История дьявола

16 ВЕЛИКАЯ НОЧЬ НАД ЗАПАДОМ: ОТ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ ДО ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Прошло уже четыре века после рождения Сына Божьего, но никто так и не смог бы возвестить всему миру, что знал, кем был дьявол и в чем состояла его миссия на земле, хотя ни у кого не возникало и тени сомнения, что он действительно существовал. Философы сказали бы, что бытие определило сознание. Многие авторитетные теологи высказывались по этому вопросу, но так и не пришли к единому мнению. Короче говоря, никому так и не удалось разработать стройную концепцию дьявола.

Стремясь как-то восполнить этот пробел, духовенство постаралось объединить свои усилия. Однако на первом соборе, состоявшемся в Никее, епископы лишь косвенно затронули тему нечистой силы. Несмотря на то, что ни один из святых отцов не предложил какой-либо более-менее подходящей концепции дьявола, они сошлись в одном: всем хорошо известно, кем Сатана не мог быть. Императору Константину, по чьей инициативе состоялся собор, только хотелось внести некоторую ясность в расхожие теории и, главное, предотвратить разброд в христианском мире, главой которого он был только что провозглашен. Ибо перед едва вышедшей из младенческого возраста религией возникла угроза превратиться в пеструю мозаику самых разнообразных сект и течений. Вот почему Никейский собор прежде всего обсудил ряд вопросов, касавшихся инакомыслия, и посчитал необходимым осудить арианство[773]. Новая религиозная доктрина была чревата для христианства самыми пагубными последствиями, ибо проповедовала весьма взрывоопасную концепцию дьявола. После закрытия обсуждения вопроса о единосущности Отца и Сына участникам собора было предложено подписать протокол в следующей формулировке: «порожден, но не сотворен». Священник Арий вместе с двумя епископами отказались поставить свои подписи. Их тут же отлучили от церкви и даже не пригласили на заключительный торжественный пир, устроенный Константином. Еще совсем недавно созданная церковь решила, что дьявол не был креатурой Иисуса, что само по себе явилось определенным достижением.

Однако духовенству пришлось приложить немало усилий, чтобы хоть как-то замедлить распространение всякого рода домыслов о нечистой силе, продолжавших волновать воображение верующих. В народе ходило такое множество самых невероятных слухов, что два столетия спустя духовенству все же пришлось перейти к более решительным действиям. Так, в конце IV века некий епископ Присциллиан, «человек благородного происхождения, поначалу не связанный с религией[774]», но затем принявший духовный сан, стал призывать верующих в Испании к суровому аскетизму, что пришлось не по нраву местным епископам. По их мнению, Присциллиан слишком увлекся теорией и своими проповедями запугивал прихожан, рисуя жуткие картины все более распространяющейся и всепроникающей власти Сатаны. Следует отметить, что идеи Присциллиана походили на другую ересь восточного толка — энкратизм, в соответствии с которой все человечество погрязло в грехе. Энкратиты проповедовали безбрачие, воздержание от мяса и вина. И Присциллиана объявили их последователем. После собора, состоявшегося в Бордо в 384 году, Присциллиан и примкнувшая к его движению богатая прихожанка, а также четверо его последователей были заживо сожжены на костре (а не обезглавлены, как утверждают некоторые исследователи) по обвинению в черной магии. Присциллиана осудили на столь страшную казнь по наущению епископов Мерида Хидатуса и Оссонуба Итакуса, донесших на него императору Максиму Великому[775]. Хотя было известно, что Присциллиан занимался астрологией, но кто, скажите, в те далекие времена не увлекался ею! Однако церковь уже вынашивала черные замыслы и усматривала Зло во всем, что не соответствовало взглядам священников. Смертные приговоры, вынесенные предполагаемым еретикам, предваряли бесчинства церкви в эпоху охоты на ведьм, которая велась не только на протяжении всего средневековья, но и в последующие столетия вплоть до отмены святой инквизиции.

Однако присциллианизм как религиозное движение исчез бы вместе со своим основателем, если бы не сама церковь[776]. Вначале преданные Присциллиану верующие после казни признали в нем святого и мученика, достойного самого истового почитания, и исповедовали псевдоучение (хотя будущий святой никогда не был проповедником) в Испании вплоть до V века[777].

Епископы собирались опровергнуть присциллианизм на Толедском соборе в 400 году, то есть пятнадцать лет спустя после казни священника. Однако, как оказалось, к тому времени уже отпала всякая необходимость что-либо опровергать; обвинительное заключение основывалось на одной ошибке, закравшейся при переводе. Присциллиан перевел греческое слово agenitos как innascibilis, и получилось «кто не мог быть рожден» вместо «кто не был рожден»[778]. И не одно поколение его последователей закончило свои дни на костре! Присциллианизм пустил глубокие корни. Как нам известно от Иоанна Крестителя и святой Терезы де Авилы, в Испании, в частности в том городе, где Присциллиан был епископом, создались весьма благоприятные условия для распространения мистических идей и аскетической морали. И на втором поместном соборе в городе Браге в 563 году святые отцы решили навсегда покончить с ересью, чьим появлением христиане были обязаны двум епископам-раскольникам. Собор принял восьмой канон в следующей формулировке: «Всякий, кто верит в учение Присциллиана, согласно которому демон принес на Землю нечто такое, что ему оказалось под силу сотворить: гром и молнии, ливни и засуху, — тот будет предан анафеме».

Ничего подобного не проповедовал в своем учении Присциллиан. Не вызывает сомнения и тот факт, что перед духовенством стояла задача преуменьшить значение дьявола, все больше и больше вселявшего страх в сердца верующих. И свидетельством тому стало опровержение, содержавшееся в двенадцатом каноне: «Всякий, кто считает, что формирование человеческого тела, равно как и зачатие в женском чреве, происходит не без участия дьявола, и потому не верит в Воскрешение плоти, тем самым признавая учение Мани и Присциллиана, тот будет предан анафеме». Обвинение было также беспочвенным: ничего подобного ни Мани ни Присциллиан не проповедовали.

Так была открыта «охота на ведьм», растянувшаяся на целые столетия. До той поры ни один теолог так и не сумел объяснить, по какой причине ангел Люцифер оказался причисленным к нечистой силе, однако это не мешало церковникам, борясь с ересью, принимать одни законы за другими. На Константинопольском соборе, созванном в 543 году для опровержения учения Оригена[779], епископы ввели новое уточнение в демонологию. Так, одобренный ими шестой канон гласил: «Все, кто говорит, что «есть два разновидности демонов: одни охотятся за душами людей, а другие отнимают у них разум; что есть только один дух, игравший основополагающую роль и потому воплотившийся в Иисусе, который стал повелителем всех разумных существ и сотворил все, что есть на Небе и на Земле, а также между Небом и Землей; что Божья воля правит миром, но вместе с тем существуют такие предвечные понятия, как наводнения и засуха, жара и холод...», — тот будет предан анафеме»[780]. Короче говоря, по утверждению церковников, существовала лишь одна-единственная разновидность демонов, и вовсе не Иисус был создателем всего сущего.

Мало что изменилось и семь веков спустя; на двенадцатом Латранском экуменическом (вселенском) соборе в 1215 году епископы приняли первый канон: «Дьявол, равно как и демоны, созданы Богом; на момент сотворения они еще не были нечистой силой; они стали грешниками по собственной вине; и с той поры они только и делают, что искушают людей»[781]. И ни слова о том, в чем таком дьявол и демоны провинились перед Богом. В каноне также не упоминалось, как следовало понимать те многочисленные страницы Ветхого завета, где говорилось о том, что Бог находился не в столь уж плохих отношениях со злыми духами и с самим дьяволом. И все же это было первое официальное заявление церкви по поводу дьявола.

Однако одобренный духовенством канон не положил конец брожению умов, порожденному страхом перед вездесущим дьяволом. Ибо дьявольскими проделками объявлялись не только неизвестные болезни и, разумеется, «одержимость», но и естественные науки. Когда изобретатель механических часов Герберт д’Орийяк занял папский престол под именем Сильвестра II[782], ходили слухи о том, что он заключил союз с самим лукавым. Подумать только, он изобрел часы! Впрочем, инквизиция, вплоть до своего последнего часа, всегда проявляла нетерпимость к наукам. Люди часто забывают о том, что, помимо Галилея, церковь преследовала Декарта[783] и Бюффона[784].

Пока теологи вели бесконечную и бесплодную полемику о том, возможно ли, например, искупление нечистой силы, западный мир все больше и больше погружался в темное и вонючее болото — истинное царство дьявола: наступили времена настоящего сатанинского шабаша, когда вера в существование нечистой силы, как ни парадоксально насаждаемая и поддерживаемая именно теми, кто был призван искоренять это вселенское зло, приняла поистине патологическую форму и вызывала у населения почти животный страх. Волна неслыханных по своей жестокости кровавых преступлений, совершавшихся от Божьего имени и с благословения самого папы, захлестнула Европу. И этот разгул темных сил продолжался вплоть до отмены инквизиции. Пятнадцать веков воинствующего мракобесия, поощрения преступных доносов религиозных фанатиков или жадных до наживы негодяев! Пятнадцать отравленных ненавистью окаянных веков бесчестия!

Церковники усматривали дьявола во всем и везде. Его скульптурные изображения можно было встретить на церковном портале и на цоколе кафедры собора. Как и прежде, он представал в обличье козлоногого Пана с головой похотливого мужчины, который давал волю рукам при виде первой встречной юбки. И в этом, очевидно, нашла отражение сексуальная одержимость, характерная для той эпохи, раздираемой противоречиями гностического мистицизма и погрязшей в безудержном разврате. Дьявол, несомненно, распространял вокруг себя вонь серы, а его хвост, так же как и копыта, были раздвоены (что наверняка свидетельствовало о том, что он должен неминуемо сгореть в огне). Видный государственный и церковный деятель VII века Исидор Севильский[785], весьма просвещенный и образованный для своего времени человек, которого некоторые исследователи считают «отцом средневековья», — весьма сомнительное, даже если и вполне справедливое звание, — также верил в существование бесчисленного племени состоявших из весьма тонкой воздушной материи демонов — инкубов[786]. Исидор Севильский обвинил дуцианов из Богемии в том, что они частенько предавались сатанинским удовольствиям не только с инкубами, но и с суккубами[787].

Следует отметить, что Исидор Севильский не был первым, кто заговорил об ангелах, согрешивших из-за пагубной страсти к земным утехам и прославившихся своими талантами доводить женщин до оргазма несчетное число раз. До него на эту тему высказывался епископ Гиппонский Августин[788], приобщенный к лику святых и прозванный Блаженным. В прошлом, по собственному признанию, большой ловелас, в своем труде «О граде божием» он уже упоминал об инкубах, назвав их лесными духами — сатирами и фавнами. По старой эллинистической традиции Августин превратил бога Пана вместе с его дриадами[789] в инкубов и суккубов. Некоторые священники усмотрели признаки гностицизма в том, что Августин отождествил материальный мир со Злом, однако никто не захотел вступать с ним в богословский спор. «Нет числа проделкам демонов-инкубов или дьяволиц-суккубов, и верхом безумия было бы отрицать этот факт»[790], — утверждал он. Конечно, Исидор Севильский не мог произносить вслух все, что думал. Однако и десять веков спустя не столь ограниченный в своих суждениях авторитетнейший католический богослов Фома Аквинский также заявил о том, что и ему известны сексуальные козни демонов.

Всякий раз, когда перед людьми встает проблема великого запрета, среди них непременно находятся такие, кто утверждает, что нарушил этот запрет. Так и в те далекие времена встречались впечатлительные натуры, способные убедить самих себя в том, что им довелось вступать в половую связь с похотливыми демонами. Так, например, славившаяся на протяжении тридцати лет своим благочестием настоятельница монастыря в Кордове Магдалина де ла Круа на исповеди обмолвилась (однако в действительности признание было у нее вырвано под пыткой), что «с двенадцатилетнего возраста совокуплялась с инкубами по имени Бальбан и Патонио и даже с одним особенно бесстыжим демоном, являвшимся к ней в обличье мужчины с козлиными копытами и ликом фавна»[791]. Следует отметить, что преподобная монахиня была из молодых да ранних, хотя и не совсем в своем уме. И откуда ей были известны имена ее сверхъестественных любовников Бальбана и Патонио?

По всей Европе ходили самые нелепые слухи, а рассказов о девицах, изнасилованных весьма прыткими инкубами, было не счесть. Вошло в легенды описание внешнего вида нечистой силы. По свидетельству одних женщин, у инкубов не было спины, другие же утверждали, что от них рождались уроды и чудовища. Однако нет правил без исключений: например, некоторые люди доказывали с пеной у рта, что «Каин, Александр Великий, Платон, фея Мелюзина, Лютер и вся нация гунов»[792] были отродьем суккубов или инкубов. И подобным нелепым сказкам на протяжении долгих веков верили папы, кардиналы, теологи, монахи, простолюдины и крестьяне. В середине XVIII века Даниэль Дефо, «отец» незабвенного Робинзона Крузо, в своей работе «История дьявола», под которой он так и не отважился поставить свою подпись, привел легенду о том, как Кромвель заключил соглашение с дьяволом, по которому получал титул Протектора, однако нечистая сила отказала в королевской короне, что привело Кромвеля в неописуемый гнев, «и он скончался от гангрены селезенки»[793].

И в европейских городах, не имевших в то время канализации, к реальному смраду от нечистот и разлагавшихся отходов добавилась воображаемая мерзкая вонь серы. К несчастью, подобный вздор мог привести на костер любого человека, вставшего кому-нибудь поперек дороги, как и многих слегка помешанных или совсем лишенных рассудка женщин.

Самой известной и загадочной жертвой инквизиции, свирепствовавшей до той поры, пока Французская революция не отрубила щупальцы у гигантского спрута, опутавшего все сферы жизни западного общества, была Жанна д’Арк. Ибо епископ города Бове, верховный судья «священного» трибунала Пьер Кошон обвинил Жанну д’Арк в ереси и колдовстве:

«Жанна, объявившая себя Девой, повинна во многих преступлениях против веры: лжи, колдовстве, хвастовстве, призывах народа к мятежу и насилию, связях с демоном, идолопоклонничестве, возведении хулы на Иисуса Христа, раскольничестве, безрассудстве, отступничестве и ереси».

«Взывающая к дьяволам» — вот под каким лживым обвинением продавшийся англичанам и бывший на службе у церкви трибунал приговорил Жанну к костру, так же как раньше другой трибунал вынес приговор Присциллиану. «Что ты сделала со своим мандрагором?» — вопрошал один из судей. Мандрагором назывался считавшийся сатанинским корень, якобы выраставший под виселицей, после того как у висельника происходило семяизвержение. У Девственницы не было и не могло быть такого корня. Она даже не знала, что это такое. Однако один из «дознавателей» на службе у продавшегося трибунала уверял, что Жанна носила «между грудей мандрагор»[794].

Предъявленное Жанне обвинение может быть приравнено к характерному знамению нашей эпохи: отождествлению с дьяволом всего, что выходит за рамки обычного и общепринятого. Все, что не вписывается в общие правила, объявляется дьявольщиной. Раз Жанна не соответствовала нормам своего времени, значит, была ведьмой. Здесь мы сталкиваемся с аватаром греческого «фоноса» (phonos), согласно которому все, что встречается в природе «в избытке»: слишком большая красота, доброта, ум, храбрость, невинность, — приписывается к дьявольщине. В силу своей обывательской натуры человек не может простить соседу, что у того, например, есть корова, свинья, яблоня или более способный, красивый и рослый ребенок, чем его дети, и он обвиняет соседа в заключении пакта с дьяволом. Вот, пожалуй, в чем состоит самая неприглядная сторона демократии: она не приемлет права человека обладать чем-то лучшим по сравнению с другими людьми. Иными словами, у дьявола была самая что ни на есть плебейская натура и происхождение. В нем воплотилась извечная зависть темного крестьянина, неспособного смириться с мыслью о том, что у соседа в котелке варится больше мяса, чем у него самого. И стоит ли удивляться тому, что в народной среде испокон веков широко распространены всяческие суеверия?

Однако мракобесие пустило глубокие корни и в политике: чтобы заполучить деньги тамплиеров, Филипп IV Красивый обвинил в колдовстве главу ордена храмовников Жака де Моле, который был казнен 18 марта 1314 года после семилетнего судебного разбирательства. Мы не ошибемся, если скажем, что тамплиеры никогда не вынашивали сатанинских замыслов, однако обвинение против них все же было состряпано, и с 1318 по 1326 годы из-под пера папы Иоанна XXII вышли три грамоты, клеймившие «сатанизм» и оправдывавшие судебные процессы. Следует отметить, что на этого папу явно не снизошел Святой дух: в народе его прозвали «Авиньонским банкиром». Недобросовестно относившийся к выполнению своих священных обязанностей, жалкий трус, дрожавший от страха перед королевским престолом с тех пор, как по приказу Филиппа Красивого был похищен его предшественник Бонифаций VIII в Ананьи в 1302 году, папа приговорил к смерти бедных монахов, проповедовавших, что Иисус и его апостолы были бедняками и что алчность противоречит учению Христа. Мы подошли к той поистине удивительной странице в истории христианства, когда глава христианского мира, вместе со служителями церкви, превратился в самого заклятого врага учения Иисуса.

Грамоты папы (буллы) Иоанна XXII были не чем иным, как своеобразной взяткой Филиппу Красивому за то, чтобы он не чинил препятствий коррупции при Авиньонском дворе, названном поэтом Петраркой «западным Вавилоном». «Войдя в комнаты, занимаемые духовными лицами, я увидел менял и прелатов, взвешивавших и подсчитывавших золото, грудами лежавшее перед ними», — писал канцлер Альваро Прелайо, несмотря на то, что всегда выступал на стороне папской церкви[795]. Прелайо только подтвердил слова одного французского священника, однажды разоткровенничавшегося перед Петраркой: «Наши два Климента нанесли церкви такой урон, какой не смогли бы исправить и семеро ваших Григориев вместе взятых»[796]. Оба Климента были пятым и шестым по счету папами, первый из них оказался предшественником пресловутого Иоанна XXII, приложившего немало усилий, чтобы перевести папский двор в Авиньон.

Дьявол был необходим королям, чтобы держать в страхе врагов и оправдывать лихоимство, а папские буллы служили прикрытием творимого повсюду беззакония. Правители использовали дьявола в качестве дымовой завесы, чтобы скрыть тайные замыслы или гнусные намерения. Если бы короли и папы той эпохи хотя бы немного верили в дьявола, то пришли бы в ужас от низости своих деяний. На потребу черни Сатана превратился в пугало, и весь горький парадокс заключался в том, что с помощью этой вымышленной фигуры — Князя тьмы, был завоеван и покорен весь мир. Так же, как в Иране или в Месопотамии, религия оказалась орудием в руках политиканов. Следует ли напоминать, что папство было не чем иным, как преходящей властью?

Сильным мира сего было легче обделывать свои темные дела, когда народ пребывал в невежестве и погряз в суевериях и иррационализме. С самого начала всячески поощрялась пророческая деятельность духовенства, находившегося на службе у власть предержащих, а истинные пророки подвергались гонениям. Политизация веры проявилась в туманном заявлении Реймсского епископа Ремигия, которого мы называем «нашим» святым Реми, ибо он способствовал распространению христианства среди франков, став основателем Теруанского, Арасского и Лаонского епископств, обратив в христианство и короновав Хлодвига в 496 году:

«Сын мой, знайте, что такова была воля Божья, чтобы королевство Франции защищало римскую церковь — единственную церковь Христа. Наступит день, когда это королевство станет самым могущественным из всех других государств. Границы протянутся до рубежей Римской империи, и все покорятся его власти; господство будет длится до скончания времен»[797].

В этих довольно опрометчивых и претенциозных словах сквозит явное желание разбудить честолюбие Хлодвига и поставить церковь выше королевской власти. Увы, а может быть, к лучшему, что мы так и не покорили все государства, и в 1993 году население Франции составляло всего лишь 1,2 % населения мира. К когорте более или менее зарвавшихся церковников присоединились и другие прелаты. Так, два с половиной столетия спустя архиепископ Рабан Мор[798] превзошел в своих высказываниях самого Св. Ремигия:

«К концу времен (по-видимому, эта тема особенно волновала людей и вызывала у них священный ужас) потомок королей франков будет властвовать над всеми королевствами, ранее входившими в состав Римской империи. Этот король станет последним и самым великим повелителем на земле. По окончании славного правления он направится в Иерусалим и оставит корону и скипетр у подножия горы Елеонской в Гефсиманском саду. Вот так закончится история Святой Римской империи и христианства»[799].

Видали? Немало воды утекло с той поры, как распалась Святая Римская империя, а конец времен так и не наступил. Однако не это было главным; ведь сказать можно все что угодно, и досужие сплетники еще бы долго судачили, если бы французские революционеры не свернули шею этим болтунам, а заодно и тысячам других ни в чем не повинных людей. В мрачную эпоху средневековья было немало законников, которые, стараясь не отстать ни на шаг от мифотворцев всех мастей, вносили свою лепту в составление бесконечного списка демонов с указанием их проделок и связанных с ними преступлений. Не вызывает сомнения, что все эти преступления были такими же вымышленными, как и сами демоны.

Так, доминиканец по имени Николас Эймерик, подвизавшийся в XIV веке в роли главного каталонского и арагонского инквизитора, власть которого распространялась также и на Валенсию и Майорку, написал мерзкий труд под названием «Руководство для инквизиторов» (Directorium Inquisitorum). Надо сказать, что предшественник пользовавшегося мрачной известностью Торквемады[800] Эймерик также вошел в историю, как самое страшное чудовище из всех, которых породила эта поистине дьявольская машина, какой была инквизиция: его жестокость внушала в народе такой страх, что церковь была вынуждена отказаться от его услуг. В первой части своего «руководства» Эймерих описывает три разновидности культа дьявола: поклонение, состоявшее в восхвалении дьявола и самобичевании в его честь, смешение имен демонов с именами блаженных, «использование круга или некромантии, любовных напитков, колдовских колб и волшебных колец». И вот все те же кольца оказались темой французских судебных новостей в начале девяностых годов нашего столетия[801].

Самое печальное заключалось в том, что в те далекие времена подобный вздор считался противоправным действием, нарушавшим закон, и стоило только донести куда следует о том, что кто-то восхвалял дьявола или же не совсем обычно себя вел, как того человека тут же хватали и волокли на костер. Ибо на страже закона стояла инквизиция, действовавшая с IV века, хотя официально была учреждена в 1184 году буллой папы Луция III при поддержке императора Фридриха I Барбароссы[802]. Так, светская власть, оказавшаяся на службе у инквизиции, обрушилась всей своей мощью на еретиков и раскольников, и с той поры регулярно отправляла в ссылки, конфисковывала собственность, разрушала жилища, предавала анафеме, лишала гражданских прав и, конечно, при «отягчающих» вину обстоятельствах, приговаривала к смертной казни с благословения папы Иннокентия III. Однако конфискация имущества у одних приносила огромные барыши другим.

В самом деле, с 1054 года формально отделенный от Восточной церкви католический Рим стремился стать полноправным наследником языческого Рима, творца и блюстителя имевших мировое значение законов. А для этого он должен был обладать политической и финансовой властью.

Причины последовательного ужесточения властей, приведшего к учреждению инквизиции как института власти и введению смертной казни, очевидны: во всей Европе в результате союза короны и церкви, основанного на божественном праве и религиозном посвящении, враг одних стал ipso facto противником других. Если любое раскольничество и всякая ересь представляли угрозу для церковной власти, они в то же время расшатывали троны христианских царей и королей. Так, с X по XII век процессы над «колдунами» устраивались не только по инициативе церковников, но большей частью инспирировались власть предержащими, опережавшими действия духовенства. Принимая решения, светская власть легко манипулировала законами, тем более что такое чувство, как милосердие, и вовсе было ей чуждо. Следует подчеркнуть, что введение смертной казни в качестве меры наказания для раскольников, еретиков, «колдунов» и «ведьм» противоречило мнению святого Иоанна Хризостома[803], который заявил, что «предать еретика смерти означало бы совершить на земле ничем не искупимое преступление»[804].

Однако к мнению Златоуста (Хризостома) никто так и не прислушался. На горизонте уже забрезжила новая опасность, внушавшая правителям и церковникам такой же страх, какой дотоле они сами сеяли в народе. И единственным средством, способным, по их мнению, защитить их, была инквизиция. А угрозой для них стало учение катаров.

Катары[805], в самом деле объявившие себя «чистыми» христианами, казалось, возрождали для католического духовенства уже подзабытый ими былой кошмар под названием «гностицизм», с которым церковь неустанно боролась на протяжении первых пяти веков своего существования. В самом деле, катары считали Сатану предвечным началом, создателем всего материального в этом мире (что, впрочем, проповедовал сам Иисус). Согласно их учению, дьяволу было подвластно все преходящее, от желаний до смерти, а земля представлялась катарам настоящим чистилищем, где человек был обречен искупать свои грехи до тех пор, пока не обретет право на царство небесное. Однако его не примут на небеса, если при жизни он не станет «новым Адамом», каким был Иисус. Если человек не достигнет подобного совершенства, ему придется снова перевоплотиться и пройти еще один жизненный цикл. Катары провозгласили себя посланцами Иисуса, носителями добра и духовного начала.

Служители церкви имели серьезную причину для беспокойства: катары отрицали такой основополагающий догмат христианской религии, как Воскресение. Они не признавали также таинства крещения, трактовавшегося церковниками как приобщение к Христу путем искупления первородного греха. Катары совершали так называемый обряд «утешения» или consolamentum, бывшее своего рода крещением огнем. Но, что еще хуже, основанная катарами параллельная церковь, — ибо их духовную элиту составляли так называемые «совершенные», — отличалась большой организованностью и имела огромное влияние на простых верующих, преклонявших колени перед священниками, когда они обращались к ним с просьбой помолиться за них. В самом деле, только «совершенные», на которых снизошел Святой дух и потому посвященные в таинство общения с небом, могли напрямую обращаться к Богу и взывать к его милости.

Другими словами, катары представляли собой опасность для папской власти. Если поначалу они выступали только с теологической полемикой, то впоследствии стали вмешиваться в политику, что угрожало финансовым интересам официальной иерархии.

Не ограничившись отказом от обряда крещения, катары отвергли также таинство причащения: они лишь символически раздавали освященный хлеб, но не верили в то, что, вкушая хлеб, поклонялись Телу и Крови Христовой. И, наконец, последнее, что больше всего вызывало гнев священников: во время церемонии отречения, весьма отдаленно напоминавшей католическую конфирмацию, посвящаемый должен был отречься не только от Сатаны и его сотоварищей (то есть армии демонов), но и от «церкви, проституциирующей своими преследованиями»[806]. Названная едва ли не продажной девкой, церковь должна была принять вызов. Однако, прежде чем взять реванш, ей пришлось еще некоторое время закрывать глаза на деятельность секты, ибо не все верующие христиане прониклись сознанием того, что «совершенные» не были людьми доброй воли.

Откуда пришло учение катаров? Можно с полной уверенностью утверждать, что катары позаимствовали основополагающие положения своей религии у богомилов[807] из Тракии (Болгария). Вот почему катаров прозвали «булгарами», намекая на распространенный среди них гомосексуализм, ибо, по слухам, у этих людей была распространена противная природе склонность. Начало движению катаров было положено попом по имени Богомил, проповедовавшим свое учение во второй половине X века в Боснии и других районах Балкан. Он понял, что ни вероучение, ни католические институты не отвечали чаяниям широких народных масс и не соответствовали их духовным потребностям. А в чем же они состояли? Вопрос древний как мир и весьма непростой для ответа, ибо испокон веков многие прикрывали свои личные интересы ссылкой на волеизъявление народа. По-видимому, Богомил также не был лишен честолюбия, но и византийская церковь, прославившаяся пышностью церемоний, вызывала раздражение у болгар.

Однако главную роль в распространении учения богомилов[808] сыграла ненависть болгар к византийцам, чей император Василий II[809], прозванный «душителем болгар», с неслыханной жестокостью поставил на колени в 1018 году первое в истории болгарское государство. Движение богомилов стало, по существу, политическим выступлением, поскольку Византия воплощала в их глазах преходящую политическую, а также духовную власть. Появление учения богомилов совпало по времени с падением болгарского царства. Так, дьяволу выпало лишний раз сыграть политическую роль, поскольку, став врагами Византий, богомилы тут же переходили в разряд врагов папы, а значит, и Бога!

Пока солдаты гностицизма сражались в отдаленных провинциях, западная церковь особенно не тревожилась: господству духовенства ничто, по существу, не угрожало. И только византийские церковники перешли в наступление. Их действия были вполне предсказуемы: богомилов осудили, объявив пособниками Сатаны:

«Они бродят по всему Византийскому государству и средь бела дня выступают перед христианами с обманными проповедями, стремясь отлучить от Бога и вручить души обманутых своему родному отцу, дьяволу», — писал в XI веке в Константинополе во времена наибольшего распространения влияния богомилов монах Евтихий Акмонский, придумавший для богомилов презрительное прозвище «fundagiagites», то есть «нищие с сумой»[810], иначе говоря, попрошайки. И еще: «Fundagiagites — настоящие нечестивцы и находятся в тайном услужении у дьявола». Монах Евтихий призывал верующих всячески разоблачать и искоренять «мерзкую заразу ереси, распространявшую клевету и вероотступничество». Ему вторил другой византийский священник, Косма[811]: «На первый взгляд, еретиков можно принять за невинных овечек: они ведут себя тише воды и ниже травы, прикидываясь скромными и безобидными. У них бледные лица людей, якобы соблюдающих посты. Они скупы на слова и никогда не повышают голоса, не проявляют повышенного любопытства и стараются держаться в тени... Однако за их обманчивой внешностью скрывается волчья хватка и свирепое звериное нутро»[812]. Однако Косма ни слова не сказал о том, как отличить соблюдавшего посты истинного праведника от прикидывавшегося святошей лицемерного еретика.

Тем временем во всех провинциях Византийской империи росло число последователей богомилов, и император Алексей I Комнин решил положить этому конец; в 1111 году он пригласил к себе на пир главу движения монаха Василия, «первого сатрапа Сатаны». Зал, где проходило застолье, был разделен надвое занавесом. И за императорским столом Василий, отличавшийся непомерной болтливостью, не смог удержаться от проповеди своих идей. Стоило обеду закончиться, как тут же поднялся занавес, за которым восседал «весь церковный синод, военачальники и сенат в полном составе»[813]. И тут же на месте Василий был осужден за ересь и приговорен к сожжению на костре. Так, власть предержащим понадобилось зажечь по всей Европе костры якобы для искоренения ереси.

Церковники еще не успели окончательно разобраться с богомилами в Византии, как их движение перекинулось на другие балканские области — Хорватию, Далмацию, Боснию и распространилось в Восточной Европе до самого Киевского княжества. И победоносному шествию Сатаны, в который уже раз способствовали святые отцы. В самом деле, пока в этих краях богослужение велось на славянском языке, введенном Кириллом и Мефодием, то есть до XI века, здесь царило относительное затишье. Однако стоило в 923— 926 гг. папе Иоанну X попытаться претворить в жизнь заветную мечту католической церкви: перевести богослужение на латинский и греческий языки, — как тут же начались народные волнения. Однако для поддержания своего пошатнувшегося авторитета церковь была вынуждена принять на поместном соборе в Сплите, состоявшемся в 1061 году в Хорватии, не только решение о том, чтобы служба велась отныне исключительно на латинском и греческом языках, но и запретить славянам занимать церковные должности. Тут же были закрыты приходы священников славянского происхождения, что способствовало росту недовольства среди восточноевропейских народов.

Так было раздуто пламя костров инквизиции, и факелы ереси богомилов вспыхнули с новой силой. Другими словами, чем активнее священники боролись с дьяволом, тем больше сторонников он вербовал.

Между тем богомилы проникли во Францию, где их прозвали альбигойцами, по названию одного из центров их движения — городу Альби[814]. Движение богомилов приобрело интернациональный характер. В 1167 году богомилы сделали попытку созвать свой так называемый «собор» в Сен-Феликс-де-Караман под Тулузой, пригласив из Константинополя «папу» Никиту. На собор прибыли в сопровождении советников «епископ» альбигойцев Робер Сперноне, ломбардийский «епископ» Марко, альбигойский «епископ» Сискар Целарери, «епископ» из Каркассона Геральд Мерцериль, а также «епископ» из Араренса Раймонд де Казали[815].

Отделившейся в 1054 году от своей восточной ветви Римской католической церкви угрожала реальная опасность. Ибо созванный «собор» усиливал влияние богомилов в Драговисте, Мелникве, Далмации, Боснии, Герцеговине, Ломбардии, откуда их власть распространялась на Францию. Другими словами, катары действовали по схеме, отличной от той, которая разделяла мир на две церкви — Римскую и Восточную (вернее, восточные). Смешав все карты, богомилы внесли сумятицу в политические и финансовые дела Римской церкви и грозили подорвать ее авторитет[816]. С течением времени опасность возрастала и становилась все более реальной. Тень «дьявола» легла уже на земли, издавна находившиеся в сфере влияния папы. И тогда считавшая себя наследницей Великого Рима церковь перешла в наступление.

В период между 1012 и 1020 годом, когда альбигойцы уже объявились в Лимузене, епископы решили заручиться поддержкой светской власти в борьбе против еретиков. Однако успеха не имели: альбигойцам не только оказывал покровительство герцог Аквитанский Гийом IX, но на юге Франции их поддерживала также и местная знать. Однако хуже всего было то, что «совершенные» пользовались уважением у народа, который не верил священникам, обвинявшим богомилов в сатанизме. Столетие спустя, в 1119 году, состоявшийся в Тулузе поместный собор обратился за помощью к светской власти. Однако старания церковников оказались напрасными.

Святым отцам пришлось пойти на самые крайние меры после того, как подчиненный Риму католический епископат Прованса отказался повиноваться легатам папы Иннокентия III, обвинив их в превышении власти. Один папский посланец был даже убит. И только в 1209 году папский Рим получил наконец подтверждение в верности цистерцианцев[817], принявших участие в Крестовом походе, руководители которого отнюдь не испытывали угрызения совести: когда в 1209 году был захвачен один из укрепленных пунктов катаров — город Безье, и крестоносцы спросили папского легата Арнольда Альмарика, командовавшего северными войсками, как им отличать еретиков от правоверных католиков, тот ответил: «Бейте всех подряд, Господь узнает своих»[818]. Так, сражавшиеся с дьяволом верующие превратились в обыкновенных убийц.

Арнольд Альмарик не смог бы похвастаться таким великим чутьем на еретиков, каким обладал раскаявшийся альбигоец Роберто Лебург, ставший главным инквизитором Франции и прозванный «молотом еретиков». В самом деле, Лебург заявлял, что может распознать вероотступников даже по жестам и манере говорить[819]. О Роберто Лебурге почти никто не вспоминает, хотя в свое время он прославился звериной жестокостью и в его послужном списке был второй Монсепор[820]: на его совести оказалось сто восемьдесят сожженных заживо альбигойцев, только что получивших consolamentum от своего «архиепископа». Это произошло в Монтеме (Шампань) в 1239 году. Подобные «ратные подвиги», по-видимому, не были оценены по достоинству его руководством, ибо не ведавший пощады в войне против еретиков Лебург «дослужился» до должности садовника при монастыре, принадлежавшем доминиканскому ордену в Париже.

Вот так во Франции была развязана опустошительная, кровопролитная альбигойская война, в которой правоверный католический север выступил против охваченного ересью юга. Несмотря на Парижский договор, заключенный в 1229 году между воюющими сторонами, несмотря на зверства инквизиции и сожжение Монсегюра (где заживо сгорело около двухсот альбигойцев) в 1245 году, несмотря на собор в Нарбонне, состоявшийся в 1235 году, несмотря на буллу, подписанную папой Иннокентием IV в 1252 году (и возобновленную Александром IV) и разрешавшую применение пыток как средства получения правдивых показаний и предписывавшую отлучение от церкви любого верующего по малейшему подозрению в симпатиях к альбигойцам, пришедший из Болгарии «дьявол» оказался крепким орешком. Движению богомилов был положен конец во Франции только в XIV веке, когда последний епископ альбигойцев был заживо сожжен в Каркассоне в 1326 году. Такая же участь постигла пятью годами раньше его итальянского коллегу. Однако вместе с разгромом альбигойцев пришла в упадок и вся культура Прованса. Служители церкви победили, но слишком дорогой ценой, что, впрочем, повторилось два века спустя в Южной Америке с религиями индейцев.

Итак, лишний раз нашло подтверждение предположение о том, что дьявол был фигурой политической. Ведь в учении богомилов не было ничего такого, что нельзя было бы обсудить на соборе, призванном, как кажется, примирять враждующие стороны. Основополагающий догмат догомилов, гласящий, что дьявол есть не кто иной, как князь этого мира, подтверждается словами самого Иисуса. Названное дьявольским движение богомилов преследовало политические цели, как и война, развязанная между Византией и Болгарией. Оно приобрело более широкие масштабы после попыток канонической церкви ввести латинский и греческий языки в качестве единственных для ведения богослужений, к чему вернется в XX веке собор Ватикана II[821].

Столь счастливая для клириков развязка событий только вдохновила инквизицию на дальнейшие «подвиги» в борьбе с Сатаной, в чем она и преуспела. В самом деле, распространение доктрины богомилов лишний раз подтвердило, что любое оспаривание учения римской католической церкви представляло опасность для церковной иерархии и расшатывало тот мощный фундамент, на который она опиралась, а именно королевскую власть. Людовик VII, объявивший войну альбигойцам, вначале захватил Авиньон, Арль и Тараскон, а затем отправился в Лангедок покорять восставшие города. Он выделял субсидии инквизиторам, в ведении которых были тюрьмы (однако на поместном соборе в Тулузе в 1229 году они попытались было снять с себя лишнюю обязанность). Так в Европе на долгие века установилось едва ли не теократическое правление, когда папы и короли действовали сообща, а порой одна власть подменяла другую.

Однако рвение инквизиторов в преследовании инакомыслящих прежде всего объяснялось финансовыми интересами: когда обвиняемый признавался в том, что разделял взгляды богомилов, а позднее и в колдовстве, имущество осужденного подлежало конфискации независимо от того, приговаривался ли он к смертной казни или нет. Так, война с альбигойцами стала для инквизиции настоящей золотой жилой. Порой алчность инквизиторов принимала такие масштабы, что представляла угрозу для национальной экономики; например, в Испании конфискация собственности у подвергавшихся гонениям морисков (мавров, обращенных насильственно в христианство), иудеев, марранов, вальденсов, содомитов, базилидов, неверных супругов, карпократов, алхимиков, адамистов, богохульников, фратичелли[822], бегинов и разного рода колдунов привела к упадку экономики: ежедневно пускались по миру целые семьи, а закрытые лавки уже никогда больше не открывали свои двери, по всей видимости из-за того, что их владельцы были преданы анафеме. Подобные злоупотребления достигли такого размаха, что это не могло не обеспокоить советников Карла V, которым пришлось неоднократно ставить перед своим повелителем вопрос о том, чтобы инквизиторы получали определенное жалованье так же, как другие государственные служащие. Однако церковь вовсе не стремилась вмешиваться в дела инквизиции, приносившей благодаря захваченному имуществу осужденных «проклятых»[823] еретиков баснословные барыши. Как оказалось, на дьяволе можно было неплохо заработать, и церковь закрыла глаза на самое крупномасштабное в истории служебное злоупотребление.

В «прекрасные» времена средневековья, о которых до сих пор грезят наяву апологеты тоталитаризма и мракобесия, правосудие попиралось на каждом шагу. Когда гражданские адвокаты обвиняемых в колдовстве хотели в соответствии с римскими законами, которых никто не отменял, ознакомиться с документами обвинения, их посылали куда подальше. Теоретически, например в Испании, обвиняемому разрешалось выбирать себе защитника из числа членов суда инквизиции или особо достойных и заслуженных прихожан; на самом же деле у него такого выбора не было, ибо адвоката назначала сама инквизиция. Подследственному было запрещено ссылаться в свою защиту на свидетелей, а встречи с адвокатом проходили в присутствии инквизитора и судебного секретаря. На всех европейских процессах над еретиками и колдунами инквизиторы, назначаемые исключительно римским папой, были наделены неограниченной властью, и даже епископы не могли вступиться за обвиняемых[824]. Поскольку впервые в истории сами папы, попирая правосудие, разрешили применять пытки и ввели смертную казнь, у инквизиторов оказались развязаны руки. Наши современники, возмущенные гитлеровским и сталинским произволом, часто забывают о том, какой замечательный пример им подала святая инквизиция. Ничего нового не принесли с собой ни гестапо, ни ГПУ (НКВД—КГБ).

И неудивительно, что и сами инквизиторы всех времен и народов своей смертью, как правило, не умирают.

Пока схоласты мудрствовали, кто как умел, по поводу дьявола и демонов, Ив де Шартр уверял, что дьяволы летают намного быстрее птиц, а Хильдеберт дю Манс в теологическом трактате «Tractatus theologicus, в свою очередь, утверждал, что дьяволы обитают не на небе, не на земле, а в воздухе[825], как проповедовал основатель картезианского ордена святой Бруно. Весьма странная идея, ибо она связывала Зло с одним из признанных в те времена четырех элементов: водой, воздухом, землей и огнем. Однако на этом странности не заканчивались. Так, Оноре д’Отун в своей работе, «Liber duodecim quaestionibus» решил подсчитать ангелов, последовавших за Сатаной. Половина всех ангелов? Треть? Одна десятая часть? Признавая только девять ангельских орденов, он пришел к заключению, что в каждом ордене оступилось всего несколько ангелов[826]. Впрочем, его выводы дополнил Св. Ансельм, заявивший о том, что «до грехопадения общее число ангелов не было известно». Незнакомому с еще не существовавшей в те времена статистикой Оноре д’Отуну и в голову не могло прийти, что на земле возможен демографический рост: в самом деле, если население земли увеличивается в геометрической прогрессии, а число демонов остается неизменным, у них с каждым днем должно было бы прибавляться работы, а люди все меньше и меньше страдали бы от их козней... По крайней мере, это суждение не вызывает сомнений, если согласиться, что демоны не обладают способностью воспроизводиться. В противном же случае возникает вопрос: каков их прирост?

Аббат Рупер из Дейтца выдвинул оригинальную гипотезу: Бог предоставил Сатане время для раскаяния, чтобы подать пример другим ангелам, однако дьявол и не подумал воспользоваться такой возможностью. Рупер отстаивал еще более нелепую идею, согласно которой Сатана попал «не в ад, а оказался в воздухе, составлявшем нижнее небо»[827]. Абеляр пошел еще дальше: он приписал дьяволу милосердие, что было, по меньшей мере, странно, и в 1141 году, отвечая перед судом инквизиции, он отрицал прямое вмешательство демона в дела мирские и заявил, что «поле деятельности демонических сил ограничено природными явлениями и растениями»[828]. Можно себе представить последствия на желудки инквизиторов дьявольской концепции, заложенной в капусте и отварах.

Разделяя убеждения своих предшественников, Пьер де Пуатье утверждал, что обитавший в воздухе дьявол отправится в ад только после Страшного суда[829]. Парижский епископ Гийом Овернский внес некоторое изменение в эту идею, высказав предположение о том, что демоны внезапно впали в маразм («он объяснил излишнюю гордость и тщеславие демонов снижением их умственных способностей»[830]); болезнь протекала тяжело, и демоны между собой без конца ссорились. Св. Бонавентура объяснил грехопадение Люцифера тем, что тот возомнил себя писаным красавцем, хотя он был рогат, покрыт шерстью и распространял вокруг жуткую вонь.

Известный доминиканец Альберт Легран также считал, что демоны витают в воздухе. Его прославленный ученик Фома Аквинский склонялся к такому же мнению в работе Somme theologique: демоны должны обитать в аду, но до Страшного суда средой обитания для них стал воздух, и они порой принимали вид суккубов и инкубов. Как это следовало понимать? Люди вдыхали их вместе с воздухом? Однако Фома Аквинский расходился во мнении со многими схоластами и теологами по поводу инкубов и суккубов, которые, по его мнению, не могли воспроизводиться. Вообще, у него было свое видение нечистой силы, и, хотя он не испытывал к ней ни малейшего сочувствия, все же довольно благожелательно отзывался, утверждая, что многие демоны не причиняют людям столько зла, сколько могли бы; и тем не менее они не способны творить добро. Как и другие рассуждавшие на тему демона философы, Фома Аквинский выдвинул необычную гипотезу: если бы какой-нибудь суккуб, то есть дьяволица, получившая сперму от мужчины, нечаянно забеременела, она родила бы непременно великана. Кроме того, Фома Аквитанский считал дьявола и демонов бестелесными, но это было его личное мнение, поскольку значительно позже, в XVI веке, кардинал Гаэтано проповедовал, не встречая, однако, понимания у своих современников, что нечистая сила была, напротив, телесна.

Если говорить серьезно, то с самого начала нашего летоисчисления никто так и не предложил стройной теории дьявола и демонов. Никто доподлинно не знает природы греха, из-за чего Сатана и его свита были вынуждены покинуть небеса: были тому причиной зависть, похоть, гордость или нет; никто не может описать его внешность и ответить, был ли он красавцем или уродом; неизвестно также, на какое время пришлось его грехопадение: до или после сотворения Солнца и человека; никто не может с уверенностью утверждать, был ли он бестелесным или состоял из тонкой или достаточно плотной материи; никто не знал, где он обитал; не выяснено до конца также, являлся ли он истинным воплощением Зла или все же был способен на милосердие; до сих пор не доказано, обладал ли он исключительным умом, как считают одни теологи, или же у него были средние умственные способности, а может быть, он был и вовсе круглым дураком; и может ли он в конце времен надеяться на прощение Всевышнего. В те времена особенно жаркие споры разгорелись вокруг последнего положения, которое, по-видимому, было основополагающим. Одни теологи, и среди них был Жером[831], утверждали, что дьявол и демоны могут рассчитывать на Божью милость, а другие авторы, такие как Оноре д’Отун, полагали, что им не на что надеяться, ибо искупления они могут добиться только после исчезновения Логоса, что само по себе немыслимо[832]. Так и остался навеки открытым вопрос о предвечности Зла, заставившего Сатану оступиться.

В наши дни может показаться странным такое многообразие точек зрения и столь высокий полет фантазии религиозных философов; надо заметить, что это была эпоха повального увлечения религией, когда повсюду процветало сектантство всех мастей. Наряду с богомилами были известны другие религиозные течения, начиная с адамистов, участвовавших в работе собраний без одежды и проповедовавших возвращение к состоянию невинности, в котором пребывал Адам в момент сотворения, и кончая Мелхиседеками, считавшими царя Мелхиседека[833] идеалом божественного благочестия и примером добродетели. И духовенство, по всей видимости, также старалось не отставать от проповедников самых бредовых идей.

Что же до концепции дьявола, то наиболее вразумительные идеи высказывали одни только еретики да раскольники, с которыми Римская церковь вела беспощадную борьбу, искореняя инакомыслие мечом и огнем. Однако схоластики продолжали отвергать два основополагающих догмата, входивших в противоречие с каноническим учением о воплощении Иисуса и искуплении грешников и позволявших сделать вывод, что материальный мир не был исключительной вотчиной дьявола, в создании которого Иисус не принимал участия. Однако самым парадоксальным представляется тот факт, что Римская церковь так никогда и не заняла определенной позиции в вопросе о дьяволе, возложив всю ответственность за решение спора на своих богословов[834].

Вопреки тому, что указанные выше теории рассматривались с позиций рационализма, они мало чем отличались от философской концепции, заложенной в религиях Южной Америки или Африки: например, у народов йоруба или догонов, где ни один святой отец не смог бы найти ни дьявола, ни инкуба или суккуба. Подобная религиозная философия была окрашена романтизмом, как и все то, что становилось предметом изучения этнологов. Эти религии осуждались клириками отнюдь не за отсутствие логики, а за последствия.

На протяжении веков западная философская мысль[835] была отравлена не ядом Зла, а кровавым дурманом дьявольских суеверий. Порожденная инквизицией одержимость дьяволом стала в эпоху средневековья необычайно распространенной болезнью, которая в обостренной форме доводила некоторых представителей рода человеческого до полного маразма. Так, в 1581 году некий Фроменто в своем сочинении под названием «Кабинет короля Франции» поведал, что у колдунов был список нечистой силы, в который входили 72 князя тьмы и 7 405 920 демонов рангом пониже. Приводились разные цифры: так, по мнению одних авторов, существовало 6 легионов[836] демонов, каждый из которых насчитывал 66 когорт из 666 подразделений по 6 666 демонов, что в сумме составляло 1 758 064 176 дьяволов[837]. Можно только удивляться количеству падших ангелов! И в наши дни нередки разговоры о дьявольских кознях даже среди американских полицейских!

В средние века верили любым небылицам о дьяволе, и чем они были нелепее, тем больше к ним прислушивались. Обыватели верили, например, тому, что ведьма могла надоить молока из топорища, а колдуны, подобно самому Иисусу, ходили по воде. Не вызывало также сомнений и то, что человек мог быть невидимкой и войти в любой дом, стоило ему только произнести про себя слова дьявольской молитвы:

«Athal, Bathel, Nothe, Jhoram, Asey, Cleyungit, Gabellin, Semeney, Mencheno, Bal, Labenenten, Nero, Meclap, Helateroy, Palcin, Timgimiel, Piegas, Peneme, Fluora, Hean, Ha, Ararna, Avira, Ayla, Seye, Peremies, Seney, Levesso, Huay, Baruchalu, Acuth, Tural, Buchard, Caratim, per misecordiam abibit ego mortale perficiat qua hoc opus invisibiliter ire possim».

Повсюду шла охота на ведьм. К дьявольскому отродью прежде всего причисляли некрасивых женщин. В народе ходили легенды об их злых проделках, шабашах и оргиях, в которых они принимали участие. Очевидно, одни только «нечистые» могли польститься на столь сомнительное удовольствие, как заниматься с ними любовью. Такие авторитетные средневековые «специалисты» по ведьмам, как два доминиканских монаха-инквизитора Генрих Краймер по прозвищу Инститорис[838] и Якоб Шпренгер, написали бестселлер своего времени: с 1486 по 1669 годы их книга переиздавалась 34 раза и продавалась в Страсбурге, Спире, Нюрнберге, Кельне, Париже, Лионе, Венеции, Франкфурте, Фрибург-ан-Бризгау; да что говорить: ее читают и по сей день! Речь идет о знаменитом труде под названием Malleus Maleficorum, или «Молот ведьм». Как мы уже знаем, подобное сочинение было не первым руководством по истреблению ведьм. Из-под пера Эймерика уже вышел похожий трактат, однако «Молот ведьм» получил более широкую известность благодаря детальным описаниям пыток и глубокому знанию предмета изложения, придавшему видимость правдоподобия поистине бредовому творению. Авторы старались доказать, например, что «демон, вселяясь в тело человека, не претендует на его душу», ибо ангельская природа демона не позволяет смешиваться с человеческой сущностью, и т.д.

Подобное противоречивое утверждение заставляет задуматься: князь тьмы, искуситель рода человеческого, всегда рисовался в воображении людей как отталкивающее и омерзительное существо, а его слуги, в особенности служанки, отличались уродством. По этому поводу известно ехидное высказывание Даниэля Дефо: «... Возможно, колдуньи и вынуждены выглядеть такими страшилищами, чтобы не испугаться жуткого лика своего хозяина... Никогда портрет нашей знаменитой английской колдуньи и прорицательницы мамаши Шиптон не был бы написан, не будь ее лицо столь уродливым и мерзким»[839].

Запад явно обеднел духом за время охоты на ведьм и колдунов. И кажется настоящим чудом, что писателям, музыкантам и художникам хватило сил, чтобы противостоять мракобесам. Однако кровавая бойня не утихла и после истребления альбигойцев.

Вот несколько примеров бесчисленных преступлений инквизиции. В 1582 году в Куломьере был повешен некий Абель де Ларю, приговоренный к смерти за то, что, якобы заключив пакт с принявшим обличье спаниеля дьяволом, навел порчу на соседей-мужчин, которые утратили мужскую силу. В 1591 году в Пуату в восьмидесятилетнем возрасте была заживо сожжена Леонарда Шастене за неурожайный год. Кроме того, она была обвинена в участии в шабашах и любовной связи с дьяволом. Позднее, в 1611 году, в Эксе был осужден священник за то, что «испортил» монахиню Магдалину Мандольскую. Его постигла та же участь, что и Леонарда Шастене. В Италии другой священник, Бенедетто Бенда, был заживо сожжен, несмотря на свой преклонный возраст — ему уже было далеко за восемьдесят, — после вырванного у него признания, что на протяжении последних сорока лет у него в доме проживала дьяволица Гермелина. Инквизиторы решили, по-видимому, что он был суккубом, поскольку еще со времен Византии каждому из них было известно, что ангелы — духи бесполые. Даже дети обвинялись в колдовстве. Так, была сожжена на костре одиннадцатилетняя девочка по имени Катерина Нагилла[840].

Мрачную известность получило дело так называемых «Салемских ведьм», по названию города в Массачусетс, где 19 августа 1692 года была повешена женщина по имени Марта Карье по доносу соседки о том, что после ссоры с ней скот поразила «странная болезнь». На суде против Марты выступила ее собственная дочь, дав свидетельские показания о том, что мать была черной кошкой, не больше и не меньше! Марта Карье стала жертвой преступления, порожденного массовым психозом: в период между июнем и сентябрем 1692 года в Салеме по обвинению в колдовстве было повешено четырнадцать женщин и пять мужчин. Менее известен случай, имевший место в Швеции в 1669 году в местечке Мора, где были заживо сожжены восемьдесят пять женщин по обвинению в том, что «околдовали» и увели на гору Блокула триста детей, где, по слухам, устроили шабаш. Расследование, проведенное комиссией во главе с Карлом IX, заставляет усомниться в ее компетентности. Ибо многие «ведьмы» признались в том, что «отдали души детей демонам, принимали участие в оргиях, устраивали мерзкие козни и пытались даже построить каменный дом, чтобы укрыться в день Страшного суда... А затем сожгли пятнадцать подростков...»[841]

Так называемая любовь к Богу оборачивалась обвинениями в ведовстве. Ибо одержимыми бесами можно считать самих изуверов-инквизиторов. Католическая церковь преследовала не только еретиков, но и нехристиан, как, например, евреев. Архидиакон Оксфорда Вальтер Man еще в XII веке рассказывал о том, что катары общались с дьяволом. Ибо, по твердому убеждению правоверных католиков, еретики должны были непременно иметь дело с дьяволом.

«Во время первого ночного бдения в синагоге каждая семья пребывает в томительном ожидании; по висящей в центре веревке спускается огромная черная кошка. При виде ее члены семьи задувают огонь и начинают тихо распевать свои гимны. Затем они приближаются к своему «хозяину», чтобы прикоснуться и поцеловать»[842].

Вот где собака зарыта: катары были евреями, ибо собирались в синагогах, или, наоборот, евреи были катарами. Весьма незначительная, но существенная деталь: дела на подследственных готовились зачастую на основании одних только слухов; так, в 1480 в селении Лагуардия, недалеко от города Авила, «евреи похитили трехлетнего мальчика и устроили над ним нечто вроде страстей Христовых: били по щекам, секли розгами, а под конец надели на голову терновый венец»[843]. Затем вырезали у него сердце, чтобы принести в жертву. Преследуя евреев, инквизиция обрела второе дыхание. В Толедо с 1485 по 1501 годы были заживо сожжены двести пятьдесят иудеев; к 1490 году число посланных на костер еретиков уже достигло двух тысяч, а пятнадцать тысяч инакомыслящих были принудительно обращены в христианство[844]. По мнению инквизиторов, все евреи, катары и гомосексуалисты были колдунами на службе у дьявола.

Не следует удивляться признаниям еретиков. Многие из них были вырваны под пыткой, хотя в наши дни в любом заурядном полицейском участке от вас могут добиться таких признаний, о каких и не мечтали инквизиторы, используя во время допросов кляп, испанский сапог[845] и воду как главные орудия пытки. Однако некоторые показания подследственных выглядят вполне правдоподобными. Неужели некоторые из них попадали под влияние дьявола? Вплоть до начала нынешнего века виднейшие католики, нисколько не сомневаясь, убеждали всех, что одержимые бесом люди действительно существовали[846]. Похоже, церковники не учитывали доказанную наукой особенность человеческой психики, выражающуюся в способности поддаваться внушению как индивидуальному, так и коллективному. История знает немало тому примеров. Да и сегодня во Франции нередки случаи коллективной истерии, когда людей охватывает страх перед дьявольской опасностью и они одержимы манией преследования без малейшего участия дьявола и какого бы то ни было вмешательства церкви, например, в таких городах, как Орлеан или Кале[847]. Особенно в напряженные периоды истории при наличии мнимой или реальной опасности люди приписывают себе неизвестную болезнь или уверяют, что совершили какой-либо жуткий или неблаговидный поступок.

Подобные психозы всегда с чего-то начинаются. Так, проведенное три века спустя историческое расследование дела «Салемских ведьм» открыло ранее не известные факты. В ту роковую зиму 1691—1692 годов многие салемские девушки собирались по вечерам на кухне в доме преподобного отца Парриса, где слушали сказания, которые рассказывала им рабыня по имени Титуба, вывезенная с Антильских островов. Такое невинное времяпрепровождение само по себе казалось девушкам серьезным проступком. Разглядывая, какую форму приобретал вылитый в холодную воду яичный белок, девушки пытались заглянуть в будущее и узнать что-либо про возможного жениха. И вот следствием нарушения семейных и церковных запретов стала повышенная нервная возбудимость; у одних девушек стали происходить нервные припадки, сопровождавшиеся конвульсиями и самыми неожиданными видениями, как, например, в случае с девицей, вставшей на четвереньки и начавшей лаять. Все это не могло пройти незамеченным. Когда у «одержимых» спросили, кто больше всего им досаждает, они назвали три имени. И прежде всего уроженку далеких островов Титуба; по-видимому, они также указали на сварливую нищенку Сару Гуд и еще одну женщину, совершившую неискупаемый грех, когда начала жить со своим вторым мужем до свадьбы. Все три несчастные женщины были схвачены, объявлены одержимыми, после чего пришла в движение жуткая машина смерти[848].

Инквизиции были, очевидно, на руку подобные случаи массовой истерии, ибо позволяли убедить верующих в существование дьявола и заставляли неукоснительно выполнять все предписания церкви. И так продолжалось еще много веков после того, как инквизиция была официально упразднена.

Отмененная во Франции в 1789 году, инквизиция продолжала свирепствовать в других странах Европы. Последний сокрушительный удар был нанесен по ней в 1808 году, когда обосновавшийся в Мадриде брат Наполеона Жозеф упразднил инквизицию своим указом. В 1813 году состоялась чрезвычайная ассамблея кортесов, на которой было объявлено о том, что инквизиция несовместима с конституцией Испании. На защиту инквизиции выступил католический Рим, и в 1814 году сумел убедить вернувшегося из изгнания Фердинанда VII восстановить трибунал католической церкви. Однако, лишившись богатств, испанская инквизиция, которая пользовалась в Европе самой мрачной славой, ибо на ее совести было больше всего сожженных на костре людей, оказалась неспособной к сопротивлению. В 1816 году, чтобы сохранить позиции церкви в выборных органах, где тон начала задавать буржуазия и просвещенная знать, папа отменил пытки, однако время было упущено. Вновь упраздненная после победы либералов в Испании в 1820 году, инквизиция была восстановлена герцогом Ангулемским во время французской военной кампании (Бурбоны всегда выступали в защиту инквизиции). Однако окончательно покончить с испанской инквизицией удалось только в 1820 году, когда был издан соответствующий королевский указ. В народе синонимом проклятия стало само имя Томаса Торквемады, одного из самых кровожадных убийц, каких только знала история, по сути, истинного предшественника Гиммлера. Инквизиция обернулась настоящим народным бедствием, ибо от ее недремлющего ока невозможно было скрыться, и многие люди были вынуждены навсегда покинуть родину. Наконец-то инквизиция была дискредитирована.

Так была перевернута одна из самых черных страниц истории человечества. Однако это вовсе не означало, что дьявол сдал свои позиции.