И так же падал снег

ЗВЕЗДЫ НАД ЗЕМЛЕЙ

Мрак был густой, плотный, и мы бродили по двору, боясь натолкнуться друг на друга, удариться о пристройки дома, упасть на доски, сваленные у забора, и ощупывали пальцами темноту.

Звезды мерцали так высоко, что их свет не проникал в деревянный колодец двора и они жили отдельно от земли.

«Летучую мышь» мы подвесили на шест и придвинули к нему столы. Но фонарь прочертил лишь желтоватый круг, и за этой границей стеной вставала тьма, о которую, казалось, можно было разбить себе лоб. Никогда я не попадал в такую непроницаемую мглу, разве только когда проявлял высокочувствительную пленку. Видимо, земля, нагретая за день палящими лучами солнца, выдыхала вместе с избытком тепла и клубы этого мрака. Белый язычок пламени — узник за решеткой фонаря — лишь на метр отодвигал темень и был бы безнадежно одинок, когда б не разожгли во дворе огонь, чтобы сварить уху. Как глубоководная светящаяся офиура, застигнутая врасплох, огонь отчаянно задвигал щупальцами и полез в узкий лаз печурки, сложенной посередине двора. Несколько человек бродило вокруг, стараясь чем-нибудь помочь хозяйке дома, и косматые тени людей, как осьминоги, плавали вокруг котла, освещенного снизу язычками пламени. Но вот мы уловили знакомый, ни с чем не сравнимый запах ухи, и стали на ощупь сервировать стол. Иван Иваныч молча и старательно разливал по стаканам спирт. Полина Ивановна расставляла миски, стараясь расположить их в секторе желтого света.

Мы валились с ног, но держались изо всех сил — одни «из-за принца», как говорила Полина Ивановна, а мы с Иванычем предвкушали минуту, когда обычно пропадает усталость и начинается вечерняя побрехушка. Я сел под «летучую мышь» с правого угла стола, рядом примостился Иваныч и, не давая рукам отдохнуть, что-то все переставлял на столе, передвигал тарелки, стаканы, раздавал деревянные ложки. Напротив меня в световом полукруге вынырнуло лицо Веры Павловны и в рассеянном желтоватом озарении походило на лик богоматери в темном храме. Она молчала и также внимательно приглядывалась ко мне. Ее муж, инженер Крутицкий, где-то за сараем приводил в порядок свою «Волгу», и было слышно, как верещит «динамо» его карманного фонарика. Мы знали, что он не пьет, иронически относится к нашим застольным побаскам, и поэтому никто его не окликнул, когда стали садиться за стол. Собралось нас человек шесть и, не дожидаясь ухи, мы подняли стаканы за плавающих и путешествующих — под холодную закуску. Удивительно, что после спирта сразу легче стало дышать. По второй мы решили выпить под уху. Полина Ивановна, как привидение, появлялась за спиной и ставила перед каждым большую миску с духовитой ухой. И тут вдруг я вспомнил весь путь, который мы проделали днем по степи. Здесь все было удивительно: и верблюжата, которые важно выхаживали по хутору, — живые, всамделишные, и беркуты, сидящие на телеграфных столбах у дорог; и степь, которая, сколько бы мы ни ехали, выжимая из машины предельную скорость, ничуть не менялась. Мне порой даже начинало казаться, что мы стоим на месте, перематывая на колеса «пикапа» бурую шкуру дороги, которой нет конца. И только телеграфные столбы, «выпущенные» нам навстречу, отмечали наше движение. Иваныч говорил, что мы едем на лиманы, но целое утро вращался вокруг нас плоский диск выжженной начисто земли, а все еще не видно было ни травы, ни зеленого куста. Земля затвердела, как камень, и можно мчать по ней в любую сторону от дороги. Июльское солнце выстригло все, что поддалось его прямым и острым лучам, и только верблюжью колючку не взяли эти ножницы, и она цепко впилась в окаменевшую землю.

Впереди нас, по твердому насту степи, мчалась «Волга» Крутицкого…

На телеграфных столбах сидели беркуты, и странно было видеть их деловое спокойствие, когда мы проносились мимо.

Они сидели чуть сгорбившись, выслеживая добычу, и даже когда мы приостановили машину, не дрогнули крылом. Гордые, самолюбивые птицы, они находились в дозоре, приспособив столб под свою сторожевую вышку. Нахлобученные на столбы, как шапки, они казались неестественными и нарочитыми, и привыкнуть к ним было трудно…

Оазис появился неожиданно. Полоса дороги вдруг оборвалась, горизонт опустился, и внизу, под уклоном, открылся лиман. Зеленым пламенем горели у воды рощицы, стелилась изумрудная трава, как что-то очень редкое и драгоценное в этих местах.

— Вот, — сказал Иваныч, встав в позу римского консула, — смотрите! Небольшая лужица, а уже — жизнь! Под этим солнцем, если бы влага была, из любой палки вырос бы апельсин…

Здесь волжский лиман кончался маленькими узкими заливчиками с золотыми плешами песчаных островков. А дальше, вправо, все больше раздаваясь в берегах, лиман сливался с горизонтом. На той, более крутой, стороне начинался кустарник, за которым виднелись высокие дерева. Возле нас по песчаному мысу сновали трясогузки и бегали вперегонки голенастые кулики. Где-то в чаще оазиса раза два щелкнул дрозд — совсем небывалая птица в этих краях.

— Слыхали? — спросил многозначительно Иваныч. — Это все вода! Поднять бы матушку-реку, залить водой низину, были бы, я вам скажу, такие луга да пастбища!..

Крутицкий вытянул из чехла спиннинг и ловко забросил блесну на середину залива. Цепким взглядом знатока он проследил за ее полетом и остался доволен: блесна прочертила в воздухе светлую дугу и со шлепком погрузилась на дно. Заброс был мастерский, но жилка вяло легла на воду и повисла с конца удилища без всякого натяжения.

— Ерунда! — с досадой сказал инженер. — Мелководье. — И, смотав катушку, стал расчленять удилище. — За двести километров …киселя хлебать! Оазис! — И, бросив уничтожающий взгляд на Иваныча, решительно зашагал к своей машине.

Мы почувствовали себя в какой-то степени тоже виноватыми в неудаче инженера, поскольку всю дорогу поддерживали энтузиазм Иваныча — нашего егеря.

— А ведь хорошо здесь? — кося глазом на машину Крутицкого, сказал Иван Иванович. — И вода, и кусты, и спрятаться есть где…

Он явно пытался спасти свое положение, и всем было неловко за него.

— Да, конечно же, хорошо! — воскликнула вдруг Вера Павловна. — Не обращайте на него внимания!

Она быстро сбросила с себя платье и побежала к воде.

— Пока вы налаживаете костерок, я сумею обернуться, — сказал Иваныч, — тут километра три, не больше.

Он подошел к «пикапу», вытащил из кузова вещевой мешок, вытряхнул из него все содержимое и деловой походкой по закромке залива, по сырому песку зашагал в хутор, где жили рыбаки.

Крутицкий, ссутулившись, сидел на подножке «Волги» и провожал глазами Ивана Ивановича…

Поднимая веселые бурунчики у ног, мы бежали по мелководью — на голос чаек, которые взлетали над широким заливом. Нам не терпелось скорее окунуться в воду, уйти с головой в прохладную, обволакивающую глубину.

Вдруг Вера Павловна отчаянно замахала руками, а к ней по песку, высоко задирая ноги, бежал Крутицкий и размахивал на ходу пестрым платьем. И мы услышали над головой тягучий стон и сразу же окунулись в воду. Комары мгновенно облепили нам глаза, нос, уши, и пришлось нырять. Вынырнув и почувствовав под ногами дно, я увидел большие, смешливые глаза Веры Павловны, а потом мерзкую живую кисею на ее шее и груди. Крутицкий, оставив на песке платье, бежал к своей машине и закрылся в ней.

И даже у костра не было спасенья. Из-под каждого листа, как из засады, летели на нас целые эскадрильи сухих и беспощадных паразитов, а над головой висел огромный аэростат их воздушных сил. Мы решили отступить и собирались, как по боевой тревоге. Крутицкий помахал нам рукой, и его машина, побуксовав на песчаном склоне, с ревом вырвалась в степь. Мы дожидались Иваныча. Он пришел с вещевым мешком, из которого торчали перламутровые хвосты судачков…

В хутор вернулись уже ночью. Иваныч нашел фонарь, и мы приспособили его на шест. Составили столы, и вот теперь сидим здесь и просим у Полины Ивановны «жидкой закуски». Наша повариха всю рыбу вывалила в один котел и теперь выжимала половником из густой судаковой массы пряную вьюшку. Разварившуюся рыбу есть никто не хотел.

Во дворе было глухо и душно. Фонарь облепили ночные бабочки, они трепетали у огня, как у жертвенника, и сбрасывали с крыльев пыльцу к нам на стол.

Над столом плавал размеренный мужской говор. Речь шла опять о воде, о засухе. Потом вдруг заговорили об охоте. Все меньше и меньше становится сайгаков в степи: браконьеры на легковых машинах настигают табун и гонят его, пока сайгаки не упадут от усталости. А потом, лежачих, бьют из ружья.

Я узнал, что весной в степи поднимаются травы, все цветет вокруг и красота неописуемая. А я все видел беркутов над спекшейся от солнца землей, эти темные шапки на телеграфных столбах, готовые сорваться, чтобы накрыть маленького зверька, вышедшего из норы, и не мог представить ни одного цветка среди верблюжьей колючки…

Я посмотрел на Веру Павловну и уловил в ее глазах какую-то отрешенность, которая стала подкрадываться и ко мне, подмывая меня встать и куда-нибудь деть себя в этой душной ночи.

И вот мы стоим посередине двора, интуитивно отыскивая друг друга, и смотрим на звезды. Немножко кружится голова. Я держу Веру Павловну за руку, держу крепко, потому что кругом темно, и если она отойдет хоть на шаг, то придется искать ее, как в игре в жмурки, а может быть, даже звать…

Я боюсь ее отпустить, и мы стоим вдвоем в глубине Вселенной. Звезды плывут, как сигнальные огни кораблей. Сириус переливается всеми цветами радуги. На горизонте бежит созвездие Гончих Псов… Как тесно от огней в этом океане! А во дворе мрак. Боязно разнять руки. В желтом свете фонаря качаются лохматые головы людей. В печурке догорают последние угли — маленький коралловый островок заливает черная вода ночи. Степь молчит, оглушенная тепловым ударом полдневного солнца.

На соседнем дворе тяжело вздыхает верблюд и чмокают губами длинноногие верблюжата. Почему-то ни разу не крикнул петух.

— Когда смотришь на небо, — вполголоса говорит Вера Павловна, — невольно тянешься вверх, словно звезды притягивают. И пусть бы эти плиты в Ливийской или какой там пустыне были действительно космодромом, с которого вернулся к звездам человек неба. Не хочу происходить от обезьяны!..

Угол двора прорезал острый лучик и, сжавшись в круглый комок, облепил кабину легковой машины.

— Древний философ сказал, что если бы звезды были видны только в каком-нибудь одном уголке Земли, то к этому месту двинулись бы толпы людей, чтоб взглянуть на чудесное зрелище…

— Подождите! — прервала меня Вера Павловна, насторожившись.

Кто-то снял с гвоздя фонарь и, подсвечивая спутникам, понес его в дом… Стихли голоса людей, нашедших ночлег… Сердито прогудел жук и канул в ночь, как в темную вечность… Щелкнула дверца легковой машины…

— Вера Павловна! — деликатно окликнул жену Крутицкий. — Пора!

— Иду, — поспешила ответить Вера Павловна.

Луч карманного фонарика выстелил ей светлую дорожку и через минуту погас.

— Между прочим, — заметил Крутицкий, — до самой ближайшей звезды… более четырех световых лет.

В печурке догорал последний огонек, накрываясь с головой серым одеялом пепла. Пропадали огни…

Я остался один под звездами, которые горели отдельно от земли и не гасли…

В степи, дожидаясь рассвета, беркуты спали на телеграфных столбах…