Иду на вы…

16

Оборвалась нить жизни. Толпы людей слонялись по улицам, зато торговище опустело. Уже не встретишь никого, кто приехал бы сюда из дальних стран. А гостевые люди Итиля попрятались на своих подворьях, заставленных складками товаров, привезенных с Востока. Иной раз они жадно прислушивались, прильнув ухом к плотному камышовому забору, к тому, о чем судила — рядила запруженная горожанами прежде тихая и спокойная улица. А там говорили одно и то же: вот де россы, ведомые каганом Руси, захватили Булгар и ряд селищ, взяли там большую добычу и отправили в Киев. А еще говорили, что они сурово обошлись с теми, кто выступал против них с оружием, зато не тронули иноземных гостей. Сказали им:

— Езжайте в Киев и торгуйте там безбоязно. Благоверная Ольга обережет гостевые обозы и поможет каждому, кто обратится к ней с просьбой.

И про то еще говорили, что племена, живущие по берегам Великой реки, в старые леты почитавшие мэлэха Хазарии, теперь заколебались в духе, и пошло меж них брожение, а кое-кто, к примеру, хан берендеев и сам встал на разбойную тропу, истребив бывших при нем иудеев и похваляясь этим.

Смутно и горько, и всяк, ныне затаившийся на отчем подворье, с болью в сердце спрашивал у себя ли, у соседа ли справа: «Что же будет? Неужели все пойдет прахом?» Но и только-то. Вдруг страх нападал на человека: «А что как послухи донесут в царевы службы про мое сомненье? Там не посмотрят, что я иудей, отдадут палачу». И, подумав так, посмотрит, охваченный сомнением, на соседа справа и вздохнет, а потом повернется в другую сторону и увидит там глаз черный, как бы даже освещаемый изнутри острой к нему неприязнью и сникнет. Оторвется от щели и спрячется в тени садовых деревьев, будет сидеть там, пока не процокают мимо его подворья копыта быстроногих скакунов и на улице не сделается тихо и почти безлюдно. И скажет тогда, придя в себя от недавнего жгучего, как если бы облитого горячим смоляным варевом, страха:

— Кажется, наладилось. Значит, власть еще крепка. Некому тягаться с нею.

Про кагана Руси и не вспомнит, отогнав от себя как утратившее свою силу наваждение, а кое-кто и усмехнется: мол, ему ли, дикарю, про кого говорят, что он ест сырое мясо и спит под открытым небом, подложив под голову седло, тягаться с высокородным Песахом?! И — успокоит себя и, нырнув с головой в виноградники, станет погонять рабов плетеной плеткой и будет пуще прежнего гневен и не помилует русоволосую молодицу, еще не привыкшую к положению человека, не властного над собой. И останется доволен, когда молодая рабыня, обливаясь горючими слезами, стеная, упадет на влажную мягкую землю. «Вот так-то! — скажет как бы даже не про эту несчастную, про кого-то еще, сделавшегося причиной его недавнего душевного неустройства. — И с тобой мы поступим так же! Так же! Так же!..»

Песах был во Дворце, когда пришел везирь и сказал, что Самватас разграблен гулящими степными людьми — бродниками, и мало кто уцелел из жителей крепости, а те, кто уцелел, пришли в земли Хазарии босыми.

Везирь сказал про это голосом слабым, чуть слышным, был уверен, Песах не помилует его. Перед тем, как прийти сюда, он на коленях выслушал Хадис Пророка, после чего облачился в старый, снятый с плеча дервиша, разодранный под мышками, халат.

Везирь сказал про это и вытащил из ножен саблю и положил ее к ногам иудейского царя, а чуть погодя и фетву, данную ему служителями Пророка, и упал на колени, воздев руки к мэлэху, неподвижно сидящему на невысоком каменном возвышении, украшенном драгоценными камнями, и воскликнул:

— О, Владыка Судного дня, прости меня, недостойного, или покарай, коль на то будет воля твоя!

Ахмад понимал, что повинен, хотя и не сказал бы, в чем именно, и почему только он? Коль скоро начать вспоминать тех, кто приложил руку к несчастью, обрушившемуся на великую Хазарию, то и не хватит пальцев, чтоб перечесть их всех. Где-то в глубине души Ахмад уже давно ждал чего-то такого, что сорвет покров благополучия с Итиля. Иной раз возникало чувство непостоянства в нем ли самом, окрест ли него. Он не сказал бы, почему так, хотя и догадывался, что непостоянство от странной двойственности, которую ощущали и те, кто поднялся на вершину власти, и те, кто пребывал внизу, вроде бы ни о чем не ведая и ни к чему не стремясь, разве что к личному благополучию. Впрочем, почему же странной? Наверно, ее можно было бы назвать другим словом, но Ахмад сознательно избегал этого, понимая, что теперь уже поздно что-либо предпринять. Все смешалось в Итиле, и не всяк скажет про себя, кто он и какому поклоняется Богу? В самом деле, сам-то он, взяв в жены двоюродную сестру Песаха, иль не поменялся в духе? Ну, а дети его, внешне принимающие учение Пророка, иль не признали верховенство Яхве в сердце своем? Да и те, другие, ставшие опорой трона иудейского царя, иль не поменяли в душе? О, он-то знает, что они тайно посещают молитвенный дом иудеев. Да что там! Даже каган, последний отпрыск древнего рода Ашинов, живущий в Белой Башне, куда закрыт доступ правоверным, ласкаемый сладкоречьем старого раввина Зутры, уже давно пил воду не из горного ручья Истины, а из священного сосуда Иеговы.

Воистину все стронулось в Итиле с места и не сегодня и не вчера, а многие леты назад, когда было оборвано привычное течение земной жизни. И, если на одной улице восхваляли змея — искусителя и ругали Того, Кто не дал первому на Земле человеку вкусить от Древа познания, то на другой утверждали, что ничего этого никогда не было, как нет и не было реального мира, а все, что открывается человеческому взору, есть призрачность, никому не принадлежащая и ничего в себе не таящая, и малого ростка жизни. Слушая их, нельзя было не согласиться с древним мудрецом, однажды сказавшим: «Их внутреннее — да проклянет их Господь! — противоположно внешнему, подобно тому, как слово противоположно делу!»

«Наверно, так и есть, — думал Ахмад. — И растаптывание нашей человеческой сущности началось от смешения всех и вся, когда одно племя приняло принадлежащее другому, мало что понимая в сути принимаемого и находя удовлетворение во внешнем следовании тому, что влеклось чаще не по своей воле».

— Да, пожалуй, так и есть, — мысленно сказал Ахмад, еще ниже опуская голову перед человеком, сидящим на троне, как если бы теперь был согласен только на худшее, а если бы вдруг предложили и дальше вершить дело, которым занимался, и, кажется, был надобен хотя бы своим соплеменникам, он отказался бы.

Песах смотрел на стоящего перед ним на коленях везиря и ничего не испытывал к нему, и малой неприязни, понимал, что взошедшее на Руси и обломавшее в самых стойких сынах великой Хазарии не зависело от воли или безволия склонившегося перед ним человека, не зависело и от его личной воли, но отчего-то вознесшегося над ними, чему нельзя отыскать названия, а только можно сказать, что сие есть рок, в иные моменты набирающий великую силу и управляющий движением народов. Его нельзя предугадать и выстроить против него защиту. Рок не имеет ничего общего с шахматами, которые теперь стоят у него на столике рядом с чайными чашками. Он всесилен и дерзок. Все же бороться с ним можно, для чего надо проникнуть в глубинную суть его. Но как это сделать?

Песах в какой-то момент обратил внимание на шею везиря и удивился тому, какая она длинная и тонкая. Непонятно, как на такой слабой шее держится голова? «Так, так…» — с легкой усмешкой над собой ли: невесть что вдруг обеспокоит, — над везирем ли, в ком, подумал, почти ничего не осталось от прежде уверенного в себе военачальника, подумал он, а потом сказал жестко, с нескрываемой досадой:

— Встань! Не к лицу великому воину собирать коленями пыль с ковровых дорожек!

А когда везирь поднялся на ноги и посмотрел в глаза царю Хазарии, тот проговорил привычно властно:

— Мне нужны сильные духом люди. Уверен, ты сумеешь продолжить дело, которое я поручил тебе. — Чуть помедлил. — Все ли тысячи собраны в кулак? Где мы дадим бой русскому кагану?

Песах спрашивал, хотя все уже решил для себя, и Ахмад знал об этом и сказал про то, о чем между ними было не однажды говорено. Он сказал, что войско заняло островную землю, прикрывающую Итиль с юга, а встречь русскому кагану направлены гилянцы и дейлемиты, асы и пайнилы, воспринявшие благодатое учение Пророка, а во главе тысяч поставлен бек Махмуд, столь неудачно распорядившийся своей властью над Самватасом.

— Впрочем, если ты, Всемогущий, пожелаешь, я отзову бека и прикажу отсечь ему голову.

Он еще не знал, что Махмуда уже нет в живых и что Булгар пал. Странно, что этого не знал и сам Песах, а вот улица знала и уже немалое время судачила об этом.

— Нет, — сурово сказал Песах. — Пусть будет по-твоему. Не вчера сказано: повинную голову меч не сечет. Махмуд был у меня, и я говорил с ним. Он дрался в Самватасе, пока был в этом смысл, а потом с малым числом воинов ушел в степь.

Песах долго молчал, после чего, усмехаясь, сказал, что каган Хазарии, пожалуй, засиделся в Белой Башне. Пора показать его подданным. Пусть глашатаи идут рядом с колесницей и призывают всех, кто еще не утратил в руках силы, вынуть из заржавелых ножен сабли и идти на войну с неверными. И сделать это надо так, чтобы ни у кого не возникло желания спрятаться за спину соседа.

— Проследи! Потом направишь их в помощь Махмуду. А я пойду по синагогам и буду говорить со своим народом. Все. Ступай!

Песах усмехнулся, едва не сказал: «Блистательный!..», как называл везиря кое-кто из агарян, но в последний момент удержался. Он снова поверил в Ахмада, прочитав в глазах у него возжегшуюся уверенность. Царь иудеев понимал в людях и прощал проявленную ими слабость, если она проистекала не от страха перед опасностью, а от душевного неустройства. Ему ли не знать этого? Вдруг да охолонет всего с головы до ног, когда и не ждешь, остудит сердце, смутит разум. Но то и ладно, что он-то сам умеет справиться с ним и вернуть прежнюю стойкость. Вот и везирь тоже справился.

Ахмад ушел. Песах какое-то время пребывал во Дворце, перебирая в уме, что сделал в последние дни, и ни в чем не нашел проявления не то чтобы слабости, а и малого колебания, и остался доволен собой. Кстати, его не смутило стремительное продвижение ратников Святослава, он ничего другого и не ждал, зная, как упрямы россы. Он, кажется, все про них знал, вплоть до того, каким Богам и в какие поры они поклоняются, и отчего крепки духом, но так же и то, что необходимо делать, чтобы распылить этот дух, унизить, растоптать.

Песах так и сказал, сходя со своего места:

— Растоптать!

Найденное слово понравилось ему, как понравилось и то, что в синагогах внимательно слушали его и не опускали глаз, хотя он говорил сурово, почти зло, и в правом глазу у него подергивалось веко, а на высокий смуглый лоб легла темная глубокая морщь. И была она неподвижная, как бы даже застывшая. И всяк, обращавший на нее внимание, ощущал тяготность на сердце.

Он говорил:

— Вы обросли богатством и сделались ленивы и безрассудны, забыли о словах царя Иосифа. А ведь он не однажды говорил: «Все народы ограничены в пространстве и времени их пребывания на земле, и только один народ бессмертен, ибо избран Богом. Но избранность должна быть питаема мыслью и сердечными муками иудея. А если примет сердце умиротворенность и подчинится непотребному, в угоду собственным страстям, блужданию по свету, то и погаснет в душе и станет она ни в чем не отличаема от едва провидящей себя в ближнем мире души гоя».

— Я не знаю, что будет завтра, — говорил Песах. — И не потому, что не хочу провидеть в грядущем. Как раз оно для меня светло и чисто. Я вижу там яркий свет, дарующий божественное благо моему народу. — Помедлив, продолжал: — Борьба с гоями только начинается. И будет она жестокой. Дело тут не в Святославе. С ним-то, да поможет нам Иегова, мы сладим. Я говорю о другой борьбе. Готовьтесь к ней, крепите дух, а вместе истязайте себя сомнениями, лишь пройдя через них, можно подвинуться к Истине.

Он говорил, хмуро глядя в лица соплеменников:

— Вспомните Обадию, мечтавшего о земле обетованной. Обнажите мужество сердец ваших, оставьте торговые ряды, возьмите в руки сабли! И да падет нечестивец, посмевший обнажить меч против пытников истинной веры!

И было в храмах ветхозаветного Бога испытующе тихо и торжественно, и всяк проникался мыслью о неодолимости Закона, данного Яхвой. Это поднимало в собственных глазах, и возгоралось в них.

Белая Башня, где жил каган Хазарии, возвышалась над Итилем. Она была отсечена от города проточными водами, исполосовавшими устье Великой реки. Через них перекинули деревянные мосты, не узкие и не широкие, как раз такие, чтобы могла проехать колесница, влекомая шестеркой лошадей, мосты охранялись стражниками — иудеями. И, если бы кому-то вздумалось без разрешения правителя Хазарии проникнуть в Башню, то и поймали бы его тотчас же и отвели в узилище, где он и был бы удавлен.

В Белой Башне было привычно тихо и сонно. Во всем соблюдался строгий порядок. Когда же распахнулись золотые ворота и оттуда вышел, блестя великолепными одеждами, каган Хазарии, везирь и сопровождение его, окрест сделалось пуще прежнего тихо, как бы даже настороженно тихо. Гулямы, не смея поднять глаз, стояли, чуть отступив от каменной кладки высоких стен и терпеливо ждали, когда каган сядет в колесницу. Никто из гулямов ни разу не видел кагана, только его одежды, хотя не однажды слышал чей-то дребезжащий и хрипловатый старческий голос. Скорее всего, голос принадлежал царственной особе. Но мог принадлежать и кому-то другому. Приученные к строгой подчиненности, гулямы редко задумывались про это. От прежних лет сохранилось в их памяти: если кто-то оказывался болтлив, и об этом становилось известно беку, отступник лишался языка, а потом его вместе с семьей изгоняли из Итиля. Впрочем, так случалось нечасто: в Белую Башню допускали лишь тех, кто понимал молчание как высшую добродетель, отпущенную человеку разумному, во всем соблюдающему меру и принимающему жизнь не как сладкую воду, настоенную на травах, а как жестокую необходимость.

Песах наблюдал за выездом кагана Хазарии, подъехав к Башне с той стороны, где земля узким, и двум всадникам не разминуться, перешейком зависала над гирловыми водами Великой реки. Ему не хотелось смешиваться с толпой, скапливающейся у ворот. Он сидел в седле прямо, бросив серебряную уздечку на луку. Старый боевой конь был спокоен, ничем не выдавал напряжения, которое скапливалось в его большом сильном теле. Все же для того, чтобы найти ему какой-то выход, конь то и дело потряхивал головой, и серебряная уздечка тонко позвякивала.

В какой-то момент Песах, наблюдавший за общим движением людской массы, увидел кагана и поразился старческому лику, как бы застывшему и утратившему всякий интерес к жизни. А меж тем правоверные тянули к нему руки и что-то кричали, исхлестывая из себя сердечное возбуждение, вызванное возможностью увидеть кагана.

«Как же он постарел! — чуть слышно сказал Песах. — А ведь он ненамного старше меня». Сказал и тут же осекся. Ему не хотелось ровнять себя с человеком, несмотря на блестящие одежды, выглядевшим тускло и невыразительно, одряхлевше, почему нельзя было ничего запомнить в нем.

— Странно! Странно! — недовольно буркнул Песах. Он и сам не понял, отчего в нем вспыхнуло недовольство, как если бы не он был повинен в том, что случилось с каганом, отчего в нем не осталось и намека на былое величие. Впрочем, о каком величии можно было говорить и в прежние леты, ведь и тогда каган, хотя и купался в роскоши, жил в заточении? Да и не могло быть иначе. Не для того иудейские цари укрепляли свою власть в Хазхарии, чтобы отдать ее в чужие руки.

Песах наблюдал за выездом кагана со все более возрастающим раздражением. Он вдруг подумал, что, может, и не стоило тревожить старца. Какой прок от него? Впрочем, когда увидел, как при въезде в город толпа, сопровождавшая колесницу, увеличилась едва ли не вдвое, а глашатаи стали выкрикивать призывы к правоверным о необходимости всем подняться на борьбу с неверными, он успокоился. Но ненадолго. Подумал, что и ему теперь уже немного отпущено времени. Удивительно даже. Прежде он не брал этого в голову. И никто не сказал бы, что хоть однажды прочитал усталость у него в глазах. А может, не так? Может, все-таки он что-то упустил, чего-то не приметил в отношении людей к нему?

В побледневшем лице Песаха что-то дрогнуло, тень какая-то набежала на него и не скоро еще исчезла. Она исчезла, когда к нему подошел везирь и заговорил о том, что воины Пророка рвутся в бой, и беки едва сдерживают их.

— Хорошо! — сказал Песах. — Они вступят в бой, когда придет время. А пока мы понаблюдаем, как Святослав управится с племенными вождями, что остались верны нам. Там, где Танаис ближе всего подходит к Великой реке, собраны немалые воинские силы. Кагану Руси нет смысла оставлять их у себя за спиной. Он вынужден будет сразиться с ними, коль скоро управится с Булгаром.