История дьявола

15 ДЬЯВОЛ В РАННЕМ ХРИСТИАНСТВЕ, ИЛИ КАК БЫЛА НАРУШЕНА ПРИЧИННО-СЛЕДСТВЕННАЯ СВЯЗЬ

«И ушел Иисус вслед за Святым Духом в пустыню, чтобы испытать дьявольское искушение», — говорится в Евангелии от Матфея (IV; 1—10)[686] Проведя сорок дней и ночей без еды, он почувствовал голод. Искуситель приблизился к нему и произнес: «Если ты на самом деле Сын Божий, преврати эти камни в хлеб», — на что Иисус ответил: «В Писаниях сказано: не хлебом единым жив человек, а словом, слетающим с божественных уст». Пришлось дьяволу привести его в Святой город и поднять на кровлю храма. «Если ты Сын Божий, — произнес он, — прыгай вниз, ибо в Писаниях сказано: «Он доверит тебя ангелам, и они подхватят тебя под руки, чтобы ты не ушиб ноги о камень». Иисус ответил: «В Писаниях также сказано: «Ты не станешь испытывать терпение своего Бога и повелителя».

«Дьявол привел Иисуса на самую высокую гору и, указав на открывшиеся его взору государства, сказал: «Все, что ты видишь, будет твоим, если не будешь упрямиться и покоришься мне». Однако Христос ответил: «Уймись, Сатана! В Писаниях сказано: «Ты поклонишься мне и будешь славить имя мое».

Всем известная встреча Иисуса с дьяволом дает пищу для размышлений, ибо она произошла сразу после противоречивой по своей сути сцены крещения Иисуса: нам прекрасно известно, что крестились в те далекие времена только эссены. И нам пришлось бы причислить Иисуса к этой религиозной секте, если бы она упоминалась в Новом завете. Кроме того, крещение у эссенов считалось обрядом, искупающим первородный грех, а применительно к Иисусу, рожденному земной женщиной от Святого духа, то есть, согласно современной теологии, в результате беспорочного зачатия, оно было бы не только бессмысленным, но, пожалуй, кощунственным.

Нам неизвестна цель пребывания Иисуса в пустыне, а в синоптических Евангелиях[687] слишком много несоответствий и расхождений, чтобы сделать какой-то вывод. Например, в Евангелии от Матфея говорится о том, что попытка искушения Иисуса имела место по окончании поста, в то время как в Евангелиях от Марка и от Луки указывается, что Иисус подвергался искушению во время поста. А в Евангелии от Иоанна об искушении вообще нет ни строчки. И только Евангелия от Матфея и от Луки описывают тройственный характер искушения, в то время как в Евангелии от Марка о нем даже не упоминается. Вот так-то.

Однако напрашиваются сразу три вопроса.

Во-первых, Иисуса подвергает испытанию дух и, очевидно, не простой, а Святой. И это был все тот же Божественный дух, который в сокращенном варианте Евангелия от Марка (1; 1—12) принимает обличье голубки и опускается на плечи Иисуса в момент крещения и советует отправиться в пустыню. Как мы видим, искушение Иисуса удивительным образом напоминает испытание Иова; можно даже сказать, что Бог при участии Святого духа устроил испытание собственному сыну, хотя божество ни в коем случае нельзя подвергать испытанию, о чем и напомнил Богу сам Иисус. Дело в том, что Всевышний как будто сомневался в своем божественном происхождении или же не совсем был уверен в том, что принадлежность к небесной рати убережет сына от искушения.

Во-вторых, Сатана оказался тугодумом: ведь ему было известно о божественном происхождении Иисуса, однако это не остановило дьявола в попытке ввести в искушение Сына Божьего; Сатана упрямо твердил одно и то же, как будто был не способен найти другие, более убедительные доводы. Таким образом, перед нами Противник, который вполне мог сойти за круглого идиота.

В-третьих, ученики Иисуса видели подтверждение божественности Учителя в творимых им чудесах. Похоже, что и дьявол не сомневался в этом, но, тем не менее, Иисус отказался проделать что-нибудь диковинное хотя бы для того, чтобы избавиться от назойливых предложений искусителя. Его отказ кажется еще более немотивированным, если вспомнить, что при других обстоятельствах Иисус, не колеблясь, пользовался своей чудодейственной силой в борьбе против того же Сатаны.

Итак, мы чуть было не согласились с тем, что весь рассказ о тройном искушении в пустыне, показавшийся нам весьма запутанным, придуман только для того, чтобы представить Сатану злейшим врагом Бога.

Впрочем, современные ученые не верят в этот рассказ. «Диалог между Иисусом и дьяволом отражает дискуссию последователей раввинского учения», — полагает Бультман (Rudolf Bultmann). «Подобный спор по трем пунктам, где ответом на каждый вопрос служит цитата из Священного писания, встречается во многих раввинских текстах. В одном из них, например, раввин вступил в диалог с князем тьмы, в другом, — продолжает Бультман, — изложена еврейская легенда об Аврааме, где «дьявол, чтобы спасти Нимврода от адского пекла, потребовал его душу». И что еще нужно доказать? «Что, несмотря на свой человеческий облик, спустившийся на землю Иисус был столь долгожданным мессией?[688] Тогда как же быть с искушениями, которые никак не вписывались в задачи, которые должен был решать Спасатель?»[689] В конце концов, нам трудно судить о том, был ли рассказ о словесном поединке с Сатаной только «мифом, аналогичным легенде о схватке Мардука с Драконом», — заявляет Бультман. Другими словами, не заимствован ли этот рассказ из мифологии Месопотамии?

Таким образом, можно сделать вывод, что рассказ навеян чужеземным мифом. Более того, тема искушения не почерпнута из боговдохновенных текстов, хотя и не стоит сбрасывать со счетов влияние эссенов.

Вплоть до тридцатых годов XX века, когда были опубликованы немногочисленные статьи об еврейских рукописях Мертвого моря, предоставивших нам наиболее полные сведения об эссенах, считалось, что христианство началось с Иисуса. Затем взгляды изменились вследствие заметного сходства учения Иисуса с религией эссенов и более внимательного изучения деятельности Иоанна Крестителя (Иоанна Предтечи[690]) — общепризнанного проповедника идей эссенов. Так, благодаря крещению, восторжествовала справедливость.

Вначале Иисус — что, впрочем, до сих пор еще не доказано — исповедовал учение кумранских отшельников, обосновавшихся на берегах Мертвого моря, но затем пошел своим путем. Как нам уже известно из предыдущей главы, в вероучении эссенов материализовалось влияние мифологии Месопотамии на поздний иудаизм. К тому же часть религиозной общины эссенов обосновалась в Месопотамии, а христианская община эльсезаитов объединила последователей Иоанна Предтечи. Следует заметить, что именно из вероучения эссенов, а не из ветхозаветного иудаизма, дьявол не без помощи последователей Иисуса перекочевал в христианство. Евангелия — и не только четыре канонических писания — позаимствовали основополагающую концепцию эссенизма, согласно которой рано или поздно с дьяволом будет покончено, что приблизит конец Света или апокалипсис, после чего грядет царство небесное.

Итак, Иисус боролся с Сатаной, Вельзевулом, Азазелем независимо от того, под каким именем скрывалась нечистая сила. Иисус только и делал, что излечивал людей от одержимости «бесами», приспешниками Сатаны[691], и своим ученикам он завещал ни в коем случае не сворачивать с проторенного им пути: «Наступит день, когда многие скажут: «Учитель, разве твои слова не оказались пророческими и разве не от твоего имени мы изгоняли демонов...?»[692] Во всех Евангелиях приводится такое огромное число примеров излечения от одержимости бесами, что невольно напрашивается вопрос: неужели в Палестине жило столько блаженных? «Когда наступил вечер, ему привели толпу одержимых нечистой силой; и он изгнал демонов словом...»[693]

В Евангелиях болезнь обостряется и принимает острую форму. Так, вселившийся в Кафанаума[694] бес, завидев издали Иисуса, принимается вопить истошным криком, услышав заклинания, и, прежде чем покинуть тело несчастного, валит его на землю. То же происходило и с сыном Чезаре де Филиппа, с детства одержимого нечистым духом, который заставлял его с пеной у рта кататься в конвульсиях по земле[695]. В Евангелии от Марка этот рассказ выглядит еще более впечатляющим: одержимый Кафарнаум бродил по кладбищам, где его не раз пытались поймать. Несчастный страдал синдромом членовредительства, ибо бил себя камнем[696]. Завидев Иисуса, он бросился к нему навстречу и упал перед ним на колени с криком: «Что тебе от меня нужно, Сын всемогущего Бога?» Евангелие от Марка толкует эти слова как тревогу вселившегося в человека дьявола, что совсем не было типично для Сатаны. Так впервые упоминается клинический случай истерии, открытый в конце XIX века Клерамбо и Шарко, после того как на протяжении долгих веков десятки тысяч людей, девяносто процентов которых составляли женщины, были сожжены на костре за колдовство.

Кроме того, дьявол впервые отождествлялся с болезнью, именуемой в Евангелиях «нечистым духом». Так, в «одном городе[697], обращаясь к Иисусу с мольбой об исцелении, прокаженный произнес: «Учитель, если бы ты только захотел, ты очистил бы меня от скверны». Похожий случай произошел со слепым Бартимеем, излечившимся верой[698]. Примерно так же люди выздоравливали от многих других болезней, таких как паралич и суставной ревматизм. «Ты искупил свои грехи», — произносил Иисус, и паралитик как ни в чем не бывало вставал с постели[699]. Подобное случилось с разбитой ревматизмом Галилеей, чья спина давно не разгибалась. «В нее вселился нечистый дух, и она мучилась целых восемнадцать лет», — говорится в Евангелии от Луки[700]. И во всем плохом виделся демон; например, человека поразила немота, а люди говорили, что в него вселился немой бес[701]. И постепенно вина за болезни и всякого рода уродства стала возлагаться на бесов, и так продолжалось вплоть до конца XX века. Как мы видим, человечество в конце концов вернулось к религиозным суевериям Месопотамии, где каждой болезни соответствовал определенный демон.

Впрочем, влияние древних верований Месопотамии прослеживается в словах, приписываемых Матфею, когда он обратился к Иисусу: «Когда нечистый дух покидает человека, он бродит в пустыне в поисках какого-нибудь другого пристанища, но так и не находит его». Затем он говорит себе: «Я вернусь в жилище, которое оставил». По возвращении он нашел, что в доме, где убрано и подметен пол, никого нет. Он призвал себе на подмогу семь других духов, еще более злых, чем сам, с которыми и обосновался в доме. В результате человек стал еще более одержимым, чем прежде»[702].

Действия дьявола приобретают немотивированный и случайный характер. Так, он вселился в девочку, финикийку из Сирии[703], по причине, на первый взгляд, не более веской, чем та, которая побудила его терзать сына Чезаре де Филиппа, или же кладбищенского сумасшедшего. Если действия Сатаны в Ветхом завете еще можно как-то объяснить, то в Новом завете его поведение напоминает поступки демонов Австралии и Океании: он делает первое, что ему на ум взбредет, — а это было явным признаком духовного упадка общества, порожденного апокалипсическими ожиданиями в I веке в Палестине: общество усмотрело угрозу в действиях дьявола, оказавшимися такими же непредсказуемыми, как поведение сорвавшегося с цепи бешеного пса.

И еще одно новшество в Новом завете: демонические сказки. Когда Иисус изгонял дьявола из кладбищенского сумасшедшего, он освободил целое сонмище демонов. Они обратились к Иисусу с просьбой разрешить им вселиться в стадо из двух тысяч свиней, мирно пасущееся на вершине холма. Случай весьма странный, ибо евреи не занимались свиноводством. И, кроме того, символический. «Пошли нас в стадо свиней и позволь вселиться в них», — попросили демоны. Но еще более удивительным кажется то, что они получили разрешение. И несчастные животные, по-видимому, совершенно обезумев, спустились по холму и, словно лемминги[704], бросились в море, где и погибли. История неправдоподобная, ибо Иисус при своей доброте и мудрости никогда бы не допустил, чтобы подобная участь постигла божьи создания, которых к тому же на протяжении веков будут уплетать за обе щеки люди, то есть рабы Господни на земле. Следует отметить, что рассказ был наверняка чисто еврейской выдумкой[705], ибо в те времена только израильтяне считали свиней нечистыми животными.

Мы так никогда и не узнаем, что же на самом деле ответил Иисус, ибо его слова были записаны раннехристианскими книжниками, и уж они-то постарались вложить в них именно тот смысл, который хотели. Однако удивительным кажется еще и тот факт, что, отправившись незадолго до своего ареста в оливковую рощу, Иисус уже больше не ссылается на «нечистых духов» и прочее наследие религии Месопотамии, чтобы впервые отозваться о дьяволе в духе Ветхого завета:

«Симон, Симон, остерегись: Сатане выдано разрешение просеять всех

вас сквозь свое сито...»[706]

Мы видим в этих словах выражение концепции дьявола, изложенной, если можно так выразиться, в «первом Ветхом завете», и в частности, в Книге Иова (см. гл. 14). Эта ссылка на Сатану однозначно свидетельствует о том, что нечистый дух должен был выполнить особую задачу. И кто же, если не сам Бог, возложил ее на него? Дьявол больше не был предводителем шайки капризных нечистых духов, кочевавших по свету, словно бездомные бродячие псы. Он снова предстал перед нами исполнителем божественной воли. В своей высшей мудрости Бог ниспослал людям испытание в образе дьявола, а это ни в коей мере не соответствовало концепции эссенов. Однако именно с таким толкованием Сатаны мы встречаемся на страницах канонических Евангелий. Следует ли думать, что Иисус отказался разделить точку зрения эссенов на дьявола как злейшего врага Бога и всего человечества? Или же греческий просветитель Лука, безусловно, умевший отличать ветхозаветного Сатану от дьявола эссенов, приписал Иисусу эти слова, чтобы показать полную отстраненность Сына Божьего от какого бы то ни было влияния идей эссенов? Я лично склоняюсь ко второй гипотезе.

После загадочного ухода Иисуса[707], Сатана, если можно так выразиться, вступает в период междуцарствия. И в том контексте, в каком его упоминает Павел в Деяниях апостолов в фантасмагорическом эпизоде продажи земли Ананием, у нас есть все основания полагать, что злой дух действовал самостоятельно, без какой бы то ни было подсказки со стороны Бога. В самом деле, когда Ананий не отдал всех денег, апостол Павел стал увещевать его следующими словами: «Как случилось, что дьявол лишил тебя разума настолько, что ты решился обмануть самого Святого духа и присвоить себе часть денег, вырученных от продажи твоей земли?»[708] После чего Ананий упал замертво. Так вот, обвинение Павел не имело под собой никакой почвы, ибо Ананий вовсе никого не обманывал: Святой дух никогда не вмешивался в дела, связанные с превращением личной собственности в общинную, и Сатана здесь был ни при чем.

Однако в эпизоде, когда еврейские заклинатели попытались именем Иисуса исцелить одержимых, вновь появляются «злые духи» из Евангелий. Семеро сыновей непризнанного в истории первосвященника Скевы[709], попытавшихся изгнать беса из одержимого, в ответ услышали слова, свидетельствовавшие о поистине странной осведомленности злого духа: «Иисуса знаю, и Павел[710] мне известен, а вы кто такие будете?»

Перед нами едва ли не пародия на демонологию александрийского толка, когда хитрые злые духи были в курсе всех «новостей». Они знали, кто такой Павел, и умели по каким-то известным только им признакам отличать настоящего исцелителя от самозванца, словно бактерии, которые «безошибочно определяют», где хороший врач, а где посредственный. Эпизод с незадачливыми заклинателями злых духов оказался таким показательным, что вся демонология была поднята на смех. Восточные религии действительно с большой неохотой воспринимали заимствованного у иранцев Аримана и когорту «крутых» демонов, пришедших к ним из Месопотамии. Но можно ли ждать большего от Луки[711] и Павла, которые не знали, что и делать после того, как Апостольский совет Иерусалима объявил Павла самозванцем и еретиком, сталкиваясь с общепринятыми взглядами на римскую концепцию учения Иисуса. Ни тот ни другой не ставили перед собой задачи пересмотреть концепцию Сатаны. Лука был скорее всего составителем текстов, нежданно-негаданно попавший в мифотворцы, а Св. Павел никогда не разбирался в теологических тонкостях. Приспособить Ветхий завет к новым веяниям оказалось для апостола далеко не простым делом, а те довольно скудные сведения, которые он почерпнул из учения Иисуса об эллинистических народах, населявших восточное Средиземноморье, не позволили ему пуститься в опасную авантюру, какой представлялась ему новая космогония. Так, Павел редко упоминал Сатану, например, когда отправлял к нему человека, совершившего аморальные «сексуальные действия», или когда произносил довольно банальные слова: «Сатана не должен властвовать над лучшей частью нашего тела». Нам так никогда и не узнать, считал ли Павел дьявола сподвижником Бога, получившим от него необходимые полномочия для того, чтобы подвергать людей испытаниям, или же он был всего-навсего заклятым врагом Всевышнего.

И так продолжалось до тех пор, пока за дело не взялись святые отцы. Вначале они развернули кипучую деятельность по приобщению к христианской вере людей, исповедовавших другие религии, а затем, в IV веке, созвали всеобщую ассамблею епископов — Вселенский собор в Никее[712].

Священнослужители были вынуждены решать не терпящий отлагательства вопрос о Сатане. Вначале епископы предложили считать дьявола главой темных сил, «божьим творением, другими словами, ангелом, стоявшим на самой верхней ступени небесной иерархической лестницы»[713], что было, безусловно, следствием восточного или, вернее, иранского влияния, отразившегося на составе уже упоминавшегося в Книге Иова Небесного совета, в котором участвовал Сатана наравне с ангелами и архангелами. И, как утверждали святые отцы, он восстал против власти Бога, увлекая за собой низших по званию ангелов.

Таким образом у ангелов были свои порядки. Ибо с первого взгляда было видно, что отцы церкви воспользовались предложенной Павлом иерархией, состоявшей из трех ярусов архангелов, серафимов и херувимов. И всем этим хозяйством заведовал главный архангел, которого Климент Александрийский[714] назвал просто Ангелом. Эта сложная система управления служила для того, чтобы приумножить число посредников между Богом-невидимкой и материей.

И тут же возникла новая, нерешенная по сей день проблема: что же стало причиной грехопадения провинившихся перед Богом ангелов? Вселенское зло? Однако оно существовало еще до Сатаны, и тот не нес за него никакой ответственности. Вопрос был поставлен, что называется, в лоб: если не дьявол придумал Зло, то кто же? Один из святых отцов, Тациан, усмотрев в такой постановке вопроса некоторый подвох, не разделил мнения других священнослужителей и посчитал, что развенчание Сатаны произошло после грехопадения человека, переместив, таким образом, решение проблемы в другую плоскость, что не дало положительного результата, ибо «как могло случиться, что дьяволу удалось уговорить человека свернуть с пути истинного, если сам Сатана еще морально не пал?»[715] И мы можем запутаться в бесконечной казуистике. В самом деле, Иероним[716] относил ниспровержение Сатаны к периоду времени между сотворением человека и его грехопадением[717].

Однако проблема все же не была до конца решена, ибо по-прежнему оставался открытым вопрос об истоках Зла, которое заставило Сатану ступить на неправедный путь. В IV веке Лактанций, один из известнейших полемистов константинианской эпохи[718], вновь попытался решить эту проблему, подойдя к ней с другой стороны. Он приписал падение Сатаны чувству зависти, которую тот испытывал отнюдь не к человеку, а к Сыну Божьему Логосу[719]. В самом деле, Логос был не просто сыном, а первенцем, таким же всемогущим, как сам Бог: Сатана почувствовал, что отодвинут на второй план. «Он почернел от зависти, ибо его опередил Сын Божий, и для восстановления попранных прав он восстал против Всевышнего, за что и был изгнан с небес»[720]. В этом вопросе Лактанций приблизился к догмату гностиков о разделе мира между светом и тьмой, ибо утверждал, что «созидательная божья воля опиралась на взаимодействие двух антагонистических сил: добра и зла»[721]. Иными словами, Лактаций отождествлял Бога с Демиургом и ставил выше Добра и Зла, и потому Создатель не мог называться Господом Богом, как того требовала концепция гностиков. Теолог развил учение псевдо-Варнавы[722], различавшего два пути: один вел к небесным ангелам, носителям света, а второй — к ангелам Сатаны[723]. Варнава считал Бога и Сатану соперниками, в то время как Лактанций утверждал, что и Бог, и Сатана являлись вассалами Всевышнего.

Однако как тогда объяснить: если Сатана существовал во все времена, он должен был бы непременно присутствовать при сотворении мира, и тогда отпала бы необходимость в гипотезе о грехопадении. В таком случае возникает вопрос, как следует понимать первые страницы Книги Иова, а может быть, вовсе не стоит признавать Ветхий завет? Принимали участие в известном заседании Небесного совета наряду с носителями добра представители темных сил или нет? И какое божество расспрашивало Сатану о последних проделках? Это был Демиург, вознесшийся над Добром и Злом, или же «наш» Господь Бог? В Книге Иова ясно сказано, что это был Господь Бог; однако как Всевышний мог сотрудничать с Сатаной? Или же это следует понимать, что Бог и Сатана были на равных?

Другие отцы церкви предлагали следующее решение: ангелы пали потому, что поддались плотским соблазнам. Однако такое объяснение не выглядит более убедительным, чем предыдущее. Ибо теологи утверждали, что похоть, так же как гордыня и зависть, происходит от «лукавого». И снова возникает все тот же вопрос: когда же появилось Вселенское зло? Одни теологи убеждают нас в том, что ангелы возжелали человеческих дочерей только после того, как были изгнаны с небес и стали называться демонами, в то время как другие, напротив, доказывают, что именно этот проступок и стал причиной их грехопадения.

Полемика так ни к чему не привела, и пришлось снова обратиться к идее эссенов, изложенной в Книге псевдо-Еноха (см. гл. 14): как бы то ни было, но демоны проводили ночи со смертными женщинами, и в результате их любовных связей родились исполины[724]. Выступая в роли мифотворцев, наши святые отцы не погнушались описать внешний облик демонов: «Тела падших ангелов были из менее плотной материи, чем у людей, но все-таки не из столь тонкой, как у небожителей». В III веке Ориген, один из представителей ранней патристики[725], утверждал, что демоны были «угрюмыми и темными», и мы можем легко объяснить его взгляды, так как трудно вообразить, чтобы обладавший подобным мировоззрением теолог представил бы себе демонов в образе лучезарных ангелов.

Ориген приписывал демонам способность по звездам предсказывать земные события, тем самым одновременно признавая и отвергая астрологию: ибо, с одной стороны, он подтверждал способности дьявола, а с другой стороны, доказывал, что астрологами руководила нечистая сила. Однако Ориген пошел по скользкому пути, ибо он, по-видимому, был склонен думать, что главному демону и злым духам при конце Света уготовано спасение[726]. Такой вывод был более чем опасным, ибо свидетельствовал о тщетности борьбы с Сатаной. Ориген, так же как, впрочем, и Климент Александрийский, Юстин и Иреней, предсказывал, что в конце концов демоны обратятся в праведников, что полностью противоречило воззрениям Варнавы, написавшем, что «путь темных сил (Сатаны)... — это путь к смерти и вечным мукам»[727].

Любопытно, что святые отцы на протяжении первых трех столетий отделяли, по всей вероятности, Сатану от демонов, а дьявола от ангелов. Они почти ничего не говорили о природе демонов, кроме Игнатия[728], называвшего их «бестелесными»[729]. Возможно, они относили на их счет разные неблаговидные дела? Никто теперь не смог бы ответить на этот вопрос, но противоречие в мировоззрении отцов церкви нашло отражение в идеях Юстина, который заявил, что «князь злых демонов» — это змей. Но он так и не уточнил, где же тогда находились добрые демоны.

Самую спорную мысль высказал в IV веке Григорий Нисский[730], прозванный также Св. Григорием, брат Василия Великого[731], епископ Кесарии Кападокийской: Бог в отношениях с Сатаной прибегнул к хитрости. Первородный грех дал Сатане права на людей. Между Богом и дьяволом «было заключено нечто вроде соглашения, согласно которому Бог предложил Иисуса Христа в качестве Искупителя. И Сатана с радостью согласился, ибо понял, что столь чистое существо как Иисус представляло для него гораздо больший интерес, чем все человечество вместе взятое»[732]. Можно верить или не верить, но именно такими были слова Григория Нисского: «Бог хитростью принес Иисуса в жертву дьяволу. Однако смерть Иисуса открыла его божественное происхождение, и Сатана в ужасе отступил. Так дьявол попал в подстроенную Богом ловушку».

Столь абсурдная гипотеза в свое время была довольно распространенной, ибо ее поддерживали такие известные христианские теологи и видные церковные деятели, как Амвросий[733], Лев Великий[734] и Григорий I Великий[735], представлявшие Сатану чем-то вроде мелкой рыбешки, клюнувшей на приманку и тут же попавшей на крючок. Гипотеза была опровергнута в IV веке Григорием Назианзином (Богословом)[736], который считал недопустимым, чтобы Сатане в качестве отступного отдали Сына Божьего, который и сам был богом. Однако Григорий Богослов в своих религиозных проповедях и посланиях не продвинулся ни на шаг вперед по сравнению со своими предшественниками ни в вопросе о происхождении Сатаны, ни в объяснении сущности самого Искупителя.

Как мы видим, святые отцы оказались втянутыми в неразрешимый спор: был ли дьявол причиной или следствием Зла? И этот спор будет длиться веками и так и не найдет решения. И это вполне закономерно, если считать, что дискуссии шли вокруг не поддававшейся проверке концепции. Начиная с IV века споры больше велись вокруг роли Сатаны, чем природы его происхождения. Полемика зашла было в тупик, когда во II веке представитель раннехристианской апологетики Тациан, родившийся в Сирии, но воспитанный в духе греческих традиций, заметил, что некоторые ангелы оказались грешными[737], так и не дав объяснения причин и природы их греховности. Тем не менее на протяжении последующих веков в ходе дискуссии все больше прояснялась роль Бога и выстраивалась теория, объяснявшая сущность дьявола.

Однако полемика породила новую проблему: останется ли человечество в заложниках у Сатаны или же Бог в своей безграничной доброте сжалится над людьми и откажется от своего уговора? Сторонником этой гипотезы стал в IV веке эллинист, епископ Александрийский Афанасий (вначале рассорившийся с императором Константином I Великим из-за того, что был несправедливо обвинен в убийстве епископа Арсения, а затем потому, что на него свалили вину за перерыв в снабжении Рима зерном из Египта[738]). Так, Афанасий впервые за всю историю раннего христианства поставил во главу угла Бога и человека, оттеснив Сатану на второй план. И, похоже, теология наконец-то распрощалась с Сатаной — этой поистине адской машиной, придуманной в эпоху зарождения эссенистской доктрины, которая навсегда осложнила отношения между человеком и его Создателем. Афанасий, по-видимому, вычеркнул дьявола из списков, что вполне отвечало его эллинистическому мировоззрению, главным в котором было достижение свободы личности.

Однако полагать, что дороги теологов с дьяволом окончательно разошлись, означало бы не учитывать динамики народных верований и соперничавших с христианством религий и, что еще хуже, оппозиционных течений, развившихся внутри раннехристианской церкви. Ибо в то время еще не существовало христианской доктрины, а был лишь заложенный еще школой апостола Павла фундамент, составленный из разных кирпичиков, вокруг которого суетились священники, кто во что был горазд, стараясь придать будущему зданию хотя бы какой-то презентабельный вид.

Священнослужителям и богословам приходилось соблюдать определенную осторожность, а порой и прибегать к хитрости. В самом деле, мы подошли к временам Римской империи, объединившей большую часть западного цивилизованного мира. Вплоть до отказа Константина Великого[739] от язычества в 312 году, когда впервые императорский престол занял христианин, у учеников Иисуса были связаны руки; они постоянно подвергались преследованиям, и даже после обращения Константина в христианство соперничавший с ним соправитель Лициний[740] объявил в 321 году гонения на христиан[741]. Епископы не могли не только позволить себе открыто высказываться против других религий и религиозных течений, но даже называть, например, дьяволами божества других вероисповеданий из боязни задеть религиозные чувства друзей императора. И даже после того, как христианство было объявлено государственной религией и оказалось под покровительством самого императора, жизнь епископов не изменилась в лучшую сторону, ибо Константин оставил за собой право пресекать теологические споры, как мы уже видели выше на примере гонимого Афанасия.

Несколько ослабла напряженность, возникшая еще во времена первых Посланий Павла между христианами и нехристианами, и необращенные народы постепенно приобщались к идеям христианства, и то тут то там возникали новые христианские общины; однако это не означало, что неверные толпой спешили в церковь, чтобы обратиться в новую религию. До самой победы Константина христиане оставались в империи чужаками. Проповедники нового учения часто сносили оскорбления толпы, их осыпали бранью, а порой убивали.

И в этих труднейших условиях первым соперником зарождавшегося христианства стал воинствующий иудаизм, по отношению к которому истинный основоположник римской церкви Павел (Савл) занял, как известно, самую непримиримую позицию: «Нет ни одного греческого города и нет ни одного варварского народа, где бы не было еврейского поселения или иудеев», — писал Иосиф Флавий. И этот средиземноморский, в основном восточный, иудаизм, избежавший сколько-нибудь заметного влияния идеологии эссенов, сохранял верность законам Ветхого завета. По всей вероятности, иудеи не считали дьявола какой-то важной фигурой, скорее всего потому, что не разделяли концепции искупления. Однако христиане, считавшие искупление своим основополагающим принципом, уже внесли, как нам известно, существенные изменения в образ Сатаны. И своей главной задачей святые отцы видели размежевание с иудаизмом, даже ценой пересмотра роли дьявола. И решение этой проблемы не терпело отлагательства, ибо евреи так стремительно обращали в свою веру, что вскоре завербовали великое множество сторонников, прозванных по-гречески зелотами, проявляя при этом не меньше рвения, чем христианские миссионеры. Некоторые ревностные блюстители иудейской религии договорились до того, что стали проповедовать «всеобщее обращение в иудаизм, скрепленное, словно печатью, обрядом обрезания»[742]. И действовали зелоты вопреки императорским указам, объявившим обрезание преступлением.

Вторым соперником христианства, по крайней мере до самого восхождения на престол императора Константина, было греко-римское вероисповедание. Как известно, римская религия была государственной, в то время как с культом греков у всех средиземноморских народов была тесная связь на протяжении столетий. Ни в той ни в другой религии не содержалось и намека на такое понятие, как искупление, и, как мы знаем, им также была глубоко чужда идея дьявола. И что самое главное: эти две столь близкие по боговдохновенности религии предоставляли своим верующим такой глубокий душевный покой и давали столь обильную пищу для ума, что христианство никак не могло быть им соперником: эти культы не принижали личность, как это делало христианство с его первородным грехом и следствием — страхом бытия, и не исповедовали добродетели, основанные только на отвлеченных философских понятиях.

Все это было хорошо известно отцам церкви, и в частности, родившемуся в Афинах и обратившемуся впоследствии в христианскую веру Клименту Александрийскому. Живший во II веке теолог[743], имевший /неосторожность быть учителем «отступника» Оригена, всеми силами старался представить греческую философию «дорогой, ведущей к Иисусу». Для эллиниста поневоле Климента «греховным было то, что противостояло здравому смыслу, а именно тому, что глагол или Логос вложил в человека»[744]. Надо сказать, что его высказывания были продиктованы желанием зарекомендовать себя ревностным христианином, но грош цена была такой вере!

Вот тогда произошло смешение понятий, и поиски истоков дьявола потеряли всякий смысл. «Большинство его идей заимствовано у Платона, а оставшаяся часть была почерпнута из проповедей Иисуса»[745]. С наивным простодушием теолог попытался заставить замолчать Гомера, когда тот читал перед ним свое произведение:

«...Рассказывая о любви Ареса и золотокудрой Афродиты,

О том, как они вначале тайком встречались в пещерах Гефеста;

О подарках, которыми он ее осыпал, об опозоренном алькове и ложе Гефеста...»

Климент Александрийский воскликнул: «Замолчи, Гомер! Ты не воспеваешь красоту, а призываешь к адюльтеру. Мы и слушать не хотим о подобном разврате»[746]. В истории уже встречались подобные иконоборцы, ибо Тациан называл греческих философов пустыми болтунами, а Тертуллиан[747] проявил исключительную нетерпимость к греческой философии. Однако трудно себе представить Грецию без Гомера и других прославивших ее поэтов. И стремление заставить замолчать поэта, назвав его стихи, ни много ни мало, порнографическими, может лишь вызвать улыбку. И, наконец, удивительно, как еще греки после этого продолжали слушать Гомера. Но, тем не менее, наибольший интерес вызывает тот факт, что Климент оказался первым из отцов церкви, кто предал анафеме богов другой религии. «Пророческое слово, — указывал он, намекая на «Пророчества Сивиллы», — состоит в том, что все национальные боги являются по сути демонами»[748]. И это было то, что в народе зовут ловким обманом, ибо, оказавшись неспособными договориться между собой о том, кто же такой Сатана, святые отцы довольствовались тем, что решили навесить этот ярлык на другие божества: на Зевса, Юпитера, Ваала, Ахура Мазда... Их уловка была тем более уместной, что в первые столетия христиане довольно терпимо относились к отожествлению Иисуса с греко-римскими божествами: Аполлоном, Гераклом и даже с Дионисом. «Было особенно заметно... как фигура Геркулеса, выступавшего в то время в роли бога-спасителя, постепенно окружалась культовым поклонением, тем самым весьма напоминая христологию»[749].

Дионис также нашел сторонников в лице христиан; такой же культовый бог, как и Геракл, он, помимо того, был символом жизни, а трагическая гибель — его растерзали менады[750] — предвещала вечное возрождение. И неважно, что вакхические и элевсинские мистерии были празднествами во славу жизни и единения с природой, раз им еще не был знаком дьявол и Зло; они предваряли приход Христа Спасителя. Что же касается Орфея, то, как мы видели, он был поистине предтечей Христа, вплоть до эпизода посещения ада (см. гл. 8). И в этом нет ничего удивительного, ибо истоки Орфея следует искать в тех же азиатских источниках, оказавших столь значительное влияние на старозаветный иудаизм и мировоззрение кумранских отшельников и внесших неоценимый вклад в создание мифа о Христе. Так, христиане нашли брешь в греко-римской религии, ставшей в некотором роде их охранной грамотой.

В самом деле, в начале II века христианский прозелитизм[751] достиг таких заметных успехов, что это не могло не встревожить его противников. И начались гонения на христиан, не прекращавшиеся вплоть до восхождения на престол императора Константина. Особенно свирепствовали противники христиан после выхода римского указа от 257 года, когда было конфисковано общинное имущество и начались репрессии христианского духовенства и рядовых верующих на всей территории империи. В соответствии с указом смертной казнью карались верующие, придерживавшиеся христианских обрядов.

Используя в своих речах и проповедях религиозные термины и цитируя высказывания греко-римских философов, первые греческие христианские прозелиты, такие как, например, знакомый нам Клемент Александрийский, использовали так называемое греческое толкование (interpretatio Graeca), что не предполагало введения новых местных богов, а, напротив, позволяло сохранить существующие божества, но под другими именами и в обновленном виде. Именно этой традицией и можно объяснить тот факт, что греческие или греко-римские боги — и это кажется особенно удивительным в наши дни — были приняты народами, ранее поклонявшимися совсем другим божествам; так, в одной римской провинции Зевса отождествляли с Юпитером, а в другой — с Ваалом, богом-громовержцем и дамаскским водным божеством, или же Геракл назывался Нергалом, а Гера превращалась в Астарту[752]. Местным божествам давали греческие или римские имена, и наоборот, воспринятые населением греческие и римские боги приобретали черты и получали имена местных божеств.

Для понимания причин столь быстрого распространения христианства в провинциях следует не упускать из виду того обстоятельства, что греки и римляне называли чужих богов именами небожителей, которых они почитали до возникновения христианства. Именно об этом забывают ученые при изучении античных религий. В самом деле, народы, жившие в конце старой и в начале новой эры, были убеждены в том, что все божества выполняют одни и те же функции и только именами, и какими-то второстепенными чертами отличаются друг от друга. Повсюду чужих богов принимали за своих, как, например, в Риме, где египетская богиня Исида стала, бесспорно, самой любимой из всех чужеземных богинь. Считавшуюся богиней супружеской верности, материнства и плодородия, ее отождествляли с Деметрой, Афродитой, Артемидой, Персефоной, Афиной, фригийской Семелой, критской Артемидой[753]. И случилось так, что Иисус отождествлялся не только с Гераклом, но и с Аполлоном и Дионисом. Одним из самых известных памятников подобного синкретизма является статуя III века, выставленная в музее Ватикана. Она изображает Иисуса в обличье безбородого доброго пастыря Аполлона с ягненком на плечах.

Эллинистское население тем легче воспринимало христианство, чем больше оно опиралось на местные традиции и проходило под знаком interpretatio Graeca и сопровождалось обращением к грекоримской религиозной практике, представляя новую религию продолжением и кульминацией греческой религиозной философии. Однако путь страстных проповедников Евангелия отнюдь не был усыпан розами, ибо их деятельность распространялась на довольно обширную территорию — от Геркулесовых Столпов до Понта, где издавна обосновалась греческая диаспора, которой, как нам известно, была чужда концепция дьявола.

Это обстоятельство затруднило создание какой-либо стройной теории о дьяволе. По мере того как христианские проповедники разворачивали свою деятельность, они встречались все с большими трудностями. В самом деле, к концу III века все население Малой Азии и большинство жителей таких провинций, как Армения, Вифиния, Фригия, Писидия, а также древнего Карфагена были обращены в христианство. В Греции и почти по всей Италии, а также в Дакии, Паннонии и Норике поклонялись Иисусу Христу. Христианство уже проникло в Бельгию, Германию и достигло отдельных территорий Англии.

Другими словами, миссионеры пришли с Евангелием в руках к кельтским народам, которые также не воспринимали концепцию дьявола (см. гл. 7). Распространение идей Иисуса было, возможно, делом нелегким и даже часто опасным, однако вероучение оказалось притягательным для широких народных масс, ибо отвечало их чаяниям, о чем свидетельствовала динамика распространения христианства. Однако, когда речь заходила о дьяволе, проповедники сразу же попадали впросак.

Кроме того, христианские миссионеры наталкивались, в особенности на востоке Римской империи, на утвердившийся здесь еще в VI веке до н.э. митраизм[754], ибо культ бога Митры необычайно походил на христианство и грозил уничтожить в самом зародыше зарождавшееся христианство, ибо митраистский дуализм лег в основу философского течения, пустившего глубокие корни у евреев, и в частности, у эссенов, который известен христианам как гностицизм.

И опасность представлял вовсе не митраизм как таковой, по крайней мере в греко-римском варианте[755]; культ Митры, хотя и распространился на довольно обширной территории империи, никак не мог конкурировать с христианством, ибо практиковался одними только мужчинами, большей частью солдатами. Такое близкое к христианству религиозное течение, как гностицизм, тем не менее значительно отличалось от него. Следует отметить, что эта довольно сложная доктрина[756] включала понятие Зла, материально воплощенного в действительности[757]. Зло, а следовательно, Сатана — категории предвечные: в начале были «Свет и Тьма, а посреди них Дух».

Такое толкование Зла и дьявола по многим причинам не устраивало правоверных христиан, ибо, согласно этой доктрине, воплощающему Добро божественному началу, то есть Господу Богу, отводилась второстепенная роль. Коме того, представляя материальный мир как сферу деятельности Сатаны, гностицизм[758] принижал или же отвергал миф о воплощении Сына Господнего в образе Иисуса. Явившись на землю в человеческом образе, Иисус попадал непосредственно в империю Зла. И та и другая концепции казались христианам совершенно неприемлемыми. И самое главное, дьявол оставался в выигрыше до самого конца Света, ибо все человечество оказывалось его заложником.

Необходимо отметить, что некоторые апологеты христианской религии, такие как уже известный нам святой отец Тациан, внесли свой вклад в доктрину гностицизма[759]. Возможно, это было его ошибкой, которую повторили другие философы, но, что еще хуже, некоторые Евангелия (в те времена их насчитывалось больше четырех, ибо еще не был принят декрет Геласия[760], например, Евангелие от Иоанна включало чисто гностические сентенции. Именно на его страницах можно прочитать такие слова Иисуса: «Я не буду с вами больше говорить, ибо приближается повелитель этого мира». Это означало, что Иисус признавал верховенство Сатаны над нашим миром и все, что утверждали гностики, было правдой! Как известно, Евангелие от Иоанна едва ли избежало цензуры папы Геласия.

Так, наиболее известный и, безусловно, самый типичный из гностиков философ-еретик Маркион[761] выдвинул во II веке идею о том, что истинного воплощения Иисуса в земном существе вовсе не было, и, следовательно, он не был распят на кресте и не принял мученическую смерть, а вместо него казнили кого-то другого. На страницах нашей книги невозможно изложить основополагающие принципы гностицизма ввиду их сложности и большого числа вариантов, предлагаемых разными философами. Среди авторов можно назвать таких теологов, как Карпократ, Василид, Валентин. Каждый из них имел свою философскую школу, и чтобы привести перечень основанных гностиками сект и перечислить выдвинутые ими идеи и теории, не хватило бы и целой энциклопедии. Однако мы все же должны обратить внимание на один неопровержимый факт: очень скоро последователи Павла усмотрели в гностицизме еще более опасного врага, чем «язычество», ибо он зародился в том же чреве, что и христианство.

И эта опасность представлялась особенно серьезной еще и потому, что сам основатель церкви Павел дал возможность гностикам усомниться в его учении. Не сам ли Павел признал за Всевышним «оплошность», состоявшую в том, что Бог послал на землю Иисуса, придав ему облик грешного человека? Другими словами, на Иисуса легло пятно! Иисус стал жертвой Сатаны! Прощай, концепция незапятнанного Создателя! Теперь уже не до его божественной сущности! Можно представить, какое негодование охватило Климента Александрийского, когда Василид выдвинул эту идею. Однако в текстах Павла гностики смогли найти другую брешь: ибо именно Павел обрек плоть на вечное проклятье своим заявлением: «Ни кровь, ни плоть не унаследуют царство небесное».

Вплоть до V века гностики не давали спокойно спать отцам церкви: если бы они приняли концепцию дьявола гностиков, то обрекли бы себя на вечную головную боль, а понятия греха и искупления не стоили бы и медного гроша. Большое число проповедников гностического толка, претендовавших на роль мессии, во главе с Симоном Магом[762], которого посетил Иисус в Самарии, вывели наконец из терпения отцов раннехристианской церкви. Противоядие против учения гностиков было тем более необходимо, что те же люди, которых отцы церкви считали своими союзниками, как, например, заклятый враг Рима, мятежный предводитель второго антиримского восстания Симон Бар-Кохба[763], поначалу благоволивший к христианам, а затем объявивший себя истинным мессией, подвергал христиан в Палестине зверским пыткам до тех пор, пока они не отрекались от своей веры и не проклинали Иисуса. И даже ученики Иоанна Крестителя, объявившие о пришествии Иисуса, признали себя злейшими врагами христианства. И гонители христианства оказались живучими! Последователи Симона выступали со своими проповедями еще в III веке, а последователи Иоанна Крестителя «дожили» до начала XX века.

Борьба велась с переменным успехом, и мы многого бы не узнали, если бы не такие отцы церкви, как Иреней, Ипполит или Эпифаний, которых не раз пытались сломить, предавая анафеме и запрещая христианам слушать проповеди или читать их труды. Следует отметить, что за время борьбы против такой «чумы», какую являл собой для христианства гностицизм, были вписаны многие страницы в религиозные книги по всей империи от Александрии до Эфеса и израсходовано немало риторического пафоса. И продолжавшаяся на протяжении пяти веков борьба закончилась победой, ибо гностицизм в конце концов почил в бозе и едва ли не был забыт навсегда, если бы случайно в Египте в 1945 году не была обнаружена библиотека, насчитывавшая шестьдесят уцелевших от цензуры трактатов гностиков. По значению эта находка не уступает открытию еврейских рукописей Мертвого моря.

«Если гностицизм и взял верх, — справедливо заметил Марсель Симон[764], — то это произошло из-за своеобразия христианства, ослабленного синкретизмом». Для раннехристианской церкви оказался неблагоприятным тот факт, что гностики ничем не рисковали: их никогда не подвергали гонениям, ибо они были слишком близки к имперским религиям. У них были все шансы победить.

Однако недаром гностиков прозвали чумой! Впрочем, расколы и ереси возникали на протяжении всей истории христианства. Первый глубокий раскол в христианском мире произошел по вине Антиохийской школы, основанной священником из Александрии Арием, вступившим в конфликт со своим епископом по поводу божественной сущности Христа. Высланный из Александрии, Арий распространял по всему Средиземноморскому бассейну идеи, крамольные для так называемых правоверных христиан. Арий проповедовал, что, согласно Ветхому завету, было время, когда Иисуса не было; Христос пришел после Отца, создавшего его из ничего; если Иисус и был Богом, то только второстепенным. Сын был единственным творением Отца, и «все остальное было непосредственно сотворено Сыном по воле Отца»[765]. Таким образом, рушилась вся христианская теология, прошедшая тернистый путь от древних ортодоксальных христианских верований. И, помимо всего прочего, почти исчезло понятие дьявола, поскольку последний был, как и все небесные создания, творением Иисуса.

Можно представить, какое возмущение поднялось среди отцов церкви. Сам Константин руководил созванным в 325 году вселенским собором в Никее (к которому, надо заметить, западные христиане не проявили должного интереса, ибо им давно уже надоели распри в восточной и прежде всего в византийской церкви). И, по всей вероятности, Византию волновала не столько новая концепция дьявола, сколько новое толкование Иисуса, как известно, отодвинутого Арием на второй план. И всякий раз, когда возникали споры вокруг происхождения Иисуса, тут же пересматривалась позиция дьявола.

В те времена возникли и распространились другие еретические течения, такие, как, например, монархический адоптационизм, выдвигавший идею о том, что Христос не всегда располагал прерогативами божества, а был возведен в ранг Бога за свои заслуги посредством особого рода приобщения к Отцу. Основателем этой доктрины в Риме стал некий Феодот Византийский, прозванный «кожевником»[766]. Он утверждал, ссылаясь на евангельские тексты, и в частности, на Евангелие от Матфея, что Иисус начал творить свои чудеса лишь после «усыновления»: «Да будет прощение тому, кто злословит о человеческом сыне, но не простится тому, кто хулит Святого духа» (XII; 32). В Евангелии от Иоанна говорится также: «И вы решили меня убить, меня, человека, который глаголет истину» (VIII; 40). Оказавшись довольно живучей, эта ересь нашла последователя Феодота Византийского в лице другого Феодота, также из Византии, по прозвищу «банкир». Просуществовав вплоть до середины IV века, эта ересь оказала определенное влияние на концепцию дьявола. Понятие искупления, если о таковом вообще могла идти речь, значительно сузилось, и человечество оказалось игрушкой в руках Сатаны, точно также, как на заре своего существования.

Подобной ересью было также учение эбионитов[767], имевшее много общего с раннехристианским адоптационистким течением. Отвергавшие школу Павла эбиониты, очевидно, считали Иисуса обыкновенным человеком и не признавали павликианской[768] концепции искупления.

Перечисляя распространенные на заре христианства всевозможные ереси, нельзя не упомянуть о преданных анафеме и подвергавшихся гонениям религиозных движениях первого столетия, начиная с учения Симона Мага, соперничавшего с Иисусом среди определенной части ранних христиан. Основатель сирийско-самаритянской секты симониан гностического толка, претендовавший на роль мессии, проповедовавший, что страсти Иисуса носили лишь мнимый характер, Симон отвергал все пророческие заповеди, считая их наветами возжелавших закабалить человечество ангелов, которым вовсе не были ведомы намерения Бога[769]. При всей несостоятельности его запутанной доктрины, в ней все же не нашлось места дьяволу, ибо здесь и речи не могло идти об искуплении, да и личность самого Симона была окутана мифами, как самого Господа Бога, чьи замыслы не смог бы разгадать никакой дьявол!

К этому списку можно было бы еще добавить и происходившую от вавилонских эльсезаитов, то есть ведущую начало от мандеев, полухристианскую секту сабинов, тем не менее антихристианской направленности, то есть гностического толка, ибо слово «мандеизм» происходило от гностического понятия mandaje. Это весьма своеобразное религиозное вероучение черпало идеи из семитских источников Месопопотамии и Ирана. Ибо эссенизм ушел своими корнями в маздеизм, и сабины были эссенами дуалистского толка, практиковавшими крещение и свято верившими в то, что все вокруг было раз и навсегда поделено между Добром и Злом: на мир света, заселенный бесполыми божественными ангелами, и мир тьмы, ставший пристанищем злых духов женского пола.

Было бы ошибкой с нашей стороны утверждать, что это второстепенное еретическое движение делало погоду в раннехристианской церкви, которая была занята решением других, куда более насущных вопросов, чем сабины, которых еще называют христианами святого Иоанна Крестителя, провозгласившими себя последователями именно того пророка, кто крестил Иисуса! Однако брошенный в застенок Иоанн Креститель посылает гонцов к Иисусу, чтобы спросить его: «Ты и правда тот, кого мы все ждем, или же мы ждем кого-то другого?» Иисус не был для сабинов ни мессией, ни Сыном Божьим, в то время как еврейский бог Адонаи[770] считался среди них злонамеренным божеством[771]! И, чтобы все это не выглядело бездоказательным, создавались Евангелия! Куда же отнести Сатану сабинов, поскольку сам Адонаи был злонамеренным божеством? И что делать с их дьяволом, который к тому же был женского пола?

В заключение следовало бы добавить несколько слов о той притягательной силе, которой обладало распространившееся среди христиан восточных провинций Римской империи религиозное движение, основанное сыном парфянского князя Мани[772] и иудо-христианки. Его доктрина, также ведущая начало от маздеизма, стала еще одним синкретизмом, чем-то средним между зороастрийским ведизмом и иудо-христианством, ибо Мани решил объединить в одной доктрине школы Будды, Заратустры и Иисуса. На первый взгляд, манихейство предложило в новой форме старую концепцию деления мира на свет и тьму, введенную Заратустрой. Однако Мани привнес в нее свою поэтическую струю: борьбу света против сил тьмы.

И к движению манихеев примкнули те верующие, которые не могли в душе согласиться с тем, что к мучительной смерти у позорного столба был приговорен истинный Сын Божий. Идея сама по себе была превосходной, ибо наконец-то объединяла три восточные религии. К ней примкнул даже сам Августин Блаженный. В случае победы она давала возможность одновременно поклоняться Иисусу и Будде. Однако на горизонте уже показался зловещий отблеск костров. Мани был брошен в тюрьму и приговорен к мученической смерти. Его сподвижники и ученики разделили тяжкую участь проповедника и были замучены или отправлены на костер. Ибо нельзя было допустить, чтобы дьявол — о чем, однако, говорил Иисус и во что верили манихейцы — был князем этого мира.

Впрочем, все вновь создаваемые церкви, в том числе раннехристианская церковь, не были заинтересованы в расколе. Отцы церкви были вынуждены объединить свои силы, чтобы бороться против гностицизма, который им показался более опасными, чем ересь Маркиона.

Собор осудил религиозные заблуждения некоторых священников и применил к сторонникам неканонических вероучений суровые санкции. Сосланные во все уголки необъятной Римской империи, христиане приобщили к своей вере многие народы, чтобы Бог и Сатана могли властвовать и над другими территориями, помимо тех, которые были предоставлены в их распоряжение святыми отцами.

Однако так никто до сих пор не смог ответить на вопрос, откуда явился Сатана и был ли он причиной или следствием? И этот, что называется, вопрос на засыпку инспирирован злым духом, не правда ли? Ибо он продиктован самой логикой, и каждый знает или полагает, что знает, начиная от святых отцов, в частности Тертуллиана, что философия была придумана дьяволом.

И на землю спустилась великая ночь.