Иду на вы…

10

Атабек, пройдя чуть больше двух фарсахов, развернул конные сотни встречь россам, которые неотступно следовали за ним, и повелел атаковать чело войска Святослава. Он так и подумал: уж больно разбродно и раскидано по степному неоглядью продвигались великокняжьи дружины. Атабек не знал, что этот маневр был придуман Удалом с вятичами да летголью, они и шли, широко разбросавшись, по следу атабека, а Святослав пребывал ныне совсем в другом месте. Атабек понимал, что ему не совладать с россами, да он и не держал этого в голове. На Военном Совете Песах повелел ему искать столкновения со Святославом и постараться увлечь его за собой, чтоб тот шел обережьем Днепра. «А уж возле Самватаса, у крепостных стен, мы встретим его и положим конец предерзостным намереньям своевольного князя, навалившись на него всею мощью. Князь молод, горяч, мало ныне рядом с ним старых воевод. И это на руку нам. Так что дерзай, атабек!»

Бикчир-баши понаблюдал за приближением россов, а потом выдернул из темно-серебряных ножен алым посверком блеснувшую саблю и крикнул в неистовом порыве, все тихое и благостное смявшем в душе:

— Аллах акбар! Вперед, сыны Пророка!..

И поскакал встречь росскому воинству, но чуть погодя стал придерживать коня, давая обогнать себя, а потом поднялся с тремя гулямами из охранной сотни на невысокий землисто серый взгорок, круто упадающий к темно-синему урезу днепровской воды. Отсюда он внимательно следил за тем, как сшибались, всхрапывая и яростно грызя удила, взмыленные кони и падали на землю, коль скоро в груди у них обрывалось и делалось больно, и подминали под себя наездников. Какое-то время те еще пытались встать на ноги, но их стаптывали скачущие следом и едва ли что-либо помнящие о себе. И пролилась кровь росская и кровь агарян, и небо потемнело при виде этого непотребства. Толпящиеся у горизонта облака придвинулись к тому месту, где шло смертоубийство, и теперь были тяжелы, угрюмоваты и, казалось, вот-вот прольются дождем. Однако время шло, а облака, хотя и набухнув, все не могли оборотиться в грозовые тучи, как если бы что-то мешало им. Было душно. А сражение все продолжалось, и сбитые с седел воины падали на землю. Стон глухой и утробный, прежде не больно-то резавший слух, при случае, от него можно было отстраниться и сделать так, чтобы не вносил в душу смуту, чуть погодя усилился и для многих, услышавших его в пылу битвы, стал невыносимым. Впрочем, не так, чтобы теперь же и выбиться из общего ряда и утянуться в степь, где и набрать полную грудь воздуха и сказать не без торжества в голосе:

— Слава Аллаху, жив я!

В какой-то момент атабек увидел густую черную пыль, взметнувшуюся над дальним угорьем, сизоватым от небесного ли сияния, от трав ли, высоко и рядно вскинувших синие головки, и подумал, что это подходят главные силы Святослава и повелел гулямам скакать в сотни с приказаньем разворачивать коней и, не задерживаясь, уходить с поля боя. Бикчир-баши не знал, что пыль была поднята не войском Святослава, а теми из летголи, кого Удал посадил на взводных коней. Они, не привыкши к верховой езде, поотстали и теперь поспешали к месту сражения, взмахивая луками и крича что-то гортанное и хриплое на птичьем своем языке. Да, Бикчир-баши не знал об этом и потому повелел прекратить сражение, помня о наказе Песаха: выведать, какими дорогами пойдет росское войско… Атабек посчитал свою задачу выполненной и с легким сердцем покинул поле битвы.

Он повел сотни, заметно поубавившиеся после столкновения с дружиною князя Удала, левобережьем Днепра, минуя большие оселья россов, дотла сжигая малые. Вдруг понял, что везирь был прав, и тихое нестрагивание в росских землях, как бы даже примирение с новым миропорядком оказалось не стойким, преднамеренно кем-то устроенным, скорее, светлыми князьями по тайному уговору со Святославом. Этому не надо было доверяться с самого начала, а крепить в воинах твердость и понимание необходимости полного разгрома Руси. Чтобы дерево не плодоносило, надо сжечь и отпавшие от него побеги.

Потемну, на исходе седмицы, освященной волей Пророка, Бикчир-баши подступил к Самватасу. Крепость была обнесена рвом, заполненным водой. В изжелта-сером полусумраке угрюмо гляделись высокие земляные валы. Впрочем, в этой угрюмости атабек уловил и нечто приятное для сердца, и сходу, не раздумывая, поверил в неприступность ее. «Вот тут-то, — сказал мысленно. — Молодой князь, порождение Иблиса, сломает себе шею. Прав был Песах, когда повелел строить крепости по южным украинам Руси с тем, чтобы оградить Хазарию от злых набегов неразумных россов».

В мыслях Бикчир-баши чаще обращался к мэлэху, а не к единоверцу, управляющему воинскими силами Хазарского царства. Но, если бы кто-то выразил недоумение, догадавшись о его мыслях, он сказал бы, и малости не помешкав, что действительно более чем кому бы то ни было он доверяет иудейскому царю, волею которого укреплялись и ширились владения каганата. И не беда, что он другой веры. Что есть вера, как не способ обрести себя в божественном мире? Ничто не может помешать единству людей, однажды изгнанных с родных подворий, но не сломавшихся и, даже больше, обретших себя в новых землях. Наверное, поэтому отношения между иудеями, первыми проникшими в Хазарию, и исмаильтянами складывались как нельзя лучше. Да и что было делить им? Всяк занимался своим делом, чему обучался сызмала. Иудеи правили торговлей на итильских базарах, перекрыв караванные тропы: никто не мог беспошлинно провезти товары в солнечный Багдад или в Великую Пермь. Ну, а сыны Пророка, верные своему ремеслу, держали на замке границы Хазарии, а при надобности несли угнетение и порушье соседним племенам. Они были прекрасными воинами и вряд ли кто-то мог сравняться с ними. Разве что россы, дерзкие в набегах, принимающие смерть как что-то обычное, сопутствующее человеку при естественной перемене формы, презирающие ее, верящие в грядущее восхождение к жизни, хотя бы и к той, про которую они ныне мало что ведали.

Встретил атабека начальник крепости, низкорослый, длиннорукий и широкоплечий человек со странно желтыми злыми глазками. Они одни и светились на его остроносом лице. Высокочтимые улемы говорили, что сей муж из рода кыпчакских эмиров, близко стоявших ко двору великомудрого правителя Хорезма. Так ли, нет ли, кто скажет. Верно другое, сей муж был суров в обращении с подвластными ему и жесток с ревнителями иной веры. Не однажды он хаживал на Русь, и след от этих хождений надолго запечатлелся в памяти россов. Не один раз взметывался над его круглой бритой головой длинный обоюдоострый меч. Но судьба хранила Махмуда (так его звали), и он ускользал от смерти подобно угрю.

Махмуд встретил атабека на пороге высокого деревянного дома, провел в просторную комнату, выложенную изразцами, отчего стены посверкивали чудными, как бы даже неземными гранями, столь ярко и весело играли, касаясь изразцов, солнечные лучи, втекающие ничем не сдерживаемо в широкие окна. Пол был застлан мягкими, приглушающими звук шагов, коврами.

Махмуд провел гостя в передний угол, усадил на подушки и хлопнул в круглые темные ладони. В комнату бесшумно вошли слуги, расстелили перед гостем златотканный дастархан, принесли на серебряных подносах миндалевые пирожные, разрезанные на толстые ломти, сохраняющие тепло южного солнца, дыни, орехи, запеченные в тесте…

Но Бикчир-баши только и взглянул на угощения, поспешно и как бы даже с досадой произнес потребные для случая молитвенные слова. Он старался не смотреть на хозяина, тот вдруг сделался ему неприятен самодовольством и уверенностью, что все будет так, как тому и положено быть, и ничто не в состоянии помешать этому. Все ж, переступив через неприязнь, а это далось ему с трудом, Бикчир-баши спросил хрипло и задышливо, как если бы запершило в горле и стало трудно дышать:

— Чем порадуешь старого воина, почтенный?

— О, если бы я мог, то и одарил бы тебя, Высокочтимый, приятными для слуха вестями, и тогда тело твое, истомленное долгим изнурительным походом, обрело бы необходимый ему покой.

— Что случилось?

Махмуд слегка помедлил, вздыхая и тем не менее не утрачивая как бы въевшегося в поры круглого лица самоудовлетворения, и можно было подумать, что ему жаль атабека, хотя пауза вряд ли имела какое-то отношение к жалости и была что-то другое, скорее, легкой досадой: ведь теперь ему одному придется отвечать за все, что может произойти на Руси, а он чувствовал, что-то должно произойти, сказал:

— Блистательный везирь повелел тебе, покинув войско, двуконь скакать в Итиль, взяв с собой лишь охранную сотню. А еще сказал, чтоб поспешал ты…

Атабек задумался, долго пребывал в несвычном для него состоянии смущения, как если бы плохо исполнил поручение Песаха. Но ведь это не так. Он сделал все, что было велено, заставил росского кагана втянуться в погоню за ним. Но тогда отчего смущение не оставляет его, многоопытного в воинских делах и в суждениях о жизни? Что же он все-таки сделал не так? Атабек еще и еще раз обращался мыслью к последнему походу на Русь, но не умел найти ничего, что стронуло бы с тропы Истины. И, наверное, потому, что смущение, несмотря на душевные подвиги, не исчезало, а даже укреплялось в нем, он едва прикоснулся к угощению и, сопровождаемый синебородым слугой, прошел в отведенные ему покои и прилег на разостланные пуховые одеяла. Во всю ночь он не сомкнул глаз, а едва запосверкивали утренние лучи солнца, в этих местах знобящие и как бы даже придавливающие в сердечной сути человека, совершил омовение зеленоватой водой, сладко, но вместе горчаще пахнущей речными травами, после чего встал на молитвенный коврик и долго, старательно бил поклоны, стремясь вызвать в воображении божественный лик Пророка. Но, к его досаде, не преуспел в этом. Все вспоминался дед по отцовской линии. Та линия вела к хорезмийскому воителю, прославившему свое имя в битвах с буртасами и черными булгарами. Он потеснил их и поставил свои знаки в прежде принадлежавших им землях. Дед не однажды совершал и набеги на Русь по воле царя иудейского, принявшего род его и многие другие роды. Он проверил крепость щита Рюрика, внука Гостомысла и сына его прекрасной дочери Умилы, которая во владении мечом не уступала и знатному гридю, и сказал после этого, что не надо воевать с россами, сильны те не только духом, а и Богами, коим поклоняются тьму лет. Иль совладаешь с россами, знатными еще и в становлении городов, обнесенных каменными стенами?

Но почему-то атабек вспомнил об этом лишь теперь. Седмицу-другую назад у него не возникало и малого желания оборотиться лицом к минувшему. Должно быть, затмила разум Бикчира-баши блистательная победа Песаха над незадачливым князем Хельгой? Должно быть, так. Свет от Истины ярче виден тому, кто слаб и никуда не влеком, кто привык жить малым, как если бы душа в нем истончилась подобно тележной оси на долгой караванной дороге. Но ведь и в леты, славные для каганата, когда многие князья на Руси подчинились воле иудейского царя, можно было увидеть в глазах у россов болезненно острую неприязнь к тем, кто поломал в их жизни.

— Да, да, так и есть, — негромко сказал атабек, поднимаясь с колен. — Что-то мы упустили. А теперь вернешь ли? В силах ли человек управлять движением времени? Не ослабнет ли в духе, совершая неимоверное усилие?

О, если бы он мог!.. Но в том-то и дело, что надломилось и в нем, прошедшем сквозь огонь и воду, как если бы это были обыкновенные знаки, познать которые ему, сыну своего племени, не так уж и сложно. И надломилось недавно. Ехал тогда по северской земле впереди войска с сотней гулямов, вдруг на лесной опушке, слегка отступившей от тропы, приметил низкое и слабое в связях, из тонкого дерева, чуть ли не качающееся на ветру, с медвяно темными, почти слепыми окошками покосившееся жилище. Приметил и невесть почему, как если бы кто-то подталкивал в спину, повернул скакуна к тому жилищу. И, несмотря на упрямое нежелание скакуна, а тот упорно тянул в сторону, словно бы предчувствовал что-то неладное, подъехал к полусгнившим пряслам и вяло и неуверенно, как если бы что-то передалось ему от скакуна, сполз с обшитого блескучим серебром, перемешанным с золоченой крупкой, кожаного седла с высоко вздернутой лукой. Долго стоял, прислушиваясь к звенящей от расшалившегося сиверка тишине, но, может, и не к ней, а к тому, что совершалось в душе, а там совершалось что-то диковинное, едва ли имеющее к нему отношение, что-то придавливающее грустным томлением. Отчего же появилось это томление, чуждое его душевной сути, он не знал. Или хотел бы думать, что не знал?.. «О, Всемогущий, владычествующий над безбрежностью небесного и земного мира, скажи, отчего мной овладело томление и в теле обозначилась слабость?» Атабек помедлил, точно бы ждал ответа, не дождался, толкнул острым носком мягкого сапога с серебряной обшивкой низкую дверь и распахнул ее. Кто-то из гулямов забежал вперед, но Бикчир-баши, опять же невесть чему следуя, но скорее тому, что творилось в душе, уже и не томящее, а как бы даже притопляющее сущее в ней, схватил воина за полу длинного желтого халата и велел ему посторониться, а сам прошел в жилище. Долго привыкал к сумраку, висящему в нем и ничем не оживляемому, даже дыханием ветерка, залетающего в распахнутую дверь. И уже решил, что тут никто не живет, когда услышал тихий стукоток, донесшийся из дальнего темного угла, и увидел белого, подобно облаку, затерявшемуся в пронзительно чистой синеве неба, старца и сказал что-то, имеющее отношение к приветствию, но, может, и что-то другое, он и сам не осознал этого до конца, а чуть погодя подумал, что старец не понял его, и он хотел бы выразиться как-то яснее, и не успел. Старец, сидящий с зажженными лучинами в руках, сказал легко и свободно, словно бы ждал атабека и был доволен, что тот пришел к нему:

— Проходи… гостем будешь, человек, бредущий не своею дорогой.

Бикчир-баши вздрогнул, спросил с недоумением, к которой примешалось неприятное чувство страха:

— Отчего же не своей?

И откуда бы взяться этому страху? В жилище, кроме дряхлого старика, никого не было.

— Ты что же, не веришь мне? Да, я темен, мои глаза закрыты для солнечного дня, но ночью они, уже многие леты незрячие, прозревают, и тогда я вижу вьюношу, бегущего по теплому весеннему лесу и радующемуся малой травинке. Она шелестит под его босыми ногами так приятно, что ему хочется плакать от счастья, ведь земной мир принял его, неразумного. Тот вьюноша — я … И я вижу себя таким, каким был многие леты назад, а еще вижу путь, которым пройдет вьюноша по жизни, пока злые руки не схватят его и не поднесут к его сияющим, зрящим всю безмерность мира очам раскаленные прутья… Случается, я вижу и тебя рядом с тем вьюношей, хотя ты еще пребываешь в утробе матери, и спрашиваю у тебя, нерожденного: чего ты хочешь, к чему устремлена душа твоя? Кто предаст ей надобную для существования в пространственном мире огранку? И не нахожу ответа. Уста твои немы. И я не знаю, почему? Разве тебе нечего сказать в ответ на тревожные мысли, которые иной раз приходят и в твою голову?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, старик, — сухо сказал атабек. — Я даже думаю, что слова твои бегут впереди мысли. А может, ее уже нет у тебя? Может, она разрушена летами?

— Я так не считаю. Рожденное в мыслях облекается в слова. Те слова могущественны и способны увлечь, но только того, кто хотел бы понять, что скрывается за ними. Ты не хочешь понять. Ты боишься. Как боятся и все твои соплеменники, ступившие на чужую тропу и пролившие кровь невинных. Зачем ты пришел в росские земли? Скажешь, по собственному разумению? Да нет… Ты давно догадался про это, и тебе стало страшно. Рожденный для благих дел, ты, хотя бы и не по своей воле, сделался гонителем племен, не принявших чужого Устава. А не боишься: придет время, и внуки твои и правнуки будут гонимы и избиваемы теми, кому ты служишь ныне?

Старик еще о чем-то говорил, но атабек не слушал, смута вошла в его сердце, великая и гнетущая. Нельзя было совладать с нею еще и потому, что она ни к чему не звала, как если бы уже давно отыскала в нем надобное для себя пристанище. А почему бы и нет? Иль все, что сказано старцем, не волновало его в прежние леты? Да нет. Случалось, задумывался об этом, хотя и не так, чтобы растолкать в душе, а как бы с нежеланием что-то поменять в однажды обретенном пространстве.

Лучины в руках у старца догорали. Еще немного, и в жилище сделается темно и ни к чему не притягиваемо. Но атабек все стоял и не знал, как ему поступить: лишить ли старца, вторгнувшегося в его душу, жизни, даровать ли ее ему? И, не умея отыскать правильного решения, Бикчир-баши, в конце концов, горбясь, вышел из ветхого жилища, которое непонятно, на чем только держалось, не разваливалось, расшурованное ветром, не оседало на землю гниющей древесной плотью. Отъехал хмурый.

Бикчир-баши с сотней гулямов, закованных в легкое, упругое и надежное железо, каленая стрела со злым наконечником обламывалась об него, оставил позади Самватас, свернул на те тропы, что вели к кочевьям пайнилов. Но не доехал до них, поскакал встречь вольному Полю, а оказавшись на самой макушке его, повел отряд по едва проглядываемой сквозь степное разнотравье прямой и гибкой тропе. Он уверенно сидел в седле, еще недавно мучившие мысли отступили, точно бы стало трудно бороться со сладким, чуть горчащим воздухом вольного Поля. На смену пришло свычное с его сердечным настроем чувство уверенности в себе и воинах, которые следовали за ним, о чем-то негромко переговариваясь, но так, чтобы не помешать ни чему происходящему в них ли самих, в атабеке ли. Им, привыкшим к непростому нраву своего командира, было теперь приятно наблюдать за ним, отряхнувшим с себя недавнее оцепенение. Каждый думал: значит, все идет так, как надо, и даже то, что, сразившись с россами, они оставили за ними поле сражения, ничего не поменяло в них. Зато они поняли, что теперь имеют дело с людьми, отлично овладевшими воинским ремеслом. Непросто будет одолеть их. Что ж, тем лучше. Будет с кем сразиться!

Атабек часто сменял заводного коня. Ближе к ночи он определял, в каком месте дать отдохнуть людям и лошадям, если вдруг поблизости не оказывалось обжитой ямы. В Саркеле он провел ночь, а через день стоял у ворот Итиля.