Избранное

ВДОВЫ

Нечего людям делать, вот они и ссорятся; заведут разговор, один скажет что-нибудь не так — и готово!

А глупость-то тут как тут — подстерегает человека, как волк заблудшую овечку! А уж коли затаит человек в сердце злобу, тут уж держись: ничем его не проймешь, хоть сули ему золотые горы! Тогда и мед ему покажется горьким и цветы — чертополохом! И чего только на свете не бывает! Право, даже и вообразить себе трудно! Вот, кажется, и добрый человек, и умом бог его не обидел, а вдруг, ни с того ни с сего, возьмет да и вспылит из-за пустяка! Ты к нему с открытой душой, а он уж невесть что думает, уж настораживается, недруга в тебе видит! Уж нос воротит! Лиха беда начало, стоит только вспыхнуть ссоре — и прежней доброй дружбы как не бывало! А уж потом только держись: вражда, зависть…

Вот так-то! Коли дело дойдет до того, что нельзя и словечка сказать спроста, нельзя и взглянуть, не подумавши, коли дойдет до того, что станешь считать, сколько стаканов вина выпил твой друг у тебя за столом, чтобы и самому потом при случае не просчитаться, — вот тогда дружбе конец, ведь так уж заведено, что настоящая дружба всегда свободна и искренна.

Все диву даются, когда узнают, что матушка Иана и матушка Гира в ссоре. Раньше этих соседок, бывало, водой не разольешь, а теперь все в селе, от мала до велика, знают, что они на ножах.

Дети и те удивляются и, когда скачут верхом на палке, загоняя своих воображаемых жеребцов почти до упаду, то украдкой посматривают на их дома и навостряют уши, — хоть бы словечко уловить! А потом мчатся стрелой и говорят, подражая взрослым: «Как это нехорошо!», «Свет-то стал злым!», «Они вот бранятся и бог весть что друг на друга наговаривают!»

Матушка Иана и матушка Гира — вдовы. У матушки Ианы — дочь Ирина, а у матушки Гиры — сын Рэдукану. А ведь когда-то их семьи были большие, да какие трудолюбивые! Но иноземные солдаты занесли заразные болезни и всякие недуги, и немало народу погибло тогда!

Хоть и овдовели они, а вот, слава богу, живут в достатке, на рождество у каждой окорок, на пасху обновка, а на весеннюю ярмарку ведра и кувшины новые, да по усопшим есть на что поминки справить!

Умерли мужья и оставили вдовам в наследство дома хорошие, пристройки, да все на фундаменте, чтоб стояло крепко, не прогнило, сады с абрикосами и сливами, огороды с цветами и овощами, и все это окружал плетень с терновым навесом и такой густой, что сквозь прутья его и не разглядишь ничего. Водились у них и деньжата про черный день!

Частенько соседки спрашивали друг у друга совета в делах и так рассуждали: «Вот, кажется, все есть у человека — живи себе да радуйся, ан нет! — не довольствуется душа, подавай еще — уж на чужое добро зарится, так бы вот и украл, коли мог бы! Вот уж кто истинно век нищим будет! А с нас и своего добра хватит!»

И сновали ли они пряжу, растянув ее по всему двору, словно белый пояс, взбирались ли на шелковицы, чтобы наполнить передники листьями для гусениц, всегда, бывало, подбадривали друг друга добрым и разумным словом:

— Видишь, соседушка Гира, когда довольствуешься немногим, тогда и бог помогает. Смотри-ка слив-то сколько у нас, ветки так и ломятся.

— Твоя правда, Иана. А как гусеницы-то твои? Мои так едят — прямо диву даюсь.

— Куда уж лучше! Ведь самые отборные, дай бог им здоровья, с палец толщиной, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!

— Я решила: в день святой Марии зарежу самую жирную индейку и устрою в саду пир горой, уж больно все у нас ладно идет! Мой-то, Рэдукану, каков молодец, управляет лошадьми не хуже, чем бедный покойник, царство ему небесное! А ведь ему в рождественский пост только семнадцать годков будет! Чистит, чистит коня скребницей, на попоне — ни дырочки, дай бог ему здоровья; а верхом груженную телегу плечом подымает, подумай только, будто в ней и нет ничего.

— Ну, кумушка Гира, не подумай, что я завидую, но прямо скажу тебе, мне куда тяжелее; ведь одно дело — парень, а другое — девушка, да еще в доме вдовы. Ирина моя — работящая, нечего сказать, а все ж нет мужского глаза в хозяйстве. Что ни говори, совсем другое дело, когда мужчина проходит по двору: куда ни ступит, так одним взглядом все охватит! И птица, и собака, и свинья — так и сторонятся, съеживаются от страха, шутка ли сказать, настоящий хозяин идет! А что ты думаешь… животные и те понимают! Вот Ирину щенята тянут за платье, а свинья, чертовка этакая, задирает рыло кверху и хрюкает — еды просит, утята-лодыри убегают от наседки и ходят за Ириной, клювы свои разинут, жадные такие…

— А как ты, соседушка, думаешь, что бы это все значило, а? Что ж, разве худо было бы из двух дворов один сделать, а из двух столов — один большой, и скотина наша тогда была бы вся вместе, хозяйка бы ее холила, а хозяин в строгости держал, и у тебя бы тогда сын был, а у меня дочка!

— Дай-то бог, кумушка!

— А что, ты не примечала, ладят ли они? Ну что же, так и должно быть, наше-то дело стариковское, теперь их черед пришел!..

— Дай-то бог!

— Вот так-то весь род человеческий и обновляется… Знаешь — как сейчас вижу: один малыш у тебя на коленях сидит, другой на спину забрался, третий в корыте… и бабушка знай снует туда-сюда — заморочат тебе совсем голову.

— Дал бы только бог!

— Мы ведь одной веры, и чего ж нам с греками, с болгарами, с турками да со всякими там чужаками связываться ради выгоды!..

— Упаси бог, кумушка!

Как-то раз они вот так же мирно толковали, и матушка Гира без всякого злого умысла, вовсе не желая обидеть Иану, сказала:

— Что это с тобой случилось, соседушка, — дом-то у тебя чистенький, а вот на одной стене желтое пятно — глина видна. Взяла б немного гашеной извести, просеянного песку, да и дело с концом! У дома-то ведь тоже свое лицо, как и у нас с тобой. Вот увидела бы ты меня неумытой, что бы сказала?

— Господи, а я и позабыла, чтоб мне сквозь землю провалиться.

— А знаешь, кумушка, ведь это девичье дело — чистоту-то в доме блюсти. Уж так спокон веку заведено!

— Что поделаешь, соседушка, одни девичьи-то руки у меня, а не десять: и цевки сделай, и нитки на них намотай, и чистоту наведи, и воду принеси…

— А кукурузные-то початки и тыквенные корки, почитай, уж год у порога валяются. А двору-то ведь, как и столу, пристало чистым быть. Вот положи я еду на грязный стол, что бы ты мне сказала?

— Твоя правда, Гира, вот сейчас спущусь только с дерева и вымету двор чисто-начисто.

— Так-то оно так, кума, да скажу я тебе — двор-то девушке мести положено; не приучи ее сейчас, потом уж поздно будет. Коль не возьмет она метлы в руки, метла сама мести не будет!

— Ну сама посуди, в четырнадцать-то лет за всем не углядишь.

— Дай себе только волю, а уж там… Лень-то ведь, как свинья… почесал ее раз по брюху, а потом хоть бей, она все равно в дом полезет!

— Грех тебе так говорить, Гира! Да разве моя Ирина ленивая?

— Да, может, и нет… а вот я-то в ее годы уж до чего проворна была, работа, бывало, так и спорилась. В комнатах все так и сверкало белизной, на дворе — ни соринки; кажись, если б завалинка хоть в одном местечке облупилась, руки бы себе отрубила.

Тут уж матушка Иана не выдержала. Дочь была ее единственной отрадой! Она сердито рванула ветвь шелковицы, сунула листья в передник, откашлялась, отерла рот и сказала обиженным тоном:

— Ну что ж, кумушка, уж какая есть: каждому свое мило! Ирина у меня, по милости божьей, один свет в очах; будь она и виновата в чем-нибудь, не убить же ее теперь за это! Ведь дитя-то — не ангел, и тебе небось немало возни с твоим Рэдукану!

— Упаси бог! Не привелось! Не с кого ему дурных примеров-то брать. Ведь недаром говорится: с кем поведешься, от того и наберешься!

— Ну, коли так, то прощай, кума! — сказала матушка Иана и, заткнув за пояс передник, быстро спустилась с верхушки шелковицы.

— Прощай, — сухо ответила Гира; потом, словно вспомнив о чем-то, нехотя прибавила:

— Завтра… ваш черед… Придете к нам? Ждать вас к обеду?

А матушка Иана, пробираясь среди сливовых деревьев, пробормотала невнятно:

— Посмотрим… может, и придем… да только вот… надо еще двор убрать… дом побелить… посмотрим… может, и придем… не знаю…

И как пришла матушка Иана домой, так и швырнула в сердцах листья посреди комнаты. Гусеницы плотной, светлой массой ползали по этому зеленому лиственному ковру. А матушка Иана даже не смотрела на них, даже слова доброго им не сказала, а до сих пор, бывало, и не наглядится на них. Ирина наматывала нитки. Матушка Иана молча схватила метлу, что стояла в углу около сарая, и давай мести, да так, что тыквенные корки и кукурузные початки в разные стороны полетели. Потом быстро взяла кусок негашеной извести, смешала с водой и несколько раз провела кистью по пятну на стене. Ирина отложила веретено и подошла к матери.

Тонкая сборчатая сорочка с широкими короткими рукавами плотно облегала ее талию, спину и обрисовывала высокую, округлую грудь. Щеки у нее были нежные, а черные глаза влажные, блестящие, ясные и чистые. Понятно, почему матушке Иане горько было, когда ее Ирину обижали!

Раньше никогда матушка Иана не бывала такой хмурой.

Тяжело на душе у нее было. Проводя по стене кистью, она то и дело останавливалась и всякий раз, заправляя под зеленый платок выбивавшиеся на виски седые волосы, тихо шевелила губами, будто говорила сама с собой. Наконец, Ирина спросила робко и ласково:

— Что это с тобой, матушка? Кто тебя огорчил? Я уже кончила наматывать нитки. Почему же ты мне не сказала — я бы сама подмела двор?

— Ничего, родная, — ответила Иана, — ничего… вот каковы люди-то… Все им не так: то двор не подметен, то стены грязные, то одно, то другое — душу всю вымотали. Ну вот Гира, что ей вздумалось, чего она взбеленилась… с левой ноги встала, что ли?

Ирина призадумалась. Матушка Гира сказала что-нибудь злое, насмеялась над ними? Да этого быть не может! Да разве бывают на свете злые люди? А уж тем более матушка Гира… ведь у нее сын такой ладный, веселый, а сама она придет ли, бывало, уходит ли — всегда с приветливым словом: «Здравствуйте, соседушка!» — «Прощайте, соседушка!» — «Что у вас нового?» — «Ирина, а ну-ка подставь-ка и другую щечку». — «Дай теперь и глазки твои поцелую». — «Будь здорова, милая». Так, значит, человек может быть не таким, каким кажется? Ведь матушка Гира, даже когда смотрит на их гусынь с гусятами, которые щиплют травку во дворе, на наседок с цыплятами, что клюют гречиху, на индеек и на нежных пушистых индюшат, вся так и светится радостью, подбоченится и говорит, да сердечно так: «Растите на здоровье, скотинушка и птица домашняя, размножайтесь, как морской песок». Стало быть, она им только добра желает! Тогда как же она могла обидеть матушку Иану? Огорчилась Ирина, ничего она толком понять не может. Прислонилась головой к стене и спросила:

— Матушка, а что с человеком бывает, когда он озлобится? Он забывает о том, что раньше было? Гневается так, что лучше ему и на глаза не попадаться? И что ж, никогда он уж больше не будет таким, как прежде, добрым, хорошим?

— Эх, родная моя, — отвечала Иана с горькой усмешкой, — да будет, будет… уж так человек устроен… приходит ведь время, и перелетные птицы тоже домой возвращаются… но уж коли зарядит дождь, увянет листва, погибнут колосья, и плоды уже не родятся…

Ирина вздохнула. Стыдно ей было, а то бы расплакалась! Слова матери заставили ее призадуматься.

— Мама, завтра воскресенье и наш черед: мы пойдем обедать к матушке Гире?

— Отбери-ка лучше фасоль для похлебки да растопи утром печь: лепешки сделаем, испечем перец да баклажаны… Будем обедать дома, — ответила Иана, входя в дом.

Ирина не шелохнулась. Ее прямо в жар бросило: чесался правый глаз, уши горели, в горле пересохло от волнения. Не в силах больше сдерживаться, она так горько заплакала, будто мать похоронила; она даже не знала, кто ей дороже — Иана или Гира, так горячо любила обеих.

В это воскресенье они не обедали вместе. И обе пожалели об этом. Гира думала:

«Ну ладно… может, я и была виновата… но почему они ко мне не пришли? И слова ей не скажи, сразу из себя выходит!.. Вот тебе и добрая соседка!»

У Ианы кусок застревал в горле.

«Ну хорошо… может, зря я погорячилась… но кто начал? Вот пришла бы ко мне и сказала просто: «Полно, кумушка, пожалуй-ка к нам на обед…» Ну что тут особенного?»

И так проходили дни за днями. Дошло до того, что соседки стали даже бояться друг друга. Вначале они здоровались, смотрели друг другу в лицо, потом при встрече стали опускать глаза и, наконец, вместо обычного приветствия лишь нехотя кивали головой.

А когда наступила зима, они жаловались детям, которые слушали их печально и молчаливо:

— Иана-то… вихрем мимо меня мчится! Ну и ну!

— Слышь ты! Гира-то точно в монахини постриглась, даже и не смотрит на меня, глаза отводит… боится, сглажу ее, что ли?

— Да что уж говорить, Иана лучше по грязи пойдет, чем встретится со мной на тропинке!

— Вишь ты, Гира-то как разбушевалась… будто только ей одной и можно по тропинкам ходить… как увидит, что я хочу пройти, так идет по тропинке — еле ногами передвигает, — это чтоб я подольше постояла да подождала…

— А знаешь, Рэдукану, Иана увидела, что я за ворот-то берусь, да как бросит ведро в колодец — чуть руку мне не оторвала! Подумать только!

— Вот, Ирина, милая, ясно же как божий день… были мы в церкви, я возьми да протяни свечу — у Гиры-то свеча горела, вот я и хотела свою-то зажечь, — а она притворилась, будто свеча у нее из рук падает, та и погасла! Все женщины сразу догадались…

Правда, иногда Рэдукану все же приходил к матушке Иане, но уж не засиживался так долго, как раньше. Наведывалась и Ирина к Гире: «Как поживаете?» Да с тем и уходила.

Так прошла почти вся зима. Раньше старухи всегда поглядывали, топится ли у соседки печь. Теперь этого и в помине не было! Если одна слышала, как другая рубит дрова, то непременно ждала, чтоб та кончила; боялась, как бы она ее через забор не увидела! Но вот в последний день мясоеда, перед великим пасхальным постом, уж грех не соблюсти старинные дедовские обычаи: есть вместе пирог с творогом, подвесить к потолку на веревочке кусок нуги и откусывать парню и девушке по очереди — только чур, руками не дотрагиваться! Хоть бы обменяться нугой или двумя свечами! Грех, что и говорить!

Снегу навалило по колено. Из труб домов рвались густые клубы дыма. К вечеру туман постепенно окутывал слободку. Сады и крыши домов чуть виднелись в синей дымке. В окнах мерцали желтоватые огоньки.

— Ирина, снеси-ка поскорей Гире свечи и нугу, — сказала матушка Иана, — а я пока присмотрю за лепешками.

И когда Ирина ушла, матушка Иана, которой не терпелось доказать, что она куда учтивее Гиры, сердито проворчала:

— И чего они нос-то задирают?.. Могли бы и сами к нам прийти — небось ноги бы не отвалились!

А Гира, увидев Ирину со свечами и нугой, так и вспыхнула вся и, нахмурившись, подумала: «Позор-то какой! Значит, Иана первая меня поздравила. Что ж, видно, надобно терпеть!»

— Свечи-то какие — ну чисто столбы! Почитай, на весь год хватит!

А свечи были небольшие. Бедная Ирина поцеловала руку у матушки Гиры, опустив глаза, поздоровалась с Рэдукану, постояла-постояла, да и ушла. Огорчилась она — какие люди-то, и не поймешь их!

Пришел и Рэдукану к матушке Иане. Иана косо взглянула на него, помрачнела и сказала, качая головой:

— Гмм! Ну и нуга! Пальчики оближешь! И где вы столько орехов-то отыскали?!

А на самом деле нуга была раскрошенная, темная, а орехов и не видать было! Рэдукану покраснел, комкая в руках шапку, сбивчиво пробормотал какое-то приветствие; потом пристально посмотрел на Ирину, которая едва сдерживала слезы. Уже стоя на пороге, он проворчал, глубоко огорченный тем, что матери их повздорили из-за пустяка:

— Да, видать, так оно и есть… обе рехнулись!

И, даже сами того не желая, старухи стали врагами. Не иначе, как нечистый попутал: все время ворчали друг на друга. Однажды утром Иане показалось, будто бы Гира вылила к ней в огород помои. Разъяренная, она вихрем влетела в дом и бросилась к дочери:

— Подумай только, Ирина! Прямо светопреставление какое-то! Она выплеснула помои ко мне во двор! Не нашла другого места, что ли? Я грязь за ними убирать не собираюсь!

А на другой день и она вылила помои в огород матушки Гиры. Соседи начали шептаться: «Старухи-то совсем одурели, сторонятся друг друга, бранятся, просто стыд потеряли! Чай, не маленькие — жизнь прожили!»

Слух этот дошел и до Ианы с Гирой. И, потеряв всякую надежду на примирение, они еще пуще озлобились друг против друга.

Близилась весна. Как-то матушка Иана дернула Ирину за фартук и гневно сказала:

— Ты вот все ладила, что я, мол, ничего не смыслю! Ну кто же, по-твоему, обломал мне все сливы около забора, если не сама Гира?

— Может, это ветер, мама, — ответила Ирина.

— Будет чепуху-то городить! Ветер тополя ломает, акацию, абрикосы, груши, яблони, айву, ореховые деревья, но никак не сливы, когда на них ни листочка, ни плода… Не так ли? Ну погодите у меня, и у вас в саду ветер погуляет, уж помяни мое слово!

На другой день матушка Иана обрубила ветки слив, которые свешивались через забор прямо к ней в сад. Теперь у обеих соседок сливы, что росли возле забора, уменьшились наполовину.

Все в округе дивились!

Упаси бог от этакой беды!.. А что-то еще дальше будет!

Снег уже стаял, пробивалась первая травка, цвели подснежники.

Как-то раз матушка Иана вышла из дому и в раздумье направилась к забору, где росли сливы. Кажется, вот все бы на свете отдала, думала Иана, только бы быть спокойной, только бы вернуть прежнюю дружбу… И тут-то ей почудилось, что кто-то в черной шубейке приблизился к забору и швырнул к ней в сад мертвую ворону.

Ах, вот как! Так, значит, над ее добротой издеваются? Она покаяться готова, а над ней смеются, всякие пакости чинят! Хорошо же, посмотрим, кто кого! Она подкралась к вороне, схватила ее за кончики крыльев и, покрутив несколько раз, что было сил швырнула в сад Гиры. Так и летала ворона — то туда, то обратно. Старухи, низко согнувшись, копошились в земле, как петухи, которые, только кончив драку, готовятся начать ее снова; вздрагивая и досадливо ворча, они с нетерпением поджидали момента, чтоб бросить падаль во вражеский огород. Сердца их так и трепетали от радости, когда они слышали, как дохлая ворона падала наземь. То Иана отступала — тогда торжествовала Гира, и, наоборот, когда Иана побеждала, — Гира сдавалась. Так и метались они, напоминая злобно рычащих собак, которых разделяет забор.

— Стало быть, мой двор для Ианы все равно что мусорная яма! — говорила Гира Рэдукану, потирая замерзшие руки.

— Теперь она мне и в дом может всякой нечисти принести и нож к горлу приставить! Чего ей! Она вон уже всякую гадость ко мне во двор бросает. Смотри, Ирина, чтоб ноги твоей у них не было! Чего доброго, люди еще подумают, что ты сохнешь от любви… — жаловалась Иана своей дочери.

А Гира негодовала:

— И говорить нечего, Рэдукану, ясно, как дважды два — четыре. Вот что я тебе скажу: собаки, которые от одной двери к другой бегают, плохо дом стерегут! И вот тебе, выбирай: мой дом или их! Ты что хочешь, чтоб вся деревня говорила, что они тебя приворожили?..

Дети молча страдали, и чем сильнее было их страдание, тем сильнее хотели они увидеться, поговорить, излить друг другу душу…

Старухи совсем обезумели, по ночам им мерещились всякие кошмары: загорелся дом, пришли турки…

Уже чувствовалось приближение весны, и вдруг ударили сильные морозы. Как-то раз Гире показалось, будто в ее плетне не хватает нескольких прутьев.

— Ах, вот оно что! Ну, погоди, кумушка Иана…

На другой день на рассвете она начала вытаскивать прутья из плетня Ианы. И до тех пор выдергивала их, пока от забора почти и помину не осталось.

Иана, узнав об этом, чуть не умерла от злости.

— Ах, вот как?.. Ну хорошо же, погоди!..

В полночь она тихонько поднялась, чтоб не разбудить Ирину, которая спала рядом с ней, оделась и быстро вышла в сад. Сначала она тщательно вымерила плетень, чтоб точно установить, какая часть плетня Гиры, а потом стала выдергивать сразу по нескольку прутьев.

— Вот тебе, вот! вот! вот!

И так до самого вербного воскресенья одна ломала, а другая выдергивала прутья из плетня, пока от него уже ничего не осталось, кроме кольев, торчавших, словно зубья редкого гребня. Ну, ладно, старухи — на ножах, но дети-то чем виноваты? Ведь они выросли вместе; еще в детские годы резвились они в зеленом саду, ловили бабочек, ели незрелые абрикосы, слушали сказки и, замирая от страха, прижимались друг к другу. Как трогательно и невинно было их представление, будто они «муж и жена»… Рэдукану приносил в корыте песок, воображая, что вернулся из далекого путешествия и привез пшеницу, а Ирина, повязав голову платком, ждала его под густой тенью орешника; Рэдукану дарил ей ромашки и чебрец, — чебрец она должна была положить за пазуху, а ромашки воткнуть в волосы… Как тяжело жить в разлуке! С каждым днем они становились все взрослее, все молчаливее и любили друг друга все сильнее и сильнее. О чем только не шептала им цветущая весна, о чем только не щебетали им птицы, и чего только не сулило им лето, обильное плодами! И как трепетали их сердца, когда они, бывало, сидели рядом, прижавшись друг к другу. А когда шестнадцатилетний Рэдукану, попрощавшись с Ириной, садился верхом на левого пристяжного и хлопал длинным бичом, он был горд, хотя отдал бы и коней и телегу, только бы не разлучаться с Ириной, которая, прислушиваясь к далекому звону колоколов, смотрела ему вслед, пока он не исчезал из виду в облаке пыли.

А вот матери в ссоре! Грех-то какой!

Дети ходили, понурив головы: бледные лица, тяжкие думы, на сердце грусть, в глазах печаль.

— Рэдукану, сынок, — сказала ему Гира в день пасхи, — что это ты такой растрепанный?.. Да на тебе лица нет!

Рэдукану промолчал, а старуха украдкой поглядела на дом Ианы, ворча себе что-то под нос и нехотя жуя крутое яйцо.

А матушка Иана с Ириной грелись на солнышке.

— Ирина, доченька, ты что это платье криво надела, и фартук на сторону съехал, косы не уложила как следует, да и монисто на тебе самое некрасивое — и это в первый-то день пасхи? И похудела… честное слово… точно все назло мне делаешь…

Ирина молчала. Матушка Иана метнула взгляд в сторону дома Гиры, покачала головой и вздохнула… «Ну! гм!»

А ночи! Какие были кроткие и прекрасные ночи! В ясном воздухе плыла серебристая луна.

— Рэдукану, что это ты все выходишь из дому? Тебе нездоровится? — пробормотала Гира спросонья.

Парень неслышно, точно кошка, подкрадывался к двери.

— Ирина, доченька, куда ты идешь?.. по ночам все выходишь из дому… Тебе что, неможется… а? — проснувшись, спрашивала Иана, а Ирина, вздрагивая, отвечала шепотом:

— Да нет, что ты!

Еще не прошла святая неделя. Однажды среди ночи Гира и Иана проснулись. Детей рядом не было, но постели еще были теплые. У обеих внезапно мелькнула одна и та же мысль.

Перекрестившись, матери поспешно оделись и на цыпочках вышли во двор, оглядываясь по сторонам. Крадучись, пробрались они между деревьями, уже покрытыми густой листвой. Дойдя же до середины двора и взглянув на плетень, от которого остались только одни торчащие колья, они остановились как вкопанные, пораженные тем, что увидели. Все закружилось у них перед глазами.

Между двумя кольями стояли Рэдукану и Ирина и умоляли друг друга не плакать. Лунный свет серебрил их белые одежды.

— Рэдукану, скажи по совести, тебе холодно?

— Мне не холодно… А тебе?

— Ничуточки…

— Ирина, может, ты домой хочешь, скажи по правде?

— Я? Нет. А ты?

— И я тоже не хочу…

Старухи, вытянув шеи, словно две собаки, подстерегающие дичь, замерли на месте. Они уже заметили друг друга, но ни та, ни другая не осмелились пошевельнуться.

Рэдукану и Ирина вытащили из-за пазухи по красному яйцу и похристосовались.

— Христос воскрес, Ирина!

— Воистину воскрес, Рэдукану!

Рэдукану поцеловал Ирину.

— Ударим и другим краешком… — сказал Рэдукану.

— Еще раз хочешь?

— Христос воскрес!

— Воистину воскрес!

И Рэдукану, обвив руками тонкую талию Ирины, поцеловал ее.

— Ирина, ты можешь ослушаться свою матушку?

— Нет, Рэдукану, упаси меня бог!

— И я тоже… А если они не помирятся…

— Никогда?.. Тогда я брошусь в колодец…

— А я под копыта лошадей…

Старухи содрогнулись. Их объял ужас при мысли о смерти детей, и они поспешили уйти, подавив рыдания: они боялись вспугнуть их.

Всю ночь они проплакали. Что же они будут делать без детей? «Это я виновата!» — «Безмозглая моя голова!» — «Это все моя гордыня!» — «Я пойду к ней!» — «Да я готова на ее дверях повеситься, только бы прощения вымолить!»

И они до самого утра не могли сомкнуть глаз.

Дети спали, утомленные бессонной ночью. Пристыженные, опустив головы, старухи двинулись навстречу друг другу, раздумывая, с чего бы им начать разговор. Подняв глаза, они встретились лицом к лицу как раз там, где ночью дети их жаловались на свою судьбу…

Старухи без слов схватились за руки и пристально посмотрели друг другу в глаза…

— Ну, кумушка Гира, кто же теперь выходит умнее: мы с тобой или дети?

Гира перекрестилась…

— А разве я не говорила тебе, что все образуется, по воле божьей?.. Это дьявол нас попутал: «Ломайте забор», а бог-то думал: «Ладно, слушайте рогатого, а я из двух дворов — один сделаю…»

Спустя десять лет две старухи, белые как лунь, с умилением глядели на своих резвых кудрявых внучат…

— Посмотри-ка, Чиока похожа на мать как две капли воды…

— А вот, Удря, пузырь этакий, вылитый отец…

Так беседовали они, сидя за пряжей под тенью акаций… Видно, уж так было суждено…

Перевод М. П. Богословской.