязку.

— Подожди, Почуев! — схватил его за руки Полынин. — Вынем из тебя рацию, вынем!.. Хлопцы, помогите!

— Вон как она в него вошла! — заговорили пограничники, подоспев на помощь Полынину.

— Подхватывайте его! — командовал сержант, пытаясь поднять с земли контуженного радиста.

— Да, кто чем живет, от того и помрет…

— Давайте побыстрей! — поторапливал повозочный. — Потом рассуждать будете. Места уж в тачанке не остается…

Втроем кое-как перевалили за борт тачанки Почуева, его подхватили раненые, уже сидящие в ней, потеснились, усадили в задний угол.

— И ты, сержант, садись! — крикнул повозочный, натянув вожжи. — Пристраивайся на бортик. Н-но!

— Поезжай! — махнул рукой Полынин. — Негде пристраиваться. Да я и не раненый…

— Как — не раненый? А это — что? — проговорил солдат, помогавший Полынину поднять с земли контуженного радиста, и указал на босые ноги сержанта.

— Это? — пригляделся Полынин и, увидев кровоподтеки, вдруг почувствовал, как горят ступни ног, словно он встал на раскаленную плиту. — Это — от колючей травы, наверно…

— Да чё ты, босой будешь воевать? Беги, догоняй! — проговорил солдат.

Но было неловко бежать за тачанкой, которая уже поднималась в гору, а вслед ей глядели тоскливые глаза солдат, оставшихся на перекрестке. К развилке дорог подходили раненые — кто с рукой на перевязи, кто с забинтованной наскоро головой — и также смотрели на спасительную повозку, что уходила все дальше и дальше от них…

Вдруг Полынина словно ударило током и высветило в памяти: ведь у него пакет! А он стоит здесь, разинув рот, размусоливает с солдатами, что да как. И сорвавшись с места, он побежал за тачанкой, настиг ее на середине горы, ухватился за борт, подтянулся на руках, нащупал ногой выступ у заднего бортика, стал забираться наверх…

Подлетел мотоциклист, поравнялся с тачанкой, притормозил:

— Как проехать к штабу?

— Вон к нему обратись! — крикнули раненые, указав на Полынина. — Он — из штаба.

Полынин спрыгнул на землю — махнул рукой повозочному:

— Поезжайте!..

Мотоциклист, подъехав к Полынину вплотную, оглядел его с ног до головы и командирским тоном спросил:

— Где комбат?

— Комбат ранен. Я видел, как двое солдат…

— Где штаб? — оборвал Полынина мотоциклист.

— Какой штаб? — в тон посыльному заговорил Полынин. — Не видишь, что творится вокруг?

— Та-ак, значит, к штабу не пробиться?

— Штаба нет, и вон хлопцы выходят из окружения, — повел рукой Полынин.

Посыльный словно только сейчас очнулся — окинул поле широко раскрытыми испуганными глазами и схватился за руль:

— Дела-а! Как же теперь?..

— А вон там соберемся, — кивнул Полынин на кукурузное поле, — да и ударим им в спину. Они в лес зашли, где стоял штаб батальона…

— Так ведь стоял, — досадливо проговорил посыльный. — А теперь его нет. Кто командовать будет?

— Теперь, — начал Полынин и, услышав, как воздух прорезал снаряд, пригнулся, глянул в сторону дороги — и то, что он увидел и увидел одновременно с ним мотоциклист, показалось непостижимым: тачанка лежала у кювета колесами вверх, бились на земле кони, опрокинутые навзничь, в дорожной пыли ползли оставшиеся в живых люди… И Полынин, и посыльный штаба, словно окаменев, с минуту стояли неподвижно и не могли отвести глаз от дороги.

Ударил еще один снаряд, потом другой, третий — и мотоциклист закричал не своим голосом, перекрывая грохот разрывов:

— В коляску!..

Полынин опомнился только тогда, когда почувствовал, как из-под него вылетело сиденье и руки сводило судорогой от напряжения. Их мотало в разные стороны, подбрасывало на затвердевших грядках; на вытянутых руках он едва держался в коляске, видя, как мотоциклист все дальше уводит свою трехколесную машину от дороги, направляя ее к закраине нескошенной кукурузы.

— Куда ты? — закричал Полынин.

— Сиди! — огрызнулся водитель. — Сиди, пока жив!..

На самой горе они пересекли дорогу и выкатились на ровное плато, где стояли автомашины.

— У меня — пакет! — сказал Полынин. — В штаб полка…

— Слезай! — затормозил мотоциклист. — Здесь МТО и санчасть! И давай мне пакет. Я передам.

Полынин едва успел выбраться из коляски, как мотоциклист, включив скорость, помчал дальше, мимо машин — по грунтовой дороге, которая делала крутой поворот в рощу, и скрылся из глаз.

Полынин огляделся: стояло пять полуторок в ряд, а несколько в стороне — три «Зиса» и один «пикап». Возле «пикапа» Полынин заметил офицера и группу водителей, которых инструктировал начальник материально-технического обслуживания.

Неподалеку Полынин увидел колонку и санинструктора Поспелова, набиравшего воду в бачок.

Слегка нажимая на рычаг, Поспелов регулировал струю, направляя ее в воронку бачка и напоминал человека из каких-то довоенных времен. Было здесь тихо и спокойно, словно внизу, под горой, шли военные игры, а не кровопролитные бои…

Полынин подошел к колонке, подождал пока санинструктор не заполнил бачок, потом, откашлявшись, проговорил:

— Здорово, Алексей! Плесни-ка мне на ноги. Нестерпимо жжет ступни.

Санинструктор выпрямился, поглядел на босого, замызганного сержанта и сердито спросил:

— Откуда ты?

— Да ты что — не узнаешь меня?

— Полынин? — изумился старший сержант. — Ты здесь? А где твоя рация?

— Там! — махнул рукой Полынин. — Дай ноги обмыть…

— Где это — «там»? — подошел капитан интендантской службы, начальник МТО. — Да за это «там», знаешь, что бывает?

— Товарищ капитан! — выпрямился Полынин. — Прошу вас — выйдите на дорогу… Надо машины подать — раненых вывезти.

— Каких раненых? Какие машины? — нахмурил брови капитан. — Что ты паникуешь? — И, оглянувшись на шоферов, собравшихся группой у крайней полуторки, быстрым шагом направился к откосу горы.

— Чё там случилось? — спросил Поспелов.

— Комбат тяжело ранен. Хлопцы с боями выходят из окружения. Много раненых и убитых.

— А ты? А у тебя что с ногами?

— Да вроде ничего. Вот сейчас немного отходят, — говорил Полынин, подставляя то одну, то другую ногу под ледяные струи воды…

— Ну-ка, присядь! — скомандовал Поспелов, отпустив рычаг колонки. — Я погляжу.

Полынин присел на пустой ящик из-под гранат, санинструктор наклонился:

— Вон же кровь проступает на левой… Погоди-ка, я сейчас. — И побежал к своей палатке, разбитой возле «пикапа».

«Если послать эти машины вниз, к лесу, то можно вывезти всех раненых», — размышлял Полынин, разглядывая грузовики.

Подбежал с санитарной сумкой Поспелов, присел на корточки возле Полынина:

— Ну-ка вытяни левую. Видать, осколочки…

— Не может быть! — удивился Полынин. — Откуда?

— От верблюда! Вот сейчас мы разрежем штанину…

Поспелов ловко подхватил ножницами разлохмаченный конец низка галифе, прорезал полотно до самого колена, отвернул штанину на две половинки — и Полынин увидел красноватую сыпь.

«Как у Почуева», — вспомнил он и поморщился.

— Мелкота, — сказал Поспелов и стал «выклевывать» пинцетом острые кусочки металла. На икрах проступила темная кровь, и ногу стало сводить судорогой…

— Можешь оставить на память штук пять, — приговаривал Поспелов. — А сейчас мы смажем ногу зеленкой, перебинтуем — и все заживет как на собаке.

— Ты бы мне еще ботинки с обмотками раздобыл, — сказал Полынин, пошевеливая пальцами ног. — Неловко босиком воевать.

— А это мы — в два счета! Такого добра у нас хоть завались. Нового ничего нет, а старье найдем… Так, что у вас там приключилось? Опять немец прорвался?..

— Как раз на нашем участке, — сказал Полынин, поглядывая, как ловко забинтовывает ногу Поспелов: где только навострился? Вроде и на передовой не бывал. Все в санчасти, начальник, хотя и в звании старшего сержанта. Правда, говорили, что до армии он был фельдшером в каком-то райцентре…

— По машинам! — раздалась команда, и Поспелов, быстро собрав свою сумку, побежал к палатке.

— А ботинки? — крикнул ему вдогонку Полынин.

— Будут! — макнул рукой Поспелов и направился к «пикапу», возле которого капитан интендантской службы отдавал водителям машин скорые распоряжения.

Полынин видел, как Поспелов свернул санитарную палатку, собрал свое хозяйство, погрузил в «пикап» капитана, потом подбежал к полуторке, отогнул брезент, заглянул за борт…

— Поторапливайтесь! — командовал начальник МТО, и это, как понял Полынин, в большей части относилось к Поспелову, который что-то искал в грузовике, готовом вот-вот стронуться с места. Уже рокотали вовсю моторы автомашин.

— Держи! — крикнул Полынину Поспелов и бросил наземь ботинки.

Полынин ждал, что автомашины развернутся, выстроятся в колонну и двинутся по дороге на спуск, но они уходили вслед за «пикапом» в противоположную сторону — к роще, за которой скрылся несколько минут назад мотоциклист из штаба.

«Пикап» ушел, за ним втягивались в небольшую просеку грузовики — и, вскочив на ноги, Полынин закричал:

— Куда же вы? Стойте!..

Поняв, что его никто не услышит, он схватил винтовку, загнал патрон в патронник и выстрелил в сторону уходящих грузовиков.

Ни одна автомашина не остановилась, и последняя полуторка, вильнув задними колесами, ушла вслед за колонной.

«Как же так? — растерялся Полынин, оставшись один на плато. — Вот тебе — и без паники!» — с грустью размышлял он, видя перед собой подобие свалки, какая обычно бывает, когда скороспешно снимается с места какая-нибудь хозчасть.

Валялись пустые полуразбитые ящики из-под патронов и гранат, старые бочки, порыжевшие бросовые скаты автомашин, промасленные тряпки, пакля и среди них — ботинки, сброшенные Поспеловым с полуторки.

Припадая на левую, перебинтованную ногу, Полынин заковылял по плато, выбирая дорожку посвободнее от мусора и железного лома, и вдруг вспомнил районный узел связи под Николаевом: возле одноэтажного дома с крыльцом и красочной вывеской валялись тогда какие-то бумаги, тряпье, старые сумки, куски кабеля — полный раззор перед нашествием врага. Улица была пустынной, белой от пыли, и одиноко стоял на дороге седой, как лунь, старик и чего-то ожидал, приставив ладонь к подслеповатым глазам.

— Дед, — подбежал тогда к нему Иван Костылев, — махни нам палкой в случае что!

— Ладно, — сказал дед, опираясь на посох и не сводя глаз с дороги. — Махну…

Когда погружали в полуторку коммутатор и катушки с кабелем, дед хриповатым от волнения голосом крикнул:

— Немцы!..

Быстро сели в машину, Костылев включил зажигание, завел мотор, и когда выехали к лесной просеке, справа по борту увидели мотоциклистов с офицерами в колясках: в райцентр входили передовые части немецкой моторизованной дивизии. Костылев крутанул баранку, полуторка влетела в глубокую дорожную колею, и — как по рельсам — пошла тенистым лесным ущельем. Не то старик махнул посохом в сторону просеки, сыграв двойную роль, а может, немцы сами заметили полуторку, нырнувшую в лес, только через две-три минуты послышались разрывы мин над головой. Но лес прикрыл их от огня — и они выбрались к Николаеву живыми и невредимыми. Но в память Полынина так врезался тот день, что он и сейчас как бы воочию видел и пустынную улицу с древним стариком на дороге, и тот, оставленный на раззор, узел связи, и никому не нужные казенные бумаги, разбросанные вокруг…

Что-то похожее было и сейчас: казалось, вот-вот вывернутся из-за рощи немецкие мотоциклисты с офицерами в колясках, а он тут — один…

Полынин подхватил с земли ботинки с обмотками внутри, присел на пустой ящик: «Спасибо Поспелову — сделал прикидку на перебинтованную ногу, сбросил ботинки сорок третьего размера…» Правую пришлось обувать без портянки — и разношенный «чобот» был велик, но не беда: можно ступать по земле без опаски. Намотал обмотки, как учили когда-то старослужащие в учбате (с тех пор ни разу ботинки с обмотками не носил), поднялся на ноги, оглядывая захламленный пустырь, отыскать бы еще бросовый ремень с подсумками. Но ничего похожего не попадалось на глаза: никто не оставит сейчас амуницию, не оставят солдаты ни патрона, ни гранаты — это ясно, и время терять не надо. Он пошел к дороге, которая выводила к спуску с горы, вспоминая на ходу весь этот день с самого рассвета. Он показался Полынину неимоверно длинным, хотя прошло, может, пять или шесть часов с тех пор, как ударил первый немецкий снаряд. Каждая минута стоила жизни — и оттого время пошло по другому счету. Стоянка на берегу Маныча казалась Полынину далеким прошлым, а все, что происходило потом, затянулось по времени так, словно земля перестала вращаться вокруг солнца и не может сдвинуться с места. И кто-то невидимый руководит действиями людей, отчего каждый их шаг уже определен, — и невозможно осмыслить происходящее, Полынин стрелял, ползал по-пластунски как-то интуитивно, руководимый кем-то «извне», по чьей-то подсказке; душа и тело начинали жить отдельно, и он порой видел себя как бы со стороны: «Вот он скользит по глинистой земле, не зная, что ждет его впереди, и надеется только на случай. Тяжело дышит, и сердце бьется так, что отдается в висках. Он все еще живой, а души в нем нет…»

Потом что-то поднимало его с земли, случай предоставлял возможность действовать решительно и твердо, интуиция наводила на цель: он действовал, а потом осмысливал свой жест — и душа «возвращалась» к нему, принося облегчение. И это его счастье, что он опережал мысль, на которую не было отпущено ни одной секунды: надо было действовать не раздумывая. Значит, в нем живет солдат, который знает свой маневр, он и командует им — человеком — с прирожденной душой.

Но есть еще солдатская судьба — и счастливый случай помог Полынину выйти из окружения, избежать участи радиста Почуева и тех раненых однополчан, которых, казалось, увозила тачанка от новой беды, а она их настигла в пути. Ненароком подвернулся мотоциклист — и вот Полынин здесь, на плато, где земляк Поспелов обработал ему рану и раздобыл ботинки с обмотками… А как Почуев не хотел садиться в эту злополучную тачанку! Как он просил прежде «вынуть» из него рацию! Словно он предчувствовал тот страшный миг, но вынужден был подчиниться чужой воле…

«Идите к своим!» — услышал Полынин и очнулся: вокруг не было ни души — и он понял, что в его слуховой памяти ожили слова командира артиллерийского полка, он ухватился за них, как за спасительную нить, и, ускорив шаг, спустился с плато на дорогу, на вымощенную камнем мостовую, ведущую вниз, к лесу, где занимал оборону батальон. Было неловко шагать по булыжникам, он сошел с дороги, побежал, прихрамывая, вдоль кювета — по мягкой песчаной стежке. Мостовая на склоне горы была пустынна, только зияли темные воронки от снарядов, похожие издали на заброшенные колодцы, да сбочь дороги торчала опрокинутая тачанка и лежали убитые лошади, вырвавшиеся из упряжки. Снизу доносились разрывы мин и автоматная трескотня, сквозь которую пробивались длинные очереди «дегтярева» — безотказного в бою ручного пулемета, и Полынин обрадовался: «Свои!»

Добежав до тачанки, он огляделся: не остался ли кто лежать в кювете? Но даже пилотки не обнаружил, которую при такой катавасии не мудрено потерять, и поковылял дальше, приглядываясь к желтой полосе спелой кукурузы, где — по его разумению — должны окопаться вышедшие из окружения пограничники. И по всем приметам — немцы вели огонь из лесу.

«Вот бы ударить по ним с флангов, — размышлял он на ходу, — пробиться к той опушке, где стояла рация, да захоронить павших в бою товарищей, предать их тела земле. Жутко представить, что лежат они на виду у немцев — не отомщенные, не захороненные… Вот бы пробиться!..»

Слева, у подножия горы, показались фигуры бойцов — отделения выстраивались в цепь и сейчас, — подумал Полынин, — атаковать будут врага.

Оставалось с полкилометра до окопов, Полынин прибавил шаг, забыв про «одеревенелую» ногу: нестерпимо тянуло к своим…

Спотыкаясь о затвердевшие гряды, он побежал через все поле, чтоб сократить путь, но грохнуло сзади, взрывной волной подхватило его, оторвало от земли, но когда он упал, она оказалась мягкой, как пух, и покачиваясь, словно под ударом снарядов, земля сошла с орбиты и своевольно поплыла по Вселенной.

Кто-то крикнул:

— Сержанта накрыло!..

«Какого сержанта? — удивился Полынин. — Не было рядом с ним никакого сержанта. Это он — сержант».

— Полынина! — слышался знакомый голос.

А где-то работала рация, подавая сигналы в эфир, но он никак не мог понять, что передают. А еще мешали голоса — кто-то все кричал:

— Полынина!.. Радиста!..

А ведь это он — Полынин. Чепуха какая-то…

— Надо Поспелова сюда, с носилками… Несите в «пикап».

«Нет «пикапа»! — хотел крикнуть Полынин. — Уехали они…» Но перехватило в горле и все — как во сне, когда тебя преследуют, а ты лишился голоса и не в силах двинуться с места.

Потом связь прервалась — и стало так тихо, так хорошо, как было на заре, когда он лежал у комля осокоря, а кроны деревьев опрокидывались в небо, как в глубокую заводь, где плавали легкие перья облаков, оставшиеся с ночи. «Благодать осподня». И земля — как пух…