Избранное

ПЕРЕД ВЫБОРАМИ

Спускаясь из Слатины по шоссе, вдоль которого справа тянутся прибрежные рощи Олта, а слева — цепи холмов, засеянных кукурузой, и неустанно погоняя четверку лошадей, за три часа можно добраться до Некуле, большого села с тремя тысячами жителей. Здесь же и резиденция субпрефектуры волости Думбрэвь. В Некуле, помимо волостной субпрефектуры, находится и окружной суд, есть там и судья, и помощник судьи, и писарь одновременно исполняющий обязанности привратника. Некуле кишмя кишит адвокатами, бывшими сборщиками налогов, бывшими судьями, бывшими помощниками судей и бывшими помощниками субпрефекта волости Думбрэвь.

Крестьяне и более пятнадцати помещиков возделывают виноградники, которые тянутся на десятки километров вдоль Олта по правую и по левую сторону уездного шоссе. Все они живут неплохо — поставляют вино в уезды Арджеш и Мусчел.

В Некуле жизнь бьет ключом; там разгораются политические страсти и действует множество политических партий; но почти все партии на стороне субпрефекта, который в свою очередь держит сторону префекта, а префект, само собою разумеется, — сторону правительства.

Большинство партий — это партии мелких чиновников, состоящие из пяти — десяти человек; когда сменяется правительство, члены этих партий говорят одно и то же; они группируются вокруг помощника префекта, и в особенности вокруг господина префекта, и речи их так похожи одна на другую, словно их обдумывает, пишет и произносит один человек.

Начинает какой-нибудь адвокат, надеющийся стать судьей:

— Ну, теперь-то и мы вздохнем, господин субпрефект, да…

— Да-да, и мы вздохнем, — подхватывают другие.

Адвокат продолжает, весело поглядывая вокруг:

— Мы боролись долго, очень долго и наконец-то раздавили деспотическую гидру политиканов, втоптали ее головой в пыль и грязь…

— Да, да, деспотическая в пыли, деспотическая в грязи, совершенно верно!

— Не было справедливости на земле…

— Нет, нет, не было, разумеется не было!

— Все человечество стонало под гнетом деспотизма.

— Разумеется, стонало, что и говорить!.. Да и как стонало!

— Дитя еще в утробе матери корчилось под бичом тирана…

— Да, да, корчилось так же, как и все мы корчились.

— Теперь пришел наш черед, и мы, объединившись, воедино раздавим голову гидры…

— Давайте мы с ней разделаемся!

— Теперь справедливость снова воцарится в Некуле и приласкает всех неутешных, голодных, обездоленных, всех нас, взывавших к небесам…

— К небесам? Да что там!.. Выше небес!

— Теперь в наших хижинах для нас, наших детей и жен восторжествует великая справедливость, величайшая справедливость. Счастье пришло вместе с новым правительством к жителям Некуле, угнетенным и облаченным, если можно так выразиться, в траурный креп страдания!

— Браво! Браво! Как здорово у него это получилось!.. Браво, ура!

— Да здравствует правительство! Да здравствует господин префект и почтеннейший наш Ницэ, господин субпрефект!

И все бросаются обнимать и целовать оратора. Он просит извинить его, так как «не подготовился к выступлению ничуть, ни чуточку, ну ни капельки», — тут оратор показывает на кончик ногтя, желая подчеркнуть, как мало он был подготовлен. Почти все представители существующих в Некуле партий, слушая его, думают:

«Вот дьявол! А что было бы, если б он подготовился?»

После одной из таких речей было решено вечером собраться всем у субпрефекта. «Посмотрим, что надобно делать, ведь приближаются выборы, нельзя терять ни минуты, речь идет о том, чтобы раздавить голову деспотической (гидры)».

В самом начале села, по левую сторону уездного шоссе, возвышается дом нового субпрефекта, господина Ницэ Кандела, владельца поместья в Некуле.

Дом у него новый, просторный, с застекленной верандой, крытый железом. Это одно из пяти-шести чудес Некуле. Остальные жилища — большей частью лачуги, крытые дерном и почти сравнявшиеся с землей, так что если бы не трубы, воткнутые в их осевшие крыши, трудно было бы угадать, где ютятся три с лишним тысячи жителей.

Смеркается.

Возле дома господина Ницэ Кандела расхаживают два сторожа — один с ружьем, другой с длинной, толстой дубиной, — и то и дело протяжно выкрикивают: «Кто идет! Кто идет!»

Дом субпрефекта освещен. Это настоящая иллюминация: на шести окнах — шесть подсвечников со стеариновыми свечами. В гостиной на потолке большая бронзовая лампа, под лампой — два стола, сдвинутых вместе и покрытых серой скатертью, вышитой красными, желтыми и синими нитками — это национальные цвета. Скатерть вышита самой госпожой Гиолицей еще в то время, когда она была воспитанницей с похвальными грамотами в пансионе монахинь в Галацах.

Вокруг столов — приверженцы субпрефекта, представители всех партий, мелкие чиновники всех мастей, сплоченные вокруг нового субпрефекта.

Господин Ницэ, субпрефект, отхлебывает кофе и лениво покуривает сигарету, вставленную в почерневший янтарный мундштук. Пепел он старательно стряхивает на блюдце.

У господина Ницэ продолговатое лицо, седые волосы и густые усы, словно приклеенные к губе. Он высокий, худощавый, вид у него болезненный. Приехал он совсем недавно, в самый разгар предвыборной страды, чтобы поддержать «партию в волости Думбрэвь, которая, по правде сказать, еще не избрала себе лидера».

Напротив него — госпожа Гиолица. Она пухленькая, приземистая, с черными завитками волос на лбу, краснощекая, экспансивная, глаза у нее большие и быстрые, рот широкий; нервическая, чуть отвислая нижняя губа госпожи Гиолицы подергивается, когда она начинает или заканчивает свою речь.

Она в шелковом платье лимонного цвета.

Пришел и ее черед, на сей раз она повелительница свергнутой деспотической гидры. Довольно с нее тех унижений, которые «она, женщина из хорошего рода, терпела под гнетом развратников».

Госпожа Гиолица стучит кулаком по столу. Она требует, и господин Ницэ должен повиноваться.

Она молода и полна сил, а господин Ницэ стар и хил, он не смеет возражать.

Все остальные, расположившись вокруг господина Ницэ и госпожи Гиолицы, пьют кофе и курят. Адвокат Чиупей, тот, что произносил речь, поглаживает черные длинные бакенбарды; он не спускает глаз с госпожи Гиолицы. Адвокат Андрин — невысокий старик с невероятно длинными белыми усами и генеральской бородкой клинышком; он плешив, макушка у него желтая, сморщенная, щеки отвислые и словно отливают серебром, потому что он уже несколько дней не брился. Андрин — крестьянский адвокат, с той поры как его сын сделался помощником «судьи» в этом же самом местечке Некуле. Его политические взгляды «подозрительны», немного «запутаны», потому что он был старостой во время режима деспотической гидры. Рядом с Андрином — председатель временной комиссии. Это старик в круглых очках, завязанных на затылке двумя шнурками; лицо его и особенно усы, неумело подстриженные ножницами, наводят на мысль, что он простой мужик, а не помещик и уж во всяком случае не председатель временной. На нем длинное до пят летнее коричневое пальто, выгоревшее на солнце. Голова его дергается, и он быстро бормочет: «Нн-да, нн-да», даже когда все молчат. Напротив них — бывший арендатор базара в Некуле; он молод, усы у него рыжие, глаза синие, в правом ухе серебряная серьга. Он отхлебывает большими глотками кофе и улыбается; в его нервной улыбке проскальзывает негодование, которое он выскажет здесь, у господина Ницэ, чтобы раз и навсегда стало ясно, «где есть деспотическая гидра и где ее нет». Слева от него, возле госпожи Гиолицы, волостной лекарь, высокий и костлявый мужчина; он утверждает, что после кофе две-три рюмки рома — «отличное средство, замечательное средство, особенно против микробов, которые так и кишат в воздухе миллиардами миллионов, кишат повсюду и даже в доме господина субпрефекта». Рядом с субпрефектом сидит начальник почты и телеграфа, назначенный на этот пост еще гидрой; но он «готов умереть за новую партию: он подвергся гонениям, его по праву должны были назначить не сюда, а в Слатину». Телеграфист Прикор, мужчина рослый и сильный, не дурак выпить, ни в чем не знает устали; он будет «главной опорой действий» во время выборов делегатов, о чем сам и доложил госпоже Гиолице, как только услышал из уст префекта Колибана, что новым субпрефектом будет господин Ницэ, человек деятельный и ярый оппозиционер; он стал таким с тех пор, как деспотические политиканы сместили его с поста субпрефекта.

Кроме того, за столом еще около десяти местных адвокатов, но не таких, как Чиупей и Андрин.

В десять часов субпрефект встает, стучит кольцом по стакану и говорит взволнованным голосом:

— Господа, заседание открыто. Пусть каждый скажет свое слово. Опасность велика, опасность огромна, и все мы ее сознаем! И поэтому (он кашляет и вытирает усы, глядя на их кончики)… и поэтому заседание открыто. Гиолица, дорогая, пусть принесут вина… и поэтому… ввиду того, что опасность велика… надо просить слова.

Господа, всем должно быть хорошо известно, что я даю слово только тем, кто хочет говорить.

Госпожа Гиолица зовет слугу.

Приказывает принести вина.

Появляется вино.

Госпожа Гиолица просит слова.

Лекарь уверяет, что «и вино помогает против микробов».

Гиолица берет слово.

Все ждут в глубоком молчании. Слышится только бульканье вина, наливаемого в большие хрустальные стаканы, на гранях которых играет свет лампы.

— Господа, — начала госпожа Гиолица, опершись на сжатые кулаки, — господа, здесь идет речь о политике большой или малой?

— Разумеется, о большой, — ответил адвокат Чиупей, поглаживая бакенбарды и пожирая Гиолицу глазами.

— О большой, — пробормотал председатель временной, дергая головой, — н-н-да, н-н-да, понятно, о большой…

— О большой! — завопил телеграфист Прикор. — Мы безусловно признаем только самую большую…

— Раз так, — продолжала госпожа Гиолица, опьяненная своим успехом, — мне необходимо сказать вам, что творит деспотическая гидра политиканов, какими темными делами она ворочает, да еще тайно; у них нет мужества, у этих бывших подлецов, они не выдают своих политических секретов.

— И поэтому… ввиду того, что опасность велика, — вставил субпрефект, поднося стакан ко рту, — мы должны быть все как один…

— Не перебивай меня, Ницэ! Не перебивай меня! — закричала госпожа Гиолица. — На самом деле это даже больше, чем темные дела! Грязные политиканы волости объединились, и лидер их находится в Слатине — это бывший генеральный директор Табачного управления, а его подручный в Горунье — это бывший депутат первой коллегии. А мы, господа (Гиолица потрясает поднятыми кулаками), мы, жители Некуле, находимся между двух огней: между Слатиной и Горунью!

— Между двух огней? — изумленно спрашивает временный, широко раскрывая испуганные глаза. — Да-н-н-нда, н-н-нда, что же делать?.. Что же делать?

— И поэтому… ввиду того, что опасность велика… — перебил субпрефект, кашляя и берясь за стакан с вином.

— Позволь уж мне, Ницэ! — взвизгнула госпожа Гиолица, грозя ему кулаком. — Мы находимся между двух огней, между лидером и его подручным, между Слатиной и Горунью… но всего ужаснее, господа, что огонь пылает и здесь, среди нас!

— Даже в Некуле? Даже и у нас темные дела? — удивился старик Андрин, бывший старостой во время деспотической гидры.

— Ну, уж этого я себе не представлял, н-н-нда, — забормотал председатель временной, дергая головой, — н-н-нда — н-н-нда… не представлял, клянусь своей жизнью, а я уже человек старый!

— А вот я уверен и даже безусловно уверен, — заявил, подымаясь, телеграфист Прикор, — и готов разгромить их главную опору действий!

— И я уверен, даже больше того — убежден, это же ясно как божий день! — заорал бывший арендатор базара в Некуле. — Я уверен, и напрасно господин Андрин удивляется. Почему именно они, их благородие, бывший примарь гидры, представляются удивленными? Я, например, не удивляюсь. Уши оппозиции находятся даже здесь, среди нас. И господин Андрин знает это прекрасно. О-о-о! Он знает это лучше нас всех!

— Я протестую! Я протестую! — возмутился старик Андрин, поднимая правую руку (рука его дрожала). — Я протестую! Люди меня знают! Никогда я не был против правительства! Ни одно правительство не жаловалось на меня! Больше того… я готов и сейчас…

Госпожа Гиолица стукнула стаканом по столу и снова взяла слово:

— Господа, я вам сказала, что огонь — даже здесь, в волости! Огонь над нашими головами, если можно так выразиться!

Председатель временной вздрогнул и посмотрел вверх, но, не видя никакого огня, пробормотал несколько раз: «Нн-н-ннда, н-н-нда» — и поднес ко рту стакан с вином.

— Господа, и чтоб доказать вам, что огонь — вот здесь, перед нами (перед ними стояли четыре большие бутылки с красным вином), мне сто́ит только спросить вас: где находятся наши помещики? Они в объятиях гидры! Они запутались в темных делах! Где находятся наши адвокаты? Где? Отвечайте мне!

— В объятиях гидры!

— Где находятся мелкие землевладельцы?

— В объятиях гидры!

— Где находятся жены помещиков?

— В объятиях гидры!

— Где находятся жены адвокатов?

— В объятиях гидры!

— А вы знаете, кто ворочает всеми темными делишками здесь, в Некуле?

— Кто? Кто?! — закричали все, вскакивая.

— Бывший судья, бывший подлец, бывший бандит, адвокат Панаитеску!

— И он подожжет село? — пробормотал председатель временной.

— Он? он? он? — завопил телеграфист Прикор и опрокинул бутылку с вином, но тотчас же так быстро подхватил ее, что ни одна капля не вылилась. — Это он бросил крупных и мелких землевладельцев, адвокатов и их жен в объятия гидры? Он? Ну хорошо, господа, решайте, что с ним делать, и я сделаю!

— Ион, принеси еще четыре больших бутылки с красным вином, — приказал субпрефект, показывая четыре пальца.

— Этого человека надо стереть с лица земли! — закричала госпожа Гиолица, рассекая воздух рукой, словно саблей.

— Стереть с лица земли или переубедить, — предложил телеграфист Прикор, взмахивая рукой так, будто дергал кого-то за волосы. — Но переубедить… как следует… по-настоящему… неукоснительно… как можно лучше, в полном смысле этого слова!

— Надо переубедить подлеца, — добавил лекарь, который все пил не переставая. — Как следует переубедить, ведь он сделался средоточием оппозиционных микробов.

— Переубедить этого подлеца из подлецов, — поддержал субпрефект, выпивая седьмой стакан вина.

— Переубедим его завтра же вечером! — завопил телеграфист. — Он приглашен на именины к Илие-греку, и мы все приглашены туда, пойдем, пойдем все как один и такую ему покажем политику… и так переубедим его, что он с копыт долой — трах, шлеп, хлоп, трах!

Так кричал телеграфист Прикор, и только ярость госпожи Гиолицы могла бы превзойти его неистовство. Почесывая правую ладонь, он надрывался:

— Ах-аах-ах! Почему здесь нет бывшего подлеца, бывшего бандита, я бы переубедил его одним ударом!

— Очень хорошо, мы его переубедим, — вмешался бывший арендатор базара в Некуле, — переубедим; но если речь идет о большой политике, что будет со мной? Со мной, с базаром, арендованным за мой счет господином председателем временной? Я же потеряю все!.. И почему я должен терять, когда я ваш и целиком с потрохами отдаюсь господину Ницэ и господину правительству? Я хочу знать, где есть деспотическая гидра и где ее нет! Моя карьера юного молодого человека погублена бывшим примарем. Вот он здесь среди нас — весьма любимый и почитаемый господин председатель, который в Слатине выслуживается перед лидером противников, бывшим генеральным директором табачных дел. Я так понимаю политику: дважды два — четыре? Верно! Уплатил — получай! Господин Ницэ — помощник префекта? Верно! Лекарь — волостной лекарь? Верно! У Прикора — почта? Почта! Чиупей в фаворе? В фаворе! Господин Андрин — адвокат, а его сын помощник судьи? Верно! А я?.. Даже рынок у меня отобрали! Как я выкручусь? Ну, право, как же я выкручусь?

И, закончив свою речь, бывший арендатор базара, едва сдерживая гнев, схватил шляпу.

Старик Андрин съежился и вытер пот с желтого морщинистого лба.

Председатель временной пробормотал «н-н-нда, н-н-нда», разглядывая ногти.

Госпожа Гиолица несколько раз порывалась что-то сказать, но промолчала, стиснув зубы.

Лекарь, залпом выпив стакан вина, заявил: «Микробы оппозиции витают в воздухе миллиардами миллионов, витают даже и здесь, в доме господина субпрефекта».

Адвокат Чиупей разгладил бакенбарды; между пальцами у него остался черный длинный волос, и он дунул на него, глядя, как тот уплывает по воздуху.

Субпрефект, откашлявшись несколько раз, взял слово:

— Эх, молодость, молодость! Сразу видно, что ты неопытен. Разве мы сказали, что лишим тебя рынка? Он твоим и будет!.. Твоим, понимаешь? А господин председатель временной будет избран старостой. Он уступит (субпрефект указал на председателя), и мы уступим (он указал на себя).

— Ну, тогда другое дело! — восторженно согласился бывший арендатор базара.

— Вот это верно, н-н-нда, — пробормотал временный, — он уступит (председатель ткнул указательным пальцем в префекта), и мы уступим (и он ткнул себе пальцем прямо в грудь). Н-н-нда… и мы уступим!

Мир восстановлен. Энтузиазм вновь возрастает.

— И поэтому… ввиду того, что опасность велика, — снова начал субпрефект, опьяненный вином и успехом своей дипломатии, — ввиду того, что опасность велика… и мы все ее сознаем… мы должны объединиться и завтра же вечером переубедить бывшего подлеца!

— Он заслуживает этого, — вставил адвокат Чиупей, глядя в глаза госпоже Гиолице, — ибо он затевает и нечто более худшее, чем темные политические дела. Если бы вы только знали, госпожа Гиолица, и вы, господин Ницэ! Если бы вы только знали, вы бы его окончательно стерли с лица земли!

— Что? — закричала Гиолица, вспыхнув; она кое-что знала. — Что, господин Чиупей? Говорите, господин Чиупей, говорите немедленно, иначе я умру тут же на глазах у всех!

— Говори, Чиупей, я тебе приказываю! — повелительно крикнул господин Ницэ, опрокидывая стакан и заливая стол вином. — Я тебе приказываю, Чиупей, и когда опасность велика и я приказываю, тебе надо подчиниться; даже если бы я тебе приказал молчать, ты все равно должен был бы говорить! Я таков: если приказываю, то уж приказываю!

Субпрефект умолк, ударив кулаком по столу и опрокинув стакан вина.

Все застыли, устремив глаза на Чиупея.

— Он плетет небылицы о любви, — сказал Чиупей, потупившись. — Не знаю, что… не знаю, какого характера… любовь… отказ… ревность… он… госпожа Гиолица…

— Что?! — закричала госпожа Гиолица. — Да как он посмел равняться со мной?

И, кусая пальцы от злости, она заплакала и бросилась на шею субпрефекту.

— Послушай, Ницэ… послушай, Ницэ… если ты в силах… отомсти за меня, Ницэ! Отомсти!

Госпоже Гиолице сделалось дурно.

Субпрефект и адвокат Чиупей унесли ее.

Судорожно дрыгая руками и ногами, Гиолица вопила истошным голосом: «Отмщение! Отмщение!» — хотя, как и все другие, она была убеждена, что потеряла сознание.

Субпрефект и адвокат Чиупей уложили ее на постель в спальне.

У Гиолицы все время судорожно дергались то ноги, то руки.

— Надо распустить ей корсет, — предложил адвокат Чиупей господину субпрефекту.

— Я ничего не смыслю в этом, — ответил тот в замешательстве, несколько раз откашлявшись, — но ввиду того, что опасность велика… и мы все это сознаем… если ты смыслишь в этом деле, дорогой Чиупей… сделай мне одолжение… ввиду того, что опасность велика…

Адвокат Чиупей наклонился над молодой и упругой грудью госпожи Гиолицы.

Субпрефект, убежденный, что он, как человек хорошо воспитанный, не должен оставлять собравшихся, и зная также, что Гиолица падает в обморок довольно часто, оставил ее на попечении Чиупея и перешел в гостиную.

Увидев его, все поклялись отомстить за госпожу Гиолицу.

Адвокат Чиупей тоже вернулся и весело сообщил:

— Не беспокойтесь, ей уже лучше, она открыла глаза и приказала нам отомстить за нее!

— Отомстить… н-н-нда, отомстить! — поддержал временный, вспомнив, что однажды видел, как госпожа Гиолица прогуливалась при луне с «бывшим подлецом» и пела: «Только одни глаза любила я в жизни своей!»

— Отомстить! — пробормотал адвокат Андрин, вспомнив, что как-то раз, проходя по прибрежной роще на берегу Олта, он услышал возглас: «Ах!» и поцелуй и, притаившись на опушке, увидел собственными глазами сначала «бывшего подлеца», а потом и госпожу Гиолицу.

— Отомстить! — сказал лекарь, вспомнив, что несколько месяцев тому назад, когда господина Ницэ не было дома, он, придя к госпоже Гиолице, принялся за кофе; сидя на веранде, он по своей системе «лечился» ромом — «от микробов»; а «бывший подлец» прогуливался с госпожой Гиолицей; лекарь же, приналегши на ром «от микробов», заснул, уронив голову на стол; очнувшись, он уже не увидел ни «бывшего подлеца», ни госпожи Гиолицы.

— Отомстить! — пробормотали еще двое перепившихся господ с красными глазами и усами, мокрыми от вина.

— Благодарю вас. Я вижу, что вы любите мою жену, этого ангела, которого вы все знаете. А теперь поклянемся и, ввиду того, что опасность велика, выпьем.

Уже восемь раз приносили по четыре бутылки красного вина. А затем еще и еще…

Они пили за правительство, за префекта, за субпрефекта и за госпожу Гиолицу.

— Мое мне-нение, — пробормотал временный, — н-н-нда, что за любимую нашу госпожу Ги-ол-ицу мы должны выпить три раза.

После того как они выпили еще по три стакана, субпрефект, едва ворочая языком, приказал адвокату Чиупею:

— Приказываю тебе, Чиупей, как друг и как б… б… брат… прика-азываю… пойди… узнай… которую все мы знаем… что?.. ввиду того, что о… о… опасность велика… лучше ли Гиолице… которую мы все… я тебе при… ка… казываю, как друг и как брат. А когда я… я, Ницэ Кандел, приказываю… ты должен по… по… повиноваться… должен… по… по-пойти, даже… даже если бы я тебе сказал не… не ходи, ты все равно должен пойти… если я приказываю, то уж приказываю!

Ноги у субпрефекта подкосились, и он повалился на стул.

Адвокат Чиупей залпом выпил стакан вина, разгладил бакенбарды и, улыбаясь, ответил:

— Если вы приказываете, господин Ницэ, даже когда приказываете не делать, я все равно делаю. Если вы приказываете, то уж приказываете!

— Когда кто-нибудь по… повинуется… — пролепетал, заикаясь, субпрефект, тщетно пытаясь встать со стула, — когда… кто умеет повиноваться, как ты, тот пойдет, далеко пойдет…

Адвокат Чиупей ушел, тихонько прикрыв за собой дверь гостиной.

Ни один из присутствующих уже не мог подняться со стула.

Слуга, после того как господин субпрефект крикнул ему, указав на бутылки: «Приказываю!», едва успевал наполнять стаканы вином.

Все говорили одновременно.

Лекарь защищал свою теорию, восхваляя вино как лучшее «противоядие против микробов, которые витают в воздухе э-э-э-э… вот так… миллиардами миллионов даже в доме господина субпрефекта…»

Старик Андрин твердил все время: «Да здравствует правительство! Правительство, которое не назовешь ни так, ни этак, а вот как… я слышал… нет… не потому, что постыдно сказать, просто, черт побери, на языке слово вертится, а не поймаю».

Временный все повторял: «Я староста, господин Ницэ, н-н-нда, и разом — всех этих болтунов в каталажку, н-н-нда!..»

Телеграфист Прикор и субпрефект громко спорили, хотя держались одного мнения и выражали его одинаково: «Переубедить бывшего подлеца, бывшего бандита, переубедить, да так… — хлоп, трах, шлеп… чтобы с копыт долой!»

Серая скатерть, вышитая госпожой Гиолицей желтым, красным и синим, была вся залита вином.

Спустя полчаса явился и адвокат Чиупей; он раскраснелся, влажные глаза его поблескивали; сев рядом с господином Ницэ, он сказал:

— Не беспокойтесь. Она спит… спит, как младенец!

— Браво, Чиупей, — пробормотал субпрефект, голова его моталась во все стороны, — дай-ка я тебя по… поцелую, Чиупей, я вижу… вижу… что ты мне… что ты мне… вижу теперь, что ты мне настоящий друг!..

Пытаясь отереть слезы радости, субпрефект хлопнул себя рукой по носу и поцеловал Чиупея.

Временный заснул. Он похрапывал, уронив голову на стол; старик Андрин клевал носом; бывший арендатор базара, развалившись на диване, сплевывал пепел сигареты: он сунул ее в рот не тем концом.

Лекарь, опустив голову на стол и закрыв глаза, бормотал: «Микробы, микробизм, материализм и даже бог — это необъятный микроб, состоящий э-э-э-э… из миллиардов миллионов микробов, и поэтому он бесконечен, бессмертен и обитает повсюду».

Только Прикор и Чиупей держались отлично. Субпрефект продолжал пить, пытаясь что-то сказать.

— Мы должны его завтра же вечером переубедить за столом у грека, — заявил Прикор.

— Да, — согласился Чиупей, залпом выпив стакан вина.

— Я… я, — бормотал субпрефект, вертя головой, словно это был ком земли, насаженный на жердь, — я… я могу… могу только ре… реквизировать у него лошадей… для мане… маневров…

— Браво, господин Ницэ, браво, прекрасная идея!

— Я… я могу… как субпрефект, уважающий себя… могу только… только… заставить его сторожить но… ночью… се… село…

— Браво, господин Ницэ, прекрасная идея!

— Я… я… я… могу только как субпрефект вымести его из… из во…

— Из волости, — подсказали двое других.

— Да, — прошептал субпрефект; он больше не мог произнести ни слова и, указав рукой на грудь, закрыл глаза.

— У него горит нутро, — прошептал Прикор.

— Горит нутро, — повторил тихо Чиупей.

— Господин Ницэ, может быть, отнести вас на диван?

Субпрефект кивнул головой.

Прикор и Чиупей уложили его на диван.

Субпрефект повел мутными глазами, широко открыл рот, но не мог уже вымолвить ни слова.

— Переубедим его?

Субпрефект кивнул головой.

— Бывшего подлеца…

Субпрефект кивнул головой.

— Завтра же вечером…

Субпрефект кивнул головой и закрыл глаза.

Все заснули.

Одни посапывали, другие храпели. Три часа ночи.

Снаружи слышны голоса сторожей, которые выкрикивают по очереди: «Кто идет! — Кто идет!..»

На третий день утром по селу прошел слух, что бывший судья, адвокат Панаитеску, «так избит, что неизвестно, выживет ли он».

Бывший судья — это бывший подлец.

Они его переубедили!

P. S. Только что закончились выборы. Жители Некуле еще не успели позабыть вкуса яств на банкете у господина Ницэ Кандела, субпрефекта волости Думбрэвь, как печальная весть привела в ужас всю местную партию: сменяется правительство!

Субпрефект огорчен, лекарь еще усерднее «лечится» от микробов, адвокат Чиупей уже реже приходит к госпоже Гиолице, председатель временной вздыхает, бормоча: «н-н-нда…», старик Андрин все спрашивает себя, жаловалось ли какое-нибудь правительство на его политические принципы, телеграфист Прикор все время выстукивает депеши по приказу господина Ницэ Кандела и разузнает у префекта Колибана о новых политических тайнах.

Весть о том, что правительство, которое в сущности «не было ни таким, ни этаким (не потому, что это стыдно сказать)», пало, низвергло все политическое сооружение, воздвигнутое обывателями Некуле. Собраний они больше не устраивают, а лишь встречаются по два, самое большее по три человека, пристально смотрят друг на друга, качают головой и говорят:

— Это верно?

— Да, н-н-нда…

— А что я говорил?

— Что?

— Ну, сами знаете…

— Ну да… так оно и есть!

И до тех пор пока не сформировалось новое правительство, политиканы Некуле обменивались только взглядами и говорили односложно.

Восторг, охвативший партию, достиг апогея, когда стало известно, что старик опять взял в руки бразды правления. Окруженный всеми членами партии, состоящей из восьми, а если считать субпрефекта, то из девяти человек, Андрин кричал:

— Все он, бедняга! Причем здесь свобода, причем конституция?! Ему наплевать на все эти глупости!

Но когда бедняга был сменен коалиционным правительством, разочарование снова охватило «деятелей» Думбрэвь. И Ницэ Кандел, устраненный новым правительством, говорил печально, но вполне справедливо:

— Я понимаю: правительства сменяются, но при чем же тут субпрефект?

А председатель временной, изгнанный из примэрии новым субпрефектом, недоумевал по этому же поводу:

— Н-н-нда…

Перевод М. П. Богословской.