История Небесного дара

Глава 20 ПОЛНЕБА В АЛОЙ ЗАРЕ

После Нового года учитель Чжао сам уволился. Ему удалось напечатать свой роман, получить за него двести пятьдесят юаней, поэтому он решил заняться творчеством и переехать в Шанхай. Небесного дара он позвал с собой, тот чуть было не соблазнился, но все-таки не поехал, стесняясь оставить отца. Кроме того, он умел считать и понимал, что двести пятьдесят юаней — не бог весть какая сумма. Когда хоронили маму, истратили больше тысячи, один гроб и траурное платье сколько стоили! Та же мама научила его отличать свое от чужого, поэтому он еще сильнее стыдился уехать с Чжао — ведь по крайней мере первое время пришлось бы жить на его деньги. Если бы учитель жил за его счет, он стерпел бы: он все-таки богаче Чжао, хоть деньги пока и не в его руках. Но проедать чужой гонорар он не может.

— Чудак, на двести пятьдесят юаней в Шанхае можно прожить не больше нескольких дней! — воскликнул учитель, бросая недокуренную сигарету. — О Шанхай, твои вина и женщины заранее ласкают мою душу!

— А когда все деньги будут истрачены? — невольно вырвалось у Небесного дара.

— Пустяки! Деньги существуют именно для того, чтобы их тратить. Я уже немало их спустил. После смерти отца мне остался порядочный капитал, но я все растратил. Когда были деньги, наслаждался; когда не было — тоже: наслаждался бедностью. Какая разница, куда идти: от богатства к бедности или от бедности к богатству? Единственное, чего я боюсь, — что не истрачу этих двухсот пятидесяти юаней и, сохранив деньги, потеряю душу! Ну так не едешь? А я еду. И еще: передай это, пожалуйста, господину Тигру!

Он оставил Тигру пять юаней, а Цзи не оставил ничего, потому что ее он не любил.

Небесный дар думал, что учитель приоденется по случаю отъезда или хотя бы починит свою старую одежду, раз уж он «разбогател», но Чжао не выказывал никакого желания действовать, долго курил, а потом вышел из дома с пустыми руками.

Не дождавшись его к ужину, юноша обнаружил в комнате для занятий коротенькую записку: «Прощайте, растлители собственных душ!» Тигр сказал, что когда учитель уходил, у него были немного покрасневшие глаза. В тот день Небесный дар не ужинал.

Пустота казалась невосполнимой. Небесный дар был уже не маленьким ребенком и не мог забыться в какой-нибудь игре. Он нуждался в друзьях, и не в таких, с какими он заключал союз верности в школе, а в настоящих друзьях. Конечно, Тигр или Цзи могли считаться его друзьями, но с ними было не очень интересно разговаривать. Пчелка тоже утратила для него притягательную силу, и он уже больше не воспевал ее в стихах: ее прелесть была по крайней мере наполовину создана его собственным воображением. Учитель Чжао уехал, и теперь ему не с кем было грезить средь бела дня. Прошлое вызывало в нем главным образом страх, а о будущем он предпочитал не задумываться, во всяком случае, оно рисовалось ему не в радужных красках. Он не понимал этот мир. Город такой, деревня другая, но почему? Только Чжао давал ему немного радости, хотя и она была пустой. Небесный дар, казалось, осознал, что не интересуется практическими проблемами. Лишь в минуты раздумий он чувствовал себя активным и свободным, а когда сталкивался с действительностью, невольно следовал маминым правилам, папиному безразличию или городским традициям. Сам он не мог придумать ничего хорошего, потому что не умел волноваться. Наибольшим протестом с его стороны было зарыться с головой в одеяло и спать.

В зеркале он уже почти не узнавал себя. Брови стали гуще, рот тверже, волоски на верхней губе начали немного завиваться, нос не так стремился ввысь, как прежде. Но глаза слегка выцвели, а на лице нельзя было уловить определенного выражения. Он словно потерял себя и не мог найти. Иногда он долго сидел в комнате для занятий и вспоминал всех своих учителей. Зачем они существовали, в том числе и последний его учитель? Беспрерывно двигавший челюстями господин Ми по-прежнему вызывал в юноше страх, но одновременно и Садех. Он пробовал написать о них, истратил массу бумаги, но ничего не получилось. Часто он целый день ломал себе голову над каким-нибудь одним иероглифом, а в результате засыпал, и этот злосчастный иероглиф губил большое произведение, наверняка прекрасное произведение!

В это время — ему было уже восемнадцать — в Юньчэне произошли колоссальные перемены: женщинам разрешили учиться вместе с мужчинами и подавать властям жалобы на своих отцов и мужей. Конечно, в места, где практиковалось совместное обучение, не шли ни мужчины, ни женщины, а в уездном управлении пока не появилось ни одной женской жалобы, но новый ветер повеял. В Юньчэне новшества всегда возникали значительно позже, чем в других городах, и даже это веяние нанесло серьезный урон старикам, потому что они в гневе вырывали волоски из своих бород. Матери целыми днями надрывали глотки, боясь, что их сыновья или дочери наделают что-нибудь непотребное. Многие даже забрали своих детей из школы, часть учителей уволилась и занялась домашней практикой.

Юньчэнские старики всегда свято соблюдали свою обязанность по хватанию денег и надеялись, что их отпрыски вовремя женятся или выйдут замуж, в свою очередь народят детей и будут послушно наслаждаться старыми правилами. Молодежь большей частью следовала по торговому пути отцов и тоже выступала против новшеств, но любила поглядеть на них. Когда по улицам парочками шествовали мужчины и женщины, покорные молодые люди буквально плакали, причем горючими слезами. Играли в эти новые игрушки лишь некоторые студенты и старшеклассники. Они не только ходили парочками, но и устраивали совместные собрания, в которых тайком участвовали даже ребята, против своей воли бросившие учебу. Все они вскоре получили прозвище «мятежные учащиеся» — по образцу мятежных ихэтуаней[28], или мятежных солдат. Учащимся явно нравились эти занятия. Было очень интересно выпросить у отца деньги, а потом наклеить на отцовские ворота лозунг «Долой капитализм!». И чем сильнее злились старики, тем больше старалась молодежь.

У Небесного дара аж сердце забилось, когда он увидел этих новаторов, свободно ходящих в иностранной одежде. Он даже сглотнул слюну. Вот это жизнь! Никаких семейных ограничений, сплошной протест, разговоры о государстве, обществе, обо всем мире. Что по сравнению с этим жалкий Юньчэн?

Юноша срочно пошел в парикмахерскую, сделал себе «революционную прическу» и, снова заведя кожаные туфли, отправился бродить по улицам. Теперь он решался смотреть на женщин, а женщины смотрели на него. Все это явно были учащиеся. По внешнему виду он не отставал от них, но, к сожалению, не учился и поэтому вряд ли мог участвовать в их деятельности.

Впрочем, вскоре они сами пригласили его. Некоторые из них читали его очерк, опубликованный в тяньцзиньской газете, и приняли его как литератора, а тут им понадобилось издавать собственную газету. Чем он не кадр для развертывания массированной пропаганды? Небесный дар почувствовал себя так, будто его посадили на облако. У него теперь есть друзья — и мужчины, и женщины. Одна девушка получила увесистую пощечину от матери, но все равно пришла — с еще вспухшей щекой. Это потрясло Небесного дара, и он сочинил стихи, в которых буквально пузырились переполнявшие его чувства:

Вскоре это стихотворение было уже у всех на устах. Некоторые говорили, что эпитет «драгоценная» здесь неуместен, по Небесный дар утверждал, что он употребил его в двойном значении, желая подчеркнуть общественный резонанс этой пощечины и в то же время намекая на женщин. Он спорил, гордился, ощущал свое величие. Да, он превзошел своего учителя: тот умел лишь терпеть нищету, а Небесный дар стал революционным поэтом, преданным обществу, государству, жалеющим бедняков. Такого в Юньчэне еще не бывало. Юньчэнцам не было дела до родины, а бедняков они презирали. Теперь они впервые получили по-настоящему дальновидного поэта, поэта-философа.

«Мятежные учащиеся» едва вошли во вкус, как на севере началась война между милитаристами[29]. Войн юньчэнцы боялись больше всего, потому что в это время не только затруднялась торговля, но и приходилось снабжать армии провиантом, платить чрезвычайные налоги, подписываться на военные займы. Хотя в ходе войны торговцы повышали цены и могли еще успешнее обдирать бедняков, доходы все же не превышали убытков да и противоречили торговым приличиям. А юньчэнцы почитали Конфуция, его многочисленных последователей и старались соблюдать правила святых мудрецов, если была такая возможность. Ну а если возможности не было, тогда дело другое, это уже не их вина. Они никогда не знали, между кем ведутся эти внутренние войны, кто в них побеждает, а кто терпит поражение, их интересовало только одно: чтобы войска не проходи через Юньчэн, а если уж проходят, то пусть поскорее. Они не жаждали ничего, кроме пощады, и в любую минуту были готовы вывесить любой флаг, хоть японский.

Говорили, что войска уже подошли к селу Хуанов, которое было на расстоянии всего одного дня пути до Юньчэна. Это очень расстроило Небесного дара. Учащиеся мигом прекратили свои волнения, но он еще пребывал в грезах, планировал разные пропагандистские статьи и не мог понять, почему все разбежались. Когда он грезил, реальность доходила до него значительно медленнее, чем до других. Только услышав от кого-то про первые орудийные выстрелы, он очнулся, но опять-таки не мог ничего придумать.

Отец очень всполошился. Он боялся не самих орудий — наслушался их за свою жизнь, — а того, что они расстреляют его лавки. Впервые попросил помощи у сына, но быстро раскаялся в этом. В такие минуты Небесный дар не умел ни действовать, ни даже сочинять стихов, он спотыкался на ровном месте и мог быть только обузой. Он нуждался в постоянном уходе, быстро начинал чувствовать себя голодным, в самые неподходящие моменты думал о приличиях. Материнские заботы и правила он забывал только тогда, когда воображал себя дикарем или поэтом. Правда, приказчики по-прежнему уважали его, прислуживали ему, но ведь он молодой господин. Это казалось ему даже забавным: почему для «мятежных учащихся» он был нужным человеком, а во время войны — снова барчук?

С тех пор как военные действия приблизились к Юньчэну, соперники наперебой стремились захватить этот жирный кусок мяса: он был не только богатым, но и покладистым, так что грабить его можно было не раз. Едва солдаты вступили в город, как многие лавки поспешно закрылись, однако торговцы жареными лепешками продолжали действовать вовсю, потому что уездное управление отправляло лепешки в военную ставку. В разгар этой деятельности издалека послышались новые орудийные выстрелы. Солдаты полезли на городские стены с винтовкой в одной руке и с лепешкой в другой. Некоторые держали лепешки в обеих руках, потому что на трех солдат была одна винтовка.

Орудийный огонь становился все сильнее. К полуночи армия, занявшая город, поняла, что не удержится, и начала грабить. Вокруг вспыхнули пожары. Господин Ню в беспокойстве ходил по двору и непрерывно кашлял. Когда вдалеке занималось очередное зарево, он пытался понять, где именно, и молился, чтобы небо уберегло его лавки. Небесного дара клонило ко сну, но он все-таки не ложился и с тревогой смотрел на отца, бессильный чем-нибудь помочь. Цзи, Тигр и его жена тоже высыпали во двор и подбадривали друг друга, хотя лица у всех были белые.

— Моя лавка горит! «Счастье и изобилие»! — вдруг вскричал отец, приподнимаясь на цыпочках и указывая на юг. Его колотило, как в лихорадке.

— Не может быть, это не она! — зашумели все наперебой.

— Это же моя лавка… Как мне не знать, где она?! Ей уже больше тридцати лет… Тигр, помоги мне подняться на стену, я хочу разглядеть получше!

Отца колотило все сильнее, он тяжело дышал, но не унимался. Слыша, как над стеной свистят пули, Небесный дар решил рискнуть сам и предложил:

— Папа, давай лучше я полезу!

— Ты? Разве ты разглядишь? — Казалось, отец не доверял даже его глазам.

Небесный дар не мог ничего с ним поделать — тем более что он действительно не знал точно, где искать «Счастье и изобилие». Отец рвался вперед. Если его лавка горит, ему наплевать на пули, он должен взглянуть на нее собственными глазами. Небесному дару пришлось принести фонарь. Тигр приставил к стене скамейку, но обессиленный отец не мог взобраться на нее: он по-прежнему дрожал, разевал рот, на лбу у него выступил холодный пот. Немного отдышавшись, он с помощью Тигра поставил на скамейку одну ногу, закрыл глаза и замер. Потом поднял другую ногу, и в этот момент снаружи застрекотала пулеметная очередь.

— Спускайтесь, пулемет! — в ужасе закричал Тигр, но старик но слышал его.

Держась одной рукой за стену, а другой — за Тигра, он продолжал лезть выше, наконец встал на обе ноги, кашлянул и ухватился за верх стены — ухватился крепко, намертво. Теперь он увидел, что зарево идет с восточной части Южной улицы. Большие клубы черного дыма вместе с искрами поднимались вверх, захватывали полнеба, затем опадали, а дымные струйки продолжали подниматься — то прямо, то наискосок, то извиваясь. Они теснили друг друга, пересекались, сплетались, снова разъединялись, меняли свой цвет, становясь из густо-черных светло-серыми. Внезапно снизу что-то вспыхивало, среди дыма рассыпался сноп искр, и дым светлел. Другие клубы, напротив, темнели и поднимались высоко-высоко, закрывая даже звезды. В воздухе пахло гарью. Это горели «Счастье и изобилие» и другие лавки — горели совершенно свободно, потому что их никто не тушил.

Господин Ню стоял возле стены как деревянный. Он уже больше не дрожал и, казалось, не жил: жили только его глаза, видящие, как плоды его тридцатилетних трудов превращаются в клубы черного дыма и, извиваясь, словно поворачивая назад головы, неудержимо плывут на север. Тигр обеими руками поддерживал хозяина, но все-таки не сумел его удержать — тот вдруг резко покачнулся и упал. Небесный дар вскрикнул от неожиданности, выронил фонарь, и все погрузилось во тьму. Лишь хлопья сажи летали кое-где на фоне более светлого неба.