Избранное

СМУТА

Солнце зашло.

Густая, высокая пшеница, ячмень, овес и просо колыхались от легкого дуновения теплого южного ветра. Спелые колючие колосья, отягощенные крупными тяжелыми-зернами, отливали червонным золотом; лениво покачиваясь, стелились они по долинам и холмам, среди которых приютилась деревня Мэгура. Часть посевов была уже скошена, связана в снопы и сложена в скирды.

Но вдруг косцы, оставив работу, в суматохе бросились бежать к своим хижинам, подгоняя быков концами вил. Старики, молодые мужчины и их жены, с трудом тащившие за собой детей и унимавшие в то же время младших, что сидели у них на руках, парни, хлопавшие бичами, подгонявшие испуганную скотину, — все метались по межам, пробиваясь на широкую дорогу, ведущую к деревне.

Одни выбегали с кукурузного поля, сливались с толпой и на ходу спрашивали, указывая на восток:

— Что там такое, дядя Стружан?

— Какие вести, братец?

— Что стряслось, Дину?

— Что бы там ни было — все плохо, — отвечал поп, подтыкая за пояс полы своего подрясника. — Гони быстрей, жена. Что у тебя руки отсохли, что ли?! Ведь беда уже близко.

— О господи, грехи наши тяжкие, что же это еще такое? — бормотала старуха Уца, пытаясь вызволить свою телку, застрявшую между телегами.

Босая, с почерневшими, ободранными ногами, она бежала, не обращая внимания на острые камни и колючий кустарник, и что было сил палкой подгоняла телку.

Позади всех в тележке, которую тащили два жеребца, сидели, прижавшись друг к другу, Миу и Кобила.

— Еле избавился я от барщины, от арнаутов[6] и чужеземцев, прятался в глуши лесов, голодал, ел только дикие ягоды и груши, все вытерпел, о тебе думая. А теперь вот не прошло и пяти дней, как мы повенчались, а тут новая напасть…

— Ничего не поделаешь, Миу, — отвечала ему Кобила. — Мы пойдем в отряд Дину Потопа. Я буду все время с тобой: ночью на перекрестках дорог, а днем в ямах хорониться. Невмоготу стало. Я вот женщина, и сердце мое чует: надвигается смута, и уже не спастись ни нам, ни нашим детям.

— Надвигается, черт бы ее побрал, — пробормотал Миу и, чтобы заглушить свою злобу, поцеловал белые щеки жены, на которых, словно лепестки дикой розы, пылал румянец.

Пыль, вздымаясь, окутывала желтоватым дымом перепуганных людей. Грохот колес и шум голосов пугали лесных птиц. С криком метались оглушенные стаи скворцов, будто увидев ястреба. Ласточки уносились стрелой в безграничные дали. Мычание скота смешивалось с ржанием лошадей. В ложбинах выстроились в ряд колодцы с неподвижными, словно вонзившимися в небо «журавлями».

Крестьяне подбежали к деревне; домашние птицы испуганно забились в кусты, собаки лаяли так, будто на деревню напали грабители; даже ленивые свиньи суматошно метались во все стороны, визжа, точно под ножом.

Перепуганная толпа хлынула в церковь.

Небо на востоке, насколько хватало глаз, было объято заревом; совсем близко от деревушки полыхало огромное пламя, клубами валил дым, летели искры, кружась в облаках хмурого тумана.

— Подожжем деревню и уйдем в леса! — закричал какой-то парень из гущи остолбеневшей толпы.

— Ишь ты, храбрый какой, уж больно торопишься, — возразил поп Штиубей, — а что ты будешь есть, когда вернешься? Господь бог творит великие чудеса. Лучше в лес побежим, там укроемся. Минует и эта беда. Я дожил уже до седин — и много горестей испытал на своем веку…

— Давайте соберем всех детей и женщин, окружим их, захватим что под руку попадется и уйдем куда глаза глядят, — посоветовал один старик.

— Берите топоры и косы! Что бы там ни случилось, а мы будем вместе!

— Правильно! Верно! — закричали все.

Полуодетые ребятишки, дрожа от страха, цеплялись за своих несчастных матерей и бормотали захлебываясь в слезах и вытирая носы худыми ручонками:

— Мама, турки идут? Идут страшные людоеды?!

Неожиданно послышался конский топот. У людей словно отнялись ноги. Поп перекрестился и все, дрожа, повторили за ним этот спасительный жест.

На окраине Мэгуры показался отряд всадников, несшихся во весь опор и неистово колотивших ятаганами неоседланных измученных коней.

В мгновение ока отряд подлетел к толпе.

— Это наши, это христиане! — закричали со всех сторон. — Добро пожаловать, Потоп! Что нового, гайдук?!

Лошади — все в пене; в руках гайдуков вместо поводов — веревки из лыка, за пояса заткнуты широкие ножи, папахи надвинуты на лоб; взгляд гайдуков страшен.

Отряд возглавлял рослый Дину Потоп; в правой руке он держал ятаган; на лице его видны были следы бессонных ночей и жарких битв; он нагонял страх на всех окружающих одним своим видом.

— Дурные вести, люди добрые! — закричал Потоп. — Саранча опять проголодалась. Идут турки и наемники. Поджигают деревни, берут в полон детей и женщин. Все предают огню, лишь пепел после них остается. Берите топоры — и айда в леса! Захватим их врасплох! Клянусь, что живьем сожру одного из них!

Беспорядочно толкаясь, все разом тронулись в путь.

В дикой сумятице неслись люди, телеги, лошади, быки, старики, женщины, мужчины, дети, таща с собой котомки с кукурузной мукой, кастрюли, сковородки, ведра. Одни твердили молитвы, другие бранились. Надрывное поскрипывание колес, позвякивание медных котелков, напоминавшее звон надтреснутого колокола, сеяли вокруг ужас. Люди уходили, плача, унося с собой свои нищенские пожитки.

Там, где стоят сейчас их хижины, вернувшись, они найдут только обуглившиеся бревна и, разрывая золу, наткнутся лишь на клочки половиков и обломки икон, перед которыми они молились всю жизнь. Быть может, они даже не узнают родного дома, где проходила их жизнь, где по вечерам они рассказывали разные истории и сказки.

Толпа людей, брошенных на произвол судьбы и уже не надеявшихся на спасение, выметнулась на дорогу как снежинки, гонимые вьюгой; они не знали, что ожидает их завтра.

Наступила ночь. На небе полыхало огненное зарево, отравляя воздух дымным смрадом.

Дину Потоп, выпрямившись в седле, ехал впереди, горяча своего коня. Он звал народ вперед, к жизни.

Сбившись с пути, Миу вскочил на пристяжного коня, направив его поперек поля. Он гонит вовсю. Кобила, сидя в тележке, на охапке сена, думает о лесных чащах, о каменистом хребте гор, находящихся где-то далеко-далеко, куда не достигнет смута, разрушающая все, что создано руками человека.

— Страшные времена, Миу, — пробормотала она, приподымаясь на сене. — Жить больше невмоготу. С волками в чащобе и то лучше, чем с нынешними правителями. Не успеем обжиться, как нужно бежать с насиженного места, — смута надвигается.

Только она сказала это, как позади послышался конский топот и бряцание оружия.

— Они нагоняют нас! — воскликнул Миу. — Мы пропали, Кобила… но все же попробуем спастись…

Он быстро остановил лошадей, выбросил сено на землю, потом велел жене лечь ничком на дно тележки и, прикрыв ее сеном, сказал, пускаясь в путь:

— Я тебя мучаю, Кобила, но потерпи уж, может, судьба смилуется над нами.

Миу сел верхом на коня, перекрестился и, подхватив вожжи, стал с такой силой бить жеребцов рукояткой кнута, что кожа на боках у них потрескалась.

— Тише! — глухо застонала Кобила, — я задыхаюсь!

Но Миу, ничего не слыша, ничего не видя перед собой, мчался в пустынную тьму. Шапка свалилась у него с головы, рубаха вздулась от ветра. Рукоятка кнута сломалась, и щепки летели во все стороны, когда он хлестал по худым бокам лошадей, покрытых пеной.

Но все было напрасно. Враги догнали его. Мертвецки пьяные, одетые в сборчатые красные шаровары, обшитые черными шнурками, вооруженные сверкающими ятаганами, заткнутыми за голенище, они схватили Миу за шиворот и, угрожающе ругаясь, остановили тележку.

— Стой, неверный!

Турки начали избивать Миу ятаганами плашмя. Один из них, еле державшийся в седле, ударил его кулаком по лицу и спросил по-румынски:

— Что у тебя в телеге, подлец?!

— Хозяин, — закричал Миу, полумертвый от страха, — помоги тебе бог, ничего нет! Сжалься надо мной! Не убивай меня!

Начальник невнятно пробормотал что-то, обращаясь к своим людям, и они начали вонзать ятаганы по рукоятку в сено, лежавшее в тележке, думая, что там что-то припрятано.

Ругательства и дикий вой стояли в воздухе, и всякий раз, когда ятаганы погружались в ворох сена, казалось, оттуда раздавались приглушенные стоны и сено шевелилось. Оно было словно живое, его терзали эти острые лезвия, рассекавшие его.

Миу рвал на себе волосы; он целовал ноги начальника и вопил:

— Хозяин, у меня ничего нет, не мучайте меня, у меня дети умирают с голоду, отпустите меня!.. Бог вас услышит, хозяин, если вы сжалитесь надо мной.

Турки пощадили его. Повернув своих коней, они умчались как ветер.

Миу бросился к тележке. Хватая сено огромными охапками, он стал выбрасывать его наземь и, ничего не видя перед собой и не отдавая себе отчета в том, что делает, кричал так, будто его рвал на куски дикий зверь:

— Вставай, Кобила!.. Не притворяйся!.. Это я!.. Проснись!..

Он поднял ее, положил на траву. Она была еще теплая. Спина, залитая кровью, была вся изранена турецкими ятаганами. Изо рта у нее торчали щепки: чтобы не кричать, она впивалась зубами в дно тележки.

Миу завопил, словно чувствуя в своем сердце все удары, изрешетившие спину Кобилы.

Он вскочил в смятении и изо всей силы хлестнул лошадей кнутом. Лошади умчались.

— Скачите, ищите себе нового хозяина, а мне с вами больше нечего делать!

Он бросился целовать Кобилу, потом снова вскочил на ноги, стиснув в руке кнут. Ударив себя кулаком по лицу, он застонал:

— Плачу, как баба!..

И, поднеся рукоятку кнута ко рту, он всадил ее себе в горло, захрипел и упал на землю.

Прошла неделя, и смута утихла. Жители Мэгуры, еле держась на ногах от голода, возвращались в родное село.

Хижины свои они нашли опустошенными, церковь сожженной, святые иконы оскверненными.

А дети, утолив голод, стали гоняться за стаей ворон и наткнулись на Миу и Кобилу, лежавших друг возле друга с выклеванными глазами и выдолбленной грудью; лошади, запряженные в тележку, паслись рядом.

Перевод М. П. Богословской.