Империи норманнов: Создатели Европы, завоеватели Азии

14 Первый крестовый поход: продвижение на Восток, 1096–1108

Немногие события Средневековья известны лучше, чем штурм Иерусалима 15 июля 1099 года. За три года до этого, вдохновившись проповедями папы римского Урбана II, разношерстная группа искателей приключений приняла обет освободить священный для христианства город от мусульман. Теперь они достигли немыслимого – после тяжких испытаний, в результате которых их численность уменьшилась вчетверо. Успех крестоносцев потряс всю Европу, Северную Африку и Ближний Восток и оставил наследие, которое ощущается по сей день. Современные ученые регулярно пересказывают эту историю либо в триумфальном, либо в сверхкритичном тоне{213}. Однако при этом часто упускается из виду специфический нормандский подтекст Первого крестового похода. Дело не только в том, что большая часть крестоносцев была родом из Нормандии и Южной Италии, но и в том, что само предприятие вдохновлялось предыдущей деятельностью нормандцев. Именно успехи Вильгельма Завоевателя и Роберта Гвискара впервые продемонстрировали западноевропейской аристократии, чего можно достичь, пустившись в рискованные авантюры в чужих землях. Между ранними нормандскими завоеваниями и Первым крестовым походом можно провести прямую связь{214}. Одним из наиболее выдающихся крестоносцев был Боэмунд Тарентский, чьи подвиги оказываются здесь в центре внимания. Будучи лишен богатого наследства в Италии и на Адриатике, он в поисках славы и богатства с энтузиазмом отправился на Восток.

Однако вклад нормандцев не ограничился Боэмундом и его людьми. Другой видной фигурой стал французский граф Раймунд Сен-Жильский (или Раймунд Тулузский), женатый на тот момент на Матильде Сицилийской, двоюродной сестре Боэмунда. Раймунд с завистью следил за успехами Готвилей, а крестовый поход предоставил ему возможность сравняться с ними. Не менее заметны участники похода, связанные с герцогством Нормандия. В первую очередь это Роберт Куртгёз, старший сын Вильгельма Завоевателя, и Одо из Байё. Еще одним заметным участником похода стал двоюродный брат Роберта Куртгёза – Роберт II Фландрский. Этот последний Роберт имел собственные связи с Готвилями, поскольку его сестра вышла замуж за Рожера Борсу. Наконец, два видных крестоносца, братья Готфрид и Балдуин, были младшими сыновьями Евстахия Булонского. А Этьен де Блуа (Стефан Блуаский) – возможно, самый знатный из всех аристократов, присоединившихся к походу, – был женат на дочери Вильгельма Завоевателя Аделе.

Таким образом, примером для рыцарей Первого крестового похода послужили более ранние подвиги нормандцев. Это не означает, что крестоносцев волновали только материальные вопросы. Для большинства участников религиозное рвение и материальная выгода (не говоря уже о славе и почете) представляли две стороны одной медали{215}. Именно это делало предприятие столь заманчивым – оно позволяло рыцарям и прочей знати отправиться на поиски счастья во имя Бога. Вильгельм Завоеватель когда-то добивался от папы одобрения вторжения в Англию; Гвискар и Рожер аналогичным образом позиционировали свои сицилийские кампании – как защиту веры и расширение влияния христианства. Крестовые походы стали продолжением этой практики, и одобрение папы теперь играло решающую роль.

Но хотя идеи священной войны уже некоторое время ходили по Европе, непосредственный импульс для крестового похода пришел с Востока – точнее, из Византии, где правил Алексей. В 1070-х годах Григорий VII уже собирался послать войско для облегчения положения византийского императора. Ситуация стала еще более критической в начале 1090-х годов. В этот момент волна нападений кочевников-печенегов отвлекла внимание Алексея на западные провинции{216}. В ответ Абу-л-Касим и турки-сельджуки ударили по богатым имперским землям к северу и западу от Никеи (сейчас Изник). Почувствовав слабость государства, различные группы турок начали совершать набеги на другие области Анатолии. Ситуация ухудшилась в конце 1092 года, когда умер багдадский султан Малик-Шах. У Алексея с Малик-шахом были хорошие отношения, однако последовавший спор о престолонаследии привел к серьезной нестабильности, которой с радостью пользовались все более самостоятельные турецкие правители Малой Азии.

Неудача следовала за неудачей, и настроения в столице были соответствующими. Неспокойствие ощущалось уже в начале 1090-х годов и достигло апогея в 1094 году, когда возник заговор с целью свергнуть Алексея и возвести на престол его племянника Иоанна Комнина. Все сильнее казалось, что Алексея ждет участь его предшественников. В такой обстановке император принял судьбоносное решение обратиться за помощью к папе Урбану II{217}. В каком-то смысле это стало продолжением тактики стравливания нормандских рыцарей и англо-скандинавских варягов с турками на Востоке, к которой многие годы успешно прибегали византийские императоры. Однако на этот раз результаты оказались совершенно иными. Ни Алексей, ни Урбан не могли ни представить, с каким энтузиазмом будет воспринят их призыв, ни вообразить долгосрочные последствия своих действий.

Просьбу Алексея озвучили на большом церковном соборе в Пьяченце в начале марта 1095 года. Урбан отреагировал на нее благосклонно и к лету начал созывать людей в своей родной Франции. В ноябре состоялся Клермонский собор, на котором Урбан произнес страстную проповедь, призвав присутствующих отправиться на Восток и освободить Святую землю{218}. У понтифика имелись веские причины поддержать поход: он обещал отвлечь внимание от нескончаемых конфликтов между Урбаном и германским императором (так называемая борьба за инвеституру), а также открывал перспективу сближения Восточной и Западной церквей, к чему папский престол уже давно стремился. Ситуация на Востоке волновала европейцев и в связи с растущей популярностью паломничества: нестабильность в Малой Азии угрожала сделать священный город христиан недоступным для самых истовых верующих.

На сбор войска крестоносцев потребовалось время – как раз потому, что призыв Урбана оказался популярен. Однако ждать были готовы не все. Простолюдины и бедная знать, вдохновленные апокалиптической проповедью человека по имени Петр Пустынник, в 1096 году отправились впереди основных армий в так называемый Крестьянский крестовый поход. Перед уходом из Европы эти люди устроили несколько ужасных еврейских погромов – напоминание о том, что грань между религиозным пылом и фанатичной ненавистью очень тонка{219}. Несмотря на столкновения с собратьями-христианами в Венгрии, в начале августа они прибыли в Константинополь, и их переправили через Босфор. Вскоре турки разбили это разношерстное воинство недалеко от Никеи. Многие погибли или попали в рабство. Некоторые из выживших теперь собирались дожидаться появления основных сил.

Из четырех аристократических армий три пришли из Франции и с побережья Северного моря. Одна из них – армия Роберта Куртгёза – была полностью нормандской, да и многие крестоносцы в составе других войск имели связи с Нормандией. Но, возможно, самый крупный нормандский вклад дала Южная Италия – в лице неугомонного Боэмунда. Как и Куртгёзу, Боэмунду досталась короткая соломинка в вопросе династического наследования, поэтому от похода он должен был выиграть многое. Хроника «Деяния франков» (Gesta Francorum), написанная неизвестным соратником Боэмунда по крестовому походу, сообщает, что нормандский принц впервые узнал о предполагаемой кампании в начале лета 1096 года, когда вместе со своим лордом (и единокровным братом) Рожером Борсой осаждал Амальфи. Вдохновившись новостью, Боэмунд немедленно заявил о своем участии и разрезал собственный плащ, чтобы сделать из него кресты для людей, которые стали к нему стекаться. Современные историки давно подозревают, что такой впечатляющий coup de théâtre[27] был спланирован заранее. Однако нам не стоит быть слишком циничными. Это сообщение подтверждает Гоффредо Малатерра, который говорит, что Рожер был вынужден отказаться от осады, потому что Боэмунд отвлек значительную часть его армии. Гоффредо был хорошо информированным свидетелем (и не относился к поклонникам Боэмунда). Более того, мы видим, что только в августе того года Боэмунд избавился от своих земельных владений, чтобы финансировать поход{220}. Проповедь Урбана в поддержку крестового похода сосредоточивалась на Франции, так что вполне могло быть, что до Италии вести дошли лишь весной или в начале лета 1096 года.

Хотя Рожер Борса наверняка был счастлив оттого, что старший брат покинул Италию, сама ситуация не могла его радовать. Анонимный хронист утверждает, что они расстались в хороших отношениях, но Гоффредо отмечает разочарование герцога, а также его дяди Рожера I. Тот факт, что Боэмунд сумел собрать большое войско, не должен вызывать удивление. Итало-нормандские аристократы прекрасно знали, какое богатство и престиж могут ждать их в чужих землях. Теперь, когда завоевание Сицилии завершилось, в Италии осталось мало возможностей для дальнейших приобретений. Славу и богатство теперь надо было добывать на Востоке.

Боэмунд, вероятно, всегда имел в виду нечто большее, нежели спасение Святой земли. После провала балканских кампаний 1080-х годов у него остались незаконченные дела с Алексеем. Гоффредо сообщает, что Боэмунд отправился в поход именно потому, что давно зарился на Восточную империю (Гоффредо в соответствии с византийской традицией называет ее Римской империей). Возможно, поступление на службу Византии может показаться необычным способом поменять в ней власть. Но Боэмунд знал, как легко егеря становятся браконьерами, особенно в переменчивом мире Византии XI столетия.

Если решение Боэмунда присоединиться к крестовому походу было спонтанным, то подготовка благоразумно заняла несколько месяцев. Он не торопился: ведь ему предстоял более короткий путь, чем войскам северян, и к тому же знакомый. Боэмунд отправился из Бриндизи в октябре 1096 года и, удивительным образом повторяя кампании 1080-х годов, высадился недалеко от Валоны на иллирийском побережье. При этом он расстался с другими группами крестоносцев, которые двигались из Италии, – все они направились прямо в Диррахий, где встретились с имперскими войсками и воспользовались Эгнатиевой дорогой. Такое отклонение от общего маршрута важно, особенно в свете свидетельств Гоффредо. Возможно, Боэмунд обдумывал, как нанести удар по императору. Один документ утверждает, что он просил Готфрида Бульонского (сына Евстахия) не завязывать дружбу с Алексеем, а присоединиться к нему в походе на столицу. Аналогичным образом и Анна Комнина упоминает о том, что Алексей подозревал Боэмунда и Готфрида в тайных планах{221}. Если Боэмунд еще только собирался объявить о своих мирных намерениях (или хотя бы принять такое решение), это также объяснило бы, почему его люди столкнулись с печенежскими вспомогательными войсками императора, когда впервые отправились по Виа Эгнация.

Но если не удавалось привлечь Готфрида, надежд на устранение Алексея было мало. В итоге Боэмунд предпочел придерживаться плана Урбана. Однако император был прав, с подозрением относясь к мотивам Боэмунда. Чтобы рассеять его опасения, Боэмунд оставил своих людей под началом племянника Танкреда и направился в столицу. И у Боэмунда, и у Алексея имелись причины держаться друг с другом настороже, однако сейчас они также нуждались друг в друге. Будучи искусным дипломатом, император убедил Боэмунда, что в их интересах действовать вместе, а Боэмунд, со своей стороны, присягнул на верность Византии. По имеющимся сведениям, эта клятва включала положение, что все исторические византийские территории перейдут к Алексею, но нормандец может рассчитывать на собственные земли за Антиохией.

Без таких обещаний Алексей обойтись не мог. С его точки зрения, крестовый поход был прежде всего миссией по спасению империи. Да, возможно, в нем решило принять участие больше людей, чем он ожидал, и в качестве конечного пункта назначения их привлек Иерусалим, однако западные военачальники по-прежнему оставались наследниками Эрве, Роберта Криспина и Русселя де Байоля. Поэтому он настаивал на том, чтобы они принесли клятвы верности и взяли на себя обязательство отдать государству все бывшие византийские территории, которые завоюют. Пришельцев-идеалистов такие ожидания Алексея неприятно удивляли, и они часто противились этому. Готфрид согласился дать клятву верности только под давлением[28], в то время как Раймунд Сен-Жильский наотрез отказался присягнуть Алексею. Однако Боэмунд рассуждал иначе. Он не боялся подчиниться византийскому императору. Точно такую же присягу давали и предыдущие нормандские военачальники, и даже Гвискар номинально поступил на византийскую службу, когда стал нобилиссимом в 1074 году. Поэтому, вместо того чтобы избегать присяги, Боэмунд решил извлечь из нее максимум пользы. Возможно, первоначально он рассматривал перспективу стать главнокомандующим императорской армией на Востоке. В итоге он, похоже, добился обещания, что получит значительные территории за Антиохией. В этом проявились истинные стремления Боэмунда: для него крестовый поход был надежным средством достижения его целей{222}.

Принеся клятву (или не принеся, как в случае Раймунда), огромная армия крестоносцев была готова ринуться в бой. Их первой целью стала Никея. Турки взяли этот город в начале 1080-х годов. В последующие годы он превратился в головную боль для Алексея: отсюда совершались набеги на оставшиеся византийские земли на западном побережье Анатолии. Однако этот шаг диктовался не только интересами византийского императора. Если крестоносцы хотели в ближайшие месяцы получать припасы из Константинополя, им требовалось завладеть этим городом. Никея открывала ворота в Малую Азию.

В то время город был столицей Румского султаната, одного из множества осколков огромной империи Малик-Шаха. Правил государством султан Кылыч-Арслан I. Его войска уже разгромили участников прошлогоднего Крестьянского крестового похода, однако подошедшая основная армия европейцев представляли собой гораздо более серьезную проблему. На момент появления крестоносцев султана в городе не было: он отправился в поход против государства Данышмендидов на Востоке. Но вскоре он вернулся и 16 мая попытался прорвать осаду Никеи. Армию Кылыч-Арслана отбросили, однако Никея капитулировала только через месяц. Этой проработанной операцией командовал Алексей. О сдаче города договорились заранее, однако имперским войскам разрешили подняться на стены, создавая впечатление, что победу одержали византийцы. Дело в том, что в противном случае войска крестоносцев возмутились бы мягкими условиями, предложенными жителям города, большинство из которых когда-то были византийскими подданными, – тем более после такой тяжелой осады.

Победа при Никее оказалась решающей. Она привела к первому за поколение значительному расширению византийской территории, а также открыла перед крестоносцами Анатолийское плато. У Алексея появилась возможность укрепить свое влияние на крестоносцев. Будучи мастером политики кнута и пряника, он теперь щедро вознаграждал военачальников, добившись присяги от многих из тех, кто ранее ее избегал. Среди них был племянник Боэмунда Танкред, который остался с основными итало-нормандскими силами, когда его брат поспешил в столицу{223}.

По мере продвижения вглубь страны армия разделилась на две части. Силы крестоносцев намного превосходили большинство западных и византийских армий той эпохи, и такое разделение упрощало снабжение. Однако оно влекло за собой и риски: с меньшими силами было проще справиться. Разумеется, вскоре Кылыч-Арслан попытался воспользоваться ситуацией, атаковав меньший по размеру авангард во главе с Боэмундом близ Дорилея. Турки обстреливали нормандцев издалека, не давая приближаться, и крестоносцы отступили к своему лагерю. Боэмунд отправил гонцов ко второй армии, о которой сельджуки не знали, и сумел продержаться до подхода подкрепления. Внезапное появление христианских воинов в тылу турок переломило ход сражения. Победа дала крестоносцам возможность беспрепятственно пройти через Центральную Анатолию.

Игра Алексея окупалась – по крайней мере, так казалось. Главный враг Византии Кылыч-Арслан потерпел сокрушительное поражение, Никея была отвоевана у мусульман, и вскоре должна была быть захвачена и остальная часть Анатолийского плато. Однако с территориальными приобретениями возникли проблемы. Согласно данным клятвам и договоренностям, захваченные города возвращались под власть Византии, и многие крестоносцы начали разочаровываться отсутствием трофеев. Первым от основной армии отделился Балдуин Булонский, младший сын Евстахия. Он помог сохранить для Алексея Тарс – вопреки желанию Танкреда, захватившего город первым. Вскоре после этого Балдуин получил компенсацию, взяв Эдессу. И хотя, возможно, поначалу он признавал номинальную власть Алексея, но явно нацеливался на большее, и довольно быстро Эдесса стала самостоятельной – первым государством крестоносцев на Востоке{224}. Может показаться странным, что Балдуин отделился от остальных крестоносцев так рано. Однако здесь следует помнить, что освобождение Иерусалима было лишь одной из целей похода и только после 1099 года стало основной задачей. Папа Урбан начал действовать по просьбе Алексея, а Балдуин сыграл ключевую роль в освобождении христиан Малой Азии. Возможно, он считал, что здесь лучше всего можно послужить христианскому делу.

Понятно, что Алексей оставался активным участником кампании. Пока крестоносцы прокладывали себе путь через Анатолийское плато, его собственные силы охраняли западное и южное побережье полуострова. Такая тщательно скоординированная операция вернула под имперские знамена почти всю Малую Азию. Тем не менее крестоносцы не соглашались стать простыми прислужниками империи (за исключением Боэмунда, да и то лишь отчасти), а успехи Балдуина служили образцом для любого, кто хотел действовать самостоятельно.

Напряженность достигла апогея в ходе длительной осады Антиохии. Этот древний город находился примерно на полпути между Константинополем и Иерусалимом, чуть южнее той точки между Малой Азией и Ближним Востоком, где армия крестоносцев повернула на юг после долгого движения на восток. К октябрю 1097 года крестоносцы подошли к его стенам. Антиохия была одним из крупнейших и лучше всего укрепленных городов Средневековья, и даже громадная армия крестового похода не могла охватить весь периметр сразу. Поэтому припасы к защитникам продолжали поступать, и осаждающие могли рассчитывать только на рискованный штурм, предательство или на сдачу.

Результатом стала война на истощение – долгий и самый мучительный эпизод Первого крестового похода. Алексей уже не мог обеспечивать снабжение христианской армии, и защитники города продолжали регулярно получать припасы, а осаждающие – нет. Они отбили пришедшее на помощь осажденным войско эмира Дамаска, но голод продолжался. В пищу пошли лошади, и есть сообщения, что дальше дело доходило до каннибализма, когда ели убитых товарищей. Многие умерли. Многие дезертировали, включая Этьена де Блуа, зятя Вильгельма Завоевателя.

В связи с этим отношения с Алексеем испортились окончательно. Попытки византийцев наладить снабжение союзников неоднократно терпели неудачу – то ли не старались, то ли из-за реальных трудностей. В январе 1098 года представитель Алексея Татикий покинул армию и не вернулся. Боэмунд быстро воспользовался ситуацией{225}. В отсутствие Татикия он изобразил Алексея предателем, обвинив его (не совсем безосновательно) в нынешнем затруднительном положении армии, и заявил, что крестоносцы больше не связаны клятвами, поскольку император не выполнил свою часть сделки. Боэмунду это требовалось, поскольку он хотел оставить Антиохию себе, хотя ранее обязался вернуть ее Алексею[29].

Подорвав авторитет императора, Боэмунд вступил в сговор с охранником нескольких башен, армянином по имени Фируз, который согласился впустить крестоносцев[30]. Затем Боэмунд предложил другим военачальникам, чтобы город принадлежал тому, кто первым в него войдет. Некоторые отнеслись к предложению настороженно – и правильно: Боэмунд не относился к тем, кому стоило доверять. Но отчаянно пытаясь найти выход из тупика, они в конце концов уступили.

Приготовившись таким образом, Боэмунд претворил свой план в жизнь. Он и его люди вошли в город через участок стены Фируза в ночь со 2 на 3 июня, а затем распахнули ворота перед соратниками-крестоносцами. Результатом стала кровавая бойня, уступающая только той, что произойдет в Иерусалиме следующим летом. Но едва крестоносцы вошли в город, как сами столкнулись с перспективой оказаться в осаде: к Антиохии быстро приближалось войско под командованием Кербоги – атабека Мосула, города, расположенного восточнее. Эта армия изначально предназначалась для прорыва осады и была куда многочисленнее истощенных сил крестоносцев; кроме того, она была свежее и хорошо снабжалась. Сначала крестоносцы пытались защищаться на стенах, однако им отчаянно не хватало провизии, а Кербога был совершенно не против взять врага измором.

Исчерпав все возможности, солдаты крестового похода решили рискнуть и дать сражение. Их дух подняло обнаружение Святого Копья, или Копья Судьбы, – того самого, что вонзилось в подреберье Христа на кресте. Не все были убеждены в подлинности реликвии (в конце концов, об обладании этим копьем заявляли и немецкий, и византийский императоры), однако воинам, нуждавшимся в чуде, это дало столь необходимое воодушевление. В течение трех дней крестоносцы ходили босыми от церкви к церкви в городе, прося божественной милости. Духовно подготовленные, 28 июня они выступили на врага, взяв с собой Святое Копье[31]. Застигнутый врасплох, Кербога собрал силы и нанес удар. Но крестоносцы устояли. Столкнувшись с более ожесточенным сопротивлением, нежели ожидалось, турки запаниковали; довольно скоро они разбежались, оставив поле боя решительным христианам. Последних было значительно меньше – возможно, вдвое. Тем не менее благодаря божественному вмешательству (по крайней мере, так казалось) они одержали победу наперекор всем обстоятельствам{226}.

Если в невзгодах крестоносцы были едины, то в победе они разделились. Боэмунд настаивал на том, чтобы Антиохию отдали ему – в соответствии с обещаниями, полученными им перед решающим штурмом. Но другие военачальники, и в первую очередь Раймунд Сен-Жильский (который, возможно, не участвовал в этом соглашении), утверждали, что клятва, данная Алексею, важнее. Ситуация зашла в тупик. Однако Боэмунд проявил упорство, и Раймунд в конце концов смирился с неизбежным и ушел вместе с другими князьями.

Как и в случае с Балдуином, оставшимся в Эдессе, мы должны быть осторожны в оценках действий Боэмунда как предательства крестового похода. С самого начала этот поход был средством приобретения земель и влияния. Возможно, свежеиспеченный князь Антиохии, как и Балдуин, чувствовал, что уже внес свой вклад в дело собратьев-христиан. Малая Азия благополучно вернулась в руки Византии, а Антиохия, принадлежащая Боэмунду, означала, что в случае взятия Иерусалима он не будет отрезан от христианских союзников на севере и западе. Значительная часть сил Боэмунда осталась с ним, получив земли во владение. Образовавшееся Антиохийское княжество было самым «нормандским» из государств крестоносцев, а потомки Боэмунда оставались его правителями вплоть до завоевания мамлюками в 1268 году{227}.

Однако преувеличивать нормандскую природу государства Боэмунда нам не следует, равно как и недооценивать «нормандскость» других государств крестоносцев. Армия крестового похода не была стабильным формированием: на разных этапах кампании люди переходили от одного военачальника к другому. К 1098 году многие люди Боэмунда были уже не из Южной Италии, а значительное число тех, кто отправился на Восток с ним, возможно, присоединились к другим князьям. Серьезное нормандское влияние можно обнаружить в более позднем Иерусалимском королевстве, которое было расположено южнее княжества Боэмунда. Во многом это объясняется ролью, которую в завоевании и колонизации этого региона сыграли Куртгёз и его люди. Но то же можно сказать и о Танкреде, Боэмунде и их последователях, а в еще большей степени – о тех, кто прибывал потом{228}. Если не считать названия (Антиохия называлась княжеством – так же, как лангобардские государства, известные Боэмунду по Южной Италии), итало-нормандский вклад в государства крестоносцев выглядит довольно противоречивым. Он был значителен в течение одного или двух первых поколений. Однако затем связь разорвалась, и в последующих крестовых походах сицилийское государство было представлено ощутимо недостаточно. Такая двойственность оказалась результатом как случайности, так и замысла{229}. По мере развития крестоносного движения походы становились семейным делом: часто в них поколение за поколением отправлялись представители одного рода{230}. В большей части Франции и в Нижних землях на побережье Северного моря это способствовало участию в походах, однако на юге Италии эффект был обратным. Боэмунд считался паршивой овцой в роду Готвилей, так что ни Рожер Борса, ни его преемник Рожер II не имели причин превозносить его наследие. Более того, большинство людей Боэмунда расселилось вместе с ним на Востоке, и в Италии осталось мало наследников, которые могли бы пойти по их стопам. Кроме того, на Сицилии по-прежнему проживало значительное по численности мусульманское меньшинство. В отношениях с ним Рожер II и его преемники проявляли гибкий и прагматичный подход, и это, возможно, ослабляло фанатичное устремление на Восток.

Не менее важны были и политические события. В 1113 году Балдуин Иерусалимский – тот самый Балдуин, который начинал как граф Эдессы, – женится на Аделаиде Савонской (Аделазии дель Васто), вдовствующей графине Сицилии (бывшей жене Рожера I Сицилийского и матери Рожера II). Балдуин долгое время поддерживал хорошие отношения с нормандцами. Он был сыном Евстахия Булонского, а его первая жена была нормандкой Годеверой (в других источниках – Годегильдой) де Тосни. Союз с Аделаидой обещал распространить эти контакты на нормандцев Италии. По условиям этого брака дети Балдуина от Аделаиды становились его преемниками в Иерусалимском королевстве, в противном же случае трон переходил к взрослому сыну Аделаиды Рожеру II Сицилийскому. Последнее было крайне важно. В то время Аделаида была уже не молода (минимум под 40 лет), а у Балдуина вообще не имелось собственных детей, так что иерусалимский трон с большой вероятностью вскоре освобождался.

И все же итальянское влияние на Святой земле оказалось мимолетным. Зимой 1116/17 года Балдуин тяжело заболел. Перед лицом возможной скорой кончины монарха местная знать объединилась, чтобы не отдавать престол Рожеру II, предпочтя старшего брата Балдуина – Евстахия III Булонского (который тоже некогда был крестоносцем). Сам Балдуин, похоже, был согласен с таким планом – из-за натянутых отношений с Аделаидой, а вскоре после выздоровления попросту выгнал ее, не вернув богатое приданое[32]. Историк Гийом Тирский сообщает, что тогда Рожер II «воспылал неугасимой ненавистью к королевству и его жителям», которая продолжилась в его наследниках{231}. Если в некоторых частях Европы семейной чертой стало стремление участвовать в крестовых походах, то на Сицилии таким же наследственным оказалось недоверие к ним.

Не менее значимую роль сыграло развитие событий в самой Антиохии. Когда в 1130 году умер сын и наследник Боэмунда Боэмунд II, там возникло состояние неопределенности[33]. Молодому принцу было чуть больше 20, и после него осталась только двухлетняя дочь Констанция. Чтобы стабилизировать ситуацию, через несколько лет ее выдали замуж за Раймунда де Пуатье – внучатого племянника Раймунда Сен-Жильского, что существенно изменило политическую ориентацию княжества. Показателен тот факт, что Констанция и Раймунд отказались от притязаний на Таранто, изначальное апулийское владение Боэмунда, которое он и его сын так старательно оберегали. Однако точно так же, как не стоит преувеличивать раннее нормандское влияние, не следует недооценивать его долговечность. Большинство первых пришельцев остались на Востоке – как в Антиохии, так и в Иерусалиме, и нет каких-то свидетельств того, что туда хлынули волной люди из Пуату, связанные с Раймундом. Действительно, этот брак скорее сделал Раймунда Готвилем, нежели Констанцию – пуатевенкой, и их старший сын носил явно итало-нормандское имя Боэмунд{232}.

Точный вклад нормандцев в завоевание Святой земли трудно оценить. Как минимум с конца X века нормандская и французская национальная принадлежность не имели четкого разграничения. Как современный житель Лидса может быть одновременно гордым йоркширцем и англичанином, так и в те времена можно было считаться и нормандцем, и французом (или франком). Византийские источники всегда называли нормандцев франками (так же как английские документы именовали их французами), и то же самое делали и арабские источники. Сами крестоносцы называли себя как раз франками. Многие из них родились во Франции, а остальные говорили в основном на романских языках и претендовали на франкское происхождение. В этом смысле мало что отличало Роберта Куртгёза от Балдуина Булонского, а нормандское влияние – от французского (или даже итальянского).

Как и следовало ожидать, на завоевании Антиохии Боэмунд не остановился. В результате интриг он не только получил главный приз в виде княжества, но и нажил себе заклятого врага. Еще совсем недавно, в 1078 году, Антиохия находилась в руках Византии, и Алексей не собирался мириться с изменой нормандцев. Со своей стороны, Боэмунд продолжал строить планы в отношении Восточной империи. Первые годы после 1098-го ушли на закрепление на территории, а в августе 1100 года Боэмунд неожиданно потерпел поражение от Данышменда Гази и попал к нему в плен. Пока шли долгие переговоры об освобождении, Антиохией умело правил его племянник Танкред. Когда в 1103 году Боэмунд вернулся, продолжить расширение своих владений у него не получилось. После еще одного поражения от турок летом 1104 года князь решил сменить тактику.

Боэмунд отправился во Францию, где начал собирать войско для «крестового похода» против Алексея – отчасти в ответ на вызов, брошенный империей его новому государству. Алексей был непосредственным соседом Боэмунда на западе и добивался возвращения Антиохии, которую считал (не без оснований) принадлежащей ему по праву. Такой шаг Боэмунда также отражает его давние устремления: еще в начале 1080-х годов они с отцом пытались захватить Константинополь, а в 1096–1097 годах он еще раз нападал на Алексея. Теперь Боэмунд предпринял последнюю попытку свергнуть византийского императора. К успешным крестоносцам, вернувшимся в Европу, относились с трепетом и почтением, и Боэмунд не был исключением. Крестовый поход значительно укрепил его и без того солидную репутацию, так что вербовка новых крестоносцев шла успешно. Ему также удалось получить руку Констанции, дочери французского короля Филиппа I{233}.

К 1107 году Боэмунд был готов сделать свой ход. У него остались незаконченные дела с Алексеем. Вместо того чтобы вернуться в Антиохию и ударить по соседним византийским территориям к северу и западу от его княжества, он напал на империю со стороны Адриатики, как и четверть века назад. Боэмунд снова заявлял, что действует от имени истинного византийского императора, на этот раз – мнимого сына Романа IV Диогена. По-видимому, на этот раз армия Боэмунда была больше, но удача от этого не повернулась к нему лицом{234}. В отличие от 1082 года, теперь Алексей действовал с позиции силы. Боэмунд отправился из Бриндизи и в начале октября высадился в Олоне. Разорив местность, он приготовился осадить Диррахий. Однако год шел к концу, а потому всерьез начать осаду можно было только следующей весной. К тому моменту Алексей уже подготовился к защите. Император с большим войском двинулся на запад из Салоник, но не стал устраивать сражение, а окружил нормандцев, стоявших под городскими стенами. Так охотник стал добычей.

Алексей, очевидно, усвоил уроки предыдущих столкновений. Нормандцев было трудно победить в бою, но достаточно легко перехитрить. Вскоре ситуация для Боэмунда и его людей стала отчаянной. К концу лета он был вынужден просить мира. В результате Девольского договора (по названию крепости Девол, где он был заключен) Боэмунд удовлетворил почти все требования Алексея, признав византийский вассалитет и отдав спорные территории в Киликии. Для гордого Готвиля это было унизительно. Он не стал возвращаться в Антиохию и смотреть, как город переходит в руки Византии, а направился в Южную Италию, где и умер через три года. Таким образом он напоследок подпортил жизнь Алексею: это означало, что условия договора не были выполнены. В Антиохии продолжал править племянник Боэмунда Танкред, а позже власть забрал его собственный сын Боэмунд II. И пусть Боэмунд умер проигравшим, его наследие продолжало жить. Антиохийское княжество оказалось одним из наиболее долговечных государств крестоносцев и влияло на политику и общество Ближнего Востока до конца XIII века. В то же время соратники Боэмунда Готвили оставались мощной силой в Центральном Средиземноморье. Вопрос был только в том, где они нанесут следующий удар.