6 МЕСОПОТАМИЯ, ИЛИ ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПОНЯТИЯ ГРЕХА


О древних цивилизациях Месопотамии. О пути, по которому шли эти цивилизации вплоть до превращения Месопотамии в провинцию Ирана. О слишком большом пантеоне. О космогонии и мифических героях. О причинах появления понятия Греха и обвинении женщины. О возникновении понятия метафизического Зла и ритуала исповеди. О понятии экуменического спасения. О политической подоплеке этих явлений, о теократической тирании на ограниченной территории и о ничтожестве отдельно взятой личности.


Большинству наших современников история государства Месопотамия (в переводе с греческого языка Междуречье), которое образовалось в бассейне Тигра и Евфрата на территории, занимаемой в настоящее время Ираком, представляется настолько неясной, что походит на туман, поднимающийся над болотами, которые покрывают значительную часть ее площадей. От Бан-Лама на северо-востоке и Насирья на западе до южной окраины с впадающим в Персидский залив каналом Шатт-аль-Араб простираются похожие на бескрайнее болото земли, которые мешали освоению новых пригодных для земледелия мест, куда до недавнего времени можно было добраться лишь на принадлежавших местным рыбакам примитивных, похожих на гондолы пирогах taradas и balams, с острыми носами, как кончик лезвия ножа или чувство собственного достоинства.

На эти Богом забытые земли почти не ступала нога европейца, да и сами иракцы вплоть до конца XX века, когда сюда наконец-то докатился прогресс, не проявляли интереса к этим районам, где телефон и кредитные карточки воспринимались как чудо. Вчерашняя Месопотамия, а ныне Ирак, остается для мирового содружества страной, обреченной разделить судьбу регионов, которые древние картографы, не имея достаточных сведений, обозначали тремя латинскими словами: Hic sunt leones («Там водятся львы»). Если в эти края сегодня случайно забредет путешественник, то он с трудом поверит, увидев рассекаемые утлыми суденышками водные просторы, которые похожи на моря крови в лучах заходящего солнца, что здесь когда-то била ключом жизнь и процветали Вавилония, Ассирия, Шумерское царство. И ему никогда не придет в голову мысль, что Месопотамия была родиной западной философии. И даже застывшая в своем великолепии Греция — страна, которую принято считать спасительницей просвещенного человечества от восточной смуты, — не сумела устоять против влияния народов, живших на топких берегах Евфрата и Тигра.

И тем не менее все обстоит именно так. В долинах этих рек — Ашшур и Аккад на севере, Вавилония и Шумер на юге — появились богатейшие государства, изменившие вначале судьбу Востока, а затем и Запада. В этих местах в 6300-е годы до н.э. люди научились ткать полотно, а спустя два или три века одомашнили скот и стали употреблять в пищу молоко. К 3700 году до н.э. в низинах Шумера выросли первые города-государства. Именно в этих краях люди изобрели печать[165]. А в 3400-е годы до н.э. было придумано колесо.

К 3100-м годам до н.э. относится самое выдающееся творение человеческой мысли, позволившее обессмертить духовную жизнь народов: возникновение письменности[166] в Шумере. Еще не закончился бронзовый век, а уже были начертаны клинописью на двенадцати табличках, найденных в Ниневии в царской библиотеке Синахериба и Ашшурбанипала, три тысячи строф эпоса о Гильгамеше. Так, почти четыре тысячелетия спустя благодаря кропотливому труду нескольких одержимых наукой ученых в пыльных хранилищах библиотек человечество узнало о том, как Гильгамеш[167] отверг любовь богини Иштар[168], пораженной в самое сердце красотой юного полубога, который превыше всего ставил дружбу с Энкидом[169]. Однажды друг умер, и печаль окутала сердце Гильгамеша:


«О! Энкид, пантера пустынь!

Мой друг, мой возлюбленный брат,

С тобой я охотился на львов,

С тобой я боролся с бедой,

Но тебя подстерег жестокий рок;

И вот шесть дней и шесть ночей

Я оплакиваю тебя...»


И герой решается встретиться с самой Смертью на берегу океана Усопших. И напрасно колдунья Сидури Сабиту пытается образумить молодого человека рассказом о бренности земного бытия. Гильгамеш отправляется в Подземное царство в поисках эликсира жизни. Возвратившись ни с чем, он наконец-то осознает, насколько незащищенным бывает человек[170]. Утнапиштим[171], хозяин Блаженного острова, расположенного за океаном Усопших, внушает Гильгамешу, что все героические доблести и победы не что иное, как дар богов, а не поощрение за прошлые заслуги. Несколько строф посвящено несправедливости богов. Сильные мира сего обязаны своими успехами только случаю, а неудачниками люди становятся только потому, что от них отвернулась удача. Об эпосе о Гильгамеше ученые отзываются — в особенности в настоящее время — с похвалой, возможно и не совсем незаслуженной: главной темой первой поэмы в истории человечества стало прославление непомерной мужской силы, и только Гомеру много позже удалось создать произведение, сравнимое по значению с этим эпосом, изобразив художественными средствами вызов человека судьбе. Зло, каким является смерть, уже само по себе несет пронзительное отчаяние. Однако следует признать, что Месопотамии уже приходилось быть игрушкой в руках небесных сил, когда случился Всемирный потоп, о котором Утнапиштим поведал Гильгамешу. Внезапное бедствие стало доказательством дурного характера богов.

Катастрофа, произошедшая, согласно клинописным текстам, в 2000 г. до н.э., по-видимому, имела место, и доказательством тому служат иловые отложения, обнаруженные археологами во время раскопок древних поселений. Однако до сих пор нет достаточно обоснованного датирования этих слоев[172]. Для древних народов, включая проживавших в этих краях в VIII и VI веках до н.э. евреев, потоп был вселенским, так как под ним оказалась почти что вся Месопотамия. Несомненно, земли не покрылись полностью водой, как гласит легенда.

После Потопа, или потопов, население Месопотамии поняло, что боги не всегда благоволят к человеку. Однако для вторгшихся в Месопотамию семитов[173] была неприемлема сама мысль о враждебности богов, особенно в том виде, в каком представляли жители Месопотамии; вот почему евреи заново истолковали ее и включили в Ветхий завет, на первый взгляд, более приемлемый, но тем не менее неприукрашенный образ ревнивого и мстительного Бога, который не относился к местным жителем так же благосклонно, как Зевс к грекам.

По всей видимости, Месопотамия, так же как, впрочем, и Иран, была заселена в глубокой древности. Однако нам до сих пор неизвестно, какими народами. И в этом есть своя ирония судьбы: и автотурист, и редактор газеты «Journal officiel», и булочник, и выгуливающая пса молодая женщина, и текстильный король не знают, кто из их древних предков изобрел колесо и письменность, научился выращивать и выпекать хлеб, одомашнил животных, придумал, как из конопли и льна производить ткань для одежды. Не больше мы знаем и о происхождении шумеров. Все же у нас есть все основания полагать, что они пришли с восточного берега Евфрата, ибо в легендах упоминается существовавшее ранее селение Дер-ин-Ашунак: его остатки были найдены в окрестностях Асмара в сорока километрах на северо-восток от Багдада.

Язык шумеров также не позволяет нам сделать какие-то определенные выводы: не принадлежа к индоевропейской группе, он стал предметом до сих пор неутихающих споров ученых[174]. Белые пятна в истории весьма досадны, ибо не дают возможности воссоздать историю вероисповеданий и проследить за развитием техники в Месопотамии; и нам остается только надеяться на будущие открытия ученых.

Мы не ставим перед собой задачу восстановить прошлое Месопотамии в полном объеме. К слову будет сказано: у нее довольно запутанная история. Мы можем только предложить нашему читателю самый краткий обзор. От царей Ура до вторжения персов, превративших Месопотамию в иранскую провинцию, династии правителей сменялись так же часто, как изменялись границы. За шумерской династией последовала династия Аккад, после распада Аккадийского царства бразды правления оказываются у династии Гудеа, на смену которой приходит шумерская династия, названная третьей династией Ура, после чего государство распадается на две части, а когда приходит конец династии Ура, власть в Вавилоне переходит к семитским правителям, а в Ашшуре — к ассирийцам. Царь Вавилона Хаммурапи вновь сколачивает сильное государство, но его потомкам недолго пришлось пользоваться плодами его трудов, и вновь Ашшур и Вавилон соперничают друг с другом. Берет верх то одно, то другое соседнее государство. Уже было утвердилась ассирийская династия, как пришли мидяне и взяли Ашшур штурмом. Древняя империя оказалась поделенной между мидянами и халдеями, царем которых был Набу-кудурри-узур II, более известный под библейским именем Навуходоносор II. Вавилония была уже персидской провинцией, когда в 330 г. до н.э. пришел со своим войском Александр Македонский. Он застал в Вавилоне руины зиккурата[175], упоминавшиеся Геродотом еще сто лет назад. Проклятия Апокалипсиса сбылись, но четырьмя веками раньше: «Великий Вавилон, покровитель шлюх и всех непристойностей на Земле», наживавшийся на людском горе, превратился в руины.

Негодование автора Апокалипсиса может в наши дни только удивлять, ибо именно в «Законах Хаммурапи»[176] Моисей черпал вдохновение для своих десяти заповедей, которые были позаимствованы христианами. В I веке, то есть в то время, когда псевдо-Иоанн сочинял свою пророческую поэму, от Вавилона уже ничего не осталось. Не заслуживая, разумеется, такой сильной ненависти, он превратился в призрак. Однако евреи до сих пор не забыли и будут вечно помнить о том, как в 598 г. до н.э. все тот же Навуходоносор покорил Иерусалим и, захватив в плен царя Иехоахима, посадил на трон марионеточного правителя Зедешея. Из их памяти также не выветрилось воспоминание о новом походе вавилонян, когда в 587 г. Зедешей проявил непокорность. На этот раз они увели с собой еще больше евреев. Это событие останется навсегда в памяти еврейского народа потому, что после захвата Иерусалима Иудейское царство было обречено на гибель. Какая долгая память! С той поры евреи задаются вопросом, действуют ли по-прежнему законы Ветхого завета и не забыл ли Бог о своем народе?

Однако правда и то, что Вавилон и без того мог навлечь на себя проклятие евреев, поклоняясь многим богам, что уже само по себе было страшным преступлением. Каким богам? «Представляется невозможным «рационально» классифицировать богов Месопотамии, — утверждал известный специалист по Месопотамии Жорж Ру, — ибо логика древних отлична от нашей». Более того, ученый выделяет среди богов «некое подобие группы, впрочем, довольно неопределенной»[177]. Главными небожителями были бог Неба и отец всех божеств Ан, богиня рождения и мать всех богов и при этом оставшаяся незамужней Нинту, небесная девственница Иннини, бог земли и воздуха Энлиль и его супруга Нинлиль, бог водной стихии, по-шумерски Энки, и его супруга Дамкина. Впрочем, у этих божеств было много имен, разные обязанности и культы. Нинту, например, носила сорок одно имя; кроме Belit Ilani, или «матери богов», ее звали Макх, Нинхурсаг, или «царица гор», что означало для шумеров «царица земли», в то время как для вавилонцев она была «правительницей страны усопших». Ее также называли Аруру, «богиней рождения», или просто Мамой, то есть женщиной, которая вылепила человека из глины, согласно античной концепции женского начала, отражавшего идею матриархального общества[178]. Сменялись династии, религии, языки, однако жители Месопотамии по-прежнему верили в свои высшие божества или, точнее, в прообразы верховных богов.

«Со временем число богов заметно сократилось, — заметил Ботеро. — В «Поэме Сотворения», сочиненной приблизительно в 1200 году, упоминается не более шестисот[179].

И среди них нет ни одного дьявола. В образе бога Энки[180], «повелителе» царства Ки, простиравшегося от земли до самой преисподней, мы не находим ничего зловещего, ибо он был богом водной стихии, лившейся, как считали жители Месопотамии, из глубин земли. А Зло должно было прийти с другой стороны.

Как это часто бывает с античными религиями, образы божеств сливались или накладывались друг на друга: так о Нинту и Иннини рассказывают, что, когда человечество впало в грех и боги стали угрожать ему суровой расправой, они своим заступничеством избавили людей от божественной кары. Понятие греха уже само по себе подразумевает прощение. А оно, будь то на земле или на небесах, может исходить только от женщин. Богиням пришлось немало потрудиться, чтобы спасти навсегда погрязшее в грехах человечество.

Так перед кем же ходатайствовали богини? Перед древним шумерским небожителем Амар-Утук (в переводе «Бедро бога-Солнце»), называвшемся у евреев Меродахом, покровителем города Вавилона, а затем и всей Вавилонии, превратившегося позднее в бога весеннего солнца и владыку неба и земли Мардука, символами которого стали планета Юпитер и змея-дракон Муссуссу. Ибо в зависимости от побед или поражений богам поклонялись то одни, то другие народы, наделяя новыми обязанностями[181].

Случилось так, что из-за большого количества богов и многообразия их имен в религиях воцарился хаос. Более того, они превратились в собрания мифов, воспевавших подвиги экстравагантных героев, носивших варварские имена. Ибо эпический дар вавилонян был настолько богат, что Генезис рядом с ним кажется грубой подделкой. Даже в своей более поздней версии эпос вавилонян не растерял былой силы. Когда родился Мардук, прототип Гильгамеша, Геркулеса или Иисуса, призванных установить вселенский порядок, бог Неба и отец всех богов Ан запаниковал, почувствовав, что внук может лишить его короны. Призвав к себе на помощь ветры, он поднял страшную бурю и разгневал водное чудище по имени Тиамат, создавшее реку подземного царства и все живое на земле:


«Придумав орудие мести, оно породило страшных чудовищ,

Гигантских змей с острыми зубами и крепкими челюстями;

Вместо крови, оно наполнило их тела ядом

И превратило в злобных драконов,

Снабдив нимбами и уподобив богам.

И какой же ужас они внушали!

Первые ряды, не смейте отступать!

Оно породило гидру Башма, красного дракона и Лахаму,

Гигантских львов, свирепых псов и человека-скорпиона,

Злых демонов бурь, человека-рыбу и Кусарикку».


Вавилонянин — будь то шумер или семит — представлял своих богов в виде страшных чудищ, безусловно, самых уродливых и жутких из всех, которые когда-либо встречались в других мировых религиях. Еврейский пророк был настолько впечатлен при знакомстве с этим эпосом, что черпал из него свое вдохновение. Помимо «Законов Хаммурапи», побудивших его на создание двенадцати заповедей, в первой из своих книг — Генезисе он рассказал о Начале так, как это изложено в вавилонском эпосе о сотворении мира под названием Энума Элиш. Ниже приводится сравнение текстов, позаимствованное у Бернара Тейсседра[182]:


Энума Элиш I, 1-16

Вначале не было ничего:

Ни Неба, ни Земли, —

Когда из первобытного хаоса возник Алсу,

Породившиий праматерь всего сущего

Намму и Тиамат.

И воды слились в единое целое...


Генезис 1, 1-2

В начале времен, когда Бог создал небо и Землю,

когда Земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною,

И Дух Божий носился над водами.


Не стоит пренебрежительно относиться к столь малоизвестным в XX веке богам Месопотамии, ибо им впервые в истории человечества удалось возвыситься над людьми. Такого не встречалось ранее ни в Океании, ни в Индии, ни в Китае, ни в Египте. Правящие династии в Месопотамии сменялись так быстро, что исследователю трудно проследить за превращениями богов, менявших не только имена, но и порой половую принадлежность. Так, неизвестно, почему Иштар, будущая греческая богиня Афродита, была поначалу особой мужского пола Араб Истаром, арабским богом планеты Венера, который вдруг превратился в женщину, после того как попал в Месопотамию. Не надо также забывать, например, о том, что семитский бог Солнца по имени Самах был не кто иной, как шумерский небожитель Уту, известный также под именем Баббар[183]. Более того, сходство шумерской, семитской, вавилонской и ассирийской религий потребует в наши дни использования компьютерной техники, чтобы хотя бы немного разобраться в четырех тысячах региональных богов. Так, бог войны Нинурта был не кто иной, как древний бог Ниниб, отожествляемый с богом огня Нуску. Вавилонский Мардук идентичен богу Набу из Барсиппа, а вода и огонь вдруг перестают быть в легендах антонимами, если подумать о том, что бог огня и зноя Гибил, он же Нуску, не мыслил жизни без бога водной стихии Энки, в то время как Мардук и Набу...

Не хватило бы целой книги, чтобы описать родственные связи богов Месопотамии. Например, у богини плотской любви и женского плодородия Инаны была сестра Эрешкигаль, которая повелевала загробным миром, однако над подземным царством властвовала также богиня рождения Нинту, что роднит Инану и Нинту. Когда узнаешь, что небесный пантеон Месопотамии состоит из шестисот богов Игиги, тогда как нижний, земной и загробный — из трехсот богов Аннунаки, а всего в религии Вавилона и Ассирии насчитывается около четырех тысяч богов, охотно соглашаешься с тем, что теологов в Месопотамии отнюдь нельзя назвать бездельниками.

А когда тебе сообщают, что богиню рождения Нинту почитали в городе Кеш, но также и в городе Киш (который вроде бы вовсе не Кеш, а крупный город на севере), то понимаешь, что можешь запутаться. У богов Ан и Инана были свои храмы в Эреше, у Энлиля и Нинлиля в Ниппуре, у Эйя и Дамкина в Эриду, в устье Евфрата.

На фоне такой пестрой теологической мозаики, когда невозможно порой разделить противоположности, о чем свидетельствует союз водной стихии с огнем, выделяются два главных мифа. Первый рассказывает о свадьбе одного из небесных богов, Нергала, повелителе лета и жары, с богиней Эрешкигаль, царицей преисподней, управляющей холодным миром мертвецов. Было бы уместно при этом сослаться на африканскую мифологию, проповедующую объединение жары и холода. Свадьба богов не относилась к числу браков по любви, а то, что с ними приключилось, менее всего походило на галантное приключение: Нергал спустился с небес в преисподнюю, чтобы извиниться перед Эрешкигаль, которую в свое время оскорбил. Соблазненный прелестями загробной красавицы, он уступил внезапно возникшему желанию и совершил то, «что делают все мужчины и женщины»[184]. По всей видимости, в этом он проявил немало сноровки, ибо красавица из преисподней, не мысля больше жизни без Нергала, «пожаловалась» после его ухода:


«О! Нергал, любовник моей мечты!

Мне так хочется вновь насладиться тобой!»


Следует заметить, что вся история Нергала и Эрешкигаль написана в тоне эдакого мадригала, что наводит на мысль, что французы в XVII веке были вовсе не первооткрывателями галантного обращения с дамами. Потеряв голову от любви, Эрешкигаль посылает на небеса жившую в подземном царстве богиню судьбы Намтар уговорить Нергала вернуться назад в преисподнюю, чтобы она могла снова заключить возлюбленного в объятия.


«Намтар, отправляйся к Ану, Энлилю и Эйя!

И скажи им, что с самого детства

Мне были незнакомы радости других детей и их игры,

Я хочу, чтобы бог, которого они послали ко мне,

Провел еще одну ночь со мной как любовник!»


И это вовсе не безутешная старая дева произнесла в любовной горячке столь странные слова, достойные героинь любовных романов XX века, а мстительная владычица подземного царства. Ибо Намтару было поручено передать иное послание, если Нергал откажется вернуться в постель Эрешкигаль:


«Мертвые поднимутся из могил и изведут живых,

Мертвых на земле станет больше, чем живых!»


Такая же страшная угроза расправиться со всем миром прозвучала из уст другой потерявшей разум влюбленной женщины, Иштар, если красавец Гильгамеш не выполнит ее требований. Если гордый юный царь проявил твердость духа, то Нергал пошел навстречу желанию страшной в своей страсти фурии. Он спустился с небес в преисподнюю по лестнице и, по-видимому, пребывал в весьма дурном расположении духа, ибо по дороге поколотил поочередно всех стражников, охранявших Семь Дверей, через которые ему пришлось пройти. Когда юный царь вошел в тронный зал и увидел перед собой Эрешкигаль, он распалился гневом. Схватив за волосы, он сбросил владычицу подземного царства с трона и потащил за собой, не обращая внимания на слезы молодой женщины и просьбы жениться на ней.


«Стань моим супругом, и я уступлю тебе трон.

Ты станешь повелителем всей земли!

Ты познаешь все премудрости мира!»[185]


Кротость влюбленной в него женщины обезоружила Нергала, и он поцелуем дал понять, что согласен разделить трон с возлюбленной из мира теней и мрака. Вот какая весьма символическая история смертельной любви, необычайно похожая на мифы, вдохновившие Вагнера на написание опер. Понятен смысл этой истории: мир живых тесно связан с миром мертвых, а богиня преисподней значительно могущественнее небесных божеств. Любая живая материя обречена на распад и гниение. Смерть и Зло предстают в женском облике. Образ Эрешкигаль несет в себе зачатки понятия Первородного греха, и поскольку все древние религии, восходящие к эпохе патриархата, пропитаны женоненавистничеством, то сексуальность в них возведена в ранг вселенского Греха, и Эрешкигаль предстает в мифе одновременно как великая соблазнительница Ева и как первая жена Адама Лилит.

В самом деле, главным в религии Месопотамии является то, что она основана на понятии Греха и Зла, как неотъемлемой части любого Существа.

Второй миф повествует о сотворении человека из крови страшного чудовища Кингу, приговоренного к смерти по приказу бога Мардука за то, что стал виновником хаоса в космосе. Будучи демоном, Кингу олицетворяет Зло точно так же, как наш дьявол; он не способен творить добро, как боги, например в египетской мифологии, когда Ра получил помощь от злобного бога пустыни и песчаных бурь Сетха. И это означает лишь одно: человек, рожденный из крови Кингу, по своей природе существо злобное и демоническое; Зло вошло в его плоть[186].

Ни поэзия, ни юмор не спасают мифологию Месопотамии от столь мрачного взгляда на мир и человеческую природу. И все же легенды искрятся юмором, хотя иногда и черным, начиная с рассказа о сотворении мира, чей текст был найден — о, ирония судьбы! — в развалинах дворца последнего могущественного ассирийского царя Ашшурбанапала. Верховному богу Солнца Мардуку пришлось вступить в бой с женщиной-драконом Тиамат, приходившейся супругой предвечного божества Алсу и являвшейся прародительницей всего сущего на земле и одновременно богиней морской стихии. В самом деле, Тиамат и Алсу породили богов, отличавшихся в юности буйным нравом. Как-то раз Апсу пожаловался супруге: «Поведение детей просто несносно. Ни днем ни ночью нет от них покоя. Их следовало бы прибить, чтобы они успокоились. Только тогда наступит наконец тишина, и я смогу отдохнуть!»[187]

Однажды они поссорились: подобно провинциалам, которые выведены из себя гвалтом, устроенным их отпрысками в субботний вечер, отец с матерью не сошлись во мнении, как им лучше избавиться от надоевших детишек, чем и навлекли на себя гнев богов. Мардук[188] отправляется в путь в своей колеснице, чтобы в рукопашном бою по воле небесных сил сразиться и наказать Тиамат. Одиннадцать подручных свирепого чудовища спасаются бегством, едва завидев Мардука, который набрасывает на своего противника сеть из солнечного света, вгоняет в пасть восемь мятущихся ветров и пронзает копьем. Увидев, что чудище мертво, он расчленяет тело и бросает вверх чешуйчатую спину, сотворяя небесный свод. Затем он опускает все, что осталось от чудища, вниз, создавая тем самым земную твердь и океаны.

Эту кровавую космогонию, замешанную на матереубийстве, весь ужас которого едва ли может прикрыть мужская доблесть, любители искать во всем символический смысл безусловно истолкуют как борьбу мужского и женского начал. В народе бытует мнение, что всякая женщина — зло. И, если хотите, можно говорить о несостоятельности теории «эдипова» комплекса, определяющего внутренний мир мужчины[189].

Чувство юмора проявляется гораздо больше в другой космогонической истории, повествующей о сотворении людей. Бог водной стихии Энки, который, как вы уже знаете, станет отцом Мардука, однажды был разбужен своей матерью Намму[190] — богиней морской пучины. Она пожаловалась на трудности, которые она испытывает при выполнении божественных обязанностей. Энки предложил сотворить кукол-марионеток, которые выполняли бы работу богов, но оставались бы при этом смертными. «Прежде всего, — произнес он, — мне нужна глина из мест, расположенных между землей и морем». Из глины, извлеченной из тела Намму, были вылеплены сердца кукол. Восемь других богов создали тела марионеток. Так была сотворена человеческая раса.

Однако на этом дело не закончилось. Энки решил отпраздновать удачную мысль. За столом было выпито много пива. Жена Энки Нинмах явно хватила лишку. Она не поверила в успешное претворение в жизнь идеи мужа, ибо воскликнула: «Человеческое тело? Что тут особенного? Да я могу вылепить сколько угодно людей!» — «Попробуй, — ответил Энки, принимая вызов пьяной богини, — обещаю определить им место на земле». Нинмах тут же принялась за дело и вылепила евнуха, бесплодную женщину и четырех калек. А Энки придумал, что они будут делать на земле. Евнуха он сделал государственным чиновником, бесплодную женщину — сожительницей, а калек — безработными. Затем, увлекшись, «он уговорил Нинмах продолжить игру, но предложил поменяться ролями. Теперь ему предстояло вылепить самых причудливых человечков, а ей найти им место на земле. Нинмах согласилась. Энки создал вначале мужчину, «кто родится нескоро», и это был первый старик на Земле. Когда он предстал перед Нинмах, она протянула кусок хлеба, но у старика не было ни зубов, чтобы жевать, ни сил, чтобы взять хлеб. Нинмах не знала, что ей делать с этим несчастным. Энки решил закрепить свою победу, и, выпив еще один стаканчик пива, озадачил богиню-супругу, вылепив пять уродливых женщин и мужчин. Нинмах так и не смогла придумать, что они будут делать на Земле. И вечер закончился большой сварой[191].

Можно подумать, что жители Месопотамии, так же как греки или кельты, почитали своих богов без особого рвения. Однако это не так. Сотворение человека закончилось игрой, затеянной жестокими богами под хмельком. Что же касается людей, то они становятся слугами богов, если только не порождены Злом.

Надо заметить, что ассириец чувствует себя постоянно униженным, если не облечен властью, о чем свидетельствует следующий отрывок, воспроизводящий диалог между хозяином и слугой и предвосхищающий, похоже, Мольера (или Брехта). Впрочем, он носит название «Диалог пессимиста»:

«— Эй! Слуга, послушай!

— Да, мой господин, да!

— Я полюблю женщину.

— Да, люби, мой господин, люби. Мужчина, любящий женщину, забывает про скуку и тоску.

— Нет, слуга, я не полюблю женщину.

— Не люби, мой господин, не люби. Женщина — это капкан и очень острый кинжал на горле мужчины»[192].

Эти строки не имеют ничего общего ни с религией, ни с культурой греков, почитающих превыше всего свободу, что и неудивительно, ибо о ней первыми узнали их предки — греческие философы. Литургия шумеров предвосхищала не только иудейские и христианские богослужения, но и самые темные проявления страха у восточных народов перед бытием, проявляющегося в ритуалах византийской церкви, и заключалась в бесконечном одноголосом восхвалении богов, ershemmas, в частности Энлиля, под звуки флейты, прерываемые песнопением, kishubs, поверженных ниц верующих. Литургия велась постоянно: и когда боги одевались, и когда обедали, и когда сочетались браком (статуи богов в богатом убранстве переносились в «комнату для новобрачных, чтобы они могли бок о бок провести ночь»[193].

Церковники времен последней династии Ура, а также цари Ларса и Исин разработали весьма сложные обряды, в которых сочетание ershemmas и kishubs служило выражением главных теологических тем «самого мрачного и заунывного характера»[194]. Каждое богослужение включало гимн «Гневному слову» бога, к которому адресовалась молитва (в ней без труда можно узнать нашу Dies irae), а также заунывное перечисление богов шумерского пантеона. Покаянная молитва завершала душераздирающую церемонию Святой пятницы[195]. Кроме того, существовало великое множество разрешительных, но еще больше запретительных предписаний. «Нельзя было давать клятву, не обмыв поднимавшуюся при молитве вверх руку, ни упоминать божественного имени, работая мотыгой, ни пить из кружки из необожженной глины, ни вырывать кустарник в степи или ломать тростинку в камышовых зарослях...»[196].

И вот мы почти в Византии, ибо модель литургического календаря уже составлена, и остается только принять: ежемесячно совершались богослужения, посвященные тому или другому событию, проходили регулярные службы, иногда сопровождавшиеся песнопениями или galas. Бывало, что в отдельные дни шло несколько служб. Литургии проводились по решению жрецов и предназначались для предотвращения последствий дурных предзнаменований. Здесь уже присутствует элемент экуменизма[197], ибо впервые в истории религий мы встречаемся с богослужениями, имеющими своей целью предотвратить неприятности, угрожающие «всему человечеству», и упросить богов сменить гнев на милость. Но «в этих благозвучных службах нет ничего от апостольского в магическом смысле», уточняет Encyclopaedia Britannica[198], то есть отсутствуют магические заклинания, чей мрачный характер допускал бы беспросветную заунывность: «Это были суровые гимны во славу богов, которые прерывались пессимистическими песнопениями, повествовавшими о человеческих страданиях и мерзостях жизни». Не впадая в мрачное настроение от такой нерадостной картины, легко можно представить, как в гигантских храмах темноглазые и чернобородые священники скрупулезно исполняли бесконечные утомительные службы.

Если вавилонянину казалось, что участие в литургиях не облегчает ему душу, он мог воспользоваться целым набором покаянных молитв, восходивших ко временам зарождения религии шумеров. Это были псалмы покаянного характера, однако, как бы им в дополнение, существовали и другие: хвалебные, исповедальные и заступнические, читавшиеся вместе со священником. Впервые появляется обряд исповеди. Можно представить удивление археологов, когда они, найдя клинописные таблички, открыли, что даже после того, как был вытеснен местный язык, богослужение продолжало проходить на шумерском, точно также, как в Римской католической церкви литургии совершаются на латинском языке.

Приходится только удивляться, чем же таким особенным Вавилон вызвал столь праведный гнев автора Апокалипсиса: проклятый им «город шлюх» был местом, где наши службы по отпеванию покойников показались бы чем-то вроде сцен из оперы. В мире нет ничего более мрачного, чем шумерская религия, и я бы даже сказал, что в Шумерском царстве отчаяние родилось в одно и то же время и в одном и том же месте, что и письменность.

Однако, как мне кажется, больше всего следовало бы удивляться необычайному сходству шумерской религии с иудаизмом и христианством. Можно сколько угодно задаваться вопросом о происхождении понятия греха в этих религиях, однако мы найдем в них основополагающую схему сотворения дьявола, набросок которой был в свое время сделан в Иране.

Шумерские и семитские народы считали, что во всех их бедах и основных грехах виноваты демоны. «Демонология была одним из самых важных аспектов их религии», — пишет Encyclopaedia Britannica[199]. В то время как у иранцев уже появились божество и антибожество, жители Месопотамии продолжали исповедовать политеизм с полным набором демонов: семью чудовищами с человеческим туловищем, головами льва, пантеры, собаки, овцы, барана, птицы и змеи.

Эту опасную семерку повсюду сопровождали два духа рангом помельче: Пазузу Ассирийский, демон с четырьмя крыльями, головой летучей мыши и хвостом скорпиона, воплощавший юго-восточные ветры, и Ламашту, богиня родильной горячки, перевоплощение шумерской богини Димм, жуткое чудовище женского пола, кормившее одной грудью щенка, а другой поросенка[200].

А так как чудовище было дочерью владыки неба Ан, мы найдем в нем больше двусмысленности, чем у ведийских богов, ибо Димм приходилась родной сестрой жуткому Ариману индоиранцев. Кроме того, у нее был брат Утуккулимну, у которого на счету вряд ли нашлось хотя бы одно доброе дело. Брачные узы богов не стали источником радости для древних жителей Месопотамии, ибо третий демон, Намтар[201], был сыном бога Энлиля, властелина земли, и посланцем повелительницы Преисподней Эрешкигаль, которая, как мы уже знаем, собиралась уничтожить всех людей на земле[202]. Все эти чудовища, отпрыски богов, были зачаты в преисподней и назывались «горьким ядом богов». Так преисподняя обретает все более четкие очертания того, что в более поздних религиях, начиная с иудейской, получило название «ад», именно там рождались самые жуткие чудовища, детища всемогущих богов.

Вопреки нашим предположениям, понятие греха возникло значительно раньше появления иудейства и христианства. О нем в первый раз упоминается в шумерской легенде о Нергале и Эрешкигаль, и грех принимается за происки демонов, власть которых над людьми зашла так далеко, что те попрали мораль, пренебрегли религиозными постулатами или, что еще хуже, прикоснулись к запретному предмету (табу и в самом деле шумерское слово). Появляется приблизительный вариант первородного греха в аккадийских (то есть семитских) текстах Shurpu и Maqlu. в ритуальных текстах впервые упоминается о грехе, совершенном не самим молящимся, а одним из его прародителей.

Как раз в аккадийских религиозных текстах дается объяснение, почему демоны беспокоят души грешников. И делается вывод: если человек одержим бесами, значит, он согрешил. Это заключение найдет подтверждение в ассирийском и вавилонском верованиях, так же как посредство иудаизма в христианстве. Впервые земная этика переносится во взаимоотношения между богами: как ведийские, а затем зороастрийские маги, жрецы Месопотамии присвоило себе право судить поведение людей, исходя из нормативов этики.

В самом деле, спасение зависит от вмешательства духовенства, то есть колдунов или ashipus. Слово «спасение» употребляется у вавилонян в том же смысле, какой оно имеет в христианстве, и не обозначает «исцеление», как, например, в странах Океании, Африки или Азии, где заклинания изгоняющих демонов колдунов, лекарей или шаманов не носят эсхатологической окраски[203]. И только вавилонскому магу оказалось по плечу произнести проклятие, способное изгнать непрошенного гостя после длительной церемонии, сопровождаемой магическими заклинаниями, описаниями дьявольских затей и перечислением имен демонов, ибо, не зная конкретного виновника данного бедствия, следовало поочередно назвать по именам всю нечистую силу. На тело больного лили воду, прикладывали тесто и травы, посыпали солью. Магические заклинания должны были изгнать дьявола, а прикладываемые к телу больного «лекарства» — покончить с тем, что осталось от злого гения. К кровати грешника привязывали цветные ленты, затем их разрывали, чтобы прервать связь с демоном. Эта церемония kuppu.ru, то есть покаяние, впервые появилась в шумерской религии, а затем уже была перенесена в иудаизм.

Изгнание дьявола порой затягивалось, и тогда на помощь приходил некто вроде непосвященного в сан священника, asu, который не распевал псалмов, не был ни магом, ни пророком, ни волшебником. У нас бы его назвали целителем, и, хотя он в полной мере пользовался суевериями людей, найденные тексты позволяют нам заключить, что врачевателям Месопотамии были известны целебные свойства некоторых трав и минералов. Рвотный корень, жаропонижающее, обеззараживающее или снимающее давление средство могут, вероятно, побудить к «раскаянию» дьявола, и тут уж точно победа останется за религией. Весь Восток вплоть до наших дней использует подобные ухищрения.

Согласно ассирийской и вавилонской легендам, демоны не перестают искушать человека. Отсюда и необходимость в божественном покровителе. И только после первого греха Бог покидает индивидуума, уступая место демонам. Вот откуда пошло понятие ангела-хранителя!

У людей сложилось мнение, что им неоткуда ждать помощи и ничего не остается, как подчиниться божьей воле или погубить душу. Жизнь представлялась узкой и опасной дорогой, на которой один неосторожный шаг мог стоить вечного проклятия. Как же получилось, что религия заняла такое большое место в жизни жителей Месопотамии?

Прежде всего следует учесть узость исторической сцены: Месопотамия занимала лишь крохотную часть Азии. Потоп чуть было не смыл ее в Персидский залив. Скифы, даки, геты, сарматы, массагеты, кочевавшие вокруг Черного и Каспийского морей, занимали несравнимо более обширные земли. И потомки Александра Великого тщетно пытались найти Месопотамию на карте, когда позарились на ее территорию: этот вытянутый шар из кислого теста провалился в гигантскую греческую квашню. На столь крошечном пространстве можно было легко установить сильную власть, что и произошло.

Шумер, Ур, Ашшур, Аккад, Вавилон стали городами-государствами с мощным войском и процветающей торговлей, равных которым не сыскать даже, например, в Греции эллинов, возникшей, впрочем, значительно позже. В этом краю жили, безусловно, гордые, но вместе с тем неприхотливые к еде люди, потреблявшие козий сыр, оливки, фиги и вино и любившие сдобренную доброй порцией иронии поэзию. Правители Месопотамии были богаты. Еще в III тысячелетии до н.э., когда Египет делал только первые шаги, а Греция пребывала в пеленках, здесь вовсю процветала торговля с использованием свинцовых гирь, отлитых в форме уток или львов. И чем же торговали? Золотом, медью, оловом, драгоценными и полудрагоценными камнями, костью, кораллами, пряностями, лечебными травами, мехами, а позднее и предметами из стекла, фарфора, коврами, шелками, произведениями искусства. Мы считаем себя первыми, кто вместе с римлянами оценил по достоинству искусство эллинов, но еще в V веке до н.э., то есть значительно раньше, местные правители вовсю наслаждались творениями греческих мастеров, закупая их, например, в Малой Азии.

Страна богатела также благодаря сельскому хозяйству: столь плодородные илы, если научиться управлять разливом рек, дают исключительно богатый урожай. Вдобавок жителям Месопотамии была знакома ирригация: в конце II тысячелетия до н.э. один из представителей династии Ура распорядился построить отводные каналы, а все сменявшие друг друга на троне монархи не забывали о том, что благоденствие страны зависит от бога водной стихии Апсу[204]. Со временем построенные для сельскохозяйственных нужд каналы стали выполнять роль водных путей сообщения, и именно по ним провел Синахериб барки с гигантскими каменными статуями быков для украшения своего дворца в Ниневии. После вторжения арабов месопотамские каналы перестали поддерживаться в исправном состоянии, а затем о них забыли. Остались только Евфрат и Тигр.

Торговля находилась под контролем государства вплоть до начала правления третьей династии Ура, то есть до 2030 года до н.э., после чего перешла в частные руки. Если Иббисин, последний правитель из династии Ура, еще поддерживал царскую испольщину в Пузриш-Дагане и строго надзирал над внешней и внутренней торговлей, то с вторжением семитов все изменилось: победу одерживает дух свободного предпринимательства, отчего цари только выиграли, взымая налоги с нажитых его подданными состояний. Вся история правителей Месопотамии отмечена строительством роскошных, но в то же время неприступных, охранявшихся лучниками дворцов, с фресками, монументальными барельефами, статуями, райскими садами, заполненных толпой придворной челяди и священниками. И каждый из правителей считался королем-солнце.

После раскопок француза Бота в 1843 году в Хорсабаде и археологических находок американских ученых Малована и Оата в Нимруде наши знания о внутреннем убранстве дворцов повелителей Месопотамии значительно расширились: такие памятники культуры, как дворцы в Ашшуре, Кар-Тукулти-Нинурте, Дур-Шаррукине («дворец Саргона»), Тель-Баршлипе, Арслан-Таше, Ниневии («дворец Синахериба»), служат доказательством могущества государей. Возможно, их можно сравнить разве только с хоромами, воздвигнутыми в городах Фивы, Мемфис или Карнак. Ни императорам Китая, ни правителям Индии, господствовавшим над гораздо более многочисленными народами, не удалось бы затмить столь кричащую роскошь. И становится понятным, почему Месопотамия оказала такое сильное влияние на Грецию. Ведь нам или, по крайней мере, кому-нибудь из нас хотелось бы, чтобы греческое чудо было воистину порождением одной лишь Аттики, расположенной на границе голубого неба и пурпурного моря. Однако не тут-то было, даже Греция не избежала влияния Месопотамии[205].

Находки археологов продемонстрировали поистине титаническую мощь монархов, по приказу которых возводились столь величественные здания (как, например, дворец Саргона с занимающими десять гектаров двумястами девятью залами). Государи стремились только к укреплению своей власти и все новым завоеваниям, о чем красноречиво свидетельствует вся история Месопотамии, представляющая собой череду непрерывных войн, которые развязывались правителями, чьи ратные подвиги скрыты от нас за толщей веков. Пожалуй, мы знаем только Александра Македонского. Случилось так, что новорожденный был спущен матерью по реке в корзине, так же как Саргон[206] в XXIV веке до н. э. и Моисей[207]. Когда Александр вырос, он захватил трон, пересек анатолийские плоскогорья, завладел царством Ур и спустился к Персидскому заливу для «омовения оружия», а уже затем приступил к строительству величественной 128 столицы Аккад. В VII веке до н. э. Асархаддон[208] разделил завоеванный Египет на двадцать две провинции и поставил во главе своих ассирийских губернаторов. Его сын Ашшурбанапал[209] вновь покоряет страну, едва не вышедшую из-под контроля ассирийцев в результате восстания, берет в заложники фараона, разрушает Фивы и увозит с собой в Ниневию в качестве трофея два обелиска.

Не вызывает сомнения и тот факт, что в Месопотамии, от Шумера до Ашшура, господствовала тирания. Любая сфера деятельности царства регламентировалась строгими правилами этикета с соблюдением целой системы ритуалов, начиная от взаимоотношений между представителями царской администрации и кончая обязательным использованием в переписке фраз вежливости и похвал в адрес верховной власти. Так, в адресованном Саргону письме вассал представляется следующим образом: «Я — раб и слуга моего повелителя! Все, что вижу и слышу, я честно докладываю моему господину»[210]. И это было послание губернатора одной из провинций. Что же тогда говорить о прорицателях и колдунах? Так, предсказатель Мардук-шуму-узур писал Ашшурбанапалу после того, как тот взошел на престол: «В одном из снов Ашшур[211] назвал мудрецом дедушку моего повелителя. Мой повелитель, царь царей, происходящий из рода мудреца и Адапа[212]. Ты превзошел умом бога и всех мудрецов»[213]. «Я — верный пес, благославляющий повелителя и господина...», — так начинается письмо другого льстеца. Надо сказать, что отличительной чертой абсолютной теократии Месопотамии было полное пренебрежение личностью, считавшейся вторичной субстанцией божественного волеизъявления, грязным пятном на фоне мироздания. И право на существование признавалось только за царем, который распространял свою власть не только на своих вельмож и подданных, но и на их детей. «Приведите ваших сыновей! Я назначу их моими придворными!», — приказал Ашшурбанапал отцам самых знатных семейств Ниневии[214].

При такой власти, осуществлявшейся посредством чрезвычайно разросшейся и самой, пожалуй, разветвленной в античном мире бюрократии, государь пользовался среди своих подданных практически неограниченным авторитетом еще и потому, что был религиозным лидером. «Когда он читал проповеди, создавалось впечатление, что он был самой главной фигурой культа ассирийцев. Объяснений тому два: либо богослужение проходило в его присутствии, либо он был ведущим актером, превосходящим по таланту того, кого мы привыкли называть «великим жрецом», — писал Дюран[215]. Затем он добавляет: «Впрочем, отдельные царские особы и были верховными жрецами того или иного божества или храма». Царь переезжал из города в город, от одного храма к другому в двух своих государствах, Ашшур и Вавилонии. Следует признать, что в Месопотамии религии придавалось огромное значение. Она подчинила себе всех: начиная от царя и кончая самым захудалым крестьянином.

С удивительной, хотя и, возможно, безотчетной пристрастностью сэр Джеймс Фрезер выступил защитником тиранов Вавилона: «Не было бы большим преувеличением утверждать, что в те далекие времена деспотизм был лучшей формой правления и, как это ни парадоксально звучит, обеспечивал своим подданным больше свободы в суждениях и выборе своей судьбы по сравнению с вольной жизнью дикарей, когда личность от колыбели до могилы закована в железные кандалы наследственных привычек и инстинктов»[216].

По правде говоря, английский баронет Фрезер жил в лучшие времена Британской империи (его работа была опубликована в 1922 году), над которой еще никогда не заходило солнце, и, несомненно, ученый разделял мнение своих сограждан, заключавшееся в том, что британская тирания была намного лучше, чем «дикое состояние», в котором пребывали бы отдаленные страны, если бы не было благотворной и спасительной колонизации со стороны британской короны. Время и опыт других тираний выявили несостоятельность теории Фрезера на сей счет, а также вздорность его рассуждений относительно «дикого состояния». Фрезер принадлежал к числу людей, верящих в прогресс человеческой особи, которые не знают или не хотят знать, что между бразильскими яномами и населяющими наши мегаполисы «индейцами», которые научились пользоваться в повседневной жизни чудесами современной электроники, по существу нет большого различия. Выступления бедноты из предместий Лондона, Лиона и Лос-Анджелеса показали всю надуманность так называемого «прогресса», основанного на всеобщих выборах и оплаченном отпуске. Время и опыт показали, насколько опасно строить теорию, опираясь на одни только факты.

В любом случае, было бы скорее заблуждением, если не явным лицемерием, выдавать антропологию за скучную науку. Многие страницы дневника Малиновского буквально пропитаны ненавистью к «туземцам», которых он изучал скрепя сердце, черпая силы в язвительности и презрении[217].

Что же до государств Месопотамии, то приходится только констатировать, что, начиная с Шумерского царства, в вероисповедании поработителей и их рабов и соблюдении религиозных ритуалов, вплоть до тайны исповеди, главенствовали политические цели. Ни в одной другой цивилизации, кроме месопотамской, человеческая личность не была поставлена в столь унизительное положение. А цель преследовалась одна — низвести ее до состояния полной духовной и моральной порабощенности. Было бы ошибочным признать, что такое унизительное состояние индивидуума является составляющей «прогресса», о котором говорит не только Фрезер, но и многие другие работавшие после него антропологи; более того, этого пути можно было бы избежать, как это видно на примере кельтов и греков. Приходится также констатировать, что именно в государствах Месопотамии зародилось сведенное к первородному греху понятие метафизического Зла, без которого прекрасно обошлись и греки, и кельты. И этот грех был, в сущности, плодом человеческой фантазии и придуман политиками, безжалостными чиновниками жесткой теократии, на тридцать пять веков предваривших суждения Макиавелли.

Понятие первородного греха возникло в Месопотамии для того, чтобы подавить личность и, что еще хуже, чтобы человек сам нашел оправдание своему порабощению, в то время как понятие дьявола появилось в Иране для того, чтобы устрашить людей. Так был заложен фундамент под наши «дьяволизированные» монотеизмы. Остается только построить все сооружение.

Загрузка...