История дьявола

9 РИМ, ИЛИ ИЗГНАНИЕ ДЬЯВОЛА

Как это ни парадоксально, но могущественный Древний Рим, оставивший неизгладимый след в истории человечества, где общественная жизнь впервые начала регламентироваться законами, не воспользовался выпавшим ему историческим шансом. На протяжении многих веков, особенно начиная с эпохи Возрождения, лишь немногие из политиков и идеологов строили свою жизнь, не оглядываясь на Римскую империю, хотя имели о ней, впрочем, самое поверхностное представление, в то время как другие, начиная с Людовика XIV и Наполеона и кончая Муссолини и Гитлером, не считая множества возомнивших себя основателями Нового Рима мелких тиранов, подражали римским властелинам. Взять, например, хотя бы Версаль, всего-навсего похожий на гигантских размеров римский загородный дом, или правительственные здания, построенные в Германии во времена Вильгельма, или Капитолий и Белый Дом в Вашингтоне, ставшие вульгарными копиями величественных римских сооружений. И даже старушка Англия, вспомнив, что в далеком детстве она получила «римское воспитание», скопировала классический римский фронтон и поместила его на радиатор своего знаменитого автомобиля. В христианском прошлом византийские императоры по-прежнему присваивали себе титул «августейших», закрывая глаза на то обстоятельство, что римляне отвергали монотеизм и индивидуальную практику религиозных обрядов. Римское общество состояло преимущественно из торговцев, решавших спорные вопросы в основном политическими средствами. Долгое время ученые выражали недоумение по поводу того, что у Рима как будто бы не было, что называется, «души», ни фашистской, ни нацистской, ни тем более христианской. И что же? Ее срочно выдумали. В самом деле, Рим не признавал ни единого и всемогущего Бога, ни черта, то есть преисподней. Так как же римлянам удалось обходиться без дьявола?

В спорах о происхождении римской религии[353] сломано немало копий. И в наши дни вы не найдете исследователя, который бы не стремился доказать правоту своего мнения. Большинство ученых склонно считать, что религия жителей Вечного города была как бы вовсе не римской. С момента основания Ромулом она только и делала, что подготавливала возникновение христианства. Видные историки отказываются верить, что римляне могли почитать «столь приземленных богов и богинь эпохи расцвета греко-римской культуры, которые только и делали, что возлежали на ложе, словно участвуя в пирушке, как простые смертные»[354]. Такой где-то на грани гротеска ревизионизм продиктован заветным желанием «создать культ» Древнего Рима, остававшегося моделью государственного устройства вначале для Британской империи, а затем, вплоть до середины XX века, для всех поборников идеи монархического государства. Историю Древнего Рима следовало бы изучать в школах, но тогда как объяснить учащимся политеизм римлян, если им уже давно набили оскомину слова о том, что многобожие — удел варваров, язычников и прочих отсталых и слаборазвитых народов? В наши дни ученые превозносят Светония[355] и Тацита[356], оставивших нам целую галерею портретов коварных, порочных и кровожадных глупцов, которые, слава Богу, не были выразителями духа «настоящего» Рима — родины Вергилия, Цицерона и Марка Аврелия, и не пожалевших нелестных слов, когда давали характеристики императорам, преследовавшим христиан. Пришлось дожидаться конца нашего века, чтобы понять, что Тацит, например, проявил неоправданную недоброжелательность, а Нерон, вопреки измышлениям романистов, вовсе не был виновником поджога Рима, находясь в пятидесяти километрах от города, а на пепелище Вечного города перебирал струны лиры совсем другой человек. Более того, Нерон был весьма удручен пожаром, спалившим, помимо всего прочего, лучший дворец. И, в довершение всего, представленный Сенекой[357] эдаким «истеричным лицедеем», едва ли не приспешником Сатаны, хотя Нерон, поощряя поэзию и изящные искусства, распорядился отстроить заново библиотеку храма Святого Августина[358]. Со временем люди узнали о других весьма существенных поправках к характеристике, данной Сенекой своему воспитаннику.

Короче говоря, историки всячески старались приписать римским божествам мистическую потустороннюю сущность, удивительно похожую на иудейско-христианскую идею, которую они выражали одним термином, тапа, заимствованным в XX веке у этнографов Меланезии и означавшим сверхъестественную тайную силу[359].

Никто открыто не выражал своего несогласия с тем по меньшей мере странным обстоятельством (если не сказать нелепым), что римская религия обозначалась словом, нет, хуже, характеризовалась понятием, которое было в обиходе у приверженцев противоположного вероисповедания, живших в краях, куда никогда не ступала нога римлянина. Более того, определять сущность явления словом, которого нет в родном языке, это все равно что объяснять буддизм с помощью термина, которым в церковном учении выражают способ пребывания Тела и Крови Иисуса Христа в таинстве причащения[360]. Оставим пока слово тапа и обратимся к другому, питеп, которое по крайней мере имеет римское происхождение. Вергилий[361] приводит его в «Энеиде», и. хотя существуют разные точки зрения, я беру на себя смелость утверждать, что оно означает «божественное присутствие». Как можно догадаться, эта гипотеза имеет право на жизнь: даже первобытные люди верили в сверхъестественные силы. Известно, что древние римляне, отличаясь большим практицизмом, наделили своих богов функциональными именами, то есть назвали в соответствии с тем или иным видом человеческой деятельности, которым они покровительствовали: так, бог озимой вспашки назывался Вервактором, а весенней — Репаратором, бога боронования звали Импорцитором, в то время как бога посевной — Инситором, и так далее. Да простят мне римские боги за дерзость: жертвоприношения, которыми задабривали своих божеств во время жатвы римляне, напоминали дары природы, которыми вначале нашего столетия землевладельцы расплачивались с сезонными рабочими (точно так же, как в наши дни платят членам добровольческих студенческих отрядов, отправляющимся из городов на сбор винограда).

Должен заметить, что дьявола в Риме искали и до меня. Однако не нашли. Причина проста: когда у римлян что-то не ладилось и все шло вкривь и вкось, они не винили злого духа, а возлагали ответственность на одного из богов, по имени Обаратор или Оккатор, решившего отомстить за совершенный проступок.

От какой народности римляне унаследовали богов прикладных ремесел? Когда и какими племенами была заселена Италия? И во что они верили? Итак, освоение Италии пришлыми народами началось значительно раньше основания Рима, жителей которого называют италийцами I тысячелетия до н.э.: именно с той поры потомки древних римлян разделялись на тех, кто хоронил умерших в могилах, и тех, кто использовал для захоронения праха урны. К первой группе относятся так называемые пастушеские адриатические, апулийские[362] и другие племена, ко второй же — Golasecca, atestine и latiale. Нам мало что известно, каким богам они поклонялись. Заметим только, что племена различались по отношению к покойникам[363].

Мы знаем, что после захвата Трои греками Эней[364] отправился в низовье Тибра. После того как он похоронил в Сицилии отца, буря прибила путешественника к берегам Карфагена, где в него влюбилась царица Дидона. Верный принятому решению, троянец продолжил путь, а царица, не вынеся разлуки с любимым, покончила с собой. Когда же Эней прибыл в Лаций, он познакомился с царем Латином (вот откуда происходит слово «латинский») и попросил руки его дочери, именем которой был назван основанный Энеем город Лавиний после того, как он одержал победу над женихом своей будущей невесты Турном, а затем сочетался браком с дочерью царя и унаследовал трон. Таким образом, еще в XIII веке до н.э. на территории Италии существовала по меньшей мере одна цивилизация, так как именно к этому времени Геродот относит появление Энея. У жителей Лации была своя религия, и именно от нее римляне унаследовали отчасти вышеперечисленных богов. Слово «отчасти» выбрано неслучайно, ибо другие италийские племена, сабины, от которых ведут свой род самниты, заложили первый камень в фундамент Рима и также принесли своих богов на алтарь римской церкви.

По своему происхождению латины и сабины были, по всей вероятности, индоевропейцами, ибо большинство языков древних народов, населявших Италию, на которых говорили оски, фалиски, венеты, включая восточно-италийский диалект, кельтский язык племен, обитавших в долине реки По, в Ломбардии, Пьемонте, Лигурии и частично в Эмилии, а также мессапийский язык, распространенный в Апулии, греческий язык народов прибрежных районов на самом каблучке итальянского «сапога» и в Сицилии, принадлежало к индоевропейской языковой группе[365].

Возможно, вероисповедание латинов и сабинов также имело индоевропейское происхождение, по крайней мере в то время, когда в Италию прибыл Эней. Другими словами, оно было политеистическим. У вышеназванных народов за каждой природной стихией, сферой человеческой деятельности и чувством: солнцем, небом, звездами, плодородием почвы, сбором урожая, военным делом, искусством, торговлей, любовью и т.д. — стоял конкретный бог. Вероятно, влияние индо-иранского пантеона несколько преувеличено, но я умышленно не останавливаюсь на этом вопросе[366]. Как и большинство других вероисповеданий, римская религия, берущая начало от италийской веры и впитавшая в себя местные культы, превозносила небожителей, среди которых особое место занимал Юпитер. Вначале ему воздавали почести как громовержцу (позднее он наказывал людей за невыполнение данного ими слова), а затем как царящему над миром властелину, который не слишком часто снисходил до мирских дел. Позднее к его пантеону присоединились другие боги: Марс, Квирин[367], Церера, Геркулес, Бахус, Венера...

Так случилось, что Италии присуща одна характерная особенность, которая не позволяет, вопреки существующей традиции, отождествлять ее жителей с другими средиземноморскими народами, в том числе греками и далекими индоевропейцами. В самом деле, во времена основания Рима в 753—749 гг. до н.э. легендарными Ромулом и Ремом, которые, согласно греческой легенде[368], были потомками Энея, в этих краях обитали этрусские племена, также принявшие участие в закладке Рима. Они не были, на первый взгляд, похожи на индоевропейцев. Я сказал «на первый взгляд», ибо раньше считалось, что этруски не входили в число индоевропейских народов; по крайней мере это утверждение было справедливым по отношению к их языку.

Откуда же пришли этруски? Геродот полагал, что родом они были из Лидии, находившейся в западной части Анатолии, откуда в конце II и в начале I тысячелетия[369] перебрались в Италию. Хотя этруски и принадлежали к другой языковой группе, они все-таки[370] по своему происхождению были индоевропейцами. Есть еще одна удивительная особенность: троянец Эней родился во Фракии, то есть на юго-востоке Балканского полуострова, недалеко от Лидии, и приходился, таким образом, «близким родственником» этрускам. Все это позволяет сделать вывод, что большая часть первобытного населения Италии состояла из вторгшихся на полуостров в I тысячелетии из Турции народов. И этруски совместно с латинами стали основателями римской метрополии[371].

Что же касается происхождения дьявола, то мне хотелось бы обратить внимание читателя на тот факт, что этруски, так же как, впрочем, и другие жители Италии, покинули свою индоевропейскую историческую родину задолго до зороастрийской реформы. Иными словами, они избежали противопоставления бога дьяволу в ведийском пантеоне. Вот почему ни в этрусской, ни в римской религии мы не отыщем следа дьявола. Встретиться с нашим «героем» на земле римлян практически невозможно прежде всего потому, что начиная с VI века до н.э. Италия попадает под влияние Греции, что, кстати, вызывало раздражение Катона Старшего, основоположника латинской прозы. Однако, как мы уже успели убедиться, в Греции дьявола не было и в помине. В пантеоне нашлось место только для нескольких мелких демонов, обладавших сверхъестественными способностями, которым неудачливые любовники, разорившиеся торговцы, мужья-рогоносцы и завистливые соседки изливали душу и делились черными замыслами: этих злых духов было так мало, что маги и колдуны рисковали остаться без работы.

Как мне кажется, влияние Греции на Рим было не столь сильным, как принято считать, ибо Юпитер и Зевс похожи только внешне. Например, властитель Олимпа никогда не считался у греков гарантом данного слова. Долгое время не утихают споры о том, что Церера, Либера, Ариадна, Венера, Семела[372] — это имена одной и той же богини. Следует отметить, что Рим никогда слепо не копировал Афины.

В свое время этрусская, латинская и сабинская религии слились в единую италийскую. Выражала ли она богатый духовный мир римлян? Возможно, Дюмезиль пошутил, когда утверждал, что «эпоха расцвета римской культуры не оставила следа в мифологии, в то время как Дионисий Галикарнасский[373] без тени сомнения заявил о том, что италийская религия не отличалась богатством воображения. Это и уберегло ее от профанации и позволило создать чистую и строгую теологию»[374]. Римлянам не следовало бы принимать на веру «комплимент» грека Дионисия Галикарнасского, который, живя в Риме, не уставал повторять, что Рим был зеркальным отряжением Греции. Столь неожиданное славословие кажется по меньшей мере подозрительным. Возникает вопрос, уж не был ли он заинтересован в том, чтобы римляне до конца своих дней не изменяли своим достаточно примитивным религиозным обрядам, действительно весьма практичным!

С самого начала, как мы видели, боги римлян были консулами, префектами, чиновниками, то есть состояли на государственной службе. Так, Сатурн покровительствовал земледелию, богиня Опс заботилась о своевременном сборе урожая, Янус олицетворял собой всякое начало в природе и в жизни людей, Ювента считалась богиней юности, а Термин стоял на страже межей и границ и потому особенно почитался крестьянами, при помощи бога Статулина ребенок делал первые шаги, и т.д. Даже у воров была своя богиня, Лаверна! «Римский пантеон отражает мир земной», — отмечал немецкий историк античности Моммзен[375]. Все, что касалось государства, семейных отношений, явлений природы, вопросов общественной морали, человеческой деятельности, устройства жилища, домашней утвари и даже законодательных актов, нашло отражение в религиозной системе... Не следует, однако, ожидать от римлян каких-то особых гимнов во славу Аполлона, в котором воплотились бы вполне земные качества, так же как придавать особое значение ритуальным возлияниям Бахуса-Диониса. Напрасно мы будем искать непререкаемые истины, знакомясь с основополагающим мифом о Земле. Отправление культа осуществлялось жреческими коллегиями[376], как, например, «Арвальскими братьями»[377], молившимися за добрый урожай, или хранителями священного огня тридцати курий[378], или понтификами[379] и фламинами[380], служителями культа Геркулеса[381]. Можно без конца перечислять названия жреческих коллегий и организуемых ими культовых обрядов и церемоний. По сравнению с ними современные религиозные шествия напоминают унылое прохождение отряда солдат, получивших наряд вне очереди.

Конечно, римляне не отличались особым полетом фантазии, когда придумывали свои мифы. Даже меланезийцы, при всей поэтике или абсурдности вероисповедания, проявили гораздо больше воображения в легендах о мироздании и пантеоне. Однако у нас отнялся бы язык, если бы мы упрекнули римлян за то, что они не отрывались от реальной почвы и не пытались при помощи сверхъестественных сил решить свои земные проблемы. Ведь эти силы отождествлялись с хаосом, от чего римляне, ставящие порядок превыше всего, приходили в священный ужас. Если для греков религия стала основой демократии, то для римлян — гарантом порядка и в дальнейшем государственности, но ни те ни другие так и не смогли смириться с несуразностями мифов и согласиться с тем, что люди произошли от камня или птицы со змеиным хвостом или появились на свет после космического соития чудовищ. Как только религия сформировалась в стройную систему, она сразу же была поставлена на службу людям, кланам, семьям и, что весьма показательно, куриям и коллегиям. С самого начала римская религия была функциональной без греческих излишеств, имевших, впрочем, восточное происхождение; к тому же ей были чужды изыскания в духовной сфере, свойственные восточным вероисповеданиям. Скажем только, что это замечание добавляет последний штрих к характеристике культа, где нет ничего лишнего: ни в толковании, ни в идеализации богов. Все это позволяет сделать вывод, что метод художественного реализма зародился в Риме.

Весь парадокс заключается в том, что ключом к пониманию римской религии, о чем ученые часто забывают, а возможно, и намеренно умалчивают в многочисленных трудах, претендующих на глубину и полное изучение предмета исследования, является запрет на прямое общение с богами; при малейшей попытке нарушить этот запрет римлянин обвинялся в superstitio, то есть в «религиозном анархизме»; впрочем, этот термин мало кому известен, как и само понятие, которое он обозначает. Несмотря на то, что римлянин считался хозяином своей судьбы, хотя и подспудно понимал, что ему никуда не скрыться от недремлющего ока своих богов, он не имел права напрямую обращаться к богам[382]. Жители Вечного города относились к пророчеству, ясновидению и колдовству как к нарушению религиозных норм и правил, ибо религия в их глазах прежде всего была неким социальным контрактом, заключенным с покровительствующими божествами. Только гаруспики[383], деятельность которых регламентировалась жреческими коллегиями, могли предсказывать будущее. Даже могущественный римский император Веспасиан[384], заявлявший в Египте, что обладает даром ясновидения, ни разу не заикнулся о своих сверхъестественных способностях по возвращении в Рим, опасаясь санкций Сената.

Запрет на прямой контакт с богами не означал, однако, отказа от вариантности трактовки статьи вышеназванного социального контракта: например, Сенека написал целый трактат, De superstitio, в котором подверг критике некоторые римские культы, усмотрев излишества, в частности восточные, уже начинавшие входить в моду в Вечном городе. Запрет прежде всего объяснялся распределение ритуалов между общинами: по роду деятельности, куриям, коллегиям и т.д. Нашему современнику, воспитанному в духе традиций христианства, такое veto, возможно, покажется странным; но все становится на свои места, если только уяснить, что прямое общение с богами было чревато опасными последствиями. Во-первых, отдельная личность злоупотребляла добрым отношением ангела-хранителя города, что, в свою очередь, открывало лазейку для установления власти тирана, который тут же заявил бы о том, что получил полномочия на правление от самих богов. И потому каждый римский гражданин, став свидетелем сверхъестественного или необычного явления, был просто обязан доложить о нем жрецу своей общины, имевшему исключительное право вступать в контакт со сверхъестественными силами.

Вторая же опасность заключалась в размывании законов города, основанных на принципе коллегиальности. Ибо как только отдельная личность заявит о том, что боги облекли ее властью, тут же другие горожане последуют его примеру.

И этот же запрет объясняет не только отсутствие, но и невозможность возникновения мистицизма в римской религии, что вначале раздражало, а затем огорчало современных историков, вовсе не свидетельствуя о слабости, а скорее говоря об исполнении долга перед обществом, ибо божьи избранники не могли больше оставаться членами общины. И каждый знал, что мистицизм мог привести если не к истерическим припадкам, то уж обязательно к расстройству желудка.

И наконец, тем же запретом объясняется отсутствие дьявола в римском пантеоне. Властелин, облеченный огромной властью, какой маздеизм или иудаизм наделили Аримана или Сатану, не мог быть никем другим, кроме как божеством. И если какой-либо человек в своих личных целях решил бы обратиться за поддержкой к такому всемогущему божеству, то могла бы возникнуть опасность для общественного порядка и нарушились бы гармоничные взаимоотношения покровительствовавших городу богов. Вот почему было почти сведено на нет значение немногочисленных демонов в римской религии, таких как Робиго, из-за которого прело зерно, или других второстепенных духов, способных творить мелкие козни, вроде Какуса, демона огня, или Вейовиса, мужского бога подземного царства, находившегося, впрочем, далеко не в первом ряду раздутого римского пантеона (насчитывавшего по богу и богине на каждый случай человеческой жизни). Практически все римские небожители выполняли роль покровителей. Понятие божественной сущности было тесно связано с жизнью города. И не случайно троица богов с Капитолийского холма следила за выполнением трех основных правил, на которых зиждилась городская жизнь: так, Юпитер заботился о соблюдении клятвы, Юнона способствовала крепости брачных уз, а Минерва, выступая в роли ангела-хранителя Рима, покровительствовала ремеслам.

Неужели римляне не ведали Зла, раз их демоны были представлены мелкими божествами? Конечно, ответ будет отрицательным, если говорить о нормах нравственного поведения людей, и положительным, если вести речь о религии и метафизике: понятие вездесущего зловонного Зла восходит к христианству и к его порождению — страху бытия. В римский пантеон входили мелкие второстепенные божества, вызывавшие лихорадку и болезни; однако их относили к «полезным» духам, и потому даже не было попытки нарисовать портрет главного носителя Зла. По мнению римлян, причина всех бед — неподобающее исполнение верующими религиозного культа, что являлось высшим выражением первобытного табу. Считалось, что незнание было главной причиной Зла. «Что есть добро? Понимание реальности. Что есть Зло? Неразумение», — писал Сенека[385]. Если побеждало Зло, это означало, по мнению римлян, что боги прогневались на людей. «Однако она (римская религия) не смогла пробудить в людях таинственного трепетания души», — писал Моммзен[386]. Похоже, у римлян не было сердца или же оно билось в правой стороне грудной клетки, ибо, как нам кажется, римляне на протяжении веков свыклись с мыслью, что им неведомо таинственное трепетание души, от которого заходится сердце.

Означало ли это, что римляне были скучными людьми, как говорится, без огонька? «Под стремлением к удовлетворению личных потребностей скрывался страх перед явлениями природы, когда она показывала людям всю свою необузданную силу; как раз этим можно объяснить своеобразие латинской религии, — писал все тот же Моммзен. — Оракулы и пророки никогда не имели в Италии такого влияния, какое у них было в Греции». В религии не делался акцент на духовные первоначала бытия, что было причиной того, что римлян едва ли не обвинили в варварстве. Однако все обстояло иначе, так как речь шла о цивилизации с необычайно высоким уровнем культуры, где никогда не практиковались человеческие жертвоприношения, как было, например, в той же Греции: «...Мы не допустим, чтобы в Италии приносили в жертву человека, пусть даже осужденного по закону преступника, чтобы нечаянно не предать смерти невиновного».

Возможно, Моммзен, также как и большинство его современников, завороженный моделью римского общества, слишком идеализировал жителей Италии или же разделял ошибочное мнение британцев, отождествлявших римлян с горожанами викторианской эпохи. Жители Вечного города были такими же людьми, как и все другие, способными как на великие дела, так и на самые жестокие и низкие поступки. И несмотря на то, что Моммзен увенчал их лаврами, из нашей памяти не сотрется воспоминание о жестоком убийстве Цицерона, или же мы не забудем, как злобная Фульвия, вдова народного трибуна Клодия Пульхра, а впоследствии жена триумвира Антония, при всем честном народе пронзила шпилькой для волос язык оратора[387], которому отрубили голову. С зарождения Республики (о монархии нам известно мало, разве только то, что последний царь, Тарквиний Гордый жестоко обращался с народом и патрициями) до момента падения империи Рим оставался городом, поражавшим воображение неслыханной утонченной роскошью, где правили бал безнравственность и насилие, где, как в огромном котле, до краев наполненном интригами, кипели страсти. Однако не следует забывать о том, что это был город высочайшей культуры. Та едкая ирония, с которой обрушивались на своих современников такие поэты и писатели, как Ювенал[388] и Петроний[389], доказывает, что римляне не скучали.

И отнюдь не случайно правители многих стран на протяжении веков, независимо от того, практиковался у них политеизм или нет, строили общество по образцу и подобию римской модели. В самом деле, Рим остался самым совершенным государством-нацией, тогда как Греция пыталась создать значительно упрощенную модель города-нации. Рим особенно преуспел в экспансионистских, по сути дела колонизаторских, стремлениях, носивших, тем не менее, просветительский характер. Поглотив город, он расширил его границы. Так появился Раx romana, но никак не Pax graeca.

На этом можно было бы поставить точку. У римлян никогда не было дьявола, и можно лишь назвать несколько второстепенных демонов, как, например, лемуры, прятавшиеся в темных уголках жилищ. Однако нам бы хотелось, чтобы читатель получил представление о том, что римляне думали о загробном мире, ибо в дошедших до нас источниках нет определенных установок на сей счет, а также узнал, что подразумевалось под понятием «Зло». Уместно будет заметить, что римская религия, начиная с эпохи империи, противоречила здравому смыслу, ибо была насквозь пропитана манихейской[390] чертовщиной и экзистенциалистскими бреднями. С таким же упорством, как плющ обвивает поседевшие от времени камни античных храмов, так и мыслители прошлого пытались домыслить римскую религию, приписывая жителям Вечного города душевные муки и страхи предвестников иудеохристианства.

За примером далеко ходить не надо. В начале нашего века многие историки[391], разочаровавшись в религии, которую они назвали «безжизненной», изо всех сил старались доказать, что она была ненастоящей и не следовало строить иллюзий относительно древних текстов и надписей. Со временем подобную позицию назвали «ревизионистской», по поводу чего, как мне кажется, не стоит пускаться в долгие и утомительные рассуждения, ибо мы можем вспомнить о некоторых сомнительных теориях, выдвинутых по поводу так называемой «тайны Великой пирамиды»[392].

Внося свою лепту в изучение «дохристианского» Рима, Дюмезиль утверждал, что римлянам не были чужды религиозные чувства, однако со временем они притупились[393], но он не удосужился уточнить, что подразумевалось под «религиозными чувствами», и не пояснил, почему римляне утратили веру. Еще в 1939 году Каркопино говорил об уменьшении интереса к религии во времена империи: «На первый взгляд, римский пантеон продолжал существовать. По-прежнему соблюдались обычаи предков, справлялись обряды и церемонии, как и полагалось испокон веков по определенным дням, указанным понтификами, согласно их священному календарю. Однако умонастроения людей изменились, и если религия пока еще не испытывала нужды в служителях культа, то от нее уже начали отворачиваться верующие. Своими безликими богами и незатейливыми мифами, походившими на примитивные сказания, в которых описывались латинские ландшафты и пересказывались подвиги греческих богов с прославленного Олимпа, а также своей приземленностью и холодной расчетливостью римская религия перестала отвечать высоким духовным запросам верующих».

Упорное желание мыслителей прошлого, разочарованных религией империи, приписать римлянам зачатки христианской веры, вызывает недоумение. Что же тогда говорить о китайцах, японцах, индусах, египтянах, африканцах, племени майя, ацтеках, о которых доподлинно известно, что им было чуждо понимание «веры» в христианском смысле этого слова? Римская религия не изменилась со времен Республики. Тогда как объяснить тот факт, что народ, по утверждению Каркопино, отвернулся от нее? И как же она смогла в таком случае просуществовать целых двенадцать столетий?

Удивительно, что в своем обличительном пафосе Каркопино не нашел более убедительных доводов, чтобы доказать обратное; в римской религии не было чертей, кроме таинственных духов, которых пытались ей навязать историки. И именно отсутствие единого Бога и, следовательно, единого дьявола ставится в упрек религии Вечного города.

Однако римляне отнюдь не пренебрегали религиозной практикой! Весь парадокс заключается в том, что этот факт признает и сам Каркопино. «...Народ с все возрастающим рвением принимал участие в религиозных праздниках, щедро оплачиваемых из государственной казны... Среди празднеств, привлекавших наибольшее число простолюдинов, были такие, которым отдавалось наибольшее предпочтение, ибо они были веселыми, шумными и самыми доступными», — писал Каркопино, цитируя Марка Аврелия[394]. В словах императора проскальзывает пренебрежение, с каким он относился к народу; однако Марк Аврелий вовсе не собирался оспаривать законное право на веселье «простолюдинов», как он презрительно назвал народ. Что же касается «щедрого» финансирования религиозных праздников из государственной казны, то здесь нет ничего удивительного, так как для нас не секрет, что религия способствовала укреплению государства.

Как мне кажется, следует навсегда отказаться от расхожего мнения о том, что римская религия была пустой оболочкой общества, с самого начала обреченной на гибель.

По правде говоря, современные историки, которые стремятся во что бы то ни стало отыскать в римской религии ничем не подтвержденные следы мистицизма, идут по пути, проторенному еще в глубокой древности. Ибо уже давно делались попытки доказать, невзирая на очевидные противоречия, что, с одной стороны, «религиозные чувства» римлян не были удовлетворены, а с другой — жители Вечного города ощущали, что им не хватает веры в богов. Об этом свидетельствует история «ненареченного Бога».

Когда в 181 году на Яникуле, одном из семи римских холмов, была открыта гробница, надпись на которой гласила, что в ней покоятся останки Нумы Помпилия, второго царя Древнего Рима, в ней находились, по некоторым сведениям, загадочные рукописи, которые сенат во главе с претором города Квинтом Петилием распорядился поскорее предать огню. Так, никогда и никем не увиденные и не прочитанные рукописи, похоже, действительно существовали, так как о них упоминает Плутарх в жизнеописании Нумы[395]. Историки вначале предположили, что римский сенат избавился от книг, содержание которых противоречило первобытной религии[396]. Позднее было высказано мнение, что рукописи были написаны пифагорейцами, которым покровительствовал Нума[397]. Остается узнать, не было ли это делом рук мошенников высокого класса.

С точки зрения хронологии, подобная гипотеза выглядит по меньшей мере абсурдно, ибо Рим был основан в середине VIII века до н.э. Ромулом. Его преемник Нума никак не мог царствовать в конце VIII или в начале VII веков. Как полагают историки, он правил Древним Римом в период между 715 и 672 гг. до н.э., в то время как Пифагор основал свою школу в Кротоне, дорийской колонии в южной Италии, в 530 году до н.э. Разница в пару сотен лет делает бессмысленными всякие споры. Однако ученые постарались не заметить расхождения в датах, ибо горели желанием вдохнуть мистическую душу в римскую религию, что и сделал в свое время, по всей видимости, рационалистически настроенный римский сенат.

Более подробно эта гипотеза была рассмотрена в наши дни историком Армандом Делаттом, который привел веские доводы в пользу того, что легендарные рукописи были созданы Фульвием Нобилиором[398], жившим во II веке до н.э. Он полагал, что Нума мог быть причислен к пифагорейцам только на том основании, что древний царь хорошо разбирался в небесных светилах. В самом деле, Нума изучал звезды и именно ему принадлежит заслуга в разделении римского года на двенадцать месяцев. Однако он не считался хорошим астрономом, если судить по высказываниям Плутарха[399]. Короче говоря, Фульвий и его сотоварищ Энний Квинт разработали на основании ошибочно истолкованных ими древних текстов, таких, как «Пифагор» Овидия, — повествование, посвященное «ненареченному богу»[400], — традиционную историю Рима в форме греческого эпоса, в которой действует придуманное ими божество «Геркулес Мусагет», то есть покровительствовавший музам Геркулес. Неудивительно, что сенат распорядился предать огню подобные творения. Несомненно, пифагорейская школа оказала влияние на многих римских мыслителей. Однако утверждать, что Нума почитал «ненареченного бога», как предтечу гностического Всевышнего, а сенат задушил в зародыше нарождавшийся римский монотеизм, было бы с нашей стороны слишком опрометчиво.

И не только из-за религиозной практики Древнего Рима, но и отношения жителей Вечного города к своим богам. С самого основания Рима вера предопределяла действия и поступки горожан. «Если человек не сдерживал данного им слова, то это было равносильно нанесению оскорбления Юпитеру», — писал Тацит по поводу заключения торговых сделок[401]. Клятве придавалось такое большое значение, что за тем, как она выполнялась, следил не кто-нибудь, а сам царь богов Юпитер. Будучи государством торговцев и воинов, то есть людей, придирчиво относившихся к соблюдению чести и выполнению данного слова, Рим особо почитал божество, удовлетворявшее запросы блюстителей морали, каким был бог Доверия, Deus Fidius, по всей вероятности небожитель, покровительствовавший торговле, но не вторгавшийся в сферу деятельности Меркурия, покровителя торговцев вообще и жуликов в частности (надеюсь, вы оценили иронию). «Его почитали, — писал один древний автор, — во всех итальянских городах и селениях; его алтари можно было встретить повсюду: на улицах городов, по обочинам проезжих дорог»[402]. Вот кто мог бы поспорить с Каркопино, который утверждал, что участие римлян в религиозных шествиях свидетельствовало о религиозности римлян не больше, чем празднование парижанами Рождества подтверждает незыблемость католических традиций. Продолжая эту тему, можно задаться вопросом: сколько людей останется верующими, если в одночасье будут отменены все религиозные праздники, закрыты культовые здания и запрещены ритуалы?

В конце концов, надо быть либо слишком легкомысленным, либо чересчур злонамеренным человеком, чтобы утверждать, что римляне, воздвигшие на протяжении веков столько величественных и роскошных храмов, понапрасну расходовали огромные средства. У жителей Вечного города было множество религиозных праздников и торжеств, к числу которых относились Carmentalia в честь древней богини Карменты[403], Parentalia в память об умерших предках, отмечавшийся весталками[404] в феврале; кроме того, праздновались Regifugium, Equirria, Fodicidia, во время которого приносились жертвы богине земли Теллус, богине растительности Церере и покровительнице пастухов и животных Палес; в апреле делались жертвоприношения Юпитеру как хранителю виноградной лозы, причем откупоривались бочки вина предшествующего года (Vinalia); отмечались также семейные праздники Lemuria в честь изгнания духов умерших, Vestalia, женский праздник Matralia, а также Nones caprotines, праздник мореходов Neptunalia;, Furrinalia; праздник в честь бога портов и пристаней Портуна (Portunalia); Consualia, празднество, посвященное божеству мудрых советов, созревших хлебов Консу; Fontinalia, Armilustrium, Saturnalia... Не говоря уже о торжествах Lupercales, так шокировавших историков прошлого из-за того, что обнаженные молодые люди устраивали танцы вокруг Палатина, одного из семи холмов Рима. А еще были игры, очистительные ритуалы, многочисленные торжественные шествия, устраиваемые коллегиями жрецов, куриями, фламинами, понтификами, весталками, авгурами[405]. Мы бы погрешили против истины, если бы утверждали, что возведение храмов было пустой тратой средств. К тому же богохульство у римлян считалось преступлением и каралось смертной казнью.

Откуда же пошли слухи о том, что римляне не почитали своих богов? От скептицизма римских авторов по отношению к мифам, в частности к рассказу о преисподней, который затем перекочевал в монотеизмы.

«...Даже дети, за исключением тех, кто еще не достиг возраста ходить самостоятельно в бани, не верят, что где-то обитают души предков и находится подземное царство, в котором Харон переправляет души умерших через реку Ахерон, а также водятся черные лягушки на дне текущей из Океана в подземный мир реки Стикс, и достаточно одной лодки, чтобы переправить на тот свет столько мертвецов», — писал цитируемый Каркопино Ювенал, стараясь доказать, что во времена империи римская религия постепенно приходила в упадок. Проявляя заботу о «простолюдинах», Каркопино добавляет, что «скептицизм Ювенала носил общий характер. Своими сатирами он завоевывал доверие простолюдинов, и самые благонамеренные из них проявляли полное безразличие к большинству своих богов, которым раньше «лизали пятки до никелированного блеска»[406] — pedes lanatos. Знатные дамы, stolatae, без стеснения заявляли, что «Юпитер больше никому не интересен».

Объяснение, предложенное Ювеналом, дает ключ к разгадке: не может быть по-настоящему верующим тот человек, кто не верит в преисподнюю. Так, несмотря на все наше уважение к Каркопино, остается только заметить, что он плохо знает далекую от догм римскую религию; в те давние времена, когда Ватикан был ничем другим, как одним из семи холмов в Риме, в культе богов не содержалось ни малейшего намека на преисподнюю и дьявола. Подземное царство было плодом воображения поэтов, и каждый человек был волен верить в него или нет. Впервые об аде упомянул Вергилий, который вовсе не был богословом. Когда поэт указывал на одну из дорог к вратам ада, ведущую через болото Ашерон под Каннами в Кампани, которое в наши дни называется озером Фюзаро, то это вовсе не означало, что он был прав. Болото, по всей видимости, было выбрано неслучайно, так как распространяло вокруг сильную вонь, а Вергилий отождествлял зловоние со смертью и тленом, и, по его мнению, именно через болото должен был пролегать путь в мир теней.

«Эпическая поэма «Энеида», в основе которой лежал миф об Энее, пользовалась большим успехом. Романтический, наполненный аллегориями и в то же время реалистический сюжет покорил не одно поколение людей; повторенный в легендах, он оказал заметное влияние на целые народы»[407]. Однако не следует делать вывод, что вера в преисподнюю была главной проблемой римской религии; ведь речь шла только о популярности литературного произведения. Лукреций[408] полагал, что «не надо робеть перед Ашероном, ибо проникнувшая в душу боязнь сеет смятение и отравляет жизнь»[409]. «Цицерон никогда не верил в преисподнюю, считая ее плодом воображения поэтов. Для него существовала только одна альтернатива: счастливая жизнь на небе или небытие», — пишет Жорж Минуа[410], с которым нельзя не согласиться. Вот в чем состоит трудность современных историков: воспитанные на христианских ценностях, они меряют все остальные вероисповедания на свой аршин и потому не способны понять сущности другой, лишенной страха смерти религии, которая выступает в роли связующего элемента в обществе.

Несомненно, представления римлян о преисподней, как, впрочем, и обо всем остальном, сформировались под греческим влиянием. Платон трижды упоминает ад в «Федоне», в «Georgias» и даже в «Республике», когда спустившийся в преисподнюю, а затем восставший из праха Эр поведал о высшем суде, делящем людей на правых и неправых, что, безусловно, предваряло христианскую идею. Однако Платону так и не удалось в своих произведениях привести достаточно доводов, чтобы найти среди римлян единомышленников во времена Республики или империи. Кроме того, нам еще предстоит выяснить, почему Платон оказался в плену идей пифагорейцев и орфиков (то есть философии, ведущей начало от иранского монотеизма) и почему его школа тяготеет к дохристианскому гностицизму, особенно явственно проступающему в «Федоне», с почти манихейским дуализмом между чувственным восприятием вещей и понятийным мышлением. На эту особенность философии Платона указывается в одной из работ Ницше, которая истолковывается зачастую неправильно (как «доказательство» антисемитизма немецкого мыслителя, хотя он открыто осудил Вагнера): «Нам дорого обошлось, что этот афинянин присоединился к школе египтян, представленной скорее всего египетскими евреями»[411]. Наконец, нельзя упрекать римлян в безбожии за то, что они остались равнодушными к учению Платона. В 1992 году большинство христиан в Германии с таким же недоверием относились к огнедышащей преисподней, населенной крючконосыми чудовищами[412].

Несомненно, римские патриции и богатые плебеи, задумывавшиеся о смысле бытия, проявляли заметный скептицизм по отношению к греческим мифам: их не могла не коробить непочтительность, с которой жители Эллады относились к обитателям Олимпа. Начиная со времен Республики, «римское богословие стремилось сделать понятными явления и атрибуты божественного начала», писал Моммзен[413]. Здравомыслие в сочетании с логическим анализом не оставляло места для суеверий, которые ассоциировались другими народами с богами. Небожители в основном выступали в качестве блюстителей присущих народу добродетелей и традиций, которые носили больше общинный, чем личностный характер. Бесспорно одно: римская культура была полностью лишена мистицизма.

Не вызывает сомнений также и то обстоятельство, что и патриции, и богатые плебеи были неверующими в современном смысле этого слова, иначе говоря, атеистами. Нельзя забывать о том, что римская religio, только по названию похожая на верование в нашем понимании этого слова, является, по сути дела, моральным кодексом, «связывающим» общество этическими нормами. Итак, религия есть не что иное, как дух закона. Она, безусловно, не несет в себе божественного откровения, хотя все тот же Нума, как гласит легенда, отправился в грот за советом к нимфе Эгерии. Именно в этом контексте следует понимать слово pietas[414], столь часто встречающееся в римских текстах. Оно не означает набожности в христианском понимании, а говорит лишь о почитании ангелов-хранителей городов. «Не будем под ним подразумевать то, что всякий христианин понимает под верой... Речь, скорее, идет о такой форме поведения человека, когда вся его воля направлена на выполнение долга и в особенности взятых на себя обязательств».

Итак, понятие pietas является своеобразным кодексом чести; оно неотделимо от virtus, обозначавшего вовсе не добродетель, а храбрость и мужество, а также от fides[415] выражающего в трактовке Полибия[416] правило поведения, по которому настоящий римлянин ни при каких обстоятельствах не запустит руку в общественную казну, а слово жителя Вечного города скреплялось символическим рукопожатием, тождественным нашему «слову чести». Итак, pietas, virtus, fides — вот три основополагающих понятия, делавшие римлянина хозяином своей судьбы. Они утверждали свободу личности и человеческое достоинство. Кажущаяся строгость римской религии, так раздражавшая современных историков, была залогом сплоченности нации.

Титул «августейший», так полюбившийся римским императорам, означал «приумножающий силу»[417]. Вначале он распространялся на храмы, как на места, символизирующие дух предков; он свидетельствовал о том, что императоры считались носителями и в то же время защитниками силы нации. Так, при римском императоре Домициане, объявившем себя богом, фламины из его окружения весьма тонко намекнули на превышение власти: они восстановили храм Юпитера с Капитолийского холма, бывшего для мыслителей прошлого символом сопротивления тирану.

По своей природе римлянин был скорее всего философом, а его теология носила исключительно светский характер. Когда после открытия гробницы Нумы были сожжены найденные в ней книги, римский сенат, принимая такое решение, руководствовался не только тем, что в рукописях проповедовался пифагорейский мистицизм, но также и тем, что сенаторам претила сама мысль о том, что в древних текстах могла идти речь о божествах, которые были возведены в ранг богов из простых смертных. Какое заблуждение! Какое безумство! Сенат никак не мог потворствовать подобной ереси. И у него были на то довольно веские основания, ибо римские императоры только и мечтали о том, чтобы объявить себя наместниками бога на земле. Какого здравомыслящего человека не покоробил бы в душе тот факт, что Октавиан, в прошлом пифагореец, а значит, человек, обязанный принять на веру тайные знаки, выбрал «святым покровителем» Аполлона только потому, что его флот одержал победу у мыса, где был расположен древний храм этого бога[418]. Однако делать на этом основании вывод о том, что римляне не испытывали благоговения перед своими богами, было бы неверно.

Некоторые историки[419] усмотрели в произведениях некоторых авторов, как, например, Тацит, скрытую симпатию к иудейству, следовательно, к христианству, что могло быть истолковано как отречение от римской религии. Я бы посоветовал внимательно перечитать источники, на которые они ссылаются! Ибо Тацит, упоминая единственный раз имя Иисуса под именем «Христос» и отождествляя его, по всей вероятности, с иудейством и христианством (ибо римские христиане в большинстве своем были обращенными евреями), подразумевает совсем другое. «Чтобы опровергнуть ходившие о нем слухи, Нерон решил найти виновного в поджоге Рима среди людей, к которым негативно относились в обществе по причине их принадлежности к уголовному миру или их преступных нравов. В народе их называли «христианами», по имени человека, которого во времена Тиберия приговорил к смерти прокуратор Понтий Пилат; некоторое время спустя подавленное властями мерзкое суеверие вновь возникло в Иудейском царстве, ставшем колыбелью этого поистине жуткого поверья, которое затем объявилось в Риме, куда со всех сторон стекалось и тут же расцветало пышным цветом все, что по тем временам было самым мерзким и отвратительным на земле. Так, прежде всего были арестованы те, кто признавал эту веру, а затем по их доносам были осуждены многие христиане, не столько за поджог, сколько за человеконенавистничество»[420]. «Преступные нравы», «мерзкое суеверие», «жуткое поверье», «самое мерзкое и отвратительное на земле», «человеконенавистничество» — какие еще слова Тацита нужно привести в пример, чтобы найти подтверждение «скрытой симпатии» к иудеохристианству?

В Римской империи следовало принадлежать к самым высшим слоям общества, а лучше всего быть императором, чтобы с некоторой иронией относиться к религии. Так, умиравший в 79 году от неизлечимой болезни император Веспасиан, не утратив присущего римлянам чувства юмора (ибо древних греков и римлян можно считать предшественниками англичан), пошутил перед самой кончиной: «Кажется, я становлюсь богом». Слова императора вошли в историю. Веспасиана упрекали в том, что он не любил философов, тогда как при Нероне их было великое множество, без всякой, впрочем, пользы для государства. В Риме беспокоились по поводу связи его сына Тита с еврейкой Береникой, которая могла убедить императорского отпрыска принять чужую веру. Однако в доказательство преданности вере Тит отказался от новой Клеопатры (которую, впрочем, без всякой расистской окраски обвиняли в кровосмесительной связи со своим братом Геродом во время царствования Агриппы II).

Пришло время остановиться на двух уроках, которые римская религия преподала истории. Во-первых, можно хорошо и долго жить, не зная, кто такой дьявол. Во-вторых, дьявол никак не связан с расовой или этнической теорией: индоевропейцы, как иранцы, сторонники империи, как римляне, не унаследовали, подобно этрускам, латинам и сабинам, ни неуемной любви к мифам, ни желания упростить свой пантеон.

Рассуждая на эту тему, можно было бы задаться вопросом, нет ли какой причинной связи между территорией и религией? Трудно себе представить, например, Вергилия ацтеком, а Моисея — жителем Венеции или Неаполя. Красивейший пейзаж Италии от Апулии до Тосканы должен был бы привлечь наводящего ужас существа по имени Сатана. Родившийся в суровом климате иранских плоскогорий, а затем вскормленный на солончаковых берегах Мертвого моря, этот бедолага-дьявол разморился под ласковым небом Италии. И первобытное христианство, помешанное на сексе, не нашло ничего лучшего, как придать ему облик бога Пана, наполовину козла, наполовину человека, к тому же сексуального маньяка. И всего таланта Микеланджело хватило лишь на то, чтобы изобразить его на потолке Сикстинской капеллы с черным ликом в легкомысленной позе.

Однако наше представление о небесных силах никак не связано с определенной территорией.