Иду на вы…

21

Росский витязь Атанас, следуя повелению Великого князя, повел тысячу обручников на земляной вал, поднятый иудейским царем на Большом Острове. Горд витязь тем, что Святослав доверил ему, пожалуй, самое главное в разворачивающейся битве, сказав: «Если ты не пробьешь сердцевину вражеских укреплений, не вклинишься в них, станет худо всем нам». Он был искренен с Атанасом, человеком без роду и племени, так про него сказали бы в прежние леты: все близкие его побиты агарянами или уведены в полон, сам он только потому и спасся, что пребывал в ту пору вдали от отчего селища, заряженный в коневоды. Но ныне никто так не скажет ни про витязя, ни про тех, кто вошел в его тысячу. Они братья по судьбе, подобно Атанасу они потеряли отчичей, но не утратили душевной твердости. Благодарные Святославу за то, что в свое время он принял их под свою руку, они и взросли на Великокняжьем дворе, с малых лет готовя себя к грядущим битвам. Их стали звать обручниками, как если бы они обручились со смертью. Так ли, нет ли, не всяк из них скажет про это, но и то верно, что смерть на поле сражения принималась ими как благо, все они мечтали умереть не в своей постели.

На щитах у тысячи Атанаса было написано белой краской на кованном красном полотне: ЗА РУСЬ. Они спрыгнули с лодей, приткнувшихся прошлой ночью к черному вязкому крутоярью, и чуть только рассвело, пошли встречь огненно посверкивающим стрелам. В руках у них были мечи, а еще длинные деревянные шесты. Они часто использовали их, когда брали какую-либо крепость. Тысяча витязей, рослых, в добротной воинской справе, шла как один человек, вдруг осознавший свою небесную сущность и не пускающий в сердце и малого страха, привыкши накидывать на него узду. Случалось, вражья стрела пробивала щит и золоченую кольчугу, и тогда на груди у воина появлялось красное пятно, оно все росло, росло, пока не делалось огромным, растапливающим в сознании обрученного со смертью. И он медленно, как бы даже нехотя опускался на землю. Его обступали Боги, зарный свет исходил от них и касался умирающего тела. Но и тогда не рушился ряд Святославов. Воины с шестами подбегали к рукотворному валу и сходу взлетали вверх, и там завязывалась жестокая смертная схватка. Обручники, умело владея длинными, поблескивающими в робких еще, не разгулявшихся утренних лучах, обюдоострыми мечами, дотягивались до лучников и поражали их, стоящих на валу, тесно прижимаясь друг к другу, осыпающих россов кроваво-красной тучей стрел, в иные мгновения заслоняющей робкие еще лучи солнца. Тьма стрел зависала над воинами Святослава, нередко сшибала иного из них, и тогда наступал черед сводного брата породнившегося со смертью, и он тут же заступал на его место и бесстрашно продвигался вперед. Сколько их уже обручилось со смертью! Ведется ли тут счет? Да откуда бы ему взяться, коль на сердце только ярость, а еще не истраченное в походах чувство мести: ведь это агаряне извели под корень весь род обручника. Отыщется ли на земле сила, способная умять, растоптать, обратить в пыль сердечную боль его?!

Яростен был удар тысячи Атанаса. Помнилось лучникам, что россов не тысяча, десятки тысяч. Уж и стрел каленых не осталось в колчанах, и тогда сыны Пророка взялись за сабли. И пошло жестокое, безрассудное, на ярой ненависти настоенное противоборство двух враждующих сил. Мало кто из обручников поднялся на вал, зато и дрался теперь за двоих, а то и за троих. Меж тем к изножью земляного вала уже подошли дружины Святослава и начали подниматься наверх. Гибкие смоляные шесты изгибались, пружинили под тяжестью тел, однако ж ни один из них не сломался: изготовленные в северном ладожском лесу, они, казалось, обрели, от той земли почерпнувши, стойкость.

Схлынули с рукотворного вала уцелевшие от мечей россов потрясенные лучники, не понимая, что произошло. Иль не вчера еще служители Аллаха говорили им о близкой Победе? И они верили им, понимали и про свою воинскую умелость и полагали ее несокрушимой. Впрочем, никто из них не напрягал в существе своем, чтобы осознать происшедшее, все в них сделалось вяло и не подчиняемо разуму, они как бы утратили сущее в себе и были не те, влекомые собственным достоинством воины, а что-то другое, уже почти неживое. Наверное, поэтому, когда встречь им, бегущим с вала, метнулась конница Бикчира-баши, сыпля сабельными ударами и не разбирая, где свои, а где чужие (к тому времени лучники перемешались с поспешающими за ними россами), они не поменяли в душе и умирали спокойно, не пытаясь защититься, словно бы не ждали ничего другого.

Атанас с малой горсткой уцелевших после захвата земляного вала обручников оказался посреди конников, едва ли не в самой гуще их, и дрался тем ожесточенней, чем яростней становился напор агарян. Обручники побросали щиты и, взяв в руки мечи, встречали всадников мощными, с плеча, смертными ударами. Они стояли, не страгиваясь с места, до тех пор, пока не подоспели дружины Святослава и не обтекли их, тесня конные орды, а потом опустились на землю, положив рядом с собою мечи, и только тогда израненные, истекающие кровью посмотрели в глаза друг другу, и сказал Атанас:

— Мы сделали, о чем просил Великий князь. Слава нам! Слава тем, кто принял смерть на поле сражения!

Подъехал Святослав на вороном коне, сопровождаемый князцами Руси и немногими старейшинами родов, не пожелавшими остаться в отчине и вопреки великокняжьему разумению примкнувшими к войску, соскочил с коня, обнял поднявшегося с земли Атанаса и сказал с тихим торжеством в дрогнувшем голосе:

— Спасибо, витязь! — Обвел погрустневшими глазами обручников. — И всем вам спасибо!

Он хотел бы еще сказать, что матерь Русь не забудет сынов, поклавших за нее головы, и Боги примут павших в Царствии своем и возвеличат, и всяк из них обретет себя в ином мире, но не сказал, вдруг сдавило в груди и стало больно. Атанас, великорослый, едва ли не на две головы выше всех обручников, тоже поднявшихся с земли, почувствовал душевную тревогу в Святославе, и ему стало не по себе, как если бы он в чем-то провинился перед Великим князем. Но так ли?.. Разве не по своей воле он сам и сводные братья его избрали тропу воина, презревшего смерть, одно и принимающего горячим сердцем: отмщение за поруганную честь рода. «Зря он! Перед Богами поклялись мы не знать покоя до той поры, пока Русь не скинет с себя ярмо иудея».

Святослав меж тем отъехал. Был он суров пуще прежнего, и князцы с опаской поспешали за ним, не стараясь даже вывести его из тягостного состояния сердечной угнетенности, зная, сколь неприемлемо теперь выглядело бы их вмешательство в думы Святослава. А и верно что… Оттого и думы, завлекшие на нелегкие путины, что, кажется, только теперь он понял, как дороги ему все, кто поднялся на войну с царем Хазарии и как больно видеть гибель близких людей. Но почему бы?.. Иль он не знал, что так все сложится? Иль многие леты не крепились дружины Святославовы, иль не сознавали с самого начала про тяготность путин, что открылись им? Да нет, сознавали! И потому были упорны в постижении воинского ремесла и не обижались, когда Великий князь требовал от них все большего старания и был крут с теми, кто ослабевал в духе. Сломавшихся отправлял обратно, на отчину, А если у кого-то не оказывалось родовичей, то приискивал для них занятие не в ратных деяньях. Однако ж никто не терял надежды, что справится с душевной колготой, почему-либо надсадившей их. Нередко так и случалось, и Святослав давал человеку возможность вновь найти себя в дружинном ряду.

Святослав много чего знал о тех, кто противостоял ему. Помнится, в свое время следом за агарянами потянулись на Русь служители иудейского Бога и сказывали про Него, как если бы он был потребен душе росса, привыкшего к собственному пониманию мира, который есть божественная непостижимость. Чужеземцы говорили про Яхве, создавшего людей, и призывали веровать в Него. Но он и матерь его княгиня Ольга не хотели веровать в чужого Бога, переменчивого и жестокого, норовящего держать видимые и невидимые миры в хладном изнурении, полагая, что только изнурение способно подвести человека к Истине. Впрочем, об Истине чужеземцы если и помышляли, то как бы вскользь, признавая лишь за собой право открыть ее. Они говорили, что все, возросшее на земле и влияющее на душу, приподнимающее в ней или уводящее в горестные мытарства, есть зло, лишь разум способен возвысить человека и вывести его из тенет заблуждения. Придя из царства хазарского, они вели себя как хозяева: везли в Итиль немерно лес и пеньку, златорунную рухлядь… Но скоро им мало показалось этого, и они вознамерились управлять душой росса. А когда поняли, что словом, хотя бы и щадящим, утешливым, а они умели быть сладкоречивы, тут ничего не добьешься, прибегли к силе. И тогда не стало мира и в дальних украинах Руси. Случалось, посланцы иудеев приводили из таежных укрепов великомудрых волхвов и жестоко пытали их, требуя одного: чтоб признали верования иудеев и приняли их. Но то и укрепляло в душах россов, что никто из волхвов не отрекся от веры дедичей и, даже ступая в огнь пылающий босыми, посеченными колючей проволокой, ногами, не опускал головы и смотрел в сияющее небо, как если бы видел там возлюбленных Богов и шел встречь им.

О, Святослав сызмала держал это в памяти, и гнев копился в юной груди его, и боль… И матушка-княгиня сказывала ему про то же и берегла сына для грядых битв. И был вышний Свет, сверкающий Свет, и все сущее в нем тянулось к нему, согревалось им, сулящим надежду. Он и теперь, князь вольнолюбивых россов, увидел в пасмурном небе, как бы пребывающем в некой настороженности, сверкающий Свет и потянулся к нему всею своею сердечной сутью и прошептал чуть слышно:

— О, небо, будь справедливо к детям своим и прими их заботу как собственную. Не по злой прихоти, но по жестокой необходимости пришли мы сюда. Не мы стояли в изначале зла, которое лютым, все сущее умертвляющим, дьявольским колесом прокатилось по Руси. Не пристало нам, детям Белого дня, пребывать в унижении и рабской покорности. Рожденные от Днепровской мощи, от его волны отколовшись, мы сделались близки синему Небу душевной твердостью. Нам ли обламывать в себе?!..

Святослав услышал звонкоголосые небесные гудцы и что-то сладостное приподняло его над сущим, и он вознесся высоко-высоко, и уже оттуда наблюдал за происходящим на земле. И оно осозналось им во всей его глубине, и кровь, которую проливали его воины на поле сражения, не была ни к чему не влекущей, а как раз наоборот, к сверкающему Свету, что привиделся ему в тягостно напряженный день. А ведь день еще только возгорался, и сражению дано лишь начало, и далеко до завершения его. Про это и пели гудцы. И он улавливал мелодию их, чуть грустную, а вместе торжествующую, как если бы гудцы знали уже теперь про то, что придет на Русь через лето-другое и окрасит жизнь свободных племен в угодные их душевной потребности цвета.

Святослав не сразу понял, кто же играет на небесных гудцах, но чуть погодя разглядел человека в красном плаще и не без удивления в голосе спросил:

— Это ты?..

Человек в красном плаще не ответил, лишь кивнул головой, еще ниже склонившись над гудцами. Когда же Святослав снова ступил твердой ногой на землю, небесные видения исчезли, и он с легким смущением, странноватом на суровом лице с упрямыми чертами, впрочем, не утрачивающими удивительного, как бы даже неземного изящества, посмотрел на князцев и старейшин, но не заметил в них и малой перемены и понял, что они и не догадываются, где побывал их Господин, и сделался доволен собой в той степени, в какой это доступно человеку, более других понимающему в происходящем.

Россы четко придерживались Святославова ряда. Этот ряд тем и был знатен, что давал возможность каждому воину проявить себя во всей своей доблести. Россы не теснились, но чувствовали плечо друг друга. Выстроившись полукругом, они приготовились к отражению натиска, а кое-где уже вступили в сражение.

Святослав с малой свитой, отведя коней за земляной вал, взятый обручниками, стоял в центре полукруга и внимательно наблюдал за приближающейся конницей исмаильтян. Их было много, так много, что земля, слабая в здешних местах, едва выдерживала их тяжесть; она прогибалась, исходила тяжелым саднящим гулом. По левую руку от Святослава стояли дружины князя дреговичей Мирослава, ощетинившиеся длинными тяжелыми пиками. В лице у Мирослава застыло напряженное ожидание, он что-то говорил воинам, должно быть, что-то важное, чего нельзя было сказать мгновение-другое назад; и те одобрительно кивали головами. По правую руку от Святослава томился в ожидании битвы длинноногий Удал. Он и тут не поменял в себе, выказывая страстное нетерпение. И дружина его пребывала в том же нетерпении, отчего ряды ее мнились не такими прочными, как у дреговичей или у деревлян, точно бы колыхание воздуха, случившееся от великого множества людей, собранных в одном месте, передалось им. Святослав знал, что это впечатление обманчиво, и вятичи, как и все россы, сумеют достойно встретить врага. Впрочем, теперь в войске были не одни россы, но и конные отряды телесцев, алан, степных торков, гилянцев. Невесть когда они пристали к нему, и теперь, претерпевши немалые беды от иудеев, жаждали поскорее вступить в сражение с ними. Но Святослав не торопился пополнить ими боевые ряды россов, сказав, что время их еще не пришло, и оставил их за земляным валом.

И, когда конница исмаильтян ударилась всею мощью о первый ряд Святославов, как раз в том месте, где стоял Мирослав с дружиною, а на вятичей навалились иудейские воины, ведомые самим Песахом, и там скоро все смешалось, и нельзя было понять, кто есть кто и отчего не сдвинутся с места россы, яростно взмахивающие мечами и запамятовавшие про то, что их едва ли не в три раза меньше, чем воинов Хазарии, и отчего последние не разобьются об эту живую стену и не отойдут хотя бы для того, чтобы перестроиться и набрать в запаленную грудь побольше воздуха, которого никому из них не хватало, Святослав лишь слегка стронулся с места, как если бы намеревался втиснуться в воинский ряд. Кое-кто из князцев так и подумал и сорвался с места и побежал к дружинам. Святослав никого не удерживал и со вниманием наблюдал за разгорающейся битвой. Он видел, как слету конники натыкались на тяжелые, поблескивающие подобно крылу ворона, неподвижно застывшего в воздухе, пики россов и нередко бывали опрокинуты навзничь. Россы, взявшись за мечи, побросали за ненадобностью красные щиты и уже не выглядели окаменело неподвижными, но стремительными и умелыми; и, хотя все чаще иной из них, вдруг покачнувшись, падал под копыта захлебывающихся желтой пеной боевых коней, то и тогда не выпускал из рук меча. В какой-то момент сотня агарян, исхитрясь, оказалась в полукруге, где стоял Святослав, но и тогда он не стронулся с места, лишь вынул из ножен меч и поднял его над головой. И тут же встречь вражьей коннице кинулись обручники Атанаса, и через малое время агаряне были порублены.

Святослав подозвал к себе витязя и сказал ему:

— Не пора поднять тех, кто сгорает от нетерпения за земляным валом?

Он сузил отливающие темной синевою глаза, как если бы солнце мешало ему, хотя на самом-то деле было слабое и как бы даже робеющее при виде той крови, что льется на поле сражения:

— Спустишься к протоке, там вал низок и слаб, я приметил, когда мы сплавлялись по Ахтубе, перемахнешь с конницей через него и потревожишь иудеев с тыла.

— Я возьму с собой сотню обручничков, — сказал Атанас.

— Почему же не всех?

— Остальные останутся при тебе, княже. Мало ли что?..

Святослав хотел возразить, но знал, сколь непреклонен бывает Атанас, если задумал что-то, и промолчал.

Атанас с обручниками с помощью багров и туго сплетенных льняных веревок поднялись на вал, а потом спустились с него, и тут же их обступили воины в лохматых шапках. В их лицах Атанас прочитал неудовольствие. Но, когда те узнали, что им предстоит, спало неудовольствие. Они подвели Атанасу и обручникам коней, дерзко рвущих копытами слабую землю. Россы не часто сиживали в седлах, привыкши полагаться на острогрудые лодьи и на собственные крепкие ноги, исходившие дальние и ближние земли вдоль и поперек, тем не менее Атанас ощутил дрожь нетерпения вороного скакуна, которого подвели под него, и сказал, ласково потрепав его по шее:

— Не спеши. Успеешь еще потешить себя.

Конники, ведомые Атанасом, а он по первости хотел, чтобы и тут сболюдался строгий порядок, как в дружинах князя Руси, но увидев, сколь неуправляемы степные и горные люди, махнул на них рукой, полагая, что на все воля Божья, обошли земляной вал впритык к протоке по узкому перешейку, охраняемому немногочисленной сторожей. Перебив ее, конники проникли на Остров и какое-то время, не встречая никого, однако ж слыша нарастающий шум битвы и ощущая слабое, как бы даже задышливое дрожание земли, ехали молча, минуя черные заболотья. Среди обручников приметен был Радогость, он в широком, туго перетянутом у пояса халате, держался на коне уверенно, деревянное с высокой, глянцевито посверкивающей лукой седло пришлось ему в пору. На плече у конюшенного заместо боевого лука гусли, он придерживал их свободной рукой, все же гусли позванивали, а нередко выводили странную мелодию, как если бы она была дана землей-матерью. Так про это понимал не только Радогость, взятый обручниками как знатец здешних мест, остро чувствующий и самое слабое колебание в поющих струнах, а и Атанас, кому пуще чего другого был приятен сумятящий сущее в нем голос битвы. Он вдруг ощутил нечто щемящее и влекущее в дальние дали, осиянные благим светом. И на сердце у него сделалось трепетно и грустно, как еще ни разу не было. И он не сказал бы, что это неприятно поразило его, напротив, он хотел бы, чтобы это продлилось как можно дольше. Но как раз теперь впереди обозначилось крыло вражьего войска, выступив из густого сумрака зависшего над Островом марева дня, и всадники, ехавшие за обручниками, тут же обогнали их и понеслись вперед, ничего не видя, как только пешее вражье войско, почему-то повернутое лицом в другую сторону, точно бы тем самым выказывая пренебрежение к ним, еще недавно покорным воле правителя Хазарии. Конечно же, это было не так, и означало только то, что иудеи имели противником Святослава с дружинами, а вовсе не малую часть его воинской силы, оказавшейся у них в тылу. Однако этого нельзя было объяснить людям, в груди у которых кипела ненависть, и Атанас не стал ничего объяснять, велев обручникам следовать за степной конницей, впрочем, не сильно-то поспешая и не ломая боевого порядка.