Избранное

ПАРАЗИТЫ

Космин, поджидая двух своих приятелей, одиноко сидел за круглым столиком летнего ресторана «Констандин». Облокотившись на руку, он, не мигая, смотрел в одну точку. Ни кельнеры, шныряющие с бутылками, стаканами, блюдами, ни шумная прожорливая публика — ничто не нарушало меланхолического оцепенения Космина.

Со всех концов сада слышались обычные возгласы: «Кельнер, вина!» — «Сию минуту!» — «Сардельки!» — «Готово!» — «Отбивную!» — «Несу, несу!» — «Кофе к пятому столику!» — «Не-е-с-у… молнией!» Сквозь несвязный галдеж робко доносились звуки найя[18] музыканта Динику. Маэстро играет «Чиокырлия»[19], льется искрящаяся трель песни.

Вся эта оживленная публика, находящаяся тут, рядом с ним, казалась Космину где-то далеко расплывшейся в тумане. Люди, в свете фонарей, маячили призрачными тенями. Космин закрыл усталые глаза, и в темноте, на миг, перед ним замелькали, как во сне, сиреневый садик, вьющаяся, как огромная улитка, лестница, грязная постель, в которой томился старик с большой головой, покрытой длинными редкими прядями седых волос, и красивая, еще совсем молодая женщина, которая пытается приласкать Космина, потрясенного страшным видом старика. Космин вздрогнул, словно эта ласка мурашками пробежала по всему его сухощавому телу. В глубине этой воображаемой картины он увидел пристальный взгляд голубых и грустных глаз, мерцающих, как два угасающих огонька. Космин открыл глаза, постучал по столу и сердито приказал кельнеру:

— Человек, стопку цуйки!

Он выпил цуйку и отщипнул кусочек хлеба.

— Что у вас там есть? Подай меню!

— Сию минутку! — выпалил кельнер, торопливо убегая.

Космин пригладил прядь волос, спадавшую на лоб. Его худощавое лицо было утомлено. Небольшие черные глаза то тускнели, то снова загорались. Одет чисто. Выглядит почти элегантно, хотя костюм его куплен в магазине готового платья.

После нескольких минут раздумья Космин принялся читать длинный перечень блюд. Попросил подать суп с фрикадельками. И когда он уже вытянул губы, чтобы хлебнуть супа, кто-то хлопнул его по плечу. Это был Кандиан, один из ожидаемых приятелей. Кандиан — голубоглазый молодой человек, белокурый, с пышными усами и в очках в золотой оправе.

— Целый час жду тебя, — произнес Космин. — Мэнойу не придет?

— Mon cher ami[20], — оживленно заговорил Кандиан, — я задержался в «Новом поколении». Какой там был банк!.. Огонь!.. Эй, парень, вытри стул, не видишь, что он мокрый?! Фу, что за мерзкий кабак!..

— Сию минуту!

— Ну и игра была, — продолжал Кандиан, потирая руки, — зверская, банк поднялся от тысячи до двенадцати тысяч! Чистка первой степени. Восьмерка, девятка, восьмерка, девятка и козыри семерка, пятерка простая и четверка…

— Одним словом, ты проигрался?

— Я?.. Напротив… выиграл… Кто лучше меня разбирается в картах? Я всегда буду выигрывать, а вот Мэнойу всегда будет проигрывать. Как только вижу, что Титяну снимает колоду, я тут же ставлю сотню. Ему безумно везет!.. Его банк никто не может сорвать. Mon cher ami, надо быть болваном, чтобы ставить против него.

У Кандиана была привычка: при выигрыше говорить, что он всегда выигрывает, а при проигрыше — что он всегда проигрывает. Но в том и другом случае он хвастался, что в баккара никто не может тягаться с ним и Титяну. «Карточная игра — игра азартная, и глупцам в ней не везет». Кандиан был доволен «своим» метким определением… да, «своим», хотя он слышал его когда-то в «Жокей-клубе» от одного генерала.

— А много проиграл Мэнойу? — спросил Космин, подавая знаки приятелю, чтобы тот говорил потише.

— Ставил восьмую сотню. А что ему! У него в кармане были три тысячи…

— Удивляюсь… он остался без состояния… без определенного занятия… Жаль… потерянная жизнь…

— Потерянная жизнь? Почему? Ты, наверно, имеешь в виду экзамены? Нет, mon cher, книги и факультеты — это для слабых. А Мэнойу настоящий философ нашего времени. Его расчет гораздо глубже суждений любых наивных гениев. Кем ты сможешь стать, имея ученую степень юриста? Чиновником судебного ведомства? Три сотни в месяц. Адвокатом? Сколько лет тебе придется обивать пороги судов? А сколько терпения и сил понадобится, чтобы заполучить самую скромную клиентуру? Да притом в этой специальности все зависит от маклеров-посредников. Чтобы иметь успех в адвокатуре, тебе нужно столько же… как бы это сказать? Столько же мало совести, сколько необходимо, чтобы зарабатывать деньги без всякой профессии.

— Потише! Тебя услышат… Чувствуется приподнятое настроение человека, который выиграл в карты. Это нервное и дурное веселье.

— Дурное? Почему дурное? Вот хотел бы я знать, честное слово, каким образом адвокат Пеля сколотил миллионное состояние? Ты не имеешь столько пальцев на обеих руках, сколько у него домов в Бухаресте. Каждый кирпич его дома — правонарушение, каждая стена — подделанное завещание, каждый дом — преступление.

И, прильнув к уху Космина, Кандиан зашептал:

— Он распоряжается имуществом истерички старухи. Другой адвокат торчит ежедневно по четыре часа в суде и трибунале без дела, лишь бы оправдать незаконные доходы. А тот, который организовал трест злостных банкротов… Почему он защищает только такие дела? И как защищает! А имеет от них по сорок, пятьдесят тысяч дохода в год.

Слушая приятеля, Космин перестал есть.

— У тебя суп стынет, — заметил Кандиан, обсасывая рака. — Ты удивляешься моим словам? Таковы все преуспевающие люди. Ты еще молод… Всего второй год в Бухаресте… Немного…

Кандиан ел и говорил с поразительной быстротой.

— Через несколько лет и ты поймешь, как и почему столько одряхлевших ничтожеств имеют тысячи франков в месяц, почему оскандалившегося вояку жалуют чином полковника, почему заядлый картежник представляет нашу страну за границей, почему банкрот, который трижды просто обанкротился, а один раз злостно, путешествует в комфортабельной карете с короной маркиза. Когда-то и я верил в экзамены, но теперь стал умнее и совсем не желаю, чтобы глумились надо мной бездарные и ленивые преподаватели. В большой жизненной борьбе нет рокового закона, по которому бы каждый занял место по заслугам. Людей с разными достоинствами, которые находятся в одном обществе, нельзя сравнить с жидкостями с неодинаковыми удельными весами, слитыми в один сосуд. Да, mon cher, в природе известно заранее, кто будет вверху, а кто внизу. А в обществе есть дураки, которые руководят умными, есть жулики, которые осуществляют правосудие над честными людьми, есть шуты, которые диктуют законы порядочным людям. А что же помогло этим дуракам, жуликам и шутам возвыситься и властвовать? Экзамены? Университеты? Нет, Космин, тут совсем другое… Совсем другое… Тут — великое искусство ничем не гнушаться и никого не стыдиться!

— Очень хорошо, — сухо прошептал Космин, вновь предлагая своему приятелю говорить потише, — может быть, ты и прав, но мы говорили о другом. Откуда у Мэнойу столько денег?

Кандиан выпил стакан вина, поправил очки и, улыбаясь, ответил:

— Секрет жизни глубок, а искусство ее велико.

— Не понимаю, — вздохнул Космин потупив взор, как бы стыдясь своей недогадливости.

Кандиан похлопал тыльной стороной ладони в грудь Космина и рассмеялся.

— Не понимаешь? Мне кажется, что уже с год, как ты понимаешь.

Вздрогнув, Космин сердито крикнул кельнеру:

— Человек, соленых огурцов! С чем мне есть антрекот?

— Минуточку… Сейчас принесу!

Гитарист наигрывал романс Кавадия. Он раскраснелся, закинул голову, взволнованно и ритмично перебирал струны гитары. Ему тихо и протяжно аккомпанировал оркестр. Динику нежно наигрывал на найе.

— Турецкий кофе… С ромом! — крикнул Кандиан.

— Сию минуту!.. С пенкой и ромом… одну минуту!..

— Ты находишься пока на первой странице жизни, — продолжал Кандиан, дунув на сигарету. — Но ты ее еще хорошо поймешь. Откуда у Мэнойу деньги?.. Не знаешь, откуда?..

Затем после короткой паузы он продолжал:

— На что живет наш стихотворец? На стихи? Они годны только на обертку покупок. На журналистику? Едва ли можно одеться. Здесь великое искусство, Космин, неограниченное искусство, о котором ты, как бы ни краснел, знаешь, по крайней мере догадываешься. Некоторые современные молодые люди разбираются в этом в совершенстве.

Повременив, Кандиан проговорил как бы про себя:

— Моя связь… меня стоит… я на нее трачу деньги… Как кому повезет.

Космин прямо посмотрел в глаза Кандиана, взгляд его словно спрашивал: твоя тебя стоит? Когда не имеешь средств, как она может тебя стоить?

— Только я был таким ребенком, что искренне полюбил ее, хотя она должна была любить меня. И скажу тебе честно, мне нечего стыдиться: она должна была бы нести все расходы.

Космин пристально посмотрел в глаза своему приятелю. Кандиан засмеялся.

— Mon cher ami, — продолжал Кандиан, выпустив изо рта несколько колец дыма, — капитал молодости одним дает женщину, другим — женщину, дом и стол.

Несмотря на бледность, у Космина зарделись щеки; он закашлялся, достал сигарету, поднес к губам пустую кофейную чашку, потом бесцельно пошарил в карманах, достал платок и положил его на стол; смахивая со стола крошки, Космин смахнул на пол и платок и салфетку.

— Mon cher, — развязно произнес Кандиан, опустошив два стакана вина, — одним молодость дает женщину, кров, стол и деньги, другим, гениальным, — женщину, кров, стол, деньги и положение в обществе. Мэнойу достиг богатства. Менее умные удовлетворяются столом. Какое ребячество! Но после женщины, крова и стола ничто уже не может равняться с тем, что мы совершили.

Космин, всматриваясь в острие ножа, пробормотал:

— Да, ты прав… все то, что следует за первым грехом, уж не сравнить с ним…

— И до сих пор, — продолжал Кандиан, — я думал только о честных мужчинах, несчастных стариках, совершивших роковую ошибку, женившись на молоденьких женщинах. Ну, а если идет разговор о тех мужчинах, которые богатеют и делают карьеру за счет подлостей… О! здесь вопрос морали ставится совсем в другом плане. В этом случае грех, совершенный против них, вполне оправдан. Он является расплатой за их грехи. Такой грех лучше добродетели, ибо он карает при обстоятельствах, в которых добродетель и закон беспомощны. Я, Космин, деньги ростовщика утащил бы обеими руками. Он украл, и я ворую. Он остается безнаказанным благодаря несовершенству законов, а я благодаря слабости женщины. Зачем мне подражать фальшивой добродетели, которая преклоняется перед ним и протягивает ему руку? Притом он ворует только для себя, я же сорю уворованным, делюсь со многими: трачу на извозчиков, на рестораны, на театр, на портных, на женщин, на приятелей и даже на бедных, когда мне не лень сунуть руку в карман; и меньше всего ворую для себя. Мэнойу прав…

— У Мэнойу есть деньги… — ответил Космин, попросив вторую бутылку вина.

— И деньги и право на его стороне. Ведь Ксантуп — старый и бессовестный грабитель. Он был крупным оптовиком, но обанкротился. Открыл полотняный магазин и снова обанкротился. Чего только он не натворил! И спасся только по милости одного духовного лица, очарованного прелестями жены Ксантупа. Потом взял в аренду крупное государственное именье, за которое и до сих пор еще не расплатился. Наконец, после третьего банкротства, отсидел год в тюрьме. Сейчас капитал его исчисляется в два миллиона, все переписано на имя жены, кредиторы провожают его долгим взглядом, а некоторые даже с ним раскланиваются. Теперь, когда закон бессилен по отношению к Ксантупу, когда честные люди протягивают руку Ксантупу, а добродетельные приветствуют его, на пути Ксантупа встала более могущественная сила, чем закон, чем честь и добродетель, — Мэнойу. Мадам Ксантуп живет с Мэнойу, а Мэнойу с миллионами Ксантупа.

— Да… но это отвратительно, отвратительно! — горячился Космин, похрустывая пальцами.

Динику наигрывал на найе «Мизерере», и его мастерское исполнение вызвало горячие аплодисменты публики. За одним из столиков послышался хриплый голос известного пропойцы — жалкого отпрыска знатной фамилии:

— Ах! А-а-а-ах! Ну для меня, для меня, Динику!.. Не то я умру, Динику… Еще разок «Трубадура»!

Какой-то изрядно выпивший молодой человек, разразившись громким смехом, закричал:

— Браво, браво, принц, ты бессмертен!

Несколько офицеров, громко смеясь, аплодировали принцу.

Динику снова начал «Мизерере».

— Вот кто в своем роде является непревзойденным артистом, — сказал Кандиан, обращая внимание своего приятеля на принца, над которым смеялась публика. — Он так много пьет, что даже не ест. Две-три маслины, кусочек копченой воблы и весь день цуйка, вино и полынная настойка. Ты спросишь, на что он пьет? Откуда у него деньги? Ведь у него нет ни ломаного гроша, а пьет он беспрерывно. Взгляни только на него, он едва держится на ногах. Посмотри, как он ищет знакомых уже за другим столом. Какой артист, mon cher, какой артист! С каким мастерским притворством он обижается, чтобы вызвать смех и быть вправе заявить: «А, ты смеешься?! Бутылку полынной настойки и никаких, а не то по уху!» Однажды Мэнойу подсыпал ему в стакан соли. Принц выпил, разбил стакан об пол, поднял брови, как актер, исполняющий роль Мефистофеля, по-собачьи оскалил два черных зуба на верхней десне и закричал хриплым дьявольским голосом: «Мэнойу, негодяй, ты испортил мне удовольствие. Человек, подать мне за его счет четыре бутылки полынной настойки… слышишь?.. Марш, марш, а не то по уху!» Мы хохотали, наш кельнер смеялся, а принц обеспечил себя выпивкой на всю ночь. Каков артист, mon cher, какой великий артист!

Космин закрыл глаза, и перед ним снова замелькала прежняя картина: голова впавшего в детство старика на засаленной подушке, воровские ласки той же женщины… и те два грустных и укоризненных голубых глаза…

Начался ветер. Широкие листья срывались с веток тополей и, дрожа, медленно падали на землю.

— Жаль, что с нами не было Мэнойу. Вот уже два месяца, как я не видел его. А через два-три дня я, быть может, уеду…

— Далеко?

— В Кымпулунг.

— Один?

— А мадам… Саша Малериан… остается в Бухаресте?

Космин крикнул кельнеру:

— Думитре, счет!

— Ты не пойдешь со мной в «Новое поколение»?

— Нет, я там никогда не был и никого не знаю.

— Ну и что же, что никого не знаешь? Во-первых, там все смотрят лишь на того, кто мечет банк… а ты еще красная девица… Ничего, вскоре ты убедишься, что годы скромности — это потерянные годы…

— Десять семьдесят пять, господин Космин, — доложил кельнер, быстро подсчитывая на красном картоне. — Десять бань[21] — цуйка, двадцать — хлеб, один лей пятьдесят бань — белое вино, пятьдесят бань — суп, семьдесят — антрекот, три пятьдесят — красное вино, и…

— Хорошо, хорошо, — прервал его Космин, бросив на стол бумажку в двадцать лей.

Гитарист, запрокинув голову, наигрывал «Любил я чудные глаза», а принц, качая головой, вторил ему: «Один кривой, с бельмом другой…»

На улице приятели расстались.

— Когда встретимся? — спросил Кандиан.

— Не знаю, — ответил Космин. — Желаю удачи в «Новом поколении», если ты пойдешь туда.

— Не думаю, сегодня нам предстоит спартанское сражение.

Карточную игру в кругу женщин Кандиан и Мэнойу называли «свободной академией», «Палестрами» или «спартанским сражением».

— Такой же циник, такой же циник, — шептал Космин, сворачивая на улицу Академии.

Небо было чисто, золотыми огоньками сверкали звезды; легкий ветерок освежал душную июльскую ночь; дышали теплом раскаленные за день каменные стены. Космин шел, сам не зная куда. В голове — полная неразбериха. В ресторан он зашел, чтобы рассеяться от множества впечатлений, а уходил еще в большем смятении. Вся его жизнь раскрылась перед ним с неумолимой ясностью. Картины жизни казались ему настолько живыми, что он мгновенно снова пережил все то, что длилось когда-то долгие дни и ночи.

Когда Космин приехал из города Б. и поступил на юридический факультет, он был беден, плохо одет и твердо намерен хорошо учиться. Как прекрасна была его первая мечта: терпеть лишения, бороться и победить, а перед победителем люди ломают шапки. Теперь же горькая бедность прошла, но вместе с ней улетучились и прежние иллюзии.

Когда Космин переступил порог юридического факультета, одет он был хуже всех. А какое это имеет значение? Он будет первым на экзаменах. Сначала его девиз: «А какое это имеет значение?» был для провинциала лучшим утешением, но через несколько недель он начал утрачивать свою прелесть. Однажды, возвратясь в свою убогую каморку, Космин раскрыл учебник римского права, но после нескольких минут чтения черные строки учебника начали сливаться у него перед глазами. Ведь на однокурсниках Космина всегда были чистые сорочки, костюмы, сшитые по заказу, и начищенные башмаки. У всех у них были золотые часы с золотыми цепочками. Все они щеголяли в перчатках, носили портфели. Он же ходил в старом, когда-то черном сюртуке, в потертых брюках, в стоптанных, башмаках и в помятой, неопределенного цвета, рубашке. На этот раз излюбленное выражение: «Какое это имеет значение?» его опечалило. Строки учебника римского права начали прыгать, глаза полузакрылись, и вокруг букв закружились фантастические голубые искры. Почему, когда однокурсники начинают спорить по тому или другому правовому вопросу, как это обычно бывает на первом курсе, почему никто из них не обратится также к нему и не спросит и его мнения? Почему, когда они выходят с занятий, то идут все вместе, споря, а он остается один позади, держа в руке конспекты, завернутые трубкой в дешевую синюю бумагу. И почему они толпятся вокруг какого-нибудь ничтожества, затянутого в новенький сюртук из тонкой материи? А преподаватели? Один спотыкается в латинских цитатах, всегда путает времена, другой читает лекции, пользуясь пожелтевшими шпаргалками двадцатилетней давности; даже и они не обращают на него внимания, как будто не замечают его присутствия в аудитории. Ах! Это совсем не ребяческая обида. В гимназии было то же самое. Чем хуже ты одет, тем суровее и несправедливее к тебе относятся. Семь лет он получал вторую премию только потому, что первая незаслуженно доставалась его богатому однокласснику, сыну вице-президента торговой палаты. Да это и не удивительно, ведь тот приходил в лицей разодетый как кукла, с прилизанными на прямой пробор волосами. «Какое это имеет значение?» — повторял Космин семь лет. А здесь, на факультете, он разочаровался в своем девизе уже через несколько недель, как разочаровываются какой-нибудь игрушкой в определенном возрасте. В гимназии выражение: «А какое это имеет значение» было сильно, как иллюзия для ребенка. Никто не мог быстрее Космина решить на доске алгебраическую задачу. Никто лучше него не умел правильно нарисовать любую модель на уроке физики. И кто лучше всех отвечал на любые вопросы, как не Иоргу Космин? Теперь же все не то. В университете верховодили глупцы; глупость роскошно одета, имеет влиятельных родичей, а ты в своих лохмотьях должен сидеть смирно или старательно конспектировать лекции, когда те, другие, с важным видом только притворяются, что тоже записывают лекции. На факультете, ты уже находишься в обществе, где о людях судят по внешности. Ни у кого нет времени, чтобы узнать тебя получше, распознать тебя. Эх! Чего бы не отдал Космин, чтобы хоть раз, всего один-единственный раз был для всех устроен конкурс! Но ведь конкурс — это для детей. В обществе все решает внешность, и девиз: «А какое это имеет значение?» становится смешным. Пятьдесят лей в месяц совсем не достаточно для покрытия всех расходов: на квартиру, на питание, одежду, книги.

После двух месяцев пребывания в Бухаресте Космин решил устроиться переписчиком. Но во всех трибуналах и в министерствах — всюду власть имущие смотрели на него пренебрежительно, высокомерно. Он плохо одет, у него нет протекции или хотя бы какой-нибудь визитной карточки, на которой было бы написано несколько строк…

В позеленевшем от солнца сюртуке, в стоптанных ботинках, в брюках, вздутых на коленях, Космин в течение двух месяцев, сгорая от стыда и униженно кланяясь, обивал пороги разных учреждений. Он был готов давать уроки в любом пансионе, даже в женском. Обратился к одной из директрис, которая в течение года давала объявления в поисках учителя, бакалавра, способного преподавать математику и историю в объеме четырех классов гимназии, и грамматику, чистописание и рисование — двух классов начальной школы. Когда же она увидала Космина и пристально оглядела его с ног до головы, то тут же заявила: «Мне очень жаль, сударь, что я вас побеспокоила, но мне, сударь, уже рекомендовали другого молодого человека». После этого визита Космин еще в течение месяца читал в газетах это же объявление. Оно и понятно: «сударь» был плохо одет. Прав был его отец — старый секретарь суда в городе Б.: «Сын мой, даю тебе все, что в силах дать, но все равно тебе этого не хватит. В Бухаресте жизнь дорогая, да и ты уже не маленький. Если ты не против, я могу рекомендовать тебя профессору Паулу Малериану. Я давно знаком с ним. Он и его супруга люди добрые и живут в достатке. Полагаю, что они с удовольствием примут тебя. Будем немного платить, а остальное пойдет на одежду и книги. Ты уже не мальчишка, тебе минуло двадцать лет…» С какой гордостью Космин ответил тогда: «Какое это имеет значение, буду жить, как сумею!»

Через полгода терпеливой борьбы и лишений Иоргу Космин решил попросить у отца унизительное письмо, с которым он должен был обратиться за милостыней к чужим людям, умолить госпожу и господина Малериан, приютить его. Но что это за люди? Добрые? Этого еще недостаточно. Есть ли у них дети? Отец об этом ничего не пишет в письме, которое заканчивалось словами:

Земля кружилась у него под ногами. Космину казалось, что он шагает по дороге, в конце которой зияет пропасть. Сердце у него колотилось, как на экзаменах. Наивная гордость двадцатилетнего юноши была сломлена. В жизни он не сделал ничего выдающегося, кроме получения второй премии в гимназии, и все же ему казалось, что он похож на героя, который теперь протягивает руку за подачкой.

Ох! Первая встреча… Как светло и как все мрачно!.. Вошел во двор. На него залаял мохнатый пес. Собаки всегда не выносят нищих. Сердце заколотилось еще неистовее, потом словно куда-то провалилось. Он взялся за шнурок звонка. Позвонил. Да, в самом деле позвонил. Все кончено. А как он плохо одет! Служанка открыла дверь и спросила, кого ему надо. Что он ей ответил, не помнит. Знает, что сунул ей письмо. Она приказала ему пройти к черному ходу. «Господина Паула дома нет. Госпожа у себя наверху». Сверху послышались два нежных голоса: «От кого это, мама́? Кто тебе пишет, мама́?» Слышит ли он эти слова, или они ему мерещатся? «Старый Космин человек порядочный, он приютил Малериана, когда тот очень болел». — «Когда папа был тяжело болен?» — «А что за болезнь, мама́?» — «Это еще до нашей свадьбы… Теперь старый Космин просит приютить его сына, иначе тот не в состоянии учиться в университете. Он очень беден». Иоргу Космин хотел было бежать, но не мог оторвать ног от пола. «Бедняга, примем, мама́, как ты думаешь?» — «Бедный старик упоминает даже о плате. Он стесняется… Хочет платить нам что-то… Юноша, наверно, во дворе… Дадим ему заднюю комнатку… его отец оказал большую услугу Малериану».

Нет, бедняга не во дворе, он в передней. Слышал все. Ах! Скоро ли они кончат там наверху!.. Женщина… две барышни… разговаривают… они жалеют его… «Бедняга…» «Задняя комната…» «Мама́, а кушать он с нами будет?» Резкий голос. Конечно, это голос не той, которая говорила; «Примем, мама́». «Мама́, за столом не сажай его рядом со мной». Какой стыд! Космин едва сдерживал слезы. Он глубоко вздохнул. Кажется, они услышали! Разговоры сразу прекратились. По ступенькам лестницы сходила высокая, стройная женщина, с черными, горящими, как у кошки, глазами. Одна рука ее скользила по перилам лестницы, а другой она придерживала платье, чтобы не споткнуться. Какая элегантная ножка! Туфли цвета крылышек майского жука. Госпожа Саша Малериан. Космин потупил глаза в пол, взглянул на свои башмаки: правый был совсем разорван. Лучше было бы купить пару башмаков, чем учебник римского права. Все равно знанием римского права не залатаешь ботинок. Как странно. Ему хочется смеяться над своей обувью. Когда госпожа Малериан приблизилась, Космин больше не чувствовал ничего.

Красивая госпожа обратилась к нему ласково. Однако ее взгляд словно резал его. Он ничего другого не отвечал ей, кроме: «Да, нет, да». Красивая госпожа подала ему руку и повела наверх по лестнице. На последней ступеньке он споткнулся. Какой богатый зал! Цветы с широкими листьями. Горшки с гиацинтами, два портрета в натуральную величину — она и, конечно, он — господин Паул Малериан. Каким старым и уродливым выглядит он по сравнению с ней!

— Валерия, Джелина! — крикнула госпожа Малериан.

Холодный и резкий голос, словно чей-то чужой, вовсе не принадлежащий этой женщине с такой нежной, розовой и округлой шеей.

С правой стороны тихо растворилась дверь. Они. В ушах у него прозвучали их слова. Кто из них сказал: «Бедняга, примем, мама́, как ты думаешь?» и кто — «Мама́, за столом не сажай его рядом со мной»?

— Мои дочери, господин Космин, Валерия и Джелина, так мы зовем Анджелину.

Валерия как две капли воды похожа на мать. Такие же глаза, такой же тонкий нос с нервными ноздрями, такие же черные волосы, такая же фигура и такой же холодный и резкий голос. Конечно, его не посадят за стол с ней рядом. Джелина — блондинка, с пепельными волосами, бледненькая, худенькая, очень худенькая и легкая, как ее вуалевое белое платье с черными пуговками. А какие чудные голубые глаза, томные и грустные. Конечно, Джелина сказала: «Примем беднягу…» и слово «бедняга» освободилось от той противной снисходительности, с которой оно звучало, произносимое другими. Он тоже мог бы сказать ей: «Бедненькая, какая ты малокровная! Бедные глаза, как они грустно смотрят!»

А дальше что было?..

Космин вытер вспотевшее от духоты лицо. Он дошел уже до епископии. Цинизм Кандиана перевернул в нем все вверх дном, зажег воображение и пробудил сознание. Космин остановился и стал пристально рассматривать кареты, фонари и прохожих, гулявших после дневного зноя. Ему хотелось смотреть и смотреть, вбирать в себя как можно больше впечатлений, лишь бы прервать тяжелые думы. Тщетно.

Не вернуться ли ему в ресторан? Это — мысль. Сел бы за столик и напился бы в одиночестве, хотя не имел пристрастья к спиртным напиткам.

Да, он избавился от старой, жалкой одежды. Паул Малериан не взял с него ни гроша. И почему он печется о нем, как о родном сыне? Об этом он узнал позже. «Ты, уже не маленький, будь благоразумным…» Кажется, все письма отца заканчивались такими словами. Он действительно был уже взрослым, но благоразумным… Что значит быть благоразумным.?.. С каким благоразумием он ласкал в своем, воображении лицо Джелины, когда гасил свечу? С каким благоразумием он всматривался, в ее таинственные голубые глаза? А приходилось ли вам слышать голос, ласкающий каждым произнесенным им словом? Притом красота живет в нас самих, а не помимо нас. Достаточно одного взгляда, робкого приподнятая платья, одного слова, одной улыбки, и мы убеждаемся, что нос стал лучше, красивее, глаза и волосы ярче, тело прелестнее… Мы издеваемся над своими глазами и над совершенством статуй. Уродлива? Красива? На это отвечают собственные иллюзии каждого из нас. Здесь не глаза виноваты. Да и никто не виноват. Даже и теперь, когда он чувствует себя во власти другой, что может он сказать о тех голубых искрах? Что они холодны? Может быть, но в них глубина и таинственность пропасти.

Ах, господи, почему она ничего не сказала ему, ни одного намека… абсолютно ничего…

Вместо нее говорила другая, Ты состоишь из плоти и нервов, чувств и страстей, да притом тебе уже двадцать лет… и ты невинен!.. Никто не отдает себе отчета в роковой силе невинности… Достаточно шепнуть тебе: «Что это должно быть… ты не знаешь, а другие счастливы…» Любопытство — злой ангел невинности. Саша Малериан дунула и погасила те две искорки голубых глаз… Она говорила так, что его невинность шепнула ему: «Какое счастье!..» Кто же мог противиться счастью? В ее глазах зеленые огоньки, как у алчной кошки.

Сначала было как при любом начале… Рука, которая прижимается к твоей руке и приводит тебя в трепет… Непонятная, но теплая и многообещающая улыбка… Дуновение дыхания у твоей щеки… Она, как будто случайно, облокачивается грудью на стол именно там, где лежат твои руки… и ты чувствуешь на руке округлую упругую грудь… «Ах! Простите!..» — восклицает она. А затем на ее губах появляется хитрая, лукавая улыбка, которая ясно говорит тебе: «Какой ты наивный! Не видишь, что ли, что это не случайно, что сделала я это намеренно». Потом урок вальса, три шага… Вновь случайная ошибка. Снимая корсет, она забыла закрыть дверь, грудь ее бурно трепетала, наверно опять случайно. Наконец (так как невинность всегда бывает робкой), разговор… один лишь единственный разговор… Те два огонька голубых, грустных глаз шестнадцатилетней не осмелились сказать этого. Потом слезы… поцелуи… Страх быть застигнутыми врасплох придавал им очарование и прелесть, неведомые людям, свободным в своих поступках…

Кто бы сумел устоять?! Он не смог сопротивляться. Сильная страсть не могла ужиться в объятиях горбатого и уродливого, впавшего в детство, старика. Как же ей не поверить?.. Он смотрел на нее и смотрел на мужа. А потом, когда Саша со слезами на ставших огромными глазах рассказала ему о всех горестях ее жизни, он не мог не поверить ей, не понять ее, не простить и не полюбить ее.

До сорока пяти лет Паул Малериан копил деньги по грошу. Звание профессора, научные книги, частные уроки и нищенский образ жизни. Наконец, он достиг цели: сколотил капитал, приобрел имение, а затем начал искать невесту — молодую, красивую и бедную. Какая непростительная ошибка для коммерсанта! Сколачивая один капитал, он расточал другой, и как раз тот, который необходим молодой, красивой девушке. Старик страдал разными маниями, а может быть, он совсем сумасшедший. За пять лет до женитьбы с ним произошел первый приступ. Забрав все свое имущество, превращенное в банкноты, он сел в поезд и, приехав в город Б., зашел в незнакомый дом, недалеко от городского трибунала. Там лег и уснул, рассыпав по комнате деньги. Возвратившись с работы, секретарь суда Космин застал его крепко спящим. Незнакомый человек — и столько денег. Только на третий день Малериан пришел в себя, сосчитал деньги и убедился, что не пропало ни гроша. Откуда об этом узнала Саша? С ним не раз случались подобные приступы. А однажды она прочла письмо, адресованное Космину — секретарю трибунала города Б. Это письмо забыл Малериан на столе, в библиотеке… там, где теперь попросил поставить себе кровать и где стонет, уткнувшись в грязную подушку…

Как же возможно устоять перед таким гибким и доступным телом, перед глазами, расширенными ст страдания и страсти. Как уклониться от обжигающих твое лицо поцелуев? Какие коварные и частые сети расставлены старику! Как изменилась задняя комнатка!.. В полночь, а иногда и раньше, слышатся осторожные шаги и, как легкий ветерок, доносится шорох платья. Это она. Она старательно запирает за собой дверь.

Долгое время никто не догадывался. Даже и он? Но почему же он часто после полуночи прохаживался большими шагами по комнате?.. Читал наизусть стихи Горация… Даже и те два искрящихся голубых глаза, которые тревожили счастье Космина, тоже ничего не подозревали?.. Но почему она часто смотрела ему прямо в глаза, пока он не отводил их? Да, она знает, по крайней мере он чувствует это, хотя доказательств нет. Какое омерзительное счастье!

И только всего? Нет, есть и кое-что посерьезнее. Вот месяц как Паул Малериан слег в постель. Стонет от боли. Но что именно у него болит, он не говорит. Прогнал доктора и приказал, чтобы кровать перенесли ему в библиотеку, дверь которой вела к черному ходу. Он не хотел больше делить ложе с женой. Костлявыми руками прикрыл он голову, утопающую в пожелтевшей и засаленной от пота подушке. Три дня тому назад он еще проглатывал две-три ложки супа, которым его собственноручно кормила Саша по утрам и вечерам. Ласкаясь к ней, он начинал горько плакать, твердя уже второй месяц одну и ту же фразу: «Сашенька, любимая моя, ведь человек не умирает до тех пор, пока его не забудут другие». Наверху плакала Валерия, которой страшно было спуститься к больному. Только Джелина беседует с ним по нескольку раз в день и, когда поднимается наверх, смотрит на Космина еще пристальнее, еще глубже.

А теперь наступила последняя фаза. Вчера вечером он крикнул Саше: «Иди… беги в заднюю комнату, чтобы не видели тебя дочери!»

Наконец, сегодня, в седьмом часу утра, когда Космин на цыпочках сходил по лестнице, у него на миг замерло сердце. Старик громко разговаривал сам с собой. Он слышал его отчетливо, и до сих пор в ушах звучат его последние слова: «Под-лы-й секретариата сберег мои деньги и отнял мою честь!» Взрыв хохота, и опять тишина.

Космин бросился бежать, да, он убежал, но сердце у него колотилось, пока он не встретился с Кандианом.

Счастлива или несчастлива такая жизнь? Вот вопрос, над которым Космин ломал себе голову, возвращаясь в ресторан. Он решил накуриться и напиться, напиться до бесчувствия, чтобы обо всем забыть.

Одиннадцать часов вечера. Космин уселся за столиком в глубине сада и попросил бутылку красного вина. Посетителей оставалось мало. Все пили, разговаривали, смеялись, кричали. Принц еще не ушел. Он сидел за столом между двумя офицерами. К нижней губе у него прилипла погасшая сигарета. Время от времени принц кричал на младшего лейтенанта, который, издеваясь, дергал его за бороду: «Оставь меня, отстань же! Глаза бы на тебя не смотрели, убирайся, мерзавец!» Динику начал играть «Жаворонка». В саду стоял тяжелый запах вина, табака и кухни. Мокрые столики были залиты кофе. Оставшиеся клиенты требовали вина, папирос, кофе, коньяку. Не оставалось ни одного посетителя, который бы не подносил к губам кофе с коньяком или стакан вина с сельтерской водой. Космин спросил вторую бутылку вина. Открывая вино, кельнер с любопытством посмотрел на него. Он никогда не видел, чтобы Космин пил так много и жадно. Тот быстро выкурил сигарету, сразу же закурил другую, третью, потом попросил дорогих папирос.

Третья бутылка. Космин пил торопливо и нервно; глаза у него покраснели и слезились. В ушах стоял тяжелый звон. Ни разу он не чувствовал такой боли в висках. Что может случиться? Разумеется, ничего… Какой чудак! Он, такой молодой и сильный, испугался больного и сумасшедшего старика!.. Цвет и сила голубых глаз погасли… Все это ребячество… Их очарование не что иное, как прихоть собственного воображения. Что такое любовь? Прихоть? Болезнь? Фу, какое мерзкое вино… Конечно, ненатуральное. Разбавлено чем-то… Разве он много выпил, что захмелел? Ерунда. О, он может выпить гораздо больше… Ведь он молод… Подать четвертую бутылку! Каким смешным выглядит все, что мелькало в его голове. Настоящая чушь!.. Это искусство жизни, великое искусство, которое он только теперь понял. Вон там принц, с каким искусством он позволяет другим смеяться над собой ради того, чтобы пить их вино. Какой артист своего рода!.. А собственно говоря, как добились миллионов столько глупцов?.. Разве нет политических деятелей, обязанных женщинам своим высоким денежным и общественным положением?.. Законы бессильны перед этими узурпаторами… Добродетель склоняется перед пороком. А мальчишка, который напичкал свою голову хотя бы целой библиотекой, кем он может стать? Лишь служащим «с тремястами в месяц»?.. Что за черт, ему словно слышится голос и смех Кандиана!.. Да, это вино ненастоящее!.. Еще один стакан, но последний, не как до сих пор… Кандиан все же циник… И как это можно испугаться старика?.. К тому же что я ему сделал?.. Обманул его?.. Нет… Это естественно и справедливо… Пусть никто не женится в пятидесятилетнем возрасте на красивой, здоровой, семнадцатилетней девушке… Что? Кажется, семнадцати, говорила ему Саша… так и есть… Разве не возмутительно такое сочетание, семнадцатилетней с пятидесятилетним? Пятьдесят, кажется так говорила ему Саша… И кого же он обманул?.. И кто обманул первый? Старик. Он обманул природу, которая потом дала знать о себе… Он мучил столько лет, и каких долгих лет, молодую, красивую и вполне здоровую женщину. Если так, то порок благороднее добродетели… Добродетель здесь была бы противоестественной. Грех? Разве грешно, если он вырвал жертву из рук Кащея?.. Венера рядом с трупом!.. Как это нелепо!.. смешно!.. (Смеясь, Космин закурил снова.) Ей-богу, смешно!.. Каков он был в первую, свадебную, ночь… Ей-богу, смешно… Это совсем не грустно… «Великое искусство в том, чтобы отшвырнуть труп и отомстить за оскорбленную природу!» Не произнес ли он эту мысль вслух?

— Что прикажете, господин Космин? — спросил его заспанный кельнер с салфеткой, перекинутой через левое плечо.

— Счет!..

Уплатил. Сам не знает, сколько. Вслед ему послышался сиплый голос принца:

— Уф! Ну и дубина! Иди прямо! Марш! Прямо, цыпочка, а то уморишь меня!

— Кому это он? Мне! Не думаю, — бормотал Космин. — Какой артист!.. Какой большой артист — в своем роде!..

Он решил идти прямо и быстро. Даже речи быть не может, что он окажется таким трусом, чтобы бояться старика. Пусть тот только попробует! Он заскрежетал зубами, поднял и с размаху опустил кулаки, как будто ударяя кого-то. Кровь бросилась ему в голову.

Часам к двенадцати ночи Космин очутился у ворот и осторожно взялся за засов калитки. Немного повременил, затем с шумом растворил ее.

«Бояться старика… что за трусость!..»

На повороте улицы раздался пронзительный свист. Постовой полицейский. Слишком громко хлопнул калиткой? Впервые он так много выпил. Убежал из дома? Старик сказал что-нибудь? Да, и он прав, однако, как домовладелец, а не как человек… Он должен был узнать, это было неизбежно… А все же вино было плохое… Большое искусство предоставляет тебе дом, стол, удовольствие, деньги и положение в обществе… Кто в таком случае останавливается на полпути, тот дурак, который теряет все и остается ни с чем… Когда он уходил из ресторана «Констандин», должно быть в его адрес было сказано: «Не качайся, дубина! Иди прямо!..» Какой артист! Какой бессовестный!..

Постовой полицейский засвистел вторично. Космин вздрогнул, вспомнив, что он стоит в калитке.

Значит, ему страшно?.. Большое искусство требует храбрости, а он трус… Он — и трус?!.

Космин рванулся с места, словно впряженный в груженую повозку, сделал два шага и зашатался. Земля закружилась под ногами. Дрянное вино… А почему так поздно горит лампа в библиотеке? У старика свет… Возможно, он его ждет?.. (По всему телу пробежала холодная дрожь, и Космин начал приходить в себя…) А что, если он тихо, тихо, как кошка, незаметно подкрадется к освещенному окну?

Осторожно, на цыпочках, сдерживая дыхание, приближается он к стене. Прислушивается, останавливаясь на каждом шагу. Хотя страха нет, однако мысль, что старик может ждать его, была невыносима. На балконе второго этажа скрипнула дверь. Космин вздрогнул и прижался к стене. Кто-то вышел на балкон. Это не обман зрения. Кто-то шепотом спросил его: «Это ты?» Ее голос. Это Саша, как белеющее привидение. Космин вздрогнул, едва решившись оторваться от стены, и тихо ответил: «Да, это я, немного запоздал». — «Я ждала тебя, — шепнула Саша. — Но не будем долго говорить, подними платок, уходи, разверни его и прочти. Не теряй ничего». С балкона, рядом с каменными ступеньками лестницы, упал платочек. Саша исчезла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Где пройти? Мимо окон библиотеки? Там свет. Спит ли старик? Поджидает его? Внутри свет, снаружи темно, конечно, он его не заметит. И все же лучше проползти на четвереньках. В темноте он похож на огромную лягушку. Он поднял платок и повернулся. Остановился у освещенного окна. Не взглянуть ли на миг внутрь, хотя бы одним глазом? Его охватило какое-то странное ощущение… Словно какая-то тяжесть пригибала его к земле, а невидимая веревка тянула его вверх, вверх к окну. Подняться хотя бы на миг, а затем убежать… Он больше не раздумывал. Словно прыгая с разбега через бездонную пропасть, он на секунду прильнул к стеклу. Один угол занавески был приподнят. Конечно, старик ждал его. Ему удалось подняться с кровати. Он теперь стоял посреди комнаты в длинной сорочке, из-под которой, как два кривых кола, торчали голые ноги. Старик облизывал пересохшие губы и, не отрываясь, смотрел на пистолет, лежащий на ночном столике. Вместо глаз два черных круга, две темные ямы. Он раскрыл рот. Космин ясно расслышал, как старик назвал его имя! «Ох! как все это ужасно!..»

Космин выскочил в ворота. Если бы он не боялся полицейского, дремавшего на углу улицы, то пустился бы бежать. Волнения и особенно страшные глаза старика потрясли его сознание. Но хмель овладел всем его телом. Руки дрожали; ноги до колен были как чужие, не слушались его. На улице Доамна Космину стало плохо… он прислонился головой к изгороди… «Слишком много выпили, господин», — раздался из темноты голос полицейского. Космин вздрогнул. На лбу выступила холодная испарина. Полегчало… Ему стало лучше, как после приступа лихорадки. Ощупав верхний карман сюртука и убедившись, что платочек Саши цел, Космин быстро пошел, не ответив ни слова полицейскому, который озабоченно спрашивал: «Господин, вам лучше?»

На проспекте у фонаря Космин развернул платочек. В платочке был конверт. Он разорвал конверт. Письмо и две бумажки по сто лей. Он быстро пробежал взглядом по неровным строкам с большими буквами. Саша писала, чтобы он повременил возвращаться домой; Малериан был в ярости, кричал, сломал несколько стульев. С револьвером в руке он заперся в библиотеке, угрожая, что «вместе с ним умрет и кто-то другой». Саша долго ждала его во дворе, не зная, что делать с «сумасшедшим». Дальше она сообщала, что от страха у Валерии начались судорога. В конце письма Саша требовала, чтобы Космин снял номер в какой-нибудь гостинице, а на другой день утром сообщил бы ей адрес. Дальше, после тысячи поцелуев, следовала приписка: «Посылаю тебе взаймы 200 лей». Космин скомкал письмо, а деньги сунул в карман.

Ему «посылают взаймы». Второй «заем». Он не забыл счет, он помнит все ее подачки и непременно с ней расплатится. Все, все… но только не деньги! Деньги не ее, они заработаны по грошу тем, кто стонет теперь в библиотеке. Космин не в силах был устоять перед пылкой страстью женщины, обиженной судьбой, но он чувствует, что не должен пасть до уровня Кандиана или Мэнойу, которые, наверно, также начинали с того, что брали «взаймы».

Космин вышел на улицу Виктория.

Может быть, если бы Саша не употребила слово «взаймы», его бы не терзали угрызения совести. Она не хотела задевать его самолюбия, но именно это явное желание Саши злило Космина. Другого слова не могла найти? Иногда слова бывают сильнее поступков. Как только не изворачиваются люди, чтобы не назвать своим именем то, что они совершают! Хорошая жизнь изменила его, преобразила. Космин чувствует себя слабым; он лишился прежней смелости — одеваться как попало и жить как бог даст. Чтобы он ни сделал, ему все же не верится, что на следующий день у него хватит духу вернуть все деньги, сопровождая их словами: «Я понял слово «взаймы» и спешу возвратить вам долг». А если даже у него хватит храбрости отдаться на произвол судьбы, что будет с Сашей? Ведь как бы там ни было, любовь ее безгранична. Достаточно только посмотреть, как она заботится о Космине, когда у него заболит, скажем, зуб. Трудно себе представить, как она за ним ухаживает, ласкает его, с какой осторожностью кладет ему на щеку теплый компресс, разумеется со слезами на глазах и после бесконечных поцелуев в больное место. Однажды Джелина заболела брюшным тифом, а у Космина болела голова. Но для Саши в доме был только один больной, притом тяжело больной — Космин. «Что может быть на свете хуже головной боли? А Джелина некстати теперь же заболела. Ничего, пройдет, у нее просто лихорадка. А головная боль… нет ничего на свете хуже головной боли!» Любовь Саши какая-то чудовищная, но ему ли судить об этом? Он для нее является единственной надеждой и утешением. Он является счастьем и идеалом человека, чья молодость была сплошным кошмаром.

В церкви Крецулеску медленно и заунывно пробило два часа ночи. Несколько дворников лениво шуршали своими длинными метлами.

Куда пойти? В какую гостиницу? Он мог бы пробродить всю ночь, если бы его не угнетала мертвая тишина пустынных улиц. Кроме того, он чувствовал, что и на кровати в гостинице ему не заснуть.

У дворца его нагнала коляска.

Кто-то из нее выскочил и протянул Космину руку. Это был Кандиан.

— Ты, ночью?! В такой поздний час?! Такой тихоня и так поздно?

— Я задержался у одного приятеля, — невнятно пробормотал Космин, — а ты?

— Я уже говорил тебе, что у меня дома состоится вечер «Свободной академии» с веселыми девицами и шампанским. Вдруг в час ночи она посылает за мной карету. Сообщает, что заболела, и просит меня приехать. Понимаешь, не могу же я пригласить в наше общество такую важную особу с известным именем. Надо ведь соблюдать какой-нибудь этикет, mon cher. Поехал я к ней, а она совсем здорова. Хохочет, угощает чаем. Каждый раз, когда я остаюсь вечером дома, она посылает за мной карету. Ревнива так, что просто ужас! Если бы узнали… но и слуга и кучер подкуплены; и я им плачу и она им платит. Еле ушел от нее. Ну, а теперь ты доставишь мне большое удовольствие, если не вернешься домой, а поедешь со мною. Увидишь и ты нашу пирушку. Пришли несколько прелестных девочек, а также один настоящий чертенок, которому еще не исполнилось и девятнадцати лет, а он уже в полном смысле дьявол… Унаследовал более двух миллионов. Увидишь, с каким шиком он мечет карты. Есть и одна блондинка, очаровательная немка, она с ним на пару, ничего не знает, кроме смеха, шампанского да нескольких слов: «Фосемь у Мэнойу, фа-банк! Стафлю, стафлю на Лизи, прафо, Лизи!», которые она щебечет во время игры. Она тоже играет против своего любовника. Все это замечательно!.. Пир на весь мир! Давай поедем со мной!

Домой? Нельзя. В гостиницу? Не хочется. На улице? Скучно, печально. Преследуют мысли, особенно о сумасшедшем старике. Эх! А что, если поехать, может быть попытать счастья и, если удастся удвоить капитал, тогда можно будет возвратить «долг» Саше.

Он устал, ослаб и, не зная, как быть, чувствовал почти физическую боль в сердце.

— Согласен, — решительно произнес Космин.

— Но прошу тебя, mon cher, будь веселее.

— Обещаю, притом у меня нет никаких оснований грустить.

Когда он произносил эти слова, в голове у него промелькнул зловещий образ Малериана. Космин прижался к плечу приятеля.

— Что, тебе холодно?!

— Да нет, что ты! Не видишь, я весь потный!

От здания епископства коляска свернула направо и через несколько минут остановилась на улице Доробанць у двухэтажного особняка. Кандиан шепнул несколько слов кучеру, сунул ему пять лей и, повернувшись к Космину, спросил его, указывая на второй этаж:

— Слышишь, что вытворяют?

В самом деле, крики и аплодисменты отчетливо доносились до улицы.

— Только будь веселым, mon cher!

— Не беспокойся, — взволнованно ответил Космин.

Кандиан толкнул дверь гостиной и произнес театральным голосом:

— Господа! Представляю вам Иоргу Космина, молодого человека non plus ultra[22].

Мэнойу, брюнет с курчавыми волосами и острыми усиками, вскочил из-за карточного стола и закричал:

— Ура! Да здравствует Иоргу Космин!

Пятнадцать голосов повторили за ним: «Да здравствует Иоргу Космин!»

Знакомство состоялось быстро; все спешили: их поджидал банкомет, готовый сдать карты — направо, налево, на середину. Первым долгом познакомили с дамами. Это естественно: «существуют же какие-то формальности в жизни». Мадам Линика Теодореску, мадам Севастица Пиригуменос, мадемуазель Лизи Готтлиб, та, которая говорит: «прафо, Лизи», мадемуазель Лаура Д., театральное имя — Лорадонна, ведь скоро весь город будет говорить о новой музыкальной звезде, как только она решит заниматься «канто», мадемуазель Зозо, «очаровательный бесенок, восхитительная безумица», как говорит Кандиан, и, наконец, госпожа Аника Митулеску, женщина лет сорока пяти, настолько жирная, что когда она сидит, то груди сливаются с животом… Госпожа Аника присматривала за домом и за Кандианом.

С тремя из мужчин Космин был знаком: с Александру Мэнойу, с одним студентом-юристом, который уже семь лет не может окончить институт, и с господином N. — школьным инспектором, доктором литературоведческих и философских наук из Гента.

Кандиан представил остальных: господин Пантази, высокий, солидный, толстый человек, с длинными крашеными бакенбардами — рантье; Джеордже Панику — «дьявол», нервно моргает глазами, говорит быстро и невнятно, это «единственный его недостаток, а так он блестяще остроумен и покоряет любую женщину»; Митикэ Филяну — молодой человек со следами оспы на лице, с рыжими волосами и маленькими, как две голубые бусинки, глазами. У него дядя миллионер в городе Крайова, а больше «ни настолечко» родственников. (Кандиан даже указал на кончик мизинца.) Петру Леон, Мишу Попович и Ионел Лудовяну — «три очень талантливых молодых человека».

Кандиан, заметив, что все спешат занять места за зеленым столом, предложил сначала выпить по бокалу шампанского за здоровье нового приятеля — Иоргу Космина.

— Госпожа Аника, расстарайся, пожалуйста, подай нам бутылки три шампанского «экстра-сухого»!

Госпожа Аника ходит переваливаясь, как будто у нее укорачивается то левая, то правая нога. Однако теперь она в оцепенении уставилась на ворох бумажных денег, лежащих перед Панику. Она была в большом проигрыше и поэтому ничего не слышала. Кандиан хотел уже перейти от просьбы к ругани: «пшла, госпожа Аника», но Джеордже Панику, усиленно моргая, прервал его. Говорит «дьявол»? Наступила тишина.

— Ка-Кандиан, сдам раньше карты, потом вы-пьем ша-шампанского. Про-ошу из-извинения го-господин Ко-Космин.

— Если это доставляет тебе удовольствие, — согласился! Кандиан. Потом тихо шепнул на ухо Космину: — Он неотразим, этот «дьявол». Раздает карты с непревзойденным изяществом, а ведь ему еще нет девятнадцати лет. Он неотразим!

С «непревзойденным изяществом» Панику проиграл более трех тысяч лей! Все выигрывали: и инспектор, и студент-юрист, и Мишу Попович и Митикэ Филяну, и талантливый Лудовяну, это если говорить лишь о тех, которые имели при себе от двадцати до пятидесяти лей. Только Мэнойу и госпожа Аника Митулеску оставались в проигрыше. Ах, что творилось с госпожой Аникой! Она больше ничего не слышала, не видела, не чувствовала, в ней все оцепенело, она только громко вздыхала, а мозг ее сверлила одна и та же мысль: «Если бы в самом начале я не ставила так много, теперь бы я имела не менее тысячи лей».

Панику начал игру с невиданным азартом. «Дьявол», которому не исполнилось еще и девятнадцати лет (какой талант!), метал карты направо и налево, с молниеносной быстротой. Как стрелы из лука, с легким посвистом, вылетали карты из его рук, еле касаясь сукна.

Кандиан отвел Космина в сторону и начал рассказывать ему о сидящих за зеленым столом:

— Все они страстные натуры. Если бы хоть один из них изучил изящные искусства, было бы и у нас итальянское Возрождение. Посмотрел бы ты на них на рассвете, какие искрящиеся, гениальные глаза на их бледных лицах «ученых». Эх, если бы организовать производительные и творческие силы Румынии, тогда видно было бы, на что способны эти настоящие знатоки современной жизни. Инспектор является ученым в полном смысле слова, но что он может сделать в нашей Румынии? Во Франции он давно бы стал академиком и профессором Сорбонны. А Ионел Лудовяну? Не исключено, что у него самое острое перо в нашей прессе. Эта круглая голова исключительно талантлива. Он не кончил и четырех классов гимназии, а пишет уже передовицы для модной газеты, «стремящейся к порядку и прогрессу». Митикэ Филяну является самым выдающимся сыном города Крайова. Даже газеты писали о том, с каким блеском соискал он в Париже ученую степень лиценциата права. Профессора «пожимали ему руку», а по утверждению газеты, в которой сотрудничает Лудовяну, они называли его «notre cher collègue»[23]. У него только один недостаток, «а может быть, это его достоинство» — то, что в политике он является чем-то вроде социалиста-оппортуниста. Его идейная программа настолько индивидуальна, что он не придерживается ни взглядов радикалов, ни местных социалистов, и поэтому в течение шести месяцев Митикэ не постеснялся подписать три различные предвыборные программы, но, по его словам, все вместе они и составляют его программу, основанную на четырех основных принципах: «патриот как румын, консерватор по отношению к европейской дипломатии, социалист по отношению к капиталу и демократ по отношению к народу». Пантази это человек серьезный, «d’un savoir faire»[24] и непревзойденной энергии. В картах он сильнее всех. Присматривается по получасу, а затем делает ставку. Пантази является инициатором наших вечеров, и инспектор, на своем ученом языке, называет его «Солоном Фортуны, единственным, способным сорвать повязку с глаз Фортуны». Да какой же он рантье? Так, для проформы. В действительности же он величайший артист в своем роде. Выигрывает большие деньги, но и тратит много. Как ему не тратиться на Линику Теодореску? Хотя ей и перевалило за тридцать, но она не превзойдена в «половых тайнах». Если бы ее большие черные и томные глаза не отдавали желтизной, они были бы самыми красивыми глазами во всей Румынии. Однажды вечером инспектор назвал их «бычьими глазами». Линика вспыхнула от негодования, однако инспектор доказал ей, что в древности Гомер называл так самые красивые глаза. Инспектор силен, слаб он только в игре, да и кошелек у него тощий. Весь месячный заработок ставит на одну карту и если проигрывает, то потом целый месяц излагает нам теорию «шансов на выигрыш». Лаура Д. (никогда ее не называют по фамилии, это славное имя в нашей летописи)… Лорадонна — это слабость Мэнойу. «Он вознаграждает себя за мадам Ксантуп». А посмотри-ка, как Лудовяну подъезжает к Севастице Пиригуменос. Для него это было бы большой удачей. Он сразу добился бы того, чего Мэнойу достиг только в результате большого и терпеливого труда. А она мучает его сдержанной улыбкой. Она молода и красива. Ночные пирушки посещает редко и то из каприза. Муж ее, старый грек, уехал на курорт, у него больной желудок, печень и почки, а по словам некоторых докторов, не в порядке и сердце. Севастица запаслась уже завещанием, составленным юрисконсультом Б., и осталась в Бухаресте, mon cher, под предлогом, что снова «беременна». Когда грек слышит об этом, а повторяется это ежегодно перед его отъездом на воды, у него от радости на глазах навертываются слезы, и он всякий раз оставляет ей по пять тысяч лей у Мориса Леви. Обычно сцена заканчивается торжественным наставлением старика: «Ти, Севастица, позаласта, ни убивать мене, береги себе и…» А Севастица, за несколько дней до отъезда Пиригуменоса, начинает чувствовать тошноту, непонятное головокружение, теряет аппетит и отчаивается от отвращения при мысли о муках, которые мать должна перенести ради своего ребенка. В этом году Пиригуменос, целуя Севастицу перед отъездом, сказал ей: «Севастица, знаесь, цто я есце год тому назади предвидел это и просил тебе быть осторознее, не потеряй ребенка». Он убежден, — смеясь продолжал Кандиан, — что ежегодно у Севастицы происходит выкидыш до его приезда с курорта. В прошлом году, встретив его на одном вечере, я спросил: «Как дела, дядя Пиригуменос?» Знаешь, что он ответил мне: «Как, ви разви не знаити? В августи месяци я лишился сына, цюдний бил син! А в прослом году — доцки; в этом году опять сина… Хоросо… хоросо… дядя Пиригуменос!»

Космин, улыбаясь, смотрел на Севастицу.

— Взял! Взял! — закричала из-за зеленого стела госпожа Аника, принужденно смеясь. — Все, дьяволенок, ты взял карту!

Панику выронил из колоды даму, которая вместе с семеркой привела его к проигрышу. Против него было поставлено тысяча пятьсот лей.

Растерянный более чем когда-нибудь, Панику, моргая от волнения глазами, пытался объяснить, что он не тянул карты, она сама выскользнула.

— Раз-ре-шите о-о-объяс-нить-ся. Я до нее не до-о-тра-ги-вал-ся, о-о-на са-ма вы-па-ла. Пу-усть ра-а-ссудят да-а-мы!

— Красиво, мусье Панику, нечего сказать, а я что, не дама?! — воскликнула госпожа Митулеску, вскакивая со стула.

Линика Теодореску, Севастица Пиригуменос и Лорадонна схватили Анику за руки, уговаривая и успокаивая ее: «Госпожа Аника, дорогая!.. Аникуца!.. Кто же ты, если не дама?», «Оставь, госпожа Аника, должна же когда-нибудь удача изменить этому «дьяволу». Не будет же так до завтра. Ты же не маленькая!» В действительности госпожа Аника, как и другие, даже больше других, все время проигрывала. Мадемуазель Зозо бросилась на шею госпоже Анике и, расцеловав в обе щеки, шепнула ей что-то на ухо. Госпожа Аника успокоилась. К всеобщей радости и, в частности, талантливых Петру Леона и Мишу Поповича, Панику заплатил сполна всем. «По-по-тому, что я таков». Когда все успокоились, Лизи Готтлиб взяла свой выигрыш, щебеча: «Карошо, карошо, Лизи! Пра-а-фо, Лизи!» Джеордже Панику, лаская, погладил ее подбородок и передразнил ее: «Прафо, прафо, Лизи!»

— Она, mon cher, она успокоила всех одним-единственным словом, одним поцелуем. Очаровательный чертенок! Взгляни на нее, Космин, какой кругленький подбородок, какие влажные глаза! Если бы та, другая, знала, как я люблю Зозо! Имя ее? Зозо! Фамилия? Зозо. Родители? Неизвестны. Она сама, смеясь, говорит нам, что отца она вообще не имела, да и сомневается, была ли у нее мать. По выражению инспектора: «Зозо родилась, как Афродита, в волнах… мирской суеты».

— А этот юноша, Панику, кто он?

— Поверь мне, что я и сам хорошенько не знаю. Это находка Пантази. Солон обладает непревзойденным талантом в отыскивании подобных типов. Этот субъект недавно получил два миллиона наследства. Пантази целый год водил по ночным кабакам другого такого богатого молодого человека. Но тот уехал за границу с одной знатной дамой. Теперь Пантази нашел Джеордже Панику. Все без ума от него. Сорит деньгами так хладнокровно, что инспектор называет его «олицетворением моральной силы». Мальчики — Попович, Леон, Лудовяну и другие — готовы пойти за него в огонь и воду. Госпожа Аника окрестила его «непревзойденным». Лизи Готтлиб Панику вытащил из какого-то пансиона, где она давала уроки пения, рисования и немецкого языка. Смазливая немочка и веселая. Панику сажает ее играть против себя… на счастье.

— На последнюю сдачу, — утробным басом произнес Пантази, — ставлю и я два наполеона!

— Солон играет? — оживился Кандиан. — Ставлю и я на карту Зозо сотню. Честное слово, ставь и ты лей двадцать. Играет Солон.

Космин поднялся со стула:

— Хорошо.

— Подожди, Джеордже, не начинай, Иоргу Космин оказывает тебе честь.

— Вот таким я тебя люблю, Космин! — воскликнул Мэнойу, потирая руки.

Дамы с любопытством посмотрели да Космина. Он играл первый раз и чувствовал себя охваченным непонятным весельем, все забыв в этой шумной и азартной компании. Банкомет роздал карты и сразу же проиграл.

— Это Космину повезло! — закричал Мэнойу. — Выпьем в честь Иоргу Космина!

Дамы во главе с Аникой повторили: «В честь Иоргу Космина!» Лизи Готтлиб подсчитывала деньги, повторяя: «Карошо, карошо, пра-а-а-фо, Лизи!»

Госпожа Аника убежала за шампанским. Джеордже Панику заявил, что он проиграл всего-навсего пять тысяч лей.

В ожидании шампанского присутствующие разделились на группы. Мэнойу, взяв Космина под руку, начал расспрашивать его, как он живет, как идут дела с учет бой…

— А как Саша? Хорошо себя чувствует? Красивая женщина!

— Хорошо, — ответил Космин.

— А Малериан?

— И он… Извини, пожалуйста, Мэнойу, что, госпожа Аника родственница Кандиану?

— Какая она ему родственница! В свое время госпожа Аника была известнейшей сводней. А три года тому назад чуть было не открыла пансион для… ну, в парижском духе. Для этого она специально поехала в Париж. Кандиана она встретила на улице, познакомилась с ним и предложила ему…

— Что?

— Не то, что ты думаешь. Представить его одной даме… даме, с которой он теперь живет. Вдова лет сорока, с ежегодным доходом в сто пятьдесят тысяч лей. С одним условием: чтобы госпожа Аника присматривала за ним. И, как умная женщина, госпожа Аника берет с обеих сторон и разрешает парню делать все, что он хочет. Она сама даже свела его с Зозо, девушкой поистине очаровательной.

Космин задумался. Как? Совсем не зная друг друга? Только по телосложению, возрасту и деньгам? А он, Космин, такой щепетильный? Что он сделал по сравнению с Кандианом? Разве он продался как свежее мясо, нежное и упитанное? Он бы не задумывался над этим, если бы не та большая голова с глазами, ввалившимися в две темные ямы, если бы его не преследовали и большие голубые глаза Джелины.

Лудовяну, студент-юрист, Петре Леон и Мишу Попович тихо беседовали на диване. Лудовяну сделал им знак:

— Силен Солон! Нашел этого, побогаче прошлогоднего. Ничего в картах не смыслит. Еще один вечерок, и мы себе обеспечили курорт. Знаете, что сделала Зозо? Она дважды показала ему ту же девятку.

— И он не заметил?

— Можешь играть с ним, как хочешь. Он ничего не видит.

Приблизившись, инспектор провел рукой по своим длинным волосам и, в восторге от самого себя, изрек:

— У спартанцев молодые люди говорили только между собой. Вы достойны быть гражданами этого героического города! — Затем, улыбаясь, добавил:

— Как у вас прошел сегодняшний вечер?

— Каждый по нескольку сотен, — ответил студент-юрист.

Инспектор сделал знак Лудовяну.

Молодой публицист быстро поднялся.

— Как идут дела с Севастицей?

— Трудновато.

— Не подавай виду, что влюблен. Жалко будет остаться ни с чем! Она красивая. Красива, молода, с хорошим состоянием, и, кроме того, — сама хочет, я тебе это говорю… Но побольше фасону…

— Понятно.

Инспектора и публициста связывает старая дружба.

Панику рассказывал дамам, как он в шестнадцатилетнем возрасте чуть было не вынудил к разводу жену одного префекта, если бы этот грубый начальник уезда не посадил его незаконно за решетку и не избил бы «в на-шем просвященном ве-ке» жену.

В дверях гостиной показалась пышная грудь госпожи Аники. Ее появление было встречено бурными аплодисментами. За ней следовала служанка с бутылками шампанского.

Тосты провозглашались за всех. По утверждению Панику, никто не в состоянии выпить больше его «хо-ро-ро-шего шам-па-панского» и не опьянеть. И действительно, он пил беспрерывно, чокаясь с «дя-я-дей Па-а-нтази», который не выпил и первого бокала. Пьет, болтает так, что его никто не понимает, кричит, целует руки «ми-лей-шим да-мам и ба-рыш-ням». У госпожи Аники тоже развязался язык. Она рассказывает всем, что человек, которого она любила больше всего на свете, был очень похож на «непревзойденного» Панику. Он так и стоит у нее перед глазами.

— Прости меня, мусье Панику, — продолжает госпожа Аника, вытирая слезы, — я расцелую тебя, вспомню былую любовь.

Смех и аплодисменты: «Воспылала госпожа Аника!» — «Позвать пожарных!» — «Былая страсть, которая проявляется теперь, это целомудренная и потенциальная любовь. Платонически-гегельянская любовь». Формулировка инспектора вызвала горячие поздравления Лудовяну и заставила госпожу Анику задуматься. Немного погодя она не забыла спросить украдкой инспектора: «Что это вы там говорили? Не о болезни ли какой? Я неважно себя чувствую».

Молодость, веселье, шампанское, свобода и тепло подхватили Космина, как бурный поток, который вырывает неглубокие корни. Достаточно было первого бокала шампанского, чтобы струя тепла хлынула от затылка к щекам, к вискам и разлилась по всему телу. Она перемешала и стерла грустные картины и воспоминания, готовя в его сознании место для других, чарующих и неведомых до сих пор, впечатлений. За первым бокалом последовал второй, третий… Каков ты сам, таковы и люди. Ведь в жизни печальный человек враг и себе и людям. Впечатления должны сменяться одно за другим, должны стирать одно другое; всегда несчастлив тот, кто постоянно думает о несчастии. Только больные долго страдают таким недугом. Если ты сам не будешь прощать и любить себя, как же другим простить и полюбить тебя? Только сумасшедшие отказываются принять участие в мирском пире. Забытье является высшим утешением для всех, и хороших и плохих. Не следует противиться природе, ибо мы являемся ее игрушками, а не она нашей прислугой. Глаза Космина блестели.

— О чем задумался, Космин? — спросил Кандиан, протягивая ему бокал шампанского.

— Откуда ты взял, что я задумался?

— Выпьешь?

— Четвертый, пожалуй, многовато.

— Многовато? Почему? Вели взвешивать все наши поступки, дойдешь до револьвера.

Револьвер?.. Что-то теперь делает Паул Малериан? Но он тоже не решался… Смотрел на револьвер… и какими глазами!.. Глупости… не такой уж циник Кандиан, как казалось ему, Космину. Он и молодость свою продал не только ради себя, а ради многих. А что выиграло бы человечество, если бы Кандиан не был продан госпожой Аникой, а стал бы писарем или судебным следователем? Ничего. А с другой стороны — что теряет человечество, если Кандиан расточает деньги опустившейся вдовы? Абсолютно ничего. Ну, а если Панику сорит деньги, почему же и ему не пользоваться ими? Только так сможет он написать Саше: «Ты мне одолжила, спешу вернуть свой долг».

Космин подходит к Кандиану и спрашивает его:

— А Панику что думает? Не сдаст ли еще разок карты?

— Monsieur Джеордже, — воскликнула Зозо, — хватит любезничать! Кого вы еще хотите покорить? Пора сесть за карты!

— Только с новой колодой, мусье Панику, — обнимая его за шею, предложила госпожа Аника, — или ты побаиваешься ребят?

— Я по-по-баиваюсь? Ты не знаешь ме-е-ня, го-о-спо-по-ожа Аника, — горячился Панику, — Однаж-ж-ды я про-о-про-играл… Расска-а-жи, П-па-а-нта-а-зи…

— И это очень плохо, братец, — ответил Пантази, — я уже говорил тебе. Это случилось в моем доме, и я весьма сожалел. Скажу вам, что мне не приходилось встречать такого энергичного и спокойного человека: за каких-нибудь два часа он проиграл двадцать тысяч лей, и ничего, смеялся, пил, развлекался…

— Воплощение моральной силы! — изрек инспектор.

— Так, так оно и есть, пью этот бокал за здоровье Джеордже Панику! — провозгласила Лорадонна и после того, как выпила бокал шампанского, пропела: а-а-а!..

Все собрались вокруг нее, а Панику объявил, что подобной трели соответствует: ва! а! а!.. В-а-а-банк! — хотел он сказать, двигая руками, как будто сдавал карты. Огненно-красный, со слезившимися мутными глазами, задевая все стулья, он, наконец, добрался до зеленого стола. Табак и вино сильно на него подействовали. Лизи уселась справа от него. Госпожа Аника подала ему две колоды карт на серебряном подносе. «Как императора обслуживаю тебя, мусье Панику». Как видно, госпожа Аника обслуживала и многих императоров. За несколько минут Панику проиграл две тысячи лей.

«Что за черт! — подумал Космин, принявший участие в игре. — Когда он проигрывает — суммы круглые, а когда выигрывает, ему перепадает только мелочь». Космин подумал, не снимают ли остальные половину ставок, когда проигрывают?

Госпожа Аника встала из-за стола, взяла под руку Пантази, и они вышли из гостиной. Через несколько минут они возвратились, также под руку. Начало светать. Слабый белесый свет проникал через шторы окон.

— Если откроете окно, я тоже помечу талию, — улыбаясь, проговорил Пантази и начал расхаживать, держа руки за спиной.

— Солон снисходит в ряды смертных! — провозгласил инспектор.

— Как пре-пре-пре («как прекрасно», — хотел сказать Панику, уставший сдавать карты направо и налево). — Хочу рас-рас (то есть «хочу расквитаться»).

Джеордже Панику был очень почтителен с Пантази. И было за что. Кто сочувствовал Панику, когда он проигрывал? Пантази. Кто советовал ему не играть где попало? Пантази. Кто водит его в такие веселые, избранные и интеллигентные компании? Кто доказал другим, что Панику является «неотразимым» для любой женщины? Кто рассказывал, как Панику выдерживал самые «ожесточенные битвы», даже не бледнея, как истый герой игры? Конечно, Пантази. Вот почему Джеордже Панику поспешил проиграть и последние ставки и уступил место Пантази.

Пантази начал тасовать карты.

Игроки поднялись, чтобы немного размяться. Лудовяну взял под руку инспектора. Космин прошелся по комнате. Земля вновь закружилась у него под ногами. Все бы было хорошо, если бы у него не болела голова. Проходя мимо инспектора и Лудовяну, он случайно, не желая сам этого, услышал несколько слов: «Не ставь много против Пантази», — предупредил Лудовяну инспектора. «Знаю», — ответил инспектор.

Почему не следует ставить много? И почему тот ответил «знаю»? Подвох какой-нибудь? У Космина оставалось еще сто лей. У него болела голова. Его тошнило.

— Готово! — заявил Пантази, расчесывая бакенбарды. — Кто снимает? Mon cher Панику, хочешь?

Панику несколько раз уронил карту, которой хотел снять, — даму треф. «Если я сни-ма-аю этой картой, от ба-банкомета только пыль о-о-станется».

— Рас-рас…

«Раскаетесь», — хотел сказать с явным сожалением Панику, так как снял карты трефовой дамой. Уж таков он, даже с Пантази он не может поступить иначе. Тут дело в принципе.

— Готово, — вторично произнес Пантази, и все заняли свои места. Перед каждым — по чашке турецкого кофе.

В банке было пятьсот лей.

— На все, — пробормотал Панику и выиграл. Потом еще два раза.

Пантази усмехнулся и положил в банк другие деньги. Вновь проиграл три раза подряд, разорвал карты и попросил новую колоду. Госпожа Аника поспешно подала ему новую колоду, которую Пантази положил направо от себя и начал с необычайной поспешностью что-то рассказывать, жестикулировать, шутить и смеяться, обращаясь к дамам.

— Готово! — провозгласил он, наконец, протягивая Панику карты. Показалось ли Космину, или так это было в самом деле, но у него создалось впечатление, что Пантази подменил колоду, не дотронулся до той, что принесла госпожа Аника. У Космина раскалывалась от боли голова, но он решил попытать счастья. Панику просит трефовую даму и снимает карты. В банке — тысяча лей. И на этот раз Панику пошел на все и сразу проиграл. Игра пошла как по маслу. Все ставили немного. Только Панику безрассудно швырял тысячи, в уверенности, что в конце концов трефовая дама сорвет банк. Пантази еще не успел раздать и половины колоды, как удесятерил свой капитал.

Космин проиграл все. Кандиан одолжил ему триста лей, но за несколько ставок он проиграл и эти. Кандиан одолжил еще и посоветовал ставить поменьше. «Бывает, что банк всех обчищает». Космин даже не слушал. Как это может быть, чтобы кто-нибудь выигрывал бесконечно? В игре случая было что-то такое, что выводило его из себя. Он был готов самого себя поставить на карту. Не может этого быть, чтобы он не выиграл хоть один раз! А как трещит голова! Слишком много выпил шампанского. Кофе совсем не помогло. Теперь перед глазами все закружилось. Только бы ему не стало дурно, как на улице… Какой будет позор! У него оставалось всего пятьдесят лей. Поставить все сразу? Поставил. Проиграл. Кандиан удивленно посмотрел на него и, не зная в чем дело, спросил:

— Тебе еще дать?

— Нет, — ответил Космин, стиснув зубы. — Выйти… выйти…

— Пойдем в мою спальню, — предложил ему Кандиан, беря его под руку.

— Куда вы уходите? — спросила, смеясь, Зозо.

— Сейчас вернемся, — ответил Кандиан.

Но вернулся он один, сказав, что приятель плохо себя чувствует: он не привык к шампанскому и бессонным ночам, «красная девица».

— Где он воспитывался? — спросила Севастица Пиригуменос.

— В пансионе, у монашек, — расхохоталась Лорадонна, — где я училась писать зашифрованные письма.

— Ну, шифр — это большое дело, — вмешалась госпожа Аника, похлопывая по плечу господина Пантази.

В результате такой игры Джеордже Панику проиграл все, что имел в кармане, и признался, что редко дама треф так жестоко предавала его. Но, добавил он, заикаясь, за даму треф уплатит Лизи, и Лизи сразу же согласилась: «Карошо, Шоршик, карошо!»

— Я был прав? — спросил Лудовяну у инспектора в углу гостиной.

— Да, — ответил инспектор, потом, бросив взгляд на Панику, который заснул в кресле, добавил: — Спит, как Ганнибал после Капуи!

Иоргу Космин проснулся в спальне Кандиана. Тошнота у него прошла, но голова еще болела, особенно глаза. Спальня Кандиана вся в шелку и вышивках. На туалетном столе с десяток флаконов с духами, одеколоном, брильянтином. Комнату наполнял удушливый запах духов.

Уф! Легче стало, а то было совсем плохо. Шампанское, табачный дым, шум, карточная игра, особенно карточная игра, привели его к потере сознания. Ему показалось, что он стал другим. Какое странное ощущение думать, что ты другой, не тот, каким ты был до этого. Видеть, как один угасает, а в его теле рождается новая жизнь. И затем захватывающий вихрь, и кто-то берет тебя за руки, тащит на улицу, на улицу, на простор, на воздух, к трепещущей утренней прохладе… Первое впечатление, когда ты просыпаешься в мягкой постели, обязательно приятное, как после длительного путешествия… и какого путешествия!.. Кровать под тобой как будто медленно и плавно кружится, так плавно, что это движение словно ласкает все тело. Спал ли он? Или болен? Космин не отдает себе в этом отчета. Больной или нет, но теперь он ясно понимает, в чем был секрет игры, и содрогается… Вот госпожа Аника выходит из зала с Пантази… Лудовяну предупреждает инспектора не ставить много против банкомета, и тот отвечает: «Знаю»… Пантази неестественно оживленно болтает, шутит, смеется, жестикулирует и в этой суете подсовывает Панику новую колоду карт, не стасовав их… а Кандиан, давая ему второй раз в долг деньги, предупреждает, чтобы он ставил меньше. Все, даже самые азартные, вроде Мэнойу, играли умеренно, предоставив Панику опустошить свои карманы!.. Да, теперь он окончательно убедился, что карты были крапленые. Какой позор! Молодой, зазнавшийся и неопытный миллионер попал в руки этих алчных людей. И среди этой своры нет ни одного человека, который крикнул бы ему: «Разве не видишь, что тебя обманывают?!» Всем нужны деньги и только деньги! Они жадные и жестокие, они набросились на него, как гусеницы на цветущее дерево.

Год тому назад Космин побывал в уезде Мусчел, по ту сторону горы Мошороае, и видел там ель — самую большую и самую величавую из всего векового леса, — но она была печальная и почти высохшая, покрытая какими-то серыми липкими нитями, которые свисали с ее сучьев до земли. Один из местных жителей сказал Космину, что еще года два, и буря сломит «царь-елку» из-за миллионов паразитов, которые постепенно подтачивали ее, начиная с корней и кончая верхушкой, уходящей в облака. Как же может стряхнуть с себя паразитов такой, как Джеордже Панику, еще не достигший девятнадцати лет и которого богатство, вино, курево и карты превратили почти в идиота? А после того как Панику будет подточен и съеден этими паразитами, его заменит другой, такой же неискушенный, молодой и богатый… Какими выхоленными и блестящими появляются на прогулке эти паразиты обоих полов… Паразит следует за паразитом, а за ними еще другие; как ядовитые гирлянды, тянутся они от одного человека к другому, передавая из рук в руки чужие богатства. Любовница Кандиана получила большое наследство от богатого мужа. Кандиан набивает карманы за счет вдовы. Госпожа Аника опустошает карманы Кандиана. Мадемуазель Зозо живет за счет их обоих, и неизвестно, кто запускает руки в ее кошелек… Паразиты! Омерзительная жизнь!.. Легкая жизнь!.. Она требует от тебя лишь полного отсутствия моральных чувств, а в остальном можешь быть умным, образованным, талантливым. Тем лучше, ты будешь более совершенным и лучше вооруженным паразитом и сможешь посягать на тех, кто повыше. А он сам разве тоже паразит? Он давно почувствовал, что скатывается все ниже и ниже, только до сих пор по крайней мере он падал при свете. Но этой ночью он провалился в бездонную, черную и затхлую пропасть… Кто может еще вернуть его к свету и безмятежности?.. Как безмятежны глаза Джелины! Ее глаза глубоки, как небо, а волосы, когда она их расчесывает, с легкой пышностью ниспадают на ее плечи, как ореол святой девы, изображаемой на иконе, которой он столько молился, когда был маленьким… Когда был маленьким!.. Большой сад с высокими деревьями… холмы, покрытые виноградниками… город… дом… без матери… ах, как плохо быть без матери… Кто тебя приласкает? Да… Да… Больше он ничего не чувствует…

Какой чудесный сон! Ему снилось, что он был с Джелиной у холодного ручейка, около холмов и виноградников своего родного города. Возвратиться к детству, принеся с собой самое дивное, что удалось найти, вот счастливый сон!

Космин протирает глаза. Он уже не ребенок, нет ни холмов, ни виноградников, ни… а рядом с ним Кандиан.

— Уже двенадцать часов, mon cher!

— Да? Дай, пожалуйста, стакан воды. Страшно хочется пить!

— Что с тобой?

— Опротивело мне все.

— А что ты такое наделал?

— Пил, играл в карты и, играя, убедился в одном возмутительном факте.

— А в чем именно? — немного краснея, спросил Кандиан; потом, снисходительно улыбаясь, пристально посмотрел на своего приятеля.

— Это настоящая подлость!

— Ну скажи, что именно, что ты заметил или что тебе показалось?

— Мне не показалось, я видел!

— Что ты видел?

— Пантази играл краплеными картами.

— Да, ты прав, — спокойно подтвердил Кандиан.

— И это было подстроено против Панику!

— Да, это так.

— И вы знали?

— Разумеется.

Космин, возмущенный этим хладнокровием, закричал, смотря Кандиану прямо в глаза:

— Это преступление, то, что вы делаете с этим несчастным!!!

— Условно это, конечно, так, и ты прав, — ответил Кандиан, — но по существу дело обстоит совсем иначе. Поверь мне, пожалуйста, mon cher, что Джеордже Панику не трудился ради этих денег хотя бы столько, сколько пришлось потрудиться в эту ночь Пантази и госпоже Анике. Он получил деньги по наследству.

— По наследству, не работал, но ведь это его собственность, и никто не имеет права обворовывать его…

От волнения у Космина дрожал голос.

— Хорошо, mon cher, — рассмеялся Кандиан. — Если он богат, разве другие обязаны охранять его богатство?

— Кандиан! Кандиан! — закричал Космин, хватая его за плечи, — вы что, не отдаете себе отчета в том, что вы творите?

— Нет, я уже пережил кризис. Скоро и ты будешь спокойнее меня.

— Я?

— Да, Космин, да, спокойнее меня.

На улице, на широком, безграничном просторе, Космину стало лучше. Он еще раз почувствовал себя легко и свободно перед тем, как его поглотила бездонная, беспросветная и смрадная бездна…

Он никогда больше не вернется сюда. Их сиплые от смеха и вина голоса гудели у него в ушах. Он еще видит их вороватые взгляды, испитые и бледные лица и не знает, как изгнать их из своего сознания. Но куда идти? Некуда! Без крова, без хороших и честных друзей, без утешения и без идеала. Он голоден, но нет денег. У кого попросить? Никто их не даст ему, кроме нее, той, которая в течение последних двух лет избаловала его возможностью ни о чем не заботиться, не горевать, не страдать. В свое время он мог много вынести. Был хорошо вооружен против всяких невзгод, переживая их легко, наивно, героически. Теперь он себя чувствует побежденным. Если бы кто-нибудь убедил его во-время, что «бедность не обесчещивает» или «теперешняя бедность — будущая слава твоя», он не искал бы чужого крова, который как-то подменил его, сделал безвольным, расслабленным. Его бросает в дрожь при малейшем неприятном ощущении. Теперь все напрасно! Так случилось, и теперь он чувствует себя беспомощным в борьбе за существование. Как легко строить планы, когда другой согревает тебя зимой, чистит тебе ботинки и подает тебе кушанье. Даже приятно. Без забот, ничего не делая, на всем готовом, а в итоге этого ничегонеделанья преподносится тоже готовое будущее, как будто люди не обошлись бы без подобного равнодушного властителя… Никакой заботы, даже животной… И после такой жизни?.. Усталый, голодный и дрожащий, без денег и друзей плетется он по улице Виктория, не зная, где поест сегодня и где ляжет спать вечером. Возвратиться к прежней жизни? Но с чем? Где былое оружие? И он не сдал еще экзаменов. Ему необходимы громадные силы, а у него их осталась всего-навсего частица: омерзение при мысли, что он может стать таким же, как Мэнойу и Пантази. Но этого еще недостаточно! Нужно действовать, а не бездействовать, бороться, а не смотреть с отвращением на борьбу других… Как много требуется!.. Ему хочется есть, по крайней мере хочется иметь сейчас самое необходимое.

Как странно посмотрели на него эти два господина. Наверно, у него ужасный вид. Он даже не посмотрелся в зеркало. Просто смешон! Лучше было бы остаться у Кандиана. Не вернуться ли?.. Опять туда? Рассказать ему, что он голоден, что негде ночевать, что не может больше пойти к… Нет, это невозможно сделать… Ни одной чистой руки, которая поддержала бы его, ни одного дружеского слова! Написать отцу? Пошарил в карманах. Ничего. В ресторане, кажется, ему давали сдачу? Куда он ее сунул? После такой ночи вспомнить очень трудно. Космин посмотрел на часы. Час дня. Часы отцовские — подарок. Сколько писал о них старый секретарь. Заложить их? А если ростовщик внимательнее присмотрится к нему? Еще спросит, где Космин взял их? Легко ответить «мои» высокомерным тоном, когда у тебя другой вид, но после такой позорной ночи не так-то просто…

Космин, опустив голову, свернул на улицу Клеменца. Вдруг его кто-то резко остановил.

— Что с тобой? Откуда ты?

Саша Малериан!

— Где ты ночевал? Ты болен? — взволнованно расспрашивала Саша, схватив его под руку. Пальцы ее дрожали.

Что ответить?

— Что с тобой?

— Ничего, — ответил Космин, едва осмелившись поднять голову.

Ему в свою очередь хотелось спросить ее, что с нею, почему вокруг ее глаз четко обозначились синие круги, но он замялся, не зная, как обратиться к ней: на ты или на вы.

— Ты нездоров, Космин! Руки как лед! У тебя озноб! Ох, господи, все к одному!

— Что-нибудь случилось? — вырвалось у Космина, вспомнившего о том, что он видел в библиотеке.

Саша свернула на улицу Вэмий и повела его по узкой, с тенистыми акациями, уличке, выходящей к церкви Брада. По пути она быстро рассказывала ему, боязливо озираясь по сторонам.

— Не пугайся… Никто не виноват… Ох, господи, хорошо, что я встретила тебя! Не прошло и часа, как ты ушел вчера… я не могла заснуть… не знала, куда ты ушел… Потом я услышала револьверный выстрел. У меня чуть не выскочило сердце из груди… А вдруг это ты вернулся и… Я подумала, не случилось ли что с тобою. Джелина соскочила с кровати и закричала: «Застрелился!» — «Почем ты знаешь?..» Она не ответила. Зажгла свечу и бросилась по лестнице. Побежала и я. Открыла дверь… не пугайся… Он лежал на полу в библиотеке…

Космин высвободил руку. Вытер вспотевшее лицо.

— Бедный Малериан! — пробормотал Космин, и одновременно с этим он почувствовал, как угасает в нем глубокий страх.

— Не бойся… Так было суждено!..

Космин ничего не ответил. «Так было суждено! А ведь могло быть иначе?»

— Саша, — обратился к ней Космин, — Саша, мне страшно… Кто убил его?

— Тише! Он сам… — озабоченно и удивленно ответила Саша. — Не будь ребенком!.. Не будь ребенком!.. Чего тебе бояться? Если бы я тебя не встретила! Что бы сказали люди, не видя тебя?!. Ты непременно должен вернуться домой… Подумай только!..

— Ты права…

«В самом деле, — что сказали бы люди? Нужна смелость, большая смелость, в великом искусстве жизни. Кандиан прав». Думая об этом, он осмелился спросить Сашу:

— Куда ты шла?

— Дочерей я оставила с сестрой, а сама хотела похлопотать о похоронах. Теперь прошу тебя сделать это. Неприлично оставлять его одного.

Она снабдила его деньгами, сжала ему обе руки и еще раз попросила не бояться, после чего удалилась, несколько раз оглядываясь, пока не скрылась.

Космин вернулся на главную улицу. Остановился, ожидая свободную пролетку. Удивительно… Просто невероятно… Первый покойник, для которого приходится искать гробовщиков. И ему же придется хоронить его? Какой человек мог бы сказать: «Я был сильнее обстоятельств»?.. Человек слаб, низок и грешен… Голод заставляет его дрожать… Нужно зайти в «Констандин» перекусить что-нибудь… Лишь бы не встретить там принца… Какая насмешка!.. Наедаться на похоронные деньги! У какого-то писателя он однажды прочел странную легенду… Женщина, вместе со своим любовником, убила мужа и двух пасынков. Сцена происходила в замке, расположенном на берегу стремительного потока. Замок с высокими башнями скрывался в глубине векового бора. Чтобы обмануть слуг, жена проплакала целый день. А после похорон, в полночь, они закрылись с любовником в большом зале, стены которого украшали разные доспехи и портреты предков мужа. Посреди зала накрыли большой стол, на котором были расставлены чудесные яства и серебряные сосуды с шипучими винами. Сели друг против друга. На дворе бушевала буря, молнии затмевали пламя факелов. Поток вздулся, унося в своих волнах каменные глыбы и разрушая скалистые берега. «Чем пахнет мясо?» — спросил любовник, роняя вилку. «Кушай, — ответила она, — кушай, это мясо серны». — «Почему вино такое густое и красное?» — вскрикнул любовник, роняя на стол серебряный кубок. «Виноград был перезрелый…» Она не успела закончить, как ветер взвыл с новой силой и выбил окно старого замка. Любовник вскочил на ноги и, заикаясь от ужаса, указал на качающиеся от ветра портреты: «Ты видишь? Они шевелятся и показывают на нас». — «Ты не слышишь? Вот тот старик, одетый в доспехи, раскрыл рот. Ты не слышала, как он нам сказал: «Вы кушаете их тело, пьете их кровь и не догадываетесь, чем пахнет мясо и вино?..»

Космин ускорил шаг. Снял шляпу. Было невыносимо жарко. Какой дикий вымысел! В конце легенды любовник сходит с ума и бросается из окна в поток, бурлящий у стен старого замка, а она замертво падает к ногам грозного старика в доспехах… Но какое отношение имеет эта легенда к его голоду? Все это порождено больным воображением. Вся феодальная эпоха полна подобных ужасов. «Фу, что за глупость!» Он догадывается, почему пришла ему на ум эта отвратительная небылица. «Я подумал, что наемся на деньги, предназначенные для похорон. Что за ребячество! Ведь я виноват не более, чем промышленник, изготовивший револьвер, или тот, кто изобрел порох… От голода он едва держался на ногах. «Надо поесть!» И Космин скрылся между платанами летнего ресторана «Констандин».

На второй день все столичные газеты сообщали о трагической смерти «маститого профессора Паула Малериана, одного из столпов нашей культуры и национального пробуждения». Умеренная газета, «стремящаяся к порядку и прогрессу», в которой сотрудничал известный журналист Ионел Лудовяну, подробно описывала «добродетельную жизнь светила культуры, полную героического труда». После перечисления всех научных прудов покойного газета в заключение писала:

Чувствовалось перо Лудовяну, конечно в сотрудничестве с школьным инспектором, особенно там, где говорилось «как Брут, пронзил себя револьверной пулей». Саша попросила Космина дать объявления во все газеты, ибо старик (и она это признает) заслужил все почести. Что касается погребальной процессии, то безусловно она должна быть первоклассной. Двадцать священников, архиерей, епископ будут служить в церкви св. Георгия и на кладбище Шербан-Водэ. Коллеги Малериана понесут ленты и бархатную подушечку со всеми наградами и орденами: «За безупречную службу», «За высокие заслуги», первой и второй степени «Корона Румынии» и «Звезда Румынии». Саша Малериан для себя и дочерей заказала длинные траурные платья и шляпы с вуалями до самого пола. Джелина воспротивилась, утверждая, что все эти преувеличения ей неприятны. Но не тут-то было! Саша заткнула ей рот, напомнив, что «полагается быть более почтительной к священным останкам родителя».

Космин находится в задней комнатке. Облокотившись о стол, он сжимает голову ладонями. Он устал, раздражен и не может собраться с мыслями.

Да, в ресторане он правильно рассудил, что повинен в случившемся не более, чем тот, кто изобрел порох. Но ведь тогда он был далеко… А какое имеет отношение расстояние?.. Далеко ли, близко ли? Одно из двух — или прав, или нет… Ах, и эти проклятые гробовщики, которые бесконечно долго колотят молотками… Мог ли еще жить Малериан? Это вопрос… Если кто-нибудь так болен, нельзя сказать, что он укоротил свою жизнь… С ним произошел приступ бешенства… А разве раньше он не был сумасшедшим?.. Был, но не убил себя. Саша плачет?.. По-видимому, рассказывает кому-то, как это случилось… Она уже сто раз рассказывала об этом. Женщинам нужны впечатления… Ах! Когда, наконец, все это кончится?! Какое отсутствие чуткости. Невыносимо, когда чувствуешь в себе второго человека, который осуждает тебя… Почему он убил себя?.. Почему его охватило бешенство?.. Почему раньше в таком же состоянии он не думал покончить счеты с жизнью? Бывают невинные слова, которые преследуют тебя… Уже два года, как он ясно слышит слова, сказанные его отцом: «Ты взрослый, будь благоразумным!» Он слышит его сухой голос, он видит, как шевелятся его губы… «Будь благоразумным… благоразумным!..» Это возмутительно, — непрерывно слышать одни и те же слова. Когда началось его падение?.. Как это случилось, и что он мог сделать? Как сопротивляться? Кто его подбил на это? Ох! В человеке сидит демон и издевается над всеми его планами и решениями, а после того как запутает человека, рассматривает все его дела и становится ужасающе красноречив, четок и беспощаден. Тогда он говорит тебе: вот что ты сделал, а вот что нужно было сделать… И этого демона люди называют совестью! Этот демон радуется страху, охватывающему Космина, когда он думает зайти в библиотеку. Это он говорит Космину: «Иди посмотри на него, ты обязан посмотреть на него, но ты не осмелишься!..» А кто это идет? Шорох платья, тот шорох, который он слышал еще несколько дней тому назад… Что ей нужно?.. И теперь?.. Это отвратительно!..

Космин вскочил на ноги. Саша Малериан открыла дверь. Что это, она не нашла больше никого другого, кому рассказать, как это случилось? Вот существо, которое знает, чего она хочет, и даже теперь она в ладу с демоном, сидящим в ней.

— Что тебе нужно? — резко спросил Космин.

— Космин, — проговорила Саша, робко беря его за руку, — прошу тебя, сойди вниз…

— Куда вниз?

— В библиотеку. Два приятеля спрашивают о тебе — журналист и школьный инспектор. Они пришли за заметками — один для газеты, другой для выступления на похоронах.

— А что я им могу сказать?

— Пожалуйста, mon ange[25].

Космин отвел свой взгляд к окну. Саша смолкла на полуслове. Ждала ответа. Что скажут знакомые? Что скажут те два приятеля, если Космин не захочет сойти к ним? Вот что мучило ее, и она не осмеливалась сказать это ему. Ей казалось, что он болен. Космин мял в руках клочок бумаги. Что предпринять? Женщины бестактны. Не могла назвать его по-другому? Иоргуле, Космин; по-другому, только не «mon ange»! Что есть в нем ангельского? Какой человек имеет хоть частицу ангельского? «Mon ange» называла она его в ночи наслаждений и бесстыдства. Теперь, когда другой лежит, вытянувшись, со сложенными на груди руками, эти слова претили ему, напоминая о грязном счастье, вызывающем отвращение. Если бы ему не было стыдно, он спросил бы ее: заметка ли рана у покойника, закрыл ли он глаза, хорошо ли он закрыл их?.. Какой трус!.. Она — мужчина, а он — баба… Безвольный, больной.

— Прошу тебя… Ты должен пойти… — ласково уговаривала Саша.

— Да, ты права. Я должен пойти. Скажи этим господам, что я сейчас приду, — ответил Космин, не отрывая взгляда от окна.

— Иду, — благодарно, почти весело воскликнула Саша.

Саша ушла. Космин посмотрелся в зеркало. Худой, бледный, с покрасневшими веками. Он причесался и вышел из комнаты.

Открыл дверь библиотеки. Тяжелый запах цветов и свеч. Он увидел его! Да, они увидели друг друга! Холодный пот покрыл Космина от головы до пят. Какой громадный нос!.. Один глаз вытек, и на его месте приклеен кружок красноватого пластыря. Другой глаз был слегка приоткрыт, а в глубине его что-то поблескивало, или ему это казалось? Этот глаз был ужасен. Если бы никого не было, он бы убежал… «Жал-кий секретарь» — еще звучали в его ушах последние слова покойника… Что за голову он носит на плечах? В ней говорят все: и мертвые, и живые, и этот ликующий демон… Что с ним, он помешался? Эта мысль встряхнула и ободрила Космина, и он направился к своим приятелям. Подал им руку. Только бы она не задрожала! Нет, не задрожала; эта смелость присуща любому человеку в трудные минуты.

В библиотеке несколько женщин разговаривали стоя. Какая-то старуха, с пучком чебреца в руках, стояла у изголовья усопшего.

— Как вы себя чувствуете, господин Космин, после бессонной ночи? — тихо спросил его Лудовяну.

— Дорогой господин Космин, — улыбаясь, обратился к нему инспектор. — Я узнал от Кандиана, что вы уже два года как знакомы со стариком, вы жили под его покровительством…

Да, он знает его… это так… Под его покровительством… Ну так что же?.. Куда он клонит? О чем хочет спросить?..

— Да, — ответил Космин, — знаю его два года, он был связан с моим отцом…

Конечно, в нем сидит кто-то посторонний, который говорит: «Только с твоим отцом?» Нужно взять себя в руки, с этими людьми голову теряешь!

— Прекрасно, господин Космин, — продолжал инспектор. — Вы были с ним хорошо знакомы. Я уполномочен господином министром выступить с речью на похоронах уважаемого профессора. Если разрешите, я вам кратко и тихо изложу план своего выступления. Мне хотелось бы воспользоваться вашим мнением, поскольку вы знаете того, кто всю свою жизнь боролся «за порядок при помощи дисциплины и за прогресс при помощи просвещения».

Лудовяну пристально посмотрел на него. Эта фраза взята у него, но ради приятеля… Ведь и он позаимствовал у школьного инспектора образ Брута, несмотря на то, что какое-то высокопоставленное лицо указало ему, что Брут принадлежит к демагогам.

— Я начну с человека в себе, — продолжал инспектор, взяв Космина за пуговицу его сюртука, — с человека в себе. Кто он был, кто он сейчас и кем будет завтра? В этой части речи я остановлюсь на добродетели. Добродетель — это доминирующая черта в человеке, который уходит из жизни, оставляя безутешную жену…

«Он мне еще всю речь сейчас отбарабанит!» — подумал Космин. Просто невыносима эта комедия, которую разыгрывает перед ним этот картежник, всю ночь мошенничавший в карты.

— Безутешную жену, — продолжал инспектор, — и двух безутешных осиротевших дочерей, оставил безутешными всех тех, над которыми он простер свою щедрость…

— Эта часть сойдет, — прервал его Космин, задыхаясь от духоты. — Вторую часть…

— Сию минуту. Старика я хочу сравнить с героем первой эпохи римской республики, хотя бы с Цинциннатом. Жену я сравню с почтенной матроной, идеал которой только домашние лары[26]. (Слово «лары» было произнесено грубо, неумело.) Для нее все сводится к безупречной чистоте домашнего очага, к воспитанию детей в добродетели.

Космин через стекла книжного шкафа читал: «Виргилий Марон, Марк Туллий Цицерон». Инспектор дернул его за рукав. Чистота, добродетель, домашние лары — он должен был выслушать все это.

— Думаю, что достаточно, — заметил Космин инспектору. — Эта часть будет превосходна.

— И для чего я приведу все эти сравнения? — повысил голос инспектор. — Для того, чтобы прийти к заключению, что под современным небом существует еще древний храм, храм добродетели: дом Малериана! А потом в своей надгробной речи я обращусь непосредственно ко всем знавшим его (инспектор вошел в раж: в комнату вошла молодая элегантная особа) примерно так: «Его друзья, скажите, чем является его дом?! Дети его великодушия, скажите вы, где любимое жилище добродетели?!» (Заметив, что вошедшая элегантная особа не слушает его, он понизил тон.) И закончу, призывая господа бога, чтобы все очаги были такими, как дом Малериана, во имя расцвета и славы румынского народа.

Космин почувствовал, что у него останавливается дыхание. Если и другие места речи будут такими же, то комедия будет разыграна как по нотам. Все будут издеваться над этим несчастным Малерианом. Какое преступление он совершил, чем заслужил подобное издевательство? Космин почувствовал глубокую жалость, на глаза навернулись слезы, и он начал плакать, напрасно пытаясь остановить их. Слишком поздно просил он себе прощения. Если бы он имел больше мужества, он бросился бы на колени, покрыл бы руки мертвеца поцелуями и закричал бы: «Прости меня, последнее прощение божественно и вечно!..»

Инспектор, едва сдерживая удовлетворение, взял Космина под руку и дружески прошептал:

— Таковы все великие сердца! Прошу вас, выйдем. Скажу откровенно, бывают такие моменты, когда и меня… и я плачу.

Космин высвободил руку, пробормотав «прошу», но инспектор его не понял. Выйдя из библиотеки, Космин быстро поднялся по лестнице. В коридоре с кем-то столкнулся. Поднял голову. Это была Джелина в траурном платье.

— И вы плачете, господин Космин? — Она посмотрела на него долгим, ясным взглядом.

Ах! Эти живые глаза похожи на глаза покойного! Ответить? Что ответить? Есть люди, не имеющие права плакать. Ведь его слезы — это часть комедии инспектора, часть лживых кривляний всех тех, которые вчера вечером играли и мошенничали за карточным столом. А Джелина, как святая мученица, стояла неподвижно и, не сводя глаз, смотрела на Космина, ожидая ответа. Что она хочет?.. Что ей надо?.. Ее молчание осуждало его, выносило приговор, казнило… «Лучше пусть она будет злой, пусть оскорбляет, отхлестает по щекам, только бы не смотрела такими глазами!..» Наконец, он сорвался с места, убежал в свою комнату, бросился на постель и уткнулся лицом в подушку. Здесь можно свободно выплакаться, но слезы уже высохли.

После ухода Космина из комнаты умершего Саша Малериан вошла туда, чтобы лично встретить жену известного доктора. Саша вежливо выслушала изысканные соболезнования посетительницы, которая сожалела, что усопший не был осмотрен «доктором», она уверена, что последний спас бы старика. Она не хочет расхваливать своего мужа, но ведь он делает настоящие чудеса. Одного больного он спас от смерти после того, как ему уже вставили в руку свечу. Саша Малериан, вытерев глаза, выразила сожаление, что не догадалась прибегнуть к помощи доктора, и потом начала рассказывать, как все это случилось и как несчастье обрушивается на человека. «Я себе представляю, дорогая госпожа Малериан, как вы страдаете и какую потерю вы понесли!» Саша проводила «столь любезную» даму до самой лестницы, а затем подошла к инспектору и Лудовяну.

Лудовяну пообещал ей, что «если сударыня соизволит сообщить ему через несколько дней больше подробностей», он напишет целый научный труд.

— Непременно, — ответила она молодому писателю, — пожалуйста, заходите в любое время…

— Утрата, сударыня, одинаково велика и для вас и для страны. Великие люди, — вмешался инспектор, повышая голос, — являются для народа тем, чем являются родители для своих детей.

— О, как вы правы, сударь, — подтвердила Саша, даже не разобравшись толком, кто это великие люди и кем они являются для народа.

— Разрешите мне, сударыня, — промолвил инспектор, — изложить вам в нескольких словах план моей надгробной речи. Считаю за высокий долг познакомить вас с содержанием того, что я буду иметь честь произнести перед преподавательским составом, перед учениками и друзьями великого профессора.

— Пожалуйста, сударь, сделайте одолжение, — ответила Саша, сделав знак старухе с пучком чебреца, чтобы та продолжала обмахивать желто-синее лицо Малериана.

Инспектор начал с первой части. Человек. Характерная черта — добродетель; дом — древний храм; вывод: во славу и величие страны, такими должны быть все дома. Когда он дошел в своей надгробной речи до главного: «Вы, его друзья, скажите… вы, дети его великодушия, скажите…», — Саша начала плакать, упала на стул и попросила стакан воды. В комнате никого не оставалось, кроме старухи, охранявшей покойника. Инспектор предвкушал в восторге завтрашний успех. Саша поздравила оратора, уверяя, что усопший достоин такой речи. Однако попросила разрешения сделать маленькое замечание в связи с присутствием «высокопоставленных духовных лиц». Оратор выразил радость, почтительно пробормотав: «О сударыня, конечно… прошу. Нет ничего совершенного…»

— Я хотела бы, чтобы вы отказались в надгробной речи от Брута…

Инспектор заимствовал эту фразу из статьи Лудовяну: «Убедившись, что нации нечего больше ждать от него, он, как Брут, пронзил себя револьверной пулей!»

— …Признаюсь вам, что я не знаю жизни этого великого человека. Очень жаль, что он застрелился, но эта история вызовет недовольство епископа и архиерея, которые хотят верить, что муж застрелился нечаянно, иначе закон запрещает священнослужителям совершать обряд отпевания.

Инспектор пристально посмотрел на Лудовяну, как бы говоря ему: «Этот образ остался только твоим, и он гениален». Затем обещал Саше сравнить старика с другим римлянином, а от Брута отказаться. Лудовяну подал тут же замечательную идею: выпустить научный труд, о котором он только что говорил, и «классическую» речь своего друга отдельной, красиво оформленной брошюрой.

— Это будет вам стоить максимум тысячу лей.

Саша Малериан, восхищенная, поблагодарила их, едва сдерживая свою радость. Проводив обоих до дверей, она попросила их сдержать слово, «чего бы это ни стоило».

— Красивая женщина! Женщина без возраста! — заявил Лудовяну.

— Гениальный типограф! — заметил инспектор. — Тысяча лей за пятьдесят страниц!

И они расхохотались.

Возвратились с кладбища.

В своей каморке Космин упал на кровать и неподвижно лежал вверх лицом. Печальный свет проникал через окна — последние бледные лучи заходящего солнца. На его уставших веках поблескивали две слезинки. На губах застыла грустная улыбка… Ах, если бы задержали обед… Только бы никого не слышать… Только бы никто не открыл его дверь… Ему хотелось бы лежать вечно, неподвижно, как теперь!.. Бывают минуты, когда уставшие души не желают больше никого видеть… Каждое слово могло бы нарушить это душевное равновесие, это грустное спокойствие, при котором он ясно различал все то, что произошло за сутки… Факты остаются фактами, никакая иллюзия не способна их приукрасить. Но перед его неподвижным взором потолок уплыл ввысь, в бездонное небо, а события словно удалились во времени, будто все это происходило двадцать лет тому назад, а не тому два часа… Комедия была еще более жестока, чем он ее себе представлял.

В церкви св. Георгия один профессор истории полчаса разглагольствовал о том, когда родился «старый наставник молодого румынского народа». В одной книге «Наши первые ученые», малоизвестной и бесцветной работе, говорилось, что Паул Малериан родился в деревне Мэлэерец в 1815 году, а историк, ссылаясь на документы, на заметки старой прессы, на указания Елиада, Арическу и Лауриана, доказывал, что «он не мог родиться раньше 1817 года». Публика, собравшаяся в церкви, вполголоса толковала совсем о других вещах. «Представь себе, — говорил один студент своему соседу, — что он родился в 1815 году, знаешь, что произошло бы?» — «Нет». — «Малериан не был бы теперь мертв». — «Почему? — «Если он родился в 1815 году, он не умер, ибо умер тот, который родился в 1817». — «Господи, — шептала заскучавшая дама своей соседке, — видно, этот человек ведет летопись от самого архангела Михаила». Когда оратор дошел до оценки научных трудов покойного — разных географий, священных историй, национальных и всеобщих историй, грамматик и хрестоматий, — епископ спросил, долго ли он еще будет продолжать. На пути к кладбищу чего только не наслышался Космин от собравшейся толпы! Зачем только люди тянутся за погребальной колесницей, если они говорят только о туалетах, о торговле, о политике и скандалах? Впереди покойника казенное пение, позади шутки и смех. Самые почтительные это те, которые отстают от шествия и потихоньку скрываются за первым же углом.

На кладбище пришла очередь говорить инспектору. Он взобрался на свежий бугор земли, и его маленькая голова выросла над толпой зевак и школьников. В поисках героического и в то же время благословляющего жеста он торжественно вытянул вперед руку и начал первую часть своей речи. Никто не плакал, только Саша держала платочек у глаз. Даже и тогда, когда оратор дошел до главного: «…скажите вы… скажите вы…» — это не произвело никакого эффекта. Может быть, поэтому или по другой причине, но он не отказался и от образа Брута и заявил, что усопший покончил жизнь самоубийством. Это вызвало оживление. Епископ и архиерей забеспокоились. Саша Малериан отняла от глаз платочек, хотя видно было, что она очень сожалеет об этом. Однако напрасно ее глаза метали молнии на оратора. Последний заявил во всеуслышанье, что «ветеран, как новый Брут, пронзил свой череп револьверной пулей». После Брута последовал длинный перечень других мужей глубокой древности. Даже и Ганнибал не миновал этой участи, ибо и он в «решающий час вкусил отраву героев». А тот, на которого падали комья земли, стуча по крышке гроба, искупал одну-единственную ошибку, до которой никому из этих комедиантов не было дела. Из-за жары, пыли, длинной обратной дороги публика расходилась уныло… Здесь случилось то, о чем Космину теперь страшно подумать. Что за каприз появился у Саши — на обратном пути посадить его в карету рядом с Джелиной?! В пути он ничего не чувствовал — ни жалости, ни раскаянья, ни стыда, ни прежней борьбы в душе. Недалеко от дома он осмелился взглянуть на Джелину. Ее мертвенно бледное лицо закрывала черная вуаль. Настоящая статуя из синеватого мрамора. В этот момент, она, не сделав ни одного движения, начала плакать. Космин невольно спросил у нее: «Вы плачете, мадемуазель Джелина?» И она со сверхчеловеческим спокойствием тихо ответила: «А что вы хотите, чтобы я смеялась?» И этот ответ пробудил его, словно во время операции прекратилось действие хлороформа. Ах да, ведь он является автором этой омерзительной комедии. Он увенчал добродетель в древнем храме под современным небом! Какой стыд!

Космин вскочил с кровати и запер дверь. Когда его будут звать к обеду, он не подаст ей руки… Конечно, она поспешит прийти за ним… Так и есть… Послышался знакомый шорох платья… Хотя бы сегодня следовало послать кого-нибудь другого…

Стук в дверь.

Космин сжал кулаки и, процедив сквозь зубы: «Какая мерзость» — ответил ей:

— К столу? Хорошо. Сейчас приду.

— Жорж…

— Да, да, слышу, уходи, пожалуйста, я раздет.

Некоторое время он чувствовал, что она стояла у двери, держась за ручку, потом шорох платья удалился. Удивительно, что она не ответила ему: «Ты раздет? Неважно, открой, mon ange». Неужели ей не слышатся слова священников: «Вечная память! Вечная память!» Они звучат у него в ушах, как звуки трубы… Какие странные у нее глаза, когда она ласкает, — сверкают, как у кошки. Одно ему непонятно, почему это со вчерашнего дня он смотрит на нее совсем иначе… чувствует ее, понимает ее совсем не так, как раньше… Что изменилось в ней?.. Что изменилось в нем?.. И о старике совсем другие мысли… Другие?.. Но ведь несколько последних дней он совсем не думал о нем… От возмущения и злобы того вечера в летнем ресторане «Констандин» до сегодняшней беспредельной жалости — бесконечно длинный путь… Когда он преодолел его?..

За обедом Саша посадила его справа от себя. Слева от нее сидела ее сестра, мадам Фирика Гимбаву, вдова бакалейщика. Рядом с ним сидела Валерия, напротив — Джелина. Вначале все ели молча. Джелина, не мигая, смотрела в тарелку. Саша беспрерывно подливала вина в стакан Фирики, которая пила и после каждого стакана, вздыхая, повторяла: «Бедный дядя Паул! Прости его, господи!» За жарким Фирике пришла охота поговорить:

— Ах, Саша, милая, как вспомню все, что говорил этот инспектор, то мне становится… Бедный дядя Паул! Это верно… трудился… нельзя сказать, чтоб оставил он вас под открытым небом… именье… дом… виноградник… деньги… Бедный дядя Паул!.. Царство ему небесное!.. Там в этой речи о добродетели и храме получилось просто замечательно!

И после того как Фирика осушила еще один стакан вина, она добавила:

— Саша, дорогая, а кто же были те, которых упомянул инспектор: Брут, Чинат, Ланибал, — видно, тоже профессора, вроде дяди Паула, прости его, господи! Дрожь пробирает, как только вспомню. Подумать только! Если бы он не застрелился, жил бы и сегодня. Порадовался бы и он замужеству дочерей. Не довелось ему, бедный дядя Паул!

Она начала плакать, громко всхлипывая. Высморкавшись, выпила еще один стакан вина. Космин опустил голову. Джелина вышла из-за стола, жалуясь на головную боль.

— Ты права, Фирика, — подтвердила Саша, — инспектор оказался на высоте. Жаль только, что он упомянул о Бруте. Епископу это не понравилось. А в остальном все было прекрасно! Не правда ли, господин Космин?

— Да, — ответил Космин.

— А молодой Лудовяну записал все происходившее. Они вдвоем издадут книгу о Малериане, и все это будет стоить всего тысячу лей. Не правда ли, это хорошо, господин Космин?

— Да, — процедил Космин.

— Всего только тысячу, мама? — переспросила Валерия.

— Да, ma chère, они согласились написать так дешево только потому, что твой отец был великим человеком. Не правда ли, дешево, господин Космин?..

Саше было очень трудно называть Космина официально — господином, но при Фирике иначе нельзя было.

— Да, — ответил Космин.

Фирика снова принялась болтать, но уронила вилку, и, пока она пыталась достать ее, Саша мгновенно повернулась к Космину и тихо спросила его:

— Ты болен?

— Нет.

Фирика подняла голову из-под стола. Она была вся красная, как свекла, по ее круглым щекам текли струйки пота.

— Слышь, Саша, а кто это был тот, в церкви святого Георгия? Вот уж избави бог, к чему привязался. Да даже если бы дядя Паул и родился не тогда, а тогда, то что же из этого? Прости, господи, меня, грешницу, но ведь смех разбирает.

Фирика начала смеяться и креститься. Выпила еще один стакан. Загрустила. Поднесла к глазам салфетку. Начала плакать, вздыхать и приговаривать:

— Только подумаю о дяде Пауле и сразу… Какой был человек, Саша!.. Какой человек!.. Именье, дом, виноградник, деньги, трудовые деньги… и как раз, когда мог бы наслаждаться всем этим… выдать замуж дочерей… Ох, Валерия, ох!

Валерия тоже плакала, хотя ни о чем не думала.

— Плачь, Валерия, плачь, дочка, — вздыхая и охая, причитала Фирика, — то, что ты потеряла, того уж больше никогда не найдешь!..

«Потерять то, чего уж больше никогда не найдешь!» Эта фраза взволновала Сашу, и, видя, что сестра смотрит на Валерию, она тихо и нежно, как в счастливые вечера, спросила Космина: «Ты болен? Скажи мне, что с тобой?»

Космин попросил разрешения покинуть их.

У порога его комнаты Саша взяла его под руку.

Он весь задрожал, будто дотронулся до змеи. Саша посмотрела на него горящими глазами.

— Ты болен? Жорж, что с тобой? Позвать доктора? Приготовить тебе чаю?.. Я принесу его попозже… ты болен… у тебя жар!..

Она говорила свистящим шепотом, не отрывая взгляда от его глаз.

Космин высвободил свою руку и, открывая дверь, ответил:

— Прошу тебя, очень прошу, пусть в этот вечер ко мне никто не приходит. Я устал. Ни доктора, ни чаю, ничего, ничего, ничего!

Космин заперся в комнате. Саша долго смотрит на дверь. Никогда он не был таким резким и нервным. «Никто!..» Но каково же ей знать, что он болен, и не заботиться о нем?! Инспектор так много наговорил… это взволновало его… да… покой ему поможет.

Космин зажег свечу. Расхаживает по комнате. В голове громоздятся впечатления, обрывки мыслей. Ему хотелось бы остаться одному в необъятной степи, чтобы не видеть людей, не слышать движения. Лечь средь пустынной степи, уснуть и больше не проснуться. Не чувствовать, не желать, не видеть ничего, кроме бесконечного простора земли.

Весь мир смеялся над ним, кроме одного-единственного существа! Только те ясные и голубые глаза плакали от жалости, от любви, от боли… От какого невыносимого сна он пробуждается! Нет, это был не сон, а действительность и позор! Он обогревался в доме старика, насыщался за его столом… И он же, который остался в живых, что сделал? Поджег его дом? Отнял его имущество?.. Он насмеялся над его жизнью, а затем сунул ему в руку револьвер и сказал: или застрелись, или увидишь, как твой дом станет домом терпимости. Несчастный избрал смерть, а он, грязный, продавшийся человек, остался хозяином в доме, в который не принес ничего, кроме позора! На глазах великодушного старика и этого божественного создания никогда не совершалось преступления, более глупого в начале и более отвратительного в конце!.. Ошибся?.. Один раз, второй, десятый раз… Он должен был остановиться… Должен был уйти не медля, не оглядываясь. Не тут-то было, — он хладнокровно, равнодушно развлекался, блаженствовал, чувствовал себя счастливым, успокаивая себя мыслью, что мстит старику за поруганную природу. Он верховный судья? Он?.. Безвольный, никчемный, бесчувственный, опустившийся пьяница, грязный паразит!

Космин остановился посреди комнаты и, обведя ее помутневшими глазами, обеими ладонями ударил себя по лицу. Из глаз брызнули искры.

Он действительно слышит или ему кажется? Кто-то стучит в дверь… Лишь бы она не посмела войти! Он был в состоянии рассказать ей все, что они сделали, и спросить ее: какими словами назвать их дела?.. Стук повторился… На кладбище все еще раздается «Вечная память!» А она стучится к нему в дверь. Если так, то пусть войдет и скажет ему, как называется то, что они совершили: безумие или преступление? Космин ринулся к двери и рванул ее так, что ударил о стену. Он лишился разума?.. На него смотрели глаза Малериана!..

Ноги Космина подкосились, он оперся об угол печи, уронил голову на грудь и пробормотал:

— Пожалуйста, барышня, пожалуйста…

Перед ним стояла Джелина в траурном платье, в котором она была на кладбище.

— Господин Космин, — сказала Джелина, и ее чистый голос задрожал, как сопрано в соборе, — я хотела поговорить с вами как можно скорее и откровеннее. Мама легла, Валерия спит…

Джелина покраснела, поднесла к глазам платочек и на мгновение остановилась. Космин со спокойствием человека, который уже ничего не чувствует, подал ей стул и попросил сесть и говорить, так как он «с удовольствием выслушает ее. Как же, конечно! С удовольствием…»

Он был бледен как мел.

— Господин Космин, — снова начала Джелина, пристально глядя на него. — Вот был трудолюбивый, честный и великодушный человек, и теперь его больше не стало. Я любила его не потому, что он был моим отцом, а потому, что, с тех пор как я его помню, он мне всегда казался страдающей жертвой. Достаточно ему было взглянуть на меня, как я уже понимала, чего он хочет, что у него болит. Сколько бы раз мы ни были рядом, мы всегда понимали друг друга и вместе страдали. Однако однажды, с год тому назад, в горестный для меня день, я осталась одна и поняла все, о чем он еще не догадывался. С этого дня я мучилась за нас обоих, мучилась за обоих и оплакивала ту великую мечту, которая погасла в один ужасный миг… Почему вы так смотрите? Вы думаете о чем-то другом? Не понимаете меня, господин Космин?

— Да, да, я понял, понял! — ответил Космин, испуганно вздрогнув.

— Много дней и ночей я старалась не верить этому; пыталась сказать своим глазам, что они лгут, не видят! Однажды, потеряв голову, я хотела их выколоть, но не решилась… Он решился. Я не решилась и продолжала смотреть… О! Господин Космин, господин Космин!..

Он опустил глаза. Ее слова витали в воздухе, кружились вокруг его головы; он чувствовал, как они сверлят его сознание. Не в силах больше сдерживаться, он поднял голову и раскрыл рот, чтобы сказать ей: «Покончите сразу, выносите приговор!».

— Я вас слушаю, барышня… понимаю… да, почему же нет!..

Это он сказал?

Его окончательно подавило ясное сознание, что он сказал не то, что хотел сказать, что он был подл и смешон.

Джелина посмотрела на него долгим, проницательным взглядом. Ее ласковое лицо словно просветлело.

— Хотите, чтобы я кончила, господин Космин? Кончаю. Здесь находятся три существа, которые не могут жить под одной кровлей. Одному из них необходимо уйти. Я, вы и… Но ее никто не имеет права выгнать из дома. Остаемся мы с вами, и вы должны решить. Скажите, кому из нас необходимо уйти сейчас же?

У Космина брызнули слезы.

— Я уйду, Джелина! — простонал он, закрывая глаза обеими руками. — Уйду сейчас же, но прошу вас, умоляю, скажите мне, простите ли вы когда-нибудь меня?

— Да! — ответила Джелина, поспешно направляясь к выходу. Однако на пороге она остановилась, посмотрела на него глазами, полными слез, и добавила: — От моей великой мечты ничего не осталось, кроме великой боли, но все же… Благодарю вас, сейчас вы не могли сделать для меня большего!..

Дверь закрылась. До Космина еще донеслись из коридора приглушенные рыдания…

Он вытер глаза. Взял пальто и шляпу. Задул свечу. Спустился по узкой лестнице, ведущей в глубину двора. Открыл калитку и поспешно вышел на улицу.

Отвратительная картина пронеслась у него в сознании: ему показалось, что он был похож сейчас на отяжелевшего паразита, который покидает чужую постель, едва двигаясь, ожиревший и разбухший.

Космин ускорил шаги… Есть, есть место на свете, если хочешь быть честным!.. Но куда идти?..

«Все равно куда!»

Перевод А. В. Сироткина.