Иду на вы…

14

Везирь Хазарии досточтимый Ахмад всю ночь просидел в диване с близкими ему воинственно настроенными беками. Впрочем, этот настрой, когда мгла за окном начала рассеиваться, чуть поослаб. В глазах у беков, явно противно их желанию, отобразилось едва скрываемое беспокойство. Рядом с везирем глава мусульманской общины Итиля шейх Абубас и рабе Хашмоной. Оба они в яркой, глазам больно смотреть на нее, одежде. Они сидели на высоких розовых подушках, выпрямив худые спины, и с одинаковым напряжением в черных глазах слушали беков. Правду сказать, они стесняли Ахмада своим присутствием. Но он понимал необходимость этого их присутствия, коль скоро речь шла о защите границ каганата от нападения россов. Почтил своим присутствием Совет и благородный Песах. Но, едва только речь зашла о продвижении войска Святослава, он покинул Совет. Он покинул Совет еще и потому, что все уже определил для себя, в том числе, и свое место в войне с россами. Везирь был доволен, что владыка Хазарии не стал мешать ему. Так происходило и раньше, но, в конце концов, оказывалось, что малое его деяние было подвигнуто мыслью Песаха. Ахмад привык к этому и ничего не хотел тут менять. Огромно было его почтение к правителю Хазарии, одинаково блестяще разумеющему как в воинском ремесле, так и в мирской жизни, отчего каганат ныне сделался известен во всех концах мира знаменитыми базарами и виноградниками, а им несть числа, как несть числа арыкам, бегущим подобно серебряным змеям по всем улицам славного города Итиля, где сыны Пророка и иудеи обрели слиянность в мирском, их объединившем деле, да и в духе тоже. Чего ж еще желать? И да будет благословенно имя Аллаха!

Военный Совет был распущен заполдень. Уставшие, но довольные решениями, принятыми ими, беки, сопровождаемые векилем, покинули Диван. Следом за ними поднялись с подушек шейх с рабе Хашмоноем. И, мягко ступая по ворсистому ковру, скрылись за широкой, выложенной блестящими изразцами, дверью. Везирь еще какое-то время сидел, чуть склонив набок лобастую голову, потом встал и вышел из Дворца.

Несвычно со здешней природой небо было чистое и ясное, и малое исчерненное дождевыми потеками облачко не потревожит его. В теплом влажном воздухе не наблюдалось и слабого шевеления ветра. Дышалось легко и свободно, не обращенно к живой сути своей, как если бы он теперь принадлежал не земле — матери, но Небу, и только Небу. Ахмад и в самом обрел в себе некую небесную струну. Она пела в нем, сладостно умиротворяющая в сущем, звала к чему-то несвычному, сияющему. В какой-то момент ему страстно захотелось там и остаться, в глубинно ясных просторах, куда утянулся дух его. Но тут нечаянно взыгравшая в нем струна лопнула, и боль ударила Ахмаду в уши и не сразу отпустила. Когда же отпустила, он увидел, что стоит возле минарета, протянувшего к высокому небу сияющее копье, опершись рукой о гробницу славных хорезмийских мужей, обретших успокоение в Итиле. Он не удивился тому, что пришел сюда. И раньше, когда на сердце делалось неспокойно, приходил сюда и подолгу стоял возле гробницы, размышляя о минувшем и отыскивая в нем благостное для себя. Им, первым, было непросто оказаться в чужом краю в соседстве с людьми, кого в прежние леты они не то чтобы сторонились, скорее, старались не замечать. Впрочем, и тогда было нечто, соединявшее их, наверное, решительность, с какой и те, и другие обрушивались на иноверцев, кто поклонялся своему Богу, видя его в облике ли человека, восседающего на плывущем по небу облаке, в солнечных ли лучах, скользящих по земной поверхности, живительных, наполненных вселенским духом, говорящих о малости сущего, требующих от людей, чтобы они не отрекались от сей малости, но воплощались в ней, обретя бессмертную душу. Может, это, соединяющее людей разной веры и было причиной того, что хорезмийцы охотно приняли приглашение иудейского царя и стали служить ему. Впрочем, так произошло не сразу, а лишь время спустя, когда они поняли, что ходу назад им нет: земли Хорезма к тому времени оказались под тяжелой рукой Халифа, а тот не прощал отступников. Перемена в судьбе выходцев из Хорезма, хотя и была многими воспринята болезненно, не поколебала в их духе, тем более, что пришли они сюда вместе с семьями и обосновались на новых землях прочно и ничем не утесняемо. Они стали верной опорой мэлэха. Блестяще владея воинским ремеслом, понимая истинное его назначение, как и свое собственное, они укрепили мощь Хазарии, приведя в повиновение ей все соседствующие с каганатом племена. За то и были вознаграждены. Для них соорудили из красного кирпича мечеть недалеко от царского дворца, в разных концах города воздвигли сиящие пики минаретов. А потом появилась гробница, возле которой теперь стоял везирь и считывал из памяти, и на сердце у него не то, чтобы укреплялось, он был истинным сыном Пророка, и понимал земную жизнь как временное пристанище, после миновения которой надобно ждать чего-то другого, ослепительно яркого и дивно прозрачного, подобно хрустальной воде в горном арыке, но как бы расслаблялось, утишивалось, отстраняя от надвинувшейся на него тревоги. Про нее не скажешь, что она отчетливо обозначаема в сознании, она точно бы приглушена привычными чувствами, говорящими о надежности всего, что сделано им по воле Песаха, которая принималась, как если бы рождена была его мыслью, благожелательно и с тихой, ничего в нем не сдвигающей покорностью.

Воздух возле гробницы пропитался запахом роз и виноградной лозы. Ахмад с удовольствием вдыхал его и все более укреплялся в духе. И к тому времени, когда к нему подошли длиннобородые имамы и заговорили, перебивая друг друга, о том, что из города Булгара пришел некто, засланный туда для наблюдения за умами исмаильтян, и сказал, что среди них ныне наблюдается разброд и шатание, везирь стал спокоен и с легкой усмешкой оглядел имамов. У одного из правоверных слегка размоталась чалма, но тот не замечал этого, упорно смотрел на везиря, как если бы требовал от него немедленного наказания пошатнувшихся в вере. Ахмад сказал жестко:

— Видать, прослышали правоверные Булгара о приближении к городу ратников росского кагана и пустили в душу смуту. Но за этим надо следить вам, почтенные хранители Истины. Я ж только воин, стоящий на ее страже.

Он и не посмотрел на имамов, когда уходил. Они вдруг сделались ему неприятны. Странно, он не сказал бы, отчего так? Иль в прежнее время имамы не требовали от него вмешательства в чью-то жизнь, чтобы утвердить ее или оборвать ударом сабли? Но раньше он не противился этому, понимая про свою власть над людьми. Что же поменялось теперь?

Имамы с досадливым недоумением глядели, как он удалялся от них, сопровождаемый немногочисленной охраной. Служителям Аллаха помнилось, что он пренебрегает ими, чего никогда не наблюдалось прежде, и в них что-то стронулось. Значит, и впрямь неладно в каганате, что-то подтачивает ту жизнь, к которой они привыкли? Значит, и она, эта жизнь, способна обрушиться или обрести новые черты, противные их суждению о земном и небесном мирах?

Имамы молчали, прислушиваясь к себе, и было слышно, как журчит протекающий у их ног сребротелый арык, как шелестят тонкие пузырчатые листья, утяжеляя виноградную лозу. С нее, убыстряясь, стекают крупные водяные капли. Что же все-таки происходит? Отчего на прежде многоголосых улицах, утопающих в яркой, чуть даже выспренной зелени, не колеблемой и малым ветерком, угасло всякое движение? Только приметишь путника в холщовом халате с заткнутыми у черного кожаного пояса полами, как тут же он завернет на чей-либо двор, и опять на улице сделается пустынно и словно бы даже заброшенно. Во всяком случае, так ныне казалось и не самому слабейшему духом имаму. Странно. Можно подумать, что и в старые леты не хаживала Русь походами в их земли. Хаживала. Но всякий раз правоверные вместе с иудеями находили на нее управу. Что же изменилось?.. Ну, подошел каган Руси со дружиной к Булгару. Но ведь не взял город. Сказывают, стоит у стен его. Надо думать, через какое-то время уйдет восвояси. Высокочтимым хотелось верить в это, и они напрягали в душе все укрепляющее в ней, однако ж не могли ничего поделать с беспокойством. С тем и разошлись, хотя и предполагали оказаться на приеме у высокородного везиря. Но тот даже и не вспомнил о недавнем уговоре и покинул их. И да простятся ему прегрешения его! А они есть у него. Есть. Уж давно ползет слух, что повязан он крепко с держателями иудейской веры и тайно ходит в синагогу.

К тому времени, когда имамы начали расходиться, Ахмад выезжал из городских ворот. Теперь в нем не осталось и тени сомнения, тем более душевной смуты. А ведь она какое-то время преобладала и подталкивала его к нелегким раздумьям. Он со вниманием оглядел городские стены, а потом широкий ров, заполненный водой, и остался доволен. Нет, не одолеть этой преграды строптивому кагану Руси!

Ахмад переехал на ту сторону по узкому мостику, переброшенному через ров. Тут было сооружено много сторожевых башен, откуда наблюдали за ним сотни глаз. И он опять мысленно сказал, нет, не одолеть Святославу этой преграды. Надо думать, тут он и найдет свой конец. Впрочем, почему именно тут, а не раньше? Везирь не сразу согласился с беками, когда они предложили держать войско на островных землях.

— Нам не следует дробить силы, — сказал тогда. — Святослав крепок своими ратями, а вместе решителен и хитер. Разве кто-то другой осмелился бы сплавляться в лодьях по Великой реке, на берегах которой живут враждебные ему племена?

Может, и так. Но, может, и нет? Везирь не очень-то доверял племенам, в свое время признавшим над собой власть каганата, хотя причины для этого вроде бы не было. Но мало ли как может повернуться? Он был осторожен, а вместе с тем безоговорочно верил мэлэху, на этот раз принявшему сторону беков, привыкнув проникаться его суждениями, отыскивая в них надобное каганату, нашедшему в своем вожде нерушимую укрепу. И да не обломается она ни о чью силу и воссияет в истинной мощи!

Нет, конечно же, Ахмад не считал иудейского царя тенью Бога на земле, но полагал, что он более других блещет умом и знанием истинной сути земной жизни. А она есть красная пыль на длинной караванной тропе. Вот подует суховей и унесет ее, и уж не отыщешь следа от той малости. Пребывающая сама в себе, она ни к чему в земном мире не притягиваема, но как бы даже чужда ему изначально: всякое рождение есть предтеча смертного увядания. Она, эта суть, несет в своем зародыше зерна отчуждения и от небесного мира, хотя и во всякую пору притягиваема к нему слабой мыслью.

Удивительно все-таки… С того дня, когда Песах ввел его во Дворец, Ахмад охотно подчинился воле мэлэха. Не возражал и тогда, когда тот привел к нему черноокую девицу из своего рода и сказал, что она сделается жемчужиной его гарема и нарожает ему много сынов, которыми будет гордиться каганат. Воистину и самое малое, коль скоро от земной благодати, способно воссиять ярко и неизбывно. Сарра, жена его, стала для него чем-то вроде божественного откровения, которого всегда мало. И очень скоро случилось так, что он и дня не мог прожить без нее, доброй и нежной, умеющей быть неприметной и ненавязчивой, а вместе желанной. И с годами Сарра не утратила прежней красоты. Она родила ему пятерых сыновей. Выпадали дни, когда Ахмад подумывал: «А на что мне гарем? Не распустить ли?..» И он, наверное, так бы и поступил, если бы не опасался, что правоверные не поймут его. А это было бы худо: человек не властен над тем, что дано волей небес. К тому же возлюбленная жена воспротивилась этому его намерению. Сарра часто говорила, что и жемчужное ожерелье, если сокрыто от людских глаз, блестит ярче, и узор на нем многогранней и тоньше.

Ахмад ныне в светлом чекмене, на голове высокая хорезмийская шапка, сидит в седле прямо, строго смотрит перед собой, уже отвлекшись от приятных мыслей, думая про войско, которое стало табором на Большом Острове. Тут собраны лучшие из лучших, их называли гулямами за удаль и бесстрашие, за презрение к смерти, но, скорее, даже не так, за уважение к ней, ибо лишь переступив черту в священной войне за веру можно оказаться в небесных сферах в соседстве с Пророком и обернуться малым лучом в сиянии его Славы. А эта начавшаяся война с неверными, кажется, таковой и станет. Так понимали ее не только атабеки и беки, но и сарбазы в узких чапанах и в легких, выделанных из воловьей кожи, сапогах, а часто и в бараньих шапках, как если бы, однажды придя в Хорезм и поступив на службу к хаджибам шаха, они не хотели поменять в себе и оставались верны традициям, рожденным в Великой степи и сохраняемым ими теперь уже противно естеству здешней природы. Разумеется, везирь мог и поменять в их душевном настрое и обломать еще сохраняющееся в степняках, но он был мудр и знал, что всякое обламывание сердечной сущности человека делает его слабее, оброняет дух в нем.

Земля, по которой ехал везирь, была мягкой, зыбучей, местами обильно устланной камышовыми зарослями. Иной раз кони «съезжали» с тропы, обозначенной редкими колышками, и тогда сардарам приходилось вытаскивать их из темного гнилого болота с притайными гиблыми местами, денно и нощно ухающего с какой-то даже страстью, пугающей и самого смелого. Ахмаду вдруг пришло в голову почти невероятное, противное сути его, сказавшее: а если каган Руси окажется в этих болотах, то и погибнет, как и те сородичи его, кто, однажды пройдя Хвалисским морем, напал на прибрежные города, преклонившие колена пред ликом священного Пророка. Тогда россы попросили царя Иосифа пропустить их чрез свои земли с богатой добычей. И мэлэх не отказал и притворно ласково принял их и поил сладостно терпким вином, а потом повелел умертвить россов, а их было тысяч тридцать. И гулямы с охотой набросились на спящих россов и почти всех перебили, а те из них, кто сумел прорваться сквозь тесные ряды воинов Хазарии, нашли погибель в этих, прозываемых мертвыми, болотах.

«Так будет всегда!..» — досадуя на себя, однако ж не умея отделаться от нечаянно обжегшей его мысли, буркнул Ахмад и стегнул скакуна плетью. Тот рванул и, высоко вскинув гривастую голову и всхрапнув, выметнулся на сухой, берестяно-белый берег болота. Случись такое на проложенной меж гиблых мест тропе, скакун мог и провалиться и едва ли потом удалось бы вытащить его. Но про это знал лишь старый боевой конь везиря, привыкший понимать хозяина, и обиженный тем, что тот хлестнул его плетью. Еще какое-то время он сохранял обиду на хозяина и капризничал, норовил ослабить тонкие ременные поводья и переступал точеными легкими ногами, а потом успокоился и подавил в себе обиду. Это случилось, наверное, потому, что хозяин, хотя и пребывал в не лучшем состоянии духа, потрепал скакуна по шее и что-то ласково сказал ему.

Везиря ждали и как только он в сопровождении сардаров в ярких цветных кафтанах подъехал к высокому шатру, блистающему светло-розовой тканиной, к нему подошел высокорослый, с дерзкими черными глазами атабек Бикчир-баши, облаченный в темные, играющие золотом боевые доспехи. На прошлой седмице владыка Хазарии приказал ему ведать передовыми тысячами воинов, часть из которых ушла к Булгару, куда подступил каган Руси со своими ратями. Бикчир-баши придержал стремя, пока везирь слазил с коня, а потом провел его в шатер, справляясь о здоровье. Ахмад слушал и не слушал, со вниманием оглядывал Остров, заставленный множеством шатров, видел, как наказывали плетью молодого воина за какую-то провинность, привязав его за руки к конюшенному столбу, обратил внимание и на то, как ухожены были пасущиеся на широкой поляне, утопающей в густой зелени, стреноженные боевые кони, как спокойно и деловито беки, тоже в боевых доспехах, отдавали распоряжения, и как тут же эти распоряжения подхватывались сардарами. Все четко и строго, нигде не наблюдалось суеты, все было отлажено не сегодня и не вчера, многие леты назад стараниями тех, кто привык полагаться на разум командиров и на собственную воинскую умелость, а она вырабатывалась упорными трудами, и тут не находилось места жалости, всяк понимал: лучше теперь поистязать себя, зато потом в столкновениях с неверными можно будет показать, на что ты способен.

«Воистину Бикчир-баши знает, что делает!» — не без удовольствия подумал везирь, входя в шатер. И уж потом, отпивая из маленьких фарфоровых чашек густо заваренный душистый чай, сказал:

— Нас ждут трудные времена. Надо будет приложить немало усилий, чтобы одолеть кагана Руси. Но Аллах милостив. Я уверен, мы разметаем рати неверных, а потом приведем оставшихся в живых на аркане на берег Великой реки и заставим их есть песок.

— Послухи, ряженые в странствующих дервишей, сказывают, что племена берендеев и торков ждут не дождутся Святослава, а кое-кто уже переметнулся на его сторону, — сказал Бикчир-баши и слегка наморщил высокий и смуглый лоб, испещренный тонкими бороздками. Не понравилось, что везирь уже определил неверным их место. Это не очень-то было похоже на старого полководца, привыкшего дорожить каждым словом, не разбрасывать их подобно велеречивым имамам, впервые взошедшим на мимбар. Что есть слово, как не отражение душевной сути? Слабое и беспомощное в устах неуверенного в себе человека, оно обретает мощь, коль скоро прошло через сердце, познавшее истинное его назначение. Все же он постарался не выказать смущения и, обретя в лице прежнее, свычное с его внутренней сутью, выражение, стал говорить о том, что он предпринял для укрепления духа войска, но более о том, что намечает предпринять с тем, чтобы усилить этот дух.