История дьявола

8 ГРЕЦИЯ, ИЛИ ИЗГНАННЫЙ ДЕМОКРАТИЕЙ ДЬЯВОЛ

На первый взгляд, поиски дьявола в Греции лишены всякого смысла, ибо мы точно знаем, что нога злого духа никогда не ступала на землю Эллады. Откуда у нас такая уверенность? У людей, верящих в нечистую силу, всегда мрачные лица. Я сказал «у людей», хотя подразумевал произведения живописи, ощущая на себе устремленные из глубины веков скорбные взоры. Готическое, равно как и византийское, искусство донесло до нас облики неизлечимо больных людей с истощенными и морщинистыми лицами. «Улыбающийся ангел» из собора Нотр-Дам дю Реймс вовсе не похож на весельчака, а угрюмый лик Христа, взирающий на нас с иконостаса Собора Святой Софии в Стамбуле, отнюдь не свидетельствует о божественной радости.

Загадочная улыбка Джоконды, возродившая, возможно, немного лукавую и в то же время торжествующую улыбку греческих богов, пользовалась с момента появления на полотне художника неслыханной известностью, словно во искупление греха портретистов, опасавшихся до начала эпохи Возрождения изображать предающихся веселью людей и воспевать красоту человеческого тела. В глубокой древности, еще задолго до того, как греческое искусство приобрело восточную напыщенность, отличающую скульптурную группу «Лаокоон и его сыновья»[283] или мраморный с украшениями Пергамский алтарь, оно было словно озарено улыбками, что нашло свое выражение в гармонии архитектурных форм и росписях на вазах. Объяснение простое: боги еще не знали своего врага в лицо. Божий промысел торжествовал, а человечество пребывало в безмятежности. Или наоборот.

Итак, наши поиски не принесут результатов, но, может быть, все-таки дадут ответ на вопрос: что заставило нашего героя пренебречь этой прекрасной страной? Как случилось, что греки, жившие рядом с выдумавшими дьявола иранцами, избежали нечистой силы? И чем же таким особенным отличались их божества, то есть они сами, ибо люди создают богов по образу и подобию своему?

При упоминании греческих богов на память чаще всего приходят герои в легких одеждах, которые не вникали в дела земные, если только не возникало желания поссорить людей между собой. И речи не может идти ни о чем подобном в монотеизмах, где Бог неустанно следит недремлющим оком за каждым шагом человека в отдельности и поведением всех людей вместе; подтверждением тому служит история городов Содом и Гоморра, когда Господь пролил дождем серу и огонь.

На фоне монотеистических религий греческие боги выглядят едва ли не легкомысленными, если не сказать больше — нелепыми. Ни один из них не способен зажечь искру божью в душе верующего, к чему стремятся небожители монотеистических религий — Иегова, Господь или Аллах, чтобы божественный огонь превратил в пепел все чуждое в человеке, очистил от случайного и наносного и привел к озарению. И если пойти на поводу подобного врожденного заблуждения людей, часто усматривающих прогресс в преобразованиях, как отражении иллюзий о «смысле истории», то пришлось бы согласиться с тем, что монотеистическое представление о божественном более широко, глубоко, динамично и таинственно по сравнению с воззрениями греков о повелителе Олимпа Зевсе.

Все поиски дьявола или его прообраза в религиях Греции и Рима заранее обречены на провал, ибо, если бы в греческой мифологии оказалось какое-либо чудище, которое, на худой конец, могло занять место прародителя в родословной монотеистического дьявола, оно интересовало бы нас не больше сказочного змея из Арля, о котором упоминается в провансальских легендах. Общеизвестно: человек имеет таких врагов, каких заслуживает. И если бы это утверждение было в полной мере применимо к Древней Греции, то мы могли бы говорить об исключении из общего правила, а произведения искусства и памятники истории этой прекрасной страны годились бы разве только для запасников музеев.

Однако все обстоит иначе. И мировую историю невозможно представить без Греции, так же как, впрочем, и без Рима.

Греция, какой ее знают европейцы, начиная с эпохи Возрождения и особенно после великих открытий XVIII века, сделанных во время раскопок и привлекших внимание ученых к греческой цивилизации, представляет собой нечто большее, чем случайный эпизод в истории развития человечества, — Эллада стала для всех людей ареной борьбы свободной мысли со старой, отжившей идеей, которую насаждают монотеизмы: «Нет дьявола — нет бога!» И только победа в этом споре сможет окончательно покончить с предубеждением, что без дьявола человечество непременно обречено на безбожие.

В конце концов, это битва Тесея[284] с Минотавром, единственным греческим чудовищем, отдаленно напоминающим нашего дьявола своими рогами. Возможно, неслучайно Минотавр приходился сводным братом Ариадне[285], по странной и фатальной ассоциации женщины и чудовища. Изучать Грецию — это все равно что спускаться в лабиринт, где затаился Минотавр, а затем принимать участие в метафизической корриде, открывающей дорогу к морскому побережью, на котором колючий соленый ветер непременно развеет страшное воспоминание о мерзком дыхании, а пена смоет с тела кровь, слюну и пот чудовища.

Воздадим хвалу Греции за то, что она сумела предохраниться от дьявола.

Но какой Греции? Той, чье имя долгое время ассоциировалось со спекуляциями, заимствованными из теоретических выкладок ученых XVIII и XIX веков и основанными главным образом на результатах изучения «века Перикла»[286], продолжавшегося в действительности не более пятидесяти лет. Так, аттический период характерен для Эллады так же, как если бы век Людовика XIV давал представление о всей истории Франции. Греция отнюдь не мраморная глыба, высеченная одним махом гениальным скульптором, которую тотчас утащили к себе римляне, чтобы выставить напоказ всей Европе, как до сих пор считают некоторые ученые. Небо над головами греков вовсе не похоже на окрашенную в нежные тона декорацию, на фоне которой парят бесплотные боги. Греческая культура распространилась по всему средиземноморскому бассейну, достигнув даже границ Азии. Находившаяся за пределами Эллады Александрия[287] заслуживает того, чтобы ее отнесли к греческой территории так же, как Афины или Коринф. От самых истоков и до упадка, от микенских набегов[288] II тысячелетия и дорийского вторжения XII века до н.э.[289] до возвращения византийских гераклидов[290] в VII веке мировоззрение греков претерпевало на протяжении почти тридцати веков такие метаморфозы, какие, пожалуй, не происходили ни с одной другой цивилизацией, за исключением, может быть, китайской.

Греция не появилась подобно восходу солнца или как Афина из головы Зевса[291]: в гомеровскую эпоху она представляла собой объединение небольших поселений под управлением вождей, осуществлявших набеги на соседские земли, как честно признался Фукидид[292] в «Истории Пелопоннесской войны». У греков уже была своя религия в бронзовом, а затем и в железном веке, но ее ткань, по образцу местных общественных структур, была разношерстной и сотканной из легенд, которые наделяли животных, явления природы, как, например, ветры, человеческими свойствами.

Перестав быть частью фольклора, религия еще не превратилась в культ богов и «не включала специальные ритуалы и не нуждалась в институте духовенства. Богов почитали, выпивая за их здоровье, или же им приносили в жертву целые стада»[293]. Эти обычаи просуществовали вплоть до покорения Греции Римом. Греки считали, что поддерживают прямые контакты со своими богами, и появившиеся позднее жрецы, в обязанности которых входила охрана храмов и оказание помощи при свершении отдельных ритуалов, так и не смогли сосредоточить в своих руках власть, подобную той, которой пользовались служители культа в некоторых других цивилизациях, как, например, египетской или иранской. Время шло, и греческий пантеон приобретал конкретные очертания и пополнялся новыми богами, но по своей сути не менялся, оставаясь сообществом достойных восхищения и страха героев, ни один из которых, однако, так и не дорос до метафизической высоты абсолютного Добра и Зла.

Самое удивительное в единственном в своем роде решении всех проблем человечества состоит в том, что в Греции нет ничего доморощенного. Как признавал сам Геродот, язык греки позаимствовали у финикийцев, религия пришла к ним с Востока, своим прошлым Греция обязана жестоким Эгейским цивилизациям, а ее былое величие большей частью связано с героем, которого меньше всего можно назвать греком, а именно Александром Македонским, то есть варваром, представителем полукочевого народа, даже не говорившим на греческом языке. До сего дня Греция претендует на земли Македонии, как в прошлом Италия оспаривала территорию Савойи и графства Ницца или как Германия требовала вернуть ей Эльзас и Лотарингию.

Если подходить к Греции со строгой исторической меркой, имея в виду воспетую Расином[294] и Пуссеном[295] застывшую в белом мраморе Элладу — родину «Молитвы на Акрополе» и «Юной Парки», откуда лорд Эльджин в XVIII веке вывез для Британского музея мраморные статуи, — она предстанет в наших глазах ареной самого фантастического действа. И вот эллины, столь дорогие сердцу западного почитателя университетских традиций от педантичного Винкельмана[296] до великого Гете, которые с незапамятных времен считались захватчиками Греции, были на самом деле во времена Гомера малочисленным фессалийским[297] племенем!

Рожденная в мечтах и берущая начало в VII тысячелетии непознанная Греция похожа на пену, взбитую за три тысячелетия волной Средиземного моря. Микенская цивилизация, заложившая первые кирпичи в фундамент здания, названного в более поздние времена «классической Грецией», зародилась на Крите, а затем распространилась на другие острова. Так, на Крите, чья история насчитывает около четырех тысячелетий, то есть восходит к концу каменного века или неолиту, нет почти ничего, что можно было бы назвать греческим. Первыми на остров высадились практиковавшие культ Богини-Матери анатолийцы или североафриканцы[298]. Пришельцы с Востока, поддерживая тесные контакты с Египтом, проявляли гораздо больший интерес к южной части острова, чем к северной. Наглядным тому доказательством служит дворец правителя, напоминающий величественный египетский храм. Даже каменные вазы дворца сделаны по образцу и подобию египетских сосудов. И только после того, как к концу II тысячелетия во времена правления XIX египетской династии микенское государство достаточно укрепилось, отношения с Египтом охладели. Тем не менее, именно на этой иностранной территории в гроте родился Зевс, — возможно, для противовеса власти Богини-Матери, будущей Сивиллы.

Микенская цивилизация достигла своего расцвета к 1250 году до н.э. и распространилась не только на острова Киклады и Спорады, но и на «нашу» Грецию: Мессению, Пелопоннес, Кефаллению, Аттику, Эвбею, часть Этолии и Тессалию. Такие известные нам города из античных трагедий и произведений современных авторов, как Афины, Коринф, Фивы, Дельфы, оказались под пятой завоевателей с Востока.

Можно было бы предположить, что Греция сформировалась под влиянием микенской культуры. Ничего подобного. По неизвестным причинам евразийскими народами неожиданно завладел яростный дух экспансионизма. Иллирийцы, даки и протокельты ринулись на Балканы, в то время как трако-фригийцы устремились в противоположном направлении — в сторону Анатолии. Тем временем народы, которые впоследствии будут зваться «классическими греками» — дорийцы, эолийцы, ионяне, пойдут походом на Элладу и, оттеснив микенские племена, заложат фундамент будущей Греции. Так кто же были эти завоеватели? Варвары-дорийцы, вторгшиеся, но всей видимости, с острова Крит, азиаты-ионийцы[299] и позднее фригийцы, азиаты-эолийцы, то есть книдийцы, захватившие Эолийские или Липарские острова. Таким образом, можно сделать вывод, что Грецию заселили ионийцы и эолийцы, в жилах которых текло немало чужих кровей, включая персидскую[300].

Все эти новоиспеченные индоевропейцы, увлекаясь мифами, привили свои вкусы грекам, которые стали большими любителями сказаний, эпических произведений, трагедий и комедий. Неслучайно Софокл, Эсхил, Эврипид родились на греческой земле, а среди римлян у них так и не нашлось достойного конкурента. Кстати, отдадим должное завоевателям: именно дорийцы, бывшие микенские племена, привезли с собой в Грецию своих верховных богов Аполлона и Геракла, чей культ удивлял соседние народы.

Надо признать, что по прошествии некоторого времени Греция превратилась в настоящее чудо света. За время бесконечных набегов родилось не одно поколение нечистокровного населения, создавшего ни с чем не сравнимую культуру. Греческий пантеон известен почти наизусть. И он так же противоречив, как, например, индусский. Так, в порыве безумной ярости олицетворяющий для нас красоту, свет, божественное величие Аполлон, которому мы приписываем все достоинства и благородные черты людей, сдирает живьем кожу с сатира Марсия только за то, что тот сыграл на флейте лучше, чем он. Кстати, уже женатый на Гере царь богов Зевс волочится за всеми встречными юбками и соблазняет Антиопу, Алкмену, Леду, Европу, не брезгуя при случае попользоваться юношами, ибо он также похищает красавца Ганимеда (иногда упоминается и другой красивый молодой человек по имени Фаэнон, который также попадает на небеса). Бог морей Посейдон, разгневавшись на Афину, вызывает потоп. Афродита, супруга уродливого и хромого бога огня и кузнечного ремесла, изменяет мужу с Аресом и даже не краснеет от смущения, когда ее застают на месте преступления. А сопровождающий души усопших в преисподнюю Гермес крадет пятьдесят коров из стада Аполлона... Можно без конца перечислять присущие греческим богам мелкие человеческие слабости, совершенные ими ошибки или, скорее, проступки. У нас тем более нет желания отказывать богам в уважении, хотя мы склонны думать, что они скорее могли быть героями легкомысленной оперетты Оффенбаха, чем персонажами оперы.

Нечего сказать, хорошенькая подобралась компания: развратники, воры, неверные жены, жестокие убийцы со злобным и скрытным характером. Откуда у греков столь нелестное представление о богах? Прежде всего, жители Эллады считали необходимым напомнить сидящим на Олимпе богам о том, что, созданные человеческим воображением, олимпийцы не чужды слабостей. Заметим, однако, что делать это следовало со всей осторожностью, чтобы не разделить судьбу Прометея, который, возомнив себя ответственным за судьбу всего человечества, украл небесный огонь, чтобы принести его людям, за что и был жестоко наказан: после того как Зевс приковал титана на вершине горы, орел прилетал ежедневно клевать печень и рвать когтями тело пленника. Боги и в самом деле были злопамятны или считались таковыми. Обладая сверхъестественной силой, они не всегда служили примером людям и поступали порой как отъявленные негодяи. Однако вместе с тем следует отметить, что греки, придерживаясь определенных нравственных устоев, никогда не опускались до чтения нравоучений.

Неужели эллины не предвидели всплеска религиозных чувств после падения Рима и пришествия варваров? Неужели по какому-то странному недоразумению они не увидели проявления высшей добродетели в божьем промысле? Надо сказать, что Гесиод[301] в своей «Теогонии» попытался по-своему истолковать вмешательство потусторонних сил в дела земные. Однако греки не принимали своих богов всерьез, считая неспособными преподать нормы нравственного поведения. К тому же сами эллины не так уж особенно верили в благородные поступки и возвышенные устремления своих богов, хотя те иногда снисходили до помощи им. Так, Афина взяла под свою защиту Ореста, когда тот убил свою мать Клитемнестру. На заседании ареопага[302] она повлияла на решение судей и склонила чашу весов в пользу обвиняемого. А в «Илиаде» она вступилась за Диомеда[303]. Отличный пример благосклонного отношения к смертным. Однако гораздо чаще боги враждовали с людьми. Подтверждение тому — ящик Пандоры, который Зевс преподнес Эпиметею, брату Прометея и мужу Пандоры. Сгорая от любопытства, женщина открыла ящик, и все заключенные в нем людские бедствия, как то: болезнь, голод, злоба, ненависть и многие другие, вылетели наружу, кроме оставшейся на самом дне ящика обманчивой надежды.

В представлении греков боги не были ни друзьями, ни врагами людей. Простым смертным не были доступны помыслы богов, что подтверждалось многими примерами. Когда Геракл, побочный сын Зевса, в припадке насланного на него безумия убивает собственных детей во дворце своего предполагаемого отца Амфитриона, принимая их за чудовищ, о чем поведал Эврипид в трагедии «Геракл», он впадает, очнувшись, в отчаяние и хочет наложить на себя руки, не в силах справиться с душевными муками, и тогда Тесей успокаивает его: «Простой смертный не может ничем досадить небесам». Когда же разгневанный Геракл заговаривает о мщении богам, по вине которых он утратил разум: «Мне не нужны такие боги, если они поступили со мной так жестоко», Тесей возражает в ответ: «Неужели ты думаешь, что боги обратят внимание на твои угрозы?»[304] Так, в эпоху расцвета классицизма, в 424 году до н.э., Эврипид представил на суд греческой публики развенчанный образ богов, не изменившийся за всю историю греческой религии.

Простые смертные не испытывали страха перед богами. Когда Ахиллес уже собирался пронзить мечом Агамемнона[305], он почувствовал на своей голове чью-то руку. Оглянувшись, он увидел перед собой Афину, решившую успокоить героя дружеским жестом. «Что ты от меня хочешь, дочь Зевса? — воскликнул Ахиллес в гневе. — Куда ты смотрела, если не заметила дерзости Агамемнона, сына Атрея?»[306]

Греческие боги так же непредсказуемы, как и их далекие индоарийские предки. Невозможно угадать, какая муха их укусит, с какой ноги они встанут утром и что подвинет их на свершение благих или, наоборот, недобрых дел. Какие религиозные чувства можно было питать к таким богам? Что из себя представляло вероисповедание греков? Уже давно ученые задаются этими вопросами. Во всяком случае, слово «религия» имело у греков иной смысл, чем в наших монотеизмах, когда верующие обращаются к Богу с просьбой о заступничестве в состоянии полной отрешенности от внешнего мира. Если мы обратимся к этимологии слова «религия», то увидим, что оно происходит от латинского ligare и означает «связывать». И религия греков вполне соответствовала этому понятию, ибо служила связующей нитью между верующими, или же, если быть более точными, горожанами. Без учета политической роли, которую играла вера в греческих городах, невозможно понять античную Грецию.

В самом деле, религия Греции была тем цементирующим раствором, который использовался при строительстве здания государства. Культ богов, выступавших, подобно небожителям других религий, в роли героев основополагающих мифов, не носил метафизического характера и не выражал собой стремлений человеческой личности к чему-то возвышенному, а был прославлением добродетели, отождествляемой с духовной сущностью горожан, способных при случае затеять смуту или бунт. Случилось так, что греческая демократия оказалась тесно связанной с политическими идеалами, воплощенными в образе богов. Греческие боги, ассимилированные римским пантеоном, придут в упадок, когда римские императоры присвоят их лавры и дискредитируют своей жестокой деспотией. В Греции тирания была просто невозможна из-за находившихся на Олимпе богов, и вот почему безжалостные правители свергли с пьедестала небожителей, чтобы единолично властвовать в Риме. Однако истинным божеством эллинов считалась политика.

Духовные запросы греков отличались разнообразием, ибо трудно найти двух более не похожих между собой людей, чем, например, житель Македонии и уроженец Афин, и свидетельствовали о щепетильном отношении к вопросам соблюдения чести, что, пожалуй, не наблюдалось никогда ранее; несомненно, в основополагающем мифе речь шла об общечеловеческом долге, но это понятие все же рисковало остаться пустой фантазией тиранов и не соответствовать смыслу, который вкладывал в это слово свободный человек. Парадоксальность греческого гения состояла не столько в создании пантеона, сколько в отказе от тирании богов. Ибо тирания, то есть абсолютная власть одного человека или нескольких людей над всем народом, не имела ничего общего с Грецией. Когда герольд, войдя в Афины, спросил, где живет правитель, Тесей ответил ему: «Чужестранец, ты совершил ошибку: Афины — город свободный и не может находиться под властью одного человека...»[307] Вот почему власть богов ставится греками под сомнение, и мифы разоблачают пороки небожителей, перечисляя драки, дурные поступки и развратные действия, что, безусловно, вызывает недоумение у приверженцев наших монотеизмов.

Древняя Греция представляет собой уникальный период в истории развития духовной жизни людей, когда человеческий разум разрушил созданные им же мифы и довел до такого же жалкого состояния, в каком оказывается через несколько часов выброшенная на морской берег медуза. Уже в V веке до н.э. киники[308] покусились на эту сокровищницу легенд, составленную из преданий, священных историй, произведений драматургов и поэтов, продемонстрировав, таким образом, пример истинного неуважения к свободе. Один из основателей школы, Диоген, заявил, что Эдип, «отправившись в Дельфы посоветоваться с оракулом, обратился к Тиресию[309], который не решился сказать царю всей правды. Призвав сопровождавшего Лая[310] пастуха, Эдип узнает, что женат на собственной матери, родившей от него сыновей; ему бы промолчать или, по крайней мере, скрыть этот факт от ушей фиванцев; он же, напротив, принялся громко и возмущенно жаловаться на то, что является одновременно отцом и братом собственным детям, и мужем, и сыном одной и той же женщины». На что собеседник ему заметил: «Послушай-ка, Диоген, для тебя Эдип — самый глупый человек на свете! Греки же считают его умным царем, только ему, по их мнению, не повезло в жизни». Диоген рассмеялся в ответ и продолжал чернить Эдипа, рисуя его полным дураком, и отвергал саму возможность встречи со сфинксом[311], символом глупости[312].

Тому же Диогену принадлежат дерзкие слова, с какими он обратился к Александру («Не заслоняй мне солнце», — сказал он герою, когда тот спросил, чем он может ему помочь); он также высмеял Платона (поинтересовавшись, почему тот написал «Законы» после «Республики», как будто в республике не было законов); затем развенчал Геракла, поставив под сомнение его подвиги, — короче, обращал в прах весь хлам истории, которому впоследствии, особенно в XIX и XX веках, стали придавать столь большое значение.

Итак, киники Диоген, Моним, Онесикрит, Деметрис, Демонакс, Гераклейос являются такими же представителями Греции, как Платон, Аристотель, Софокл, Эсхил и Фидий[313]. В «безумном Сократе», как называл его Платон, можно найти удивительное сходство с мудрецами Индии, в особенности с гимнософистами, проповедовавшими (тогда и до сих пор) полное самоотречение и аскетизм.

Понятно, что престиж богов был в то время невысок. Что ж тогда говорить о демонах? Позднее император Юлиан, возмутившись, назвал киников бесстыдниками и заявил, что трагедии, предположительным автором которых был Диоген (тексты утеряны), вызывают у него отвращение обилием дерзостей»[314]. И все потому, что бог и тиран — два сапога пара. Дочитав до конца эту книгу, читатель узнает, что в наши дни отрицается сама возможность существования дьявола, и поймет, почему это тревожит полицию. Ибо от полис[315] до полиции рукой подать.

Однако слова и поступки императора не могли не вызывать подозрения у греков. Юлиан, несмотря на все свое восторженное отношение к Греции, продолжал оставаться римлянином и к тому же приверженцем христианского учения. Во всяком случае, в классическую эпоху греки не верили даже оракулам, предсказательницам и прочим прорицателям, призванным, как предполагалось, доносить до людей божественное слово. Так, Тесей отчитывает царя Адраста за то, что тот послушался оракула Фойбоса, передавшего ему положительный ответ Аполлона, перед тем как принять окончательное решение отдать дочерей замуж за чужеземцев на свою беду: «Ты из той породы людей, кто безрассудно верит искусству оракула, которым в совершенстве владеет Фойбос; поэтому ты отдаешь своих дочерей замуж за иноверцев!»[316] Это лишний раз говорит о том, что оракулы не пользовались большим уважением в Афинах. И Юлиан, вероотступник насколько известный, настолько и осторожный, рассуждал как римлянин, но не как грек.

И все же следует считать Грецию, имеющую тринадцативековую историю, цивилизацией дерзких героев, которые не ведали страха бытия и не веровали в Бога. Что же касается всяких суеверий, deisidaimonia, то греки еще в V веке до н.э. сначала на территории Греции, а затем в Magna Graecia[317] и римских провинциях постоянно обращались к магам, колдунам, чудотворцам, кудесникам и чародеям, magoi, goetoi, pharmakoi[318], которые в те далекие времена были чем-то вроде наших деревенских знахарей. Власти их не признавали, и им приходилось практиковать нелегально.

Слово deisidaimonia заслуживает отдельного разговора; оно означает не только безотчетный животный страх перед всем непознанным, но и трепетный ужас перед божествами и даймониями[319]. Ибо все рассуждения христианских теологов о пресловутом «демоне», вдохновлявшем Сократа, основаны на ошибочной и устаревшей интерпретации этого слова, обозначающего не только «духа» или «гения», но и «бога». Какая-нибудь Эпикаста, испугавшись, что дурной глаз соседки может расстроить выгодный брак ее дочери, который ей удалось с таким трудом устроить, обращается тайком к pharmakos, которого Софокл считал отравителем, а Платон колдуном. И тот замешивает тесто из самых невероятных продуктов и обжигает на огне, приговаривая самые невообразимые заклинания, чтобы отвратить чары вредной соседки.

Как ни странно, столь презренные властями шарлатаны весьма часто вмешивались в частную жизнь честных граждан. Быт греков, особенно в эллинскую эпоху, был просто немыслим без заклятий, колдовства и чародейства. Греки нередко взывали к злобной Гекате[320], Артемиде, Плутону, Персефоне, Гермесу и многим другим, прося внести раздор в ту или иную семью или посодействовать, чтобы тот или иной человек, мужчина или женщина, не получал ни малейшего удовольствия в постели, как говорится, ни до, ни после.

Андре Бернар[321] приводит множество цитат из волшебных заклинаний, отличающихся необычайно красочным слогом: «Год за годом, месяц за месяцем, день за днем, ночь за ночью, час за часом доверяюсь вам, подземные боги и богини, Плутон и Кора, Адонис и Гермес подземного царства[322], Тот и Анубис, подземные духи, преждевременно ушедшие из жизни мальчики и девочки, юноши и девушки. Заклинаю всех духов, оказавшихся в здешних местах: помогите вашему покорному слуге. Дух умершего, проснись для меня. И кто бы ты ни был, мужчина или женщина, загляни в каждый квартал, в каждый дом и сделай так, чтобы Херона, родившая Тзенубастиса, не знала ни коитуса вагинального, ни коитуса анального и не испытывала удовольствия ни с одним другим мужчиной, кроме меня». Чего только не приходилось выслушивать подземным богам!»

Помимо некоторых богов с совершенно экзотическими и экстравагантными именами, как Барушамбра, Барбарамшелумбра, Абратабрасакс, Сесенгенбарфаражес и прочих подобным им Пакефтохов, которые были позаимствованы у финикийцев, азиатов, проживавших в жалких лачугах в лабиринте узких улочек беднейших кварталов Сицилии и Мальты или же рожденных безудержной фантазией самих колдунов, чародеи большей частью обращались к официальным греческим богам, что означало только одно: боги не всегда являли людям свой сияющий лик, как хотелось бы думать гуманистам прошедших веков. Так, с одной стороны, боги занимались темными делишками, а с другой — приходили на помощь суеверным людям, как, например, Тот и Анубис, когда пребывали в благодушном настроении.

Колдуны обращались к духам умерших, которые при жизни были недобрыми болтливыми людьми или же любителями совать нос в чужие дела, ибо у греков, как и у многих других народов, в том числе меланезийцев, существовало поверье, согласно которому души людей, ушедших в мир иной в результате несчастного случая или тяжелой болезни, остаются озлобленными на весь род людской. И потому, если обратиться к ним за помощью, они не откажутся излить накопившуюся желчь. Иначе говоря, греки были суеверными людьми, о чем свидетельствует их постоянный страх перед сглазом и порчей, боязнь жуткого phtonos, то есть той самой лютой ненависти и зависти, которую испытывают неудачники к преуспевающим людям.

Однако даже при самом тщательном изучении заклинаний мы не найдем в них ни одного намека на единого дьявола. Более того, нас удивит то обстоятельство, что эллинское колдовство имело конечной целью удовлетворение плотской любви или решение мелких бытовых споров. К помощи богов и духов умерших чародеи чаще всего обращались, когда речь шла о плотских наслаждениях, что само по себе не является темным делом, или же о несправедливости, жертвой которой стал считавший себя обиженным человек, то есть удовлетворения жажды мести, или phtonos. Обращение к витиеватым именам вовсе не напоминало черные мессы, полюбившиеся декадентам-французам XVII и XVIII веков, раньше, чем англичанам XIX века, а скорее наводило на мысль, не потешались ли современники над неудовлетворенными влюбленными. И наконец, нашему современнику может даже прийти на ум, не было ли их целью уничтожение всякого стремления к предмету вожделения в сердце любящего человека.

При первом же рассмотрении становится ясно, что было бы неосмотрительно с нашей стороны ставить в один ряд с религией практику суеверий, поле деятельности которой было настолько узкое, а преследуемые цели настолько незначительные, что только скудоумные или слишком категоричные в своих суждениях теоретики — у нас еще будет возможность о них поговорить — могут обмануться. Однако более тщательный анализ показывает, что все не так просто, как может показаться на первый взгляд. В самом деле, псевдорелигиозная практика незаметно начинает соотноситься с тем негативным, что впоследствии будет называться Злом. Страх и человеческая глупость создают религию, которая, в свою очередь, порождает дьявола. Лишенный благородных черт, злой дух всегда будет выступать в роли униженного и оскорбленного после пережитого страха, от которого пот выступает на лбу, а также невежды, — в общем, будет выглядеть бедолагой, к тому же озлобленным.

Кроме того, при чтении заклинаний сразу же замечаешь, что суеверные просители давали выход своим злым чувствам. Религия утрачивает не только свое прямое назначение, то есть не способствует прославлению добродетели; более того, она подрывает устои города-государства, ибо помогает людям, строящим козни другим и, как мы видим, призывающим на помощь темные силы. Ибо не при свете же дня они обращались к злым духам, чтобы «навести порчу», как позднее говорили во Франции. Это была тайная кухня магов, колдунов или других чародеев, одним словом, шарлатанов всех мастей. Кроме того, за такого рода помощью обращались не к верховным богам, таким как Зевс, Аполлон, Дионис, Афина, Афродита, а к божествам «второго» порядка, наподобие Плутона, или к антиподам небожителей, как Геката, которая является полной противоположностью Артемиды, или к духам умерших. И, как мы могли заметить, — что еще более показательно, — они зачастую обращались к иноземным богам.

Характерный признак, присущий также монотеизмам, — темные силы непременно приходят извне.

Подобный прообраз христианского колдовства без дьявола говорит сам за себя: как только речь заходила об исполнении неблаговидной или личной просьбы, на помощь призывались темные силы. И понимаешь, что люди, по-настоящему верящие в злых духов и желающие извлечь для себя как можно больше выгоды, как раз и являются теми крючконосыми дьяволами, которых мы столь упорно ищем!

Становятся понятными суровые высказывания философов о практике суеверий: для Платона magganeia, то есть магия, есть не что иное, как «обман с помощью колдовства»[323]. Он утверждает, что честному гражданину не следует бояться богов. А Сократ уточняет, что маг не кто иной, как шарлатан[324]. Желая воспользоваться помощью духов умерших людей в своих личных целях, чародеи вносят смуту среди горожан. Однако, чтобы понять, почему рядом с официальной религией уживалась практика суеверий, необходимо напомнить читателю, что учитель и ученик, какими были Сократ и Платон, выступали поборниками тоталитарного общества. Описание идеального, на их взгляд, города, приведенное в «Республике», леденит кровь[325].

Поэтому естественно возникает вопрос об истинно религиозных чувствах Платона. Трудно ему поверить даже тогда, когда он выступает за чистоту религии против посвященных в таинство колдунов: «Что же до тех, кто не только не верит в богов, что роднит их с хищниками, или же не считает их обязательными и честными божествами, но настолько презирает человеческий род, что завоевывает доверие многих людей, уверяя в том, что способен взывать к духам умерших и задабривать небожителей с помощью жертвоприношений, молитв и заклинаний, кто по своей алчности в меркантильных интересах из кожи лезет, чтобы разрушить отдельные семьи и погубить целые города, то им не миновать суда и тюрьмы, где их не навестит ни один уважающий себя свободный человек...»[326]

Вот какое категоричное высказывание. Однако возникает вопрос, за кого же ратует на самом деле Платон, ибо трудно себе представить, чтобы одни и те же люди отрицали существование богов и в то же время делали жертвоприношения, щедрые жертвоприношения, как уточняет Платон, чтобы никто не посчитал их скупыми людьми. Так что заявление греческого мыслителя выглядит по меньшей мере странным. Что же до сравнения с хищными животными, то философ подразумевает участников празднеств в честь бога Вакха (Диониса), рядившихся в шкуры пантер, которые по традиции ассоциировались с именем Диониса. Вот, похоже, за кого ратовал Платон.

Кроме того, Платон, наверняка хорошо знавший своих богов, утверждал, что они не обязательны перед верующими и в то же время продажны (доказательством тому служит крайнее усердие, с каким боги преследуют слишком красивых смертных обоих полов), и это помимо того, что они капризны, грубы и драчливы. Делая вид, что поносит колдунов, а на самом деле прикрываясь замысловатой риторикой, Платон исподволь критиковал не только чрезмерное религиозное рвение верующих, но и самих богов. В «Этифроне»[327], когда он подводит теолога Этифрона к Сократу и тот говорит ему о благочестии и набожности, богослов так и не понимает смысл высказывания философа. В «идеальной республике» он, без сомнения, занял бы крупный государственный пост.

В действительности — и это хорошо прослеживается как в «Этифроне», так и в «Тимее» — Платон выступает как пифагореец, то есть представитель Востока. Он — мистик и более близок к Заратустре и философии мистических таинств, чем к аттической философии. В самом деле, пифагорейцы верили в метемпсихоз[328], который они унаследовали от индийского ведизма. Об идее бессмертия души говорится в «Федоне» и особенно подробно в «Банкете», где Платон утверждает, что боги и люди общаются между собой через посредников в лице небезызвестных даймониев, которые по своей сути выступают в роли добрых духов (как это ни парадоксально звучит, но именно у Платона христианские авторы позаимствовали идею о демонах, заселивших воздушное пространство вокруг нас). Позднее об этом будут говорить христианские схоластики.

Впрочем, в I веке неопифагорейская школа слилась со школой Платона: обе заявили о том, что миром руководит высший порядок, идея. Жаклин де Ромилли на сей счет заявила: «Она (идея, правящая, по Платону, миром) обретает права на существование: все, что мы считаем реальным, на самом деле представляет собой затертую копию»[329]. В этом утверждении уже содержится намек на то, что реальный мир — иллюзия. Последователи гностицизма возведут этот тезис в постулат, заявив, что все материальное должно рассматриваться со знаком минус. Иными словами, религия Платона имеет чуждые Греции корни; особенно это заметно в «Республике»: когда Платон излагает принцип абсолютного, совершенного, познаваемого и сверхчувственного Добра, он расписывается в неприязни к греческому пантеону и всей эллинской религиозной практике, о чем не решался признаться в других книгах или скрывал под мишурой красноречия. Такое отношение входит в противоречие с греческой культурой, в основе которой диалектическая связь предмета и темы, что исключает Платона из числа эллинских философов, где он, впрочем, занимал уникальное положение скорее благодаря основанной им школе, чем своей деятельности. Ибо абсолютное Добро, прославляемое в «Республике», подразумевает абсолютное Зло, то есть дьявола — столь чуждого греческой философской мысли понятия. А за появлением злого гения последует неминуемое освобождение Олимпа и депортация богов! А это излюбленная тема последователей гностицизма и даже самого христианства. Вот почему платоновское учение так легко воспринималось христианами платоновского толка. Позднее оно окажет свое влияние на развитие разных форм теизма[330]. Можно сказать, что Платону оставалось совсем немного, чтобы отнести все Зло на счет дьявола.

Ксенократ[331], также как и ученик Платона Аристотель, стал автором настоящей демонологии: по его мнению, добрые или злые даймонии представляли собой блуждающие в пространстве души, которые еще не обрели телесную оболочку или оставили ее после смерти человека.

Интересовавшийся деятельностью колдунов, Аристотель полагал, что движущей силой всякого чародейства было чувство зависти, которое могло нарушить гармонию города — идеал греческого мира, а колдовство причинить ему вред, почему и практиковалось тайно в мрачных закопченных помещениях, в то время как богослужение совершалось открыто в торжественной обстановке. Бертран[332] указывал, что многие греческие мыслители считали зависть, phtonos, первопричиной всех бед; и ворожба, как инструмент зависти, противостояла религии, высшей задачей которой было поддержание порядка в обществе. Однако вынося приговор зависти, Аристотель вынужден был признать, что это недоброе чувство было одним из проявлений Зла и являлось «недостатком».

Под влиянием философских идей Востока и, несомненно, Ирана, Плутарх[333] затронул проблему даймониев в своих сочинениях «Об Исиде и Осирисе» и «De defectu oraculorum»: не вступая в спор с Ксенократом, он представил даймониев как промежуточных духов, способных превратиться в настоящие божества или же, наоборот, принять человеческий облик. Кроме того, он разделил их на добрых и злых и, давая им характеристику, обрушился на злокозненных даймониев за то, что они подбивали на дурные поступки как богов, так и людей, в то время как добрые духи призывали и тех и других к благородным деяниям. Все это напоминает гностицизм: раз есть Добро, где-то неподалеку должны находиться злые духи. Тут уж свое слово должна сказать христианская апологетика[334]: само существование злых даймониев освобождает богов от ответственности за их дурные действия. В этом умозаключении мало что остается от мировоззрения греков, ибо не может быть «свободы», если люди и боги подчиняются сверхъестественным силам. Мы уже почти подошли к постановке вопроса о дьяволе. Как только даймониев разделили на хороших и плохих, появилась необходимость делать выбор между ангелами и демонами.

Нам бы пришлось изрядно потрудиться, чтобы попытаться найти в работах греческих философов прообраз единого Зла, так же как, впрочем, и понятие единого божественного Добра. Было бы настоящим абсурдом рассматривать греческую философию как чисто интеллектуальное построение, чуждое повседневной жизни греков и их верованиям. Убедительное тому доказательство привел Кожев[335]: венцом учения Аристотеля, сформировавшегося под влиянием Платона, стали в эллинскую эпоху философские размышления стоиков[336], утверждавших, что высшее божественное начало, с которым можно отождествить космос, находится в состоянии вечного становления, а мир, где проявляется божественная сущность, пребывает в круговом и циклическом движении. Таким образом, все возвращается на круги своя, и нет «победителей» в споре идей, то есть греческая философия отвергает понятие истории в современной трактовке по Гегелю. Она также не приемлет идею апокалипсиса, выдвинутую во времена позднего иудаизма. Всякое движение — иллюзия, как выскажется по поводу этого парадокса Зенон[337]. В эллинскую эпоху греческая философия своим утверждением о том, что все течет и меняется, как бы замыкает круг, начертанный Гераклитом, первым выдвинувшим идею вечного возобновления природы. Человеческая мысль не опережает космос в своем движении вперед.

При таком раскладе, как подчеркивает Кожев[338], не может идти речи ни о понятии абсолютного Добра, ни абсолютного Зла. И, как следствие, нет ни бога Добра, ни бога Зла. Во времена позднего стоицизма, который проповедовали эллинские мыслители и риторики, как, например, Аполлоний Тианский, эта тема была подхвачена последователями гностицизма, считавшими Демиурга[339] создателем мира вне Добра и Зла, а богов христиан и иудеев, как Всевышний и дьявол, божествами второго порядка.

Если все было бы так просто, то «греческий философ» — этот термин имеет самый широкий смысл на страницах этой книги, ибо между таким мыслителем, как, например, Гераклит, и каким-нибудь неизвестным нам киником имеется огромное различие — отказался бы от эллинской практики и никогда не поддался бы чувству тревоги, которое охватывает всякое разумное существо при мысли о бренности бытия и незащищенности перед силами природы. Греческая религиозная практика оказалась, однако, способной превзойти и, более того, выйти за пределы государственной религии не только в суевериях: пример тому — мистерии. Все говорит за то, что не здесь следует искать ответ на вопрос, как греки общались с чудовищами, порожденными страхами, порожденными мыслями о бренности бытия.

Возможно, эллины пытались найти успокоение, принося человеческие жертвы даже в самые поздние времена. Одно только предположение о подобных жертвоприношениях в Греции может показаться абсурдным; и тем не менее об этом написал сам Плутарх. Происходя из старинного состоятельного рода, он руководил в родном городе Херонее церемонией «изгнания голода», состоявшей в избиении раба прутьями из ветвей особого дерева (Agnus castus), а затем изгнании из города под ритуальные крики зрителей: «Изгоним голод и впустим в город здоровье и процветание»[340]. Но как уточняет Фрезер, церемония не всегда заканчивалась столь символически: во время эпидемии чумы в одном из самых богатых греческих колониальных городов Марселе всегда находился доброволец, как правило, из самых малоимущих людей, предлагавший себя в качестве жертвы; в течение года его содержали за счет города и одетого в церемониальные одежды, в венке из ветвей священного дерева, проводили по городу, и все горожане, встречавшиеся на пути процессии, молились за то, чтобы все беды выпали на долю бедняги. Случалось так, что этого человека изгоняли из города или же забивали камнями до смерти за городскими стенами.

В Малой Азии, если случалась эпидемия или другое бедствие, например землетрясение, всегда находился какой-нибудь урод или калека, на которого возлагалась ответственность за все выпавшие на долю местных жителей неприятности; под звуки флейты его били по гениталиям, а затем сжигали на костре. Подобные жертвоприношения не были ни правилом, ни исключением. В предыдущие столетия на Таргелийском ежегодном майском празднестве в Афинах, как указывает тот же Фрезер, мужчину и женщину выводили за городские стены и забрасывали камнями. В Абдере, в Трасе даже состоятельный горожанин мог вызваться на роль покаянной жертвы. В Лейкадах каждый год горожане бросали в море мужчину, чтобы заплатить дань морскому богу Посейдону.

Веря, что боги алчны и тщеславны так же, как и люди, и стремясь задобрить их человеческими жертвоприношениями, греки таким образом очищали город от скверны, что позволяет сделать вывод: у греков уже существовало понятие нематериального зла, которое можно было нейтрализовать, вступив в переговоры с тем или иным небожителем. Однако зло не отождествлялось с каким-то конкретным божеством, а лишь считалось отрицательной чертой характера. В Лейкадах бросали в море молодого человека, задабривая Посейдона; точно так же его могли принести в жертву Аполлону или двум богам сразу.

Жертвоприношения носили ритуальный характер, но не были обязательными. Они могли практиковаться во время многих обрядов, о чем свидетельствуют мистерии. В эллинскую эпоху было три главных типа мистерий: дионисийские, элевсинские и орфические. Первые были посвящены прославлению греческого бога виноградарства и виноделия фракийско-фригийского происхождения Диониса[341], способствовавшего росту хлебов, цветов и трав (в Аттике и Ахайе он был богом цветов, в Афинах — фруктов, в Коринфе — кедров, во Фракии — хлебов), также как и богиня земледелия и плодородия Деметра. Он был внебрачным сыном Зевса и Семелы, за что его возненавидела Гера, законная супруга его отца — царя богов, и, согласно одной из критских легенд, титаны по наущению мстительной богини схватили, растерзали, сварили и съели Диониса, что стало их последним «подвигом», ибо, придя в неописуемый гнев, Зевс уничтожил слуг, несмотря на их старые заслуги. Тело Диониса было собрано по частям Аполлоном и погребено, по одним легендам — в Дельфах, а по другим — в Фебе, а затем воскрешено или же, по другой версии, вновь рождено Зевсом: греческая религия допускает множество вариантов одной и той же легенды.

Можно было бы сразу же задаться вопросом, не были ли титаны разновидностью демонов, расправившихся с прообразом вечного героя, которому осталось только воскреснуть, чтобы вознестись на небо, и не были ли они, подобно нашему Люциферу и многим его рогатым сородичам, изгнаны с небес прямо в преисподнюю. Поучив палкой, Зевс сбросил титанов к подножию Олимпа. Главный небожитель, низвергающий плохих слуг в Тартар, весьма напоминает христианского Бога, который также отправил провинившихся ангелов в преисподнюю. После того как титаны расправились с Дионисом, о них мы находим упоминание в легендах лишь тогда, когда из их пепла были сотворены первые люди. Возможно, миф об убийстве Диониса, как утверждает Элиад, копирует посвящение в таинство, включающее обряд с расчленением и варкой кусков тела в котле.

Уроженец Фракии или Фригии, бог плодородия и земледелия упоминался в VII века до н.э. под именем Сабазий. Хотя о нем говорится в микенских текстах, однако некоторые ученые считают, что его культ восходит к доминойской эпохе III тысячелетия, а зародился он еще во времена неолита. Другие же утверждают, что он был аватаром египетского Осириса со сходной судьбой, ибо тоже был богом умирающей и возрождающейся природы и растерзан на куски. Возможно, следует вспомнить, что многие боги из других цивилизаций были символами возрождения, как, например, вавилонский Таммуз. И их тоже убивали, а после воскрешения торжественно призывали на небеса.

Если судить по античным скульптурам, бог плодородия был приятной наружности, выглядел упитанным даже в юности и всегда улыбался. Его можно упрекнуть разве что в чрезмерной вспыльчивости, из-за чего вакханки растерзали Орфея. Трагическая смерть Диониса также приписывается дурному глазу Геры, которая, сидя на Олимпе рядом с мужем Зевсом, вовсе не напоминала богиню подземного царства. Греки любили Диониса и организовывали в его честь ежегодные праздники, дионисии. В честь бога виноградарства и виноделия устраивались шествия и ставились представления. Праздники не обходились без диких обрядов. Так, на Крите разрубался бык, и каждый участник ритуала должен был унести домой в зубах окровавленный кусок.

По одной из легенд, в древние времена, вероятно в VII веке, участники мистерий[342], звавшиеся «менадами» или «безумствующими», набрасывались на людей (sparagmos), рвали на части и пожирали (как людоеды). По крайней мере об этом поведал Эсхил[343] в «Вакханках», и не думается, что это было игрой воображения автора, ибо человеческие жертвоприношения отнюдь не смущали греков, и уроженцы Фракии и Фригии, откуда пришел культ Диониса, были способны на подобное зверство. Однако в V или IV веках до н.э. жертвоприношения выходят из моды. И тому была веская причина: ритуальные мистические обряды, выражавшие единение людей с силами природы, не подразумевали покаяния. Не осуждая Зло, мисты прославляли жизнь, утверждая метафизическую связь между мертвыми, живыми и их потомками. Вот почему можно говорить о том, что религия выходила далеко за пределы полиса.

Однако следует заметить, что начиная с античности быстропроходящее «безумство», так называемый «корибантизм»[344] участников дионисийских мистерий озадачивал многих ученых. Геродот и Демосфен высмеивали их. Суета и излишества казались им лишенными здравого смысла. Еще немного, и они усмотрели бы присутствие дьявола. Однако до этого дело не дошло.

Второй тип мистерий назывался по имени города Элевсин, расположенного между Афинами и Мегарой, где проходили организованные в честь Деметры и ее дочери Коры (Персефоны) праздники земледельцев. Согласно мифу, бог подземного царства Плутон похитил Кору. В поисках дочери богиня плодородия Деметра прибыла в Элевсин и приостановила созревание хлебов, что грозило гибелью от голода всему человечеству. Плутону ничего не оставалось, как выдать Кору, родившую от него сына Плутоса, имя которого в переводе с греческого языка означало «богатство», предварительно уговорив жену съесть несколько зерен граната, считавшегося двойным символом рождения и смерти, после чего она не могла больше оставаться на земле. По достигнутому между богами компромиссу зиму она проводила с мужем, а остальное время, когда все на земле цвело и зеленело, с матерью. И умиротворенная Деметра учредила элевсинские мистерии[345].

Мы не можем отождествить Плутона с дьяволом или же с одним из его прообразов, ибо он приносил на землю смерть преходящую, вызывающую обновление природы, но никак не вечный покой. «О, трижды счастливы смертные, кто после участия в этих мистериях отправится к Плутону: только они смогут по-настоящему наслаждаться жизнью; для других все обернется страданием», — писал Софокл по поводу элевсинских мистерий. Иными словами, участие в единении с силами, противодействующими природе, обращает миста в посвященного в таинство и обеспечивает вечную и счастливую жизнь.

Третья мистерия называлась орфической и походила на первые две, ибо Орфей также оказался растерзанным менадами, впрочем, как утверждают некоторые источники, по приказу Диониса. Неожиданная жестокость со стороны добродушного Диониса напоминает поведение Аполлона, но при других обстоятельствах, хотя причиной тому была все та же банальная зависть к тому, что мифический греческий певец упрямо продолжал почитать Аполлона вместо того, чтобы воздать хвалу Дионису. И бог пьянства поручил вакханкам убить Орфея, что дало повод Элиаду, цитируя Диодора Сицилийского[346], заявить об изменении характера дионисийских мистерий. Возможно, он слегка преувеличивал, ибо орфические мистерии напоминали также элевсинские, потому что в них также предпринималось путешествие в подземное царство и поиски среди мертвых Эвридики, скончавшейся от укуса змеи.

На страницах этой книги невозможно рассмотреть все варианты греческих мифов и их взаимные связи. Можно только отметить противопоставление орфики эллинской культуре, а также восточное и явно дохристианское происхождение мистерий: ибо известно, что, отвергая плотские радости, авторы орфических гимнов проповедовали строгий образ жизни и призывали к отказу от мяса и вина. Согласно проповедям посвященных в таинство жрецов, только в этом случае человек обретает спасение и попадает на Елисейские поля[347] — о чем заявлялось впервые, — а также избегает страданий, ожидающих всякого на том свете, если он не откажется от дионисийских удовольствий. Забота о загробной жизни и стремление к спасению души особенно заметны на общем фоне эллинской культуры.

Более того, орфика стала первым греческим философским направлением, содержавшим определение Добра и Зла и первородного греха. Согласно орфическим текстам[348], даже сам факт рождения людей из пепла злых гениев-титанов говорил о заложенном в них изначально зле. А так как титаны еще до того, как их разразил гром, отведали мяса юного Диониса, которого сначала сварили, затем зажарили, то восставшие из их пепла люди несли в себе с самого рождения элементы божественного начала. До появления рода человеческого мир был совершенен. Однако равновесие было нарушено по вине титанов. Отныне каждому человеку самому предстояло найти в себе частичку бога, чтобы заработать прощение и обрести спасение. Перед нами прообраз христианской эсхатологии[349]. Дьявол еще не появился на сцене театра жизни, хотя для него уже подготовлены все декорации. Осталось только подождать начала действа.

Encyclopaedia Universalis справедливо замечает, что «орфика была своего рода религиозным протестом, зародившимся в Греции в VI веке до н.э., против официальной религии греческого города». Не стоит удивляться, что орфика не получила широкого распространения среди греков, если не считать влияния, которое она оказала на Платона (несмотря на сарказм греческого мыслителя в адрес отдельных орфистов), и в особенности на пифагорейцев[350].

Орфика если и была греческим религиозным течением, то в такой незначительной степени, что вплоть до 1962 года, когда были обнаружены тексты, восходящие к концу V века до н.э., считалось, что она возникла гораздо позднее. После находки у ученых не осталось сомнений в том, что орфика была таинством, которое давно и безуспешно пыталось утвердиться в Греции. Названный Диодором Сицилийским «пророком Диониса» и «основателем всех начинаний»[351], Орфей был не только современником Диониса, но и, возможно, предшествовал ему. Можно сколько угодно удивляться, но в Греции рано сформировалось единое отношение к всемогущим богам, «этим пожирателям даров», по образному выражению Гесиода, которого с полным основанием можно назвать одним из отцов греческой религии. В «Теогонии» («Происхождении богов») заметно влияние поздних эллинских мыслителей. Согласно Гесиоду, вначале был хаос, и только после ожесточенной борьбы Зевсу удалось воцариться на Олимпе. Для последователей орфики, напротив, началом всего было «яйцо», от которого произошел первый бог, Эрос, то есть антихаос существовал изначально. Для Гесиода упорядоченный мир возник из хаоса, для орфиков он существовал всегда. Невозможно себе представить, чтобы орфики не знали ни Гесиода, ни главного философского течения эллинской религиозной мысли. Можно только сделать вывод, что их учение выражало протест против господствовавшего течения, или же орфики жили особняком и не вникали в другие философские школы.

В той форме, в какой она сложилась, орфика не внушала грекам доверия, ибо проповедовала, что место жреца, как избранного заступника людей перед богом, находится на вершине триады, предложенной Дюмезилем: царь — жрец — воин, — и это при том, что жизнь горожан без демократии была в то время просто не мыслима. Вскоре был заключен священный союз, положивший начало правовой тирании, и в конце концов произошло слияние роли царя и жреца, или царская власть обожествилась, как в Египте или же в Римской империи.

Теперь можно понять, почему Дионис, выйдя из себя, указал на Орфея безумным вакханкам. Такой вариант мифа об Орфее, по всей вероятности, появился значительно позднее возникновения орфики и отражает неприязнь греков к легендарному певцу. Откуда же пришел Орфей? На это мы не нашли ответа. Археология — это своего рода неоконченная книга, а великое переселение индоевропейских народов во II и I тысячелетиях весьма слабо изучено. Целомудренный и суровый фракийский бог был вегетарианцем и не походил ни на своего соотечественника Диониса, ни на другого бога. Он не скиф, не фригиец, а по своему характеру больше напоминает перса. Если Орфей пришел из Ирана, то это произошло во времена великих переселений народов из Центральной Азии, Ближнего и Среднего Востока в XV и VIII веках до н.э. Возможно, однажды ученые найдут в Иране или Афганистане изображение бога с лирой в руках, и тогда можно будет с уверенностью сказать: он родился тогда-то и там-то. До той поры мы можем только согласиться с теми исследователями, которые утверждают, что он едва не поднял на Олимп дьявола и не выпустил это чудовище с фальшивым ликом на Гиметт[352]. Такая близкая индоевропейцам и восточным народам, падкая до мифов Греция ловко увернулась от чужака-иностранца.

Остается только обратить внимание читателя на то, что эллинская демократия удерживала дьявола за пределами своих границ. Ибо поверженный ангел — всего лишь стратегическая уловка тоталитарной власти. Никогда греческое духовенство не присвоило бы себе права безапелляционно судить о том, что есть Добро и Зло. Никогда греки не забывали, что придумали себе богов по образу и подобию своему, а значит, никогда не были рабами.

Слишком явный парадокс, чтобы обойти молчанием: цивилизация, придумавшая трагедию, рассказ о рабстве, одержала победу в драме, поведавшей о борьбе с судьбой.