И так же падал снег

ДВЕ ВЕРОНИКИ

Снег пролежал здесь до самой весны и подсвечивал нам с земли, обозначая узкую тропу, по которой мы поднимались вверх по косогору. Тишина, от которой закладывало уши, и этот какой-то стародавний снег напомнили мне далекую от теперешних дней пору, когда до Набережных Челнов мы добирались «на перекладных» — то на попутных санях, то на тракторе, а по редкой, счастливой случайности — на «козлике» командированного от центра ответственного товарища. От ближайшей железнодорожной станции было верст шестьдесят и надо было трястись целый день по обледенелой колее разбитой и неухоженной дороги.

Это уж потом расчистили на окраине Челнов посадочную площадку для «АН-2», сколотили посреди широкого поля теплушку, сложили «голландскую» печку, возле которой мог согреться народ — в ожидании, когда откроется окошечко кассы и дежурный объявит, что рейсовый самолет вылетел из Казани.

Но и тогда чаще всего, потоптавшись у окошечка, люди возвращались восвояси, махнув рукой на эту воздушную линию, что каждый раз рвется, чуть только дунет прикамский, неподвластный расписанию ветерок. Проще было и привычнее ехать попутными — через Елабугу на Можгу, а оттуда — надежным поездом — в любой конец света.

Теперь все это позади — далекое прошлое райцентра, и в Набережные Челны, которые вырвались из глухой безвестности на орбиту всеобщего внимания, летают реактивные самолеты. Время нахождения в воздухе — 35 минут! От нового аэропорта «Бегишево» рейсовые автобусы доставят вас и в Нижнекамск — город химиков, и в Набережные Челны…

Мы поднялись к новым кварталам пятиэтажных домов, над которыми — до самых звезд — висела вечерняя мартовская мгла, а по ней, куда ни глянь, чертили светлые дуги огни подъемных кранов — словно спутники, пересекающие низкие неяркие звезды.

Вероника шла впереди крупным уверенным шагом, как человек, хорошо знакомый с местностью, от гостиницы вела меня мимо длинного забора, оградившего новую строительную площадку. Мы выбрались на гору черной земли и остановились.

— Смотрите, как здесь строят дом! Ни шума, ни грохота…

С четырех углов площадки горели фары прожекторов и над прямоугольной коробкой стен, с темным провалом внутри, светила, не мигая, «луна» подъемного крана. Тени каменщиков неслышно передвигались по краю стены, взмывал на стреле крана кирпич, уложенный стопкой в поддоманик, и плавно опускался на площадку. Казалось, здесь выкладывают стену дома, боясь спугнуть устоявшуюся тишину городской окраины.

Мы повернули в сторону проспекта Гидростроителей, вышли на улицу, у которой не было еще названия, а был только порядковый номер строительного квартала, и справа, на проспекте, неожиданно вспыхнул свет: зажглись высокие светильники. Сквозь уличный пролет стали видны высокие здания проспекта и люди, спешащие к кинотеатру «Чулпан»…

Обойдя строительный мусор, обрывки кабеля и сваленные доски, мы подошли к третьему подъезду длинного пятиэтажного здания, поднялись на площадку второго этажа. Вероника два раза стукнула в дверь и тут же ее отворила:

— Здесь никогда не запираются.

В темной прихожей нас встретила молодая женщина. Я представился ей, назвал себя.

— Вероника, — подала она руку. — Снимайте пальто и вешайте сюда…

— Вероника? — переспросил я.

— Да, две Вероники в одной комнате. Вероника-большая, — она кивнула на мою спутницу, — и… вот я.

Когда мы переступили порог комнаты, со стула поднялся лысеющий молодой человек и тактично выжидал, когда хозяйка нас представит.

Мягкий свет настенного бра падал на журнальный столик, отрезав полукружьем стопку книг, а на противоположной стене, над кроватью, висела репродукция с картины Поленова «Московский дворик». Тихая окраина Москвы, задворки, освещенные летним солнцем, безмятежный покой… Прошлый век.

Иногда предметы бывают красноречивее слов — и я понял, что в этот тесный уголок, где уместилась только кровать, столик и два стула, перенесен тот мир, откуда явилась эта стройная, худенькая женщина с грустными глазами. Таких любили изображать на полотне наши русские художники, запечатлев черты женской одухотворенности и неброской красоты.

— Садитесь, сейчас я приготовлю черный кофе, — сказала Вероника и вышла на кухню, оставив нас втроем.

Вероника-большая, подвинув мне стул, уселась на кровать и откинулась спиной к стене.

Я оказался за столиком визави с Евгением Александровичем, сантехником из отряда московских строителей, что возводят высотные дома в степи, где поднимается новый город автомобилистов.

Он сидел несколько напряженно, косил глазом на Веронику-большую, не скрывая своей антипатии к бесцеремонной молодой особе, которой было плевать на всю обстановку этой тихой «кельи» — как я сразу понял — святая святых Евгения Александровича.

Вероника платила ему откровенной неприязнью — и с первых же минут стала накаляться атмосфера так, что я уже поглядывал на дверь, не желая участвовать в поединке двух явно противоположных по характеру людей.

Молния сверкнула, а первый гром прокатился над моей головой. Раскачиваясь на пружинном матраце, Вероника сперва с пристрастием разглядывала потолок, потом заговорила, обращаясь ко мне:

— Знаете, здесь много беглых.

— Каких «беглых»? — удивился я. — Где?

— Да в Челнах, — сказала она. — Кто от жены убежал, кто от тещи. — И кинула быстрый взгляд на Евгения Александровича.

— А вы — от кого? — нашелся он.

— Я — от родителей.

— Вот как!

— Да. А чего они вмешиваются?

— Так ведь — родители…

— А я всем говорю: «Не учите меня жить, не маленькая».

— А деньги у них просите?

— Деньги прошу. Обязаны.

— Вот когда у вас будут дети…

— У меня не будет детей! — оборвала собеседника Вероника, и тот только развел руками.

Я спросил Евгения Александровича, что его привело в Челны. Вопрос банальный, но он ухватился за него, как за веревочку:

— Я приехал сюда, — покосился он на Веронику, — в поисках настоящего дела…

— Может, взять у вас интервью? — перебила она его.

— Не надо! — отмахнулся он. — Не люблю, когда бьют в литавры, а потом играют похоронный марш.

— Что-то мудрено очень, до меня не доходит. Изложите популярнее.

— А я ведь и не пытаюсь вам ничего рассказывать. Вот товарищ интересуется…

— Привет! — распахнул двери парень в накинутом на плечи пиджаке.

— Валерка! Вот здорово! Сейчас черный кофе будем пить.

— С коньяком?

— Не-ет, — протянула Вероника. — Здесь только черный кофе.

— Обо-жаю! — произнес он с пафосом. — Но верится с трудом. Здесь так: если приглашают на чашку чая, значит, будем пить водку, если — на чашечку кофе — значит, коньяк.

— Водку в Челнах не продают, — сказал Евгений Александрович.

— Хотите — сейчас приволоку литр! Только малость побалдею у гастронома — и два пузырька этой отравы будет.

— Забавно, — сказал Евгений Александрович. — А что значит — «побалдею»?

— Ну, надо перед закрытием магазина проторчать несколько минут у дверей.

— Ну и что?

— Подойдут барыги, спросят: «Чо нада?» — «Ясное дело — чо!» — «Пошли!» — За углом — машина. Из-под сиденья выволокут хоть дюжину, пять рублей пузырек…

— Ловко! — покачал головой Евгений Александрович.

— А вы не знали?

— Признаться, нет.

— Давно в Челнах?

— Второй год.

— Монтажник?

— Сантехник.

— Ба! — всплеснул руками Валерка. — Да сантехники-то первые достают…

— А вы — монтажник? — спросил Евгений Александрович.

— Угадали!

— Да ты садись, Валерка, — потянула его за полу пиджака Вероника. — Торчишь посреди комнаты, свет загораживаешь.

— А куда?

— Да вот — на кровать! Куда же еще?

— Да будет свет! — воскликнул Валерка и плюхнулся в кровать рядом с Вероникой.

Евгений Александрович отвернулся, утопил подбородок в горсти, нахмурился.

Оставив в покое Евгения Александровича, Вероника накинулась на Валерку:

— Ну ты мне и подсунул экземплярчик!

— А что? — уставился он на нее.

— Сам пьет и мне наливает. Говорит: «Без вас не могу. Один никогда не пил и не пью, ибо не алкоголик».

— И ты с ним… всю бутылку «армянского»? Ну и как?

— Что — «как»?

— Будет очерк о передовом бригадире?

— Какой там очерк! Не помню, о чем уж мы и говорили…

— Мужик-то железный!

— Мужик-то железный, да не надо было с ним пить.

— А кто заставлял?

— Да ты же сам посоветовал: «Купи бутылку, иначе из него ни слова не вытянешь».

— Дура ты стоеросовая!..

Евгений Александрович морщился, как от зубной боли, тер рукой подбородок, но они его словно не видели и разговаривали громко, не стесняясь в выражениях.

— Твои очерки, — кричал Валерка, — лежат в братской могиле в редакции. Их с ломом и киркой не откопаешь… Брось ты эту муть! Иди в маляры-штукатуры. У нас пацаны по сто восемьдесят рэ зашибают!..

— Ну-с, кофе готов, — вошла в комнату хозяйка и стала разливать по чашечкам черный кофе.

Рука ее дрожала. Евгений Александрович как-то ревностно и напряженно наблюдал за каждым ее движением, словно боялся, что она выдаст себя каким-нибудь неловким жестом, и молодые зубоскалы, сидевшие на кровати, не преминут воспользоваться этим случаем.

А они подхватили чашечки и нарочито дули в них, как при чаепитии.

— Берите печенье, — предложила Вероника и, взяв свою чашечку, прислонилась к стене, возле двери…

— Обожаю черный кофе! — дурачился Валерка.

— А я вчера выпила три стакана, и сердце стучало, как молот, — сказала Вероника-большая, покачивая ногой.

— У нас всё пьют стаканами, — отозвался Евгений Александрович. — Чай стаканами, водку стаканами…

— Коньяк — опять же — стаканами, — подхватил Валерка. — Черпак — норма!

— А кофе, как коньяк, — не отступался сантехник, — пьют маленькими глоточками.

— А вы, случаем, стихов не пишете? — язвительно спросила Вероника-большая.

— Случаем, не пишу, но люблю Блока. Его стихи как бы подоспевают к нашему времени…

— Скажите!..

Наступила неловкая пауза, и Валерка, усмехнувшись, заметил:

— Словно большой начальник вошел в эту келью. Тихо как… Гитары нет?

— Сейчас принесу, — быстро откликнулась хозяйка комнаты и вышла в прихожую.

— Я что-то мало наслышан о работе сантехников, — обратился я к Евгению Александровичу, чтоб как-то заполнить паузу.

— Интересная работа! — сказал он с пафосом и выпрямился на стуле. — Монтажники выложат каменный колодец, войдешь в него — крикнешь: где-то наверху отзовется твой голос и погаснет. Мертвая тишина.

— А Блок на вас благотворно действует, — вклинилась Вероника.

— Благотворно, — кивнул Евгений Александрович и продолжал: — А вот пришли сантехники — и дом начинает оживать. После них вы слышите, как дом дышит, ворчит, разговаривает. Мы даем ему кровь и плоть…

Вероника-маленькая принесла гитару. Валерка откинулся в угол кровати, стал перебирать струны, нащупывая мотив.

— А я, правда, похожа на венгерку? — спросила Вероника-большая.

— Правда, — кивнул Валерка и взял несколько знакомых аккордов.

— Издалека до-олго течет река Во-олга, — затянула Вероника-большая неожиданно низким, грудным голосом, и Валерка старательно стал ей аккомпанировать.

Но пропев первый куплет, она замолчала, откинулась к стене, запрокинула голову. Потом, вздохнув, проговорила:

— А мне уж — двадцать четыре года. Не рифмуется…

— В низенькой светелке огонек горит, — запела Вероника-маленькая, кивнув головой Валерке, и он живо подобрал аккорд, осторожно повел мелодию. Евгений Александрович смотрел на певицу, которая слегка картавила, и в горле у нее что-то перекатывалось — как камешки-голыши в прозрачном ручье. Из-под открытого ворота голубой кофточки как-то горестно выступали ключицы, прядь каштановых волос ниспадала на лоб — и на фоне стенной перегородки, что отделяла эту комнатку от других таких же каморок, вырисовывался облик молодой женщины, словно только что сошедшей с полотна старого мастера.

— Ты о чем мечтаешь, пряха ты моя, — уже пели в два голоса — она и Валерка, — и в общежитии никто не ходил, не разговаривал, не бренчал посудой на кухне: все слушали старинную песню и думали каждый о своем…

— Спасибо за черный кофе! — сказал Валерка, оборвав последний аккорд. — Пора и честь знать, — Он встал, поклонился, тряхнув шапкой густых, стриженных «под скобку», волос…

Мы вышли втроем: Валерка, Вероника-большая и я. Спустились с крыльца, Валерка помахал нам рукой и побежал в свой подъезд.

— До свидания! — сказал я Веронике, — спасибо за…

— Нет-нет! — перебила она меня. — Я вас провожу.

— Зачем меня провожать? Я запомнил дорогу…

Но она меня уже не слушала и, шагая рядом, о чем-то размышляла, помогая себе рукой, пошевеливая пальцами.

— В их распоряжении осталось всего четверть часа. Много или мало это для любви? — спросила она, приостановившись.

— В чьем распоряжении? — не понял я, сбитый с толку, но тут же догадался: — Разве нельзя остаться дольше?

— В одиннадцать часов никто из посторонних не должен оставаться в комнатах общежития. Здесь очень строго. Могут выселить.

— А как же вы?

— Ко мне уж здесь привыкли… Пока он там — этот Евгений Онегин, я делаю променаж по улицам.

— Он вам не нравится?

— Категорически нет!

— Почему?

— Ну, не знаю. Глядит на нее, вздыхает, а решиться ни на что не может.

— А где работает эта чудесная Вероника?

— Воспитательницей в молодежном общежитии. У гэпэтэушников. И, представьте, сорванцы ее слушаются! Такую тоненькую, хрупкую, похожую на подростка… Ничего не понимаю!

— Значит, она как-то умеет к ним подойти.

— Знаете, ее никто не посмеет обругать, оскорбить, облапать. А у меня были бы сплошные скандалы…

— Почему вы так думаете?

— Чего там думать? — воскликнула она с досадой. — Я сразу вступаю в конфликт с чуваками.

— По роду будущей профессии вы должны…

— Да знаю я все! — отмахнулась она. — Это еще от Горького: «Они меня не замечали, а я все видел, слушал и все подмечал…» Не ручаюсь за точность, но приблизительно так. А я крупная, заметная. Меня никто не пропустит мимо. И каждый хочет зацепить. Огрызаюсь. Злая, как черт…

— Это уж — позиция, занятая заранее.

— Какая там позиция!.. Вот захожу в комитет комсомола, прошу устроить меня на работу. Отсылают в отдел кадров. Говорю: хочу воспитательницей в молодежное общежитие!

«Тогда другое дело. Давайте знакомиться. Расскажите о себе».

А я гляжу на одну девчушку из комитета: лицо нормальное, а фигура… Говорю ей: при вашем телосложении платья нужно другие носить.

«Что?» — вытянулось лицо у секретаря. И пошел галдеж… Выставили меня с треском. Сначала я взбесилась, а теперь думаю: зря я к ним намыливалась. Не выйдет из меня воспитательницы. Всех по башкам буду лупить. Вы бы видели, что они вытворяют в общежитиях, эти пацаны. Жуть! Без родителей — полная воля.

— А как же Вероника?..

— Вот она — да! У нее выходит. Вы верите в телепатию?.. Я верю. И вот вам пример: Вероника внушает им на расстоянии все, что хочет. Они исполняют ее волю.

— Это — сила характера.

— Какой у нее характер? — удивилась Вероника-большая. — Она мягкая, как воск.

— Тогда не знаю, в чем тут дело.

— То-то и оно! — обрадовалась моя спутница. — Телепатия!

— Нет, — сказал я. — Просто эту молодую женщину, с грустными глазами, никто не посмеет обидеть. В ней чувствуется глубина души, куда даже заглянуть не каждый посмеет.

— Да, таких и собаки не трогают, — согласилась со мной Вероника. — Что-то в ней такое есть…

Жесты, слова, даже мимика Вероники-маленькой существовали как бы отдельно от широко расставленных «старинных глаз». Они жили, казалось, совсем в другом мире, и в них можно было смотреть неотрывно, как в догорающий костер, где скитаются воспоминания. Но, чтоб не щемило душу, я каждый раз отводил свой взгляд, возвращался к самому себе: «Пусть кто-нибудь другой сидит у этого грустного огня…» Но против своей воли я снова смотрел на этот «огонь», он привораживал взгляд…

Вот и сейчас я видел их, эти глаза — и во тьме, и на фоне белого снега, как это бывает, когда долго смотришь на какой-нибудь яркий светильник, а потом выйдешь в темноту: в зрительной памяти долго не угасают светлые блики.

Вспоминая хозяйку маленькой комнатки общежития, я отключался и порой не слышал, что говорит мне Вероника — дипломантка факультета журналистики, приехавшая в Челны на практику. Я уловил лишь несколько фраз об очерках, которые лежат у нее в папке без всякого движения: «Не могу писать как надо!..»

Мы обошли огромную груду перемешанной со снегом земли и щебня, миновали длинный забор и вышли к откосу, откуда открывалась пойма заледеневшей реки. У края земли висела ночная непроглядная мгла и только далеко, за Камой, все бежали огоньки — шли по зимней дороге запоздалые машины.

— Был бы жив мой Толька, — сказала вдруг Вероника, — я бы горя не знала.

— Какой Толька?

— Да мой. Разбился, архаровец, под Саранском. На сверхскоростных летал…

В высоком январском небе перемигивались звезды, да белел под ногами снег, никем еще не тронутый и чистый.