Хмур Свенельд, злая досада гнетет его. Уж которую седмицу он пребывает в своих вотчинах над многоструйной и сладкоречивой Припядью, а не придет в себя после того, как претерпел от Святослава. В покоях воеводских скучно ему, все-то опостылело, и добрых женок ласки не греют, и даже больше, раздражают. А это и вовсе непонятно, коль принять во внимание своенравие Свенельда и крепкую повязанность его с мирскими благами. Ныне он как бы про все запамятовал, вот и бродит по своим жизням, изредка забредая в становья да погосты, а иной раз, понабрав ватажку отчаянных людей, посещает лесные ловы, но и там даже если случается изловить сильного вепря, в длинноскулом, обожженном ветрами, задубленном на степном морозе лице не дрогнет и малая жилка, в потускневших глазах не просияет, все та же хмурость в них, холодящая и придавливающая сущее и в хорошо знающем его человеке, отчего тот норовит оказаться подальше от воеводы, не попасть под его горячую руку. Вот уж не ожидал Свенельд, что Святослав так быстро наберет силу и станет все вершить собственным умом, а его отстранит от ратного дела, как если бы он не был Большим воеводой, с кем считаются в росских землях, к слову которого прислушиваются не только захребетники, а и люди высоких родов, князья светлые навроде Рославля иль Дмира. Да мало ли кто еще!.. Что же он, Святослав, иль запамятовал про это? А что, как я подыму на него роды росские, иль не пойдут за мной?.. Но чувствовал Свенельд: не все так просто, и Русь уже не та, не совладаешь с нею, хотя бы и вставши во главе варяжьего войска, обломаются сыны холодного Севера о мощь россов. Невесть отчего так возмужал дух их, иль вправду крепился в противоборстве с агарянами и уж не одолеть его никому? Может, и так. Едва ль не каждодневно доносят послухи о столкновениях родовичей с отрядами иль отрядиками чужеземцев, во главе которых нередко стоят иудеи. Впрочем, тут он, Свенельд, может и ошибаться: не больно-то уважают сыны Моисея ввязываться в драки. Другое дело, уметь воспользоваться чьим-то неразумьем и повернуть это неразумье себе на пользу. О, Свенельд не однажды был тому свидетелем, и по первости возмущался, а чуть погодя стал недоумевать. Но было недоумение не больно-то стойкое, скоро уступило место чему-то щемящему, а вместе постыдному: в раздумьях своих воевода уходил невесть в какие дебри, делалось смутно и растолканно на сердце, и он не всегда мог понять происходящее в себе, относя это к чему-то чуждому его духу, однако ж время спустя в нем поменялось, и он уже спокойно воспринимал исходящее из души его. Это случилось, когда волею судеб Свенельд оказался с князем Хельгой в иудейском городе. Он тогда ходил по узким, затененным широколистыми деревами улочкам, тихим и как бы даже миросулящим, малолюдным, и, еще не зная, отчего это, взращивал удивление на сердце. Впрочем, ничего в нем не поменялось, когда он узнал, что малолюдье на итильских улочках, застроенных добротными деревянными домами, оттого, что приехавшие сюда из Хорезма и Ромейского царства иудеи заставили коренных засельщиков, где с помощью хитроумия, а где и силой покинуть отчие земли. «Стало быть, так надо, миром изначально правит сила, у кого она есть, тот и Господин». — Недолго раздумывая, решил Свенельд и с еще пущим интересом начал приглядываться к житью-бытью иудейского племени, и время спустя вынес о нем суждение, как о племени уверенном в себе и ничего не меняющим в духе, хотя иной раз иудеи старались казаться кем-то еще, а не тем, кем являлись на самом деле.
Эту двойственность чуждого ему племени Свенельд принял не сразу, все же был он роду росского, привыкшего жить открыто, что называется, нараспашку. Но, когда однажды стал нечаянным свидетелем того, как изымалась у чужедальних гостей вира за провоз искусной выделки восточных серебряных украшений и переливающихся разноцветьем китайских шелков, вошла в сердце смута: уж больно умело, а порой казалось, и ласково изымалась вира, только вот беда: после этого в гостевых обозах, предназначавшихся для хладных стран, и для Киева тож, чуть ли не в половину поубавилось товару, и поскучнели гости, да только не переступишь черту, а коль осмелишься перечить властям Итиля, то и последней медной монеты лишишься. И подумал Свенельд: «А почему у нас вершится по-другому, и всяк гость, даже и принесший стольным базарам малый прибыток, почитаем, и пальцем не смей тронуть его, а не то головой поплатишься? Не потому ли не в пример воеводам Итиля слабы мы и скудны наши схроны, и всякий раз подымай полюдье, коль вползла нужда на твой двор?» Вдруг вспомнился Свенельду убитый деревлянами Игорь, поморщился: не по нраву ему обращаться памятью к бывшему князю Руси. Нет, не то, чтобы он был виноват в его гибели, и все же… все же… в нем трепыхалось, оскальзываясь, пускай и слабое, едва ли кем-то замечаемое чувство вины перед Игорем. Ведь это он подтолкнул его снова идти в деревляны, когда великокняжья дружина выразила недовольство прибытком, что дало полюдье. Да, да, он понимал, чем это может закончиться, и, кажется, втайне желал этого. А может, нет? Тогда почему же?.. Вопросы, вопросы, на которые ему не хотелось отвечать, да вот напасть: вдруг, ничем не тревожимо, они вставали перед ним, и некуда было от них деться, и тогда он пуще прежнего хмурился, и не дай-то Бог было в ту пору попасть под его тяжелую руку!
Он стремился отстраниться от того тягостного и тревожащего, причиною чему стал Игорь, но не умел этого сделать, вдруг всплывала в памяти и гнетом упадала на сердце не знающая предела, захлестнувшая с головы до ног, безумная радость, когда до него докатился слух о гибели Игоря. Он тогда в полной мере ощутил свою всевластность, уже никто не стоял впереди и некому было напомнить о Хельге, якобы преданном им, ибо покинувший Господина в смертный час его должен быть умерщвлен. А именно об этом в последние дни говорил Игорь, хотя и заглазно. Но земля-то слухами полнится, доходило и до Свенельда и надо было ответить на обвинение, но не хватало душевной крепости явиться к великокняжьему двору и поклясться на священном огне, что он не повинен в смерти Хельги. О-ох, так ли это? Не лукавит ли он перед собой, не старается ли уползти в тень подобно гадюке, испившей чужой крови? И уж в который раз вставало перед глазами из давних лет выметнувшееся, а потом растекшееся темной глубокой лужей, не обойти ее, не намочив ноги. Вдруг да и виделось, как входил он с Хельгой да с росской дружиной, заметно поредевшей в непрестанных битвах с воинами правителя Бердаа Марбана ибн Мухаммеда, отягощенный великой добычей, в Итиль, и Песах встречал его и, кажется, был доволен: в худом, ярко смуглом лице что-то взблескивало, но тут же и затенивалось, уступая место натянутой, подобно тетиве лука, напряженности, которую тот хотел бы утаить, и не мог утаить.
Песах предложил россам разбить лагерь за городскими стенами, чтобы не смущать жителей Итиля. Мало ли что взбредет им в голову, вдруг ополчатся противу иноверцев, и прольется тогда кровь?.. В словах Песаха прозвучала откровенная озабоченность, и Хельга легко согласился с ним и проследовал с дружиной на Большой Остров, обильно поросший темнозеленым лесом, зажатый тихими проточными водами, после чего отъехал… А посреди ночи, когда дружина, утомленная от долгого похода, видела десятые сны, агаряне, скрывавшиеся до сей поры в камышовых зарослях, напали на спящих ратников и многих перебили, а те, кто успел обнажить оружие, долго и упорно дрались, но вынуждены были отступить к лодьям, спрятанным в разводьях Великой реки. И тут кто-то из гридей вспомнил о Хельге, по всему, обманно захваченном иудеями, и предложил Свенельду выручить князя. Но Свенельд сказал, что ничего нельзя сделать: сила соломку ломит, и надо спасать остатнюю дружину. Старый росс не понял его и, собрав малую рать, повел ее на Итиль, но был поражен вражьими стрелами. Полегли и те, кто пошел с ним. Сгинул и Хельга.
Свенельд вернулся на отчину без славы и без своего Господина, и какое-то время не пользовался поддержкой великокняжьего Двора, его не любили и сородичи, но он не утратил могущества, и потому мало у кого рождалось желание потягаться с ним, а коль находился отрок, не привыкший ломать свычая дедичей, то и оказывался в воеводском узилище, куда и в дневную пору не проникал свет.
Шли дни, тягостные, придавленные неволей, тем более горестной, что не привыкли россы ходить под ярмом чужеземца. Они уминали минувшее, оттесняли его, и оставалось не так уж много тех, кто принимал участие в походах неудачливого Хельги, когда легковерный Игорь, воссевший на великокняжий стол, повелел Свенельду прибыть ко Двору, и там принят был ласково хозяином, хотя Ольга не хотела этого. Она так и не смирилась с повелением Великого князя, но старалась не выказывать своей неприязни к чуждому ей человеку. Да, все так и было, и Свенельд ничего не запамятовал. Может, потому он с такой легкостью и пошел встречь пожеланиям Песаха, что и сам стремился к этому и только ждал случая, чтобы перекинуть мостик к могущественному правителю Хазарии. Кто скажет, что стало тому причиной? Но так произошло. И однажды в просинец, легший на землю мягким и рыхлым белоснежьем, Свенельд увлечен был словесным узорочьем сладкоголосого раввина, прошлым летом прибывшего в стольный град, чтобы распутить там паутину для ловли заблудших душ. Однако ж сей муж не преуспел в своих деяньях. Не принялись они градским людом, остался тот равнодушен к его мудроречивым проповедям, сохраняя на сердце благость иную, другими ветрами привнесенную. Это увлечение Свенельда обернулось тем, что он оказался в Самватасе, на серых холмах, заселенном пришлым воинским людом. Уже пребывая в крепости, Свенельд не сразу понял, для чего он приехал сюда, и едва ли не со враждебностью взирал на то, что открывалось глазам, нутром чуя ту неприязнь, что отмечалась в лицах чужеземцев, когда они смотрели на него. Вдруг запамятовалась смута, что поменяла в душе, и про которую он не хотел бы забывать, полагая потребным вынести ее на свет Божий, чтобы укрепилась она и придавила тех, кто посмел сомневаться в нем. Свенельд не сказал бы, что это в нем от обиды на великокняжье окружение, как не сказал бы, что и не от нее. Было тут что-то от сути его, упорное, а вместе робеющее чего-то, может, своей временности на земле, от непостоянства собственных суждений. Знать бы, отчего в нем так понамешано, тогда и стало бы легче. Ан нет! Все мутит и мутит, и негде спрятаться от шальных, как если бы они вовсе не принадлежали ему, мыслей. «А что, я хуже, чем те, кто принял на себя великокняжью власть? Почему они, а не я?..» Он гнал от себя эти мысли, но они, отличаясь упрямством, не отступали и приходили даже в те поры, когда он отстранялся от мирских забот и старался ни о чем не думать.
Свенельд бродил ныне по лесным уремным местам и ничего не видел перед собой, даже и то, как отроки, следовавшие за ним неотступно, но так, чтобы он не замечал их присутствия, прятались за толстыми деревами, коль скоро он медлил, а потом опять поспешали за ним, мысленно досадуя на Господина, но и тогда не перешагивая ту черту, которая отведена воеводской волей. Всяк из них помнил, сколь суров Свенельд, если вдруг что-то ладилось не по его слову. Очень скоро свиноваченный оказывался в темном узилище и там претерпевал немало, прежде чем снова бывал явлен пред очи Господина. Нет уж, лучше справно и оглядно, чтоб не пристегнулось к суждению о тебе что-то неладное, исполнять службу, и за то благодаря Сварога, повелевающего людскими помыслами и направляющего их ко благу.
Дружинники поспешали за Господином, а сам он никак не мог отряхнуть сердечный гнет, и виделось такое, что он не хотел бы пускать и на порог своей памяти, но почему-то вдруг сделался неволен поступать согласно собственному разумению, и постыдное вставало перед ним в какой-то холодящей все в нем нагловатой наготе. И мнилось тогда, что он опять в шатре у властелина Хазарии, и тот насмешливо разглядывал его черными, чуть косящими глазами и говорил:
— А я знал, что ты придешь ко мне. Куда же тебе еще идти? Некуда.
Ему не хотелось соглашаться:
— Отчего же некуда? Я и теперь на Руси не последний воевода.
Молчал Песах, как если бы не слышал, и теперь уже смотрел куда-то сквозь него. Неприятно! Но да что делать, коль сам, по собственной охоте, приехал в Самватас? Ой ли?!.. Смутно. Смутно и неугадливо, как если бы вдруг заплутал в глухом лесу и не найдет обратной дороги.
Говорят волхвы: входящий в мир да увидит небо. О, если бы изначально эта мысль была близка Свенельду, может, не случилось бы того, что случилось, и он не ощущал бы теперь смуты на сердце, и не были бы чувства его так утеснены, как если бы он совершил что-то супротивное отчему краю. Ну, а произошло то, что убаюканный словами старого раввина он приехал в Самватас и там имел встречу с всемогущим Песахом. Песах говорил с ним и хитро смотрел на него, а вместе властно, и это не понравилось, хотел уйти, но отчего-то не смог. Что-то в нем сломалось, когда Песах сказал, впрочем, не прямо, исподволь, намеками, не спеша в подборе слов, что в те поры, когда принял смерть Хельга, он, Песах, постарался вывести малое число росских воинов из-под сабель агарян и дозволил им уйти в отчие земли, и сделал это, никакой пользы для себя не предвидя, по сердечному влечению, ибо он, Свенельд, не безразличен ему: слышал, с каким трепетом тот взирал на кипящую на базарах Итиля жизнь и понял про его тайные намеренья и хотел бы поддержать в нем дух, влекущий к истинной вере. Песах сказал только об этом и ничего не требовал, и малой службы, все же намекнул, что при надобности он или кто-то из его окружения обратится к нему, и надеется, что тот не откажет в просьбе. Вот, собственно, и все. Песах ушел из молельного иудейского дома, в стенах которого состоялась эта встреча, а Свенельд еще какое-то время оставался там и при тусклом свете миноры пытался что-то разглядеть в холодном неживом полумраке, но так ничего и не разглядел. Позже смута на сердце усилилась, и он едва ль не каждодневно припоминал все, что произошло в далекой и по сию пору неразгаданной им Хазарии. Впрочем, отчего неразгаданной? Кое-что он понял и принял сердцем и хотел бы привнести из чужой ему жизни в свою. А почему бы и нет? Иль не хотел бы и он, чтобы в его схронах оберегались шелка и серебряные гривны из далеких земель?.. Странно, что он до сих пор ничего для этого не сделал. Может статься, нечто от дедичей, несупрямливое и пред великой бедой, утаивалось в нем, и он не запамятовал еще, что они ни перед кем не склоняли головы и жаждали божественного света. Может, и так. Свенельд был сыном своего племени и не желал равнять себя с теми, кто стремился к власти над росскими землями. Он понимал про это, тем не менее пребывал в плену убеждения, сказавшего ему, что хорошо бы и россам перенять кое-то из жизни иудеев. Иль не станет тогда лучше всем нам, отчего же мы не хотим этого и упрямимся, когда надо быть покладистей? К чему постоянный огляд на Ромейское царство, как если бы что-то кровное соединяло нас? Туда ли надо устремлять свой взор? Все в Свенельде вразброд, и мысли, и толкование Истины, вернее, тени Истины, проникшей в сознание и требующей чего-то, не в ближних весях сокрытого, но в дальних, глазом не видимых, однако ж доступных чувству, хотя он не сказал бы, чего тут больше: искреннего желания постичь непознанное или жадного, иступленного и в ночи не отступающего стремления найти оправдание собственным мыслям? Он не сказал бы об этом никому, даже если бы сделалось ему пуще прежнего одиноко среди людей. И не потому, что жила в нем робость, а она-таки утаивалась на сердце, а потому, что в этой отчетливо прозреваемой раздвоенности он находил успокоение. И это было удивительно и ничем не объяснимо, и, наверное, из-за своей необъяснимости влекущее к себе. Наверное, так.
Получалось, он не желал цельности в себе самом, такой, к примеру, какая наблюдалась в Святославе и, надо думать, перешла к нему от матушки княгини, которую Свенельд знал и в те поры, когда та была Прекрасой, еще не обретшей нового верования, и он хотел бы сделаться надобным ей, когда она поселилась в Великокняжьем дворце, но тут что-то не склеилось, Ольга не проявила понимания его душевной сути, и даже больше, у него возникло ощущение, что она избегает общения с ним. «Ну, что ж, — подумал тогда Свенельд. — Нет так нет…» — и отступил от своего намерения. Благо, это далось легко.
Да, Свенельд не желал цельности в себе, как если бы это могло взбулгатить в нем. Но, скорее, тут отметилось что-то иное. Втайне он думал про себя, что многое познал не только в воинском ремесле, а нередко провидит и то, что еще не обозначилось в жизни, о чем пока никто не догадывается. И ему было не по нраву, если вдруг появлялись люди, ни в чем не уступающие ему. Он досадовал, не хотел бы знаться с ними, становясь пуще прежнего своеволен. Впрочем, и тут он соблюдал меру, преступить чрез которую не поспешал. Но после гибели Хельги, а потом Игоря он подумал, что все у него сладится, и княгиня Ольга станет послушной его воле. И тогда… О, сколь сладостны оказались те восхождения его с высшему пределу! Мнилось, еще немного, и он обретет полную власть над Русью. А почему бы и нет? Ведь он был Большим воеводой, и не только дружина с восторгом взирала на него, а и умудренные летами гриди со вниманием прислушивались к нему. Да что там! Иной раз и светлые князья, прежде чем предстать пред очи управительницы росских земель, наведывались в его хоромы и подолгу вели беседы с ним, и те беседы грели его. Теперь Свенельд думал, что чего-то в те поры он не сделал, чего-то важного для себя, и все медлил, полагая, что время его не наступило. А вот теперь выяснилось, что время его миновало, а он и не заметил, когда?… как не заметил и того, как возрос Святослав, окреп в духе.