Карающий меч удовольствий

Глава 12

По мере того как шли месяцы моего срока официальной службы, становилось ясно, что мне потребуется вся помощь, какую только Фортуна сможет мне оказать. Согласно законам, я не мог принять командование в Азии, пока не закончится срок моего консульства; и действительно, необходимо было довольно продолжительное время, чтобы собрать обученную армию. Я прекрасно знал, что Сульпиций и Марий сделают все, что только в их силах, чтобы я никогда не мог уехать из Рима. Я знал, что Марий обнаружил, что именно кроется за его отзывом из Италийской кампании; к нашему военному соперничеству добавилось негодование старика по поводу того, что он считал моим личным предательством.

Однако сильнее всего следовало опасаться Сульпиция. Теперь, вот уже некоторое время будучи трибуном, он беспрепятственно потворствовал неприкрытому насилию. Он расхаживал по улицам в окружении шести сотен телохранителей из молодых бездельников — сыновей финансистов и купцов, к которым он обращался зловеще, как к своему антисенату. Несмотря на свои огромные долги, он имел нахальство предлагать, чтобы любой сенатор, долг которого превышал определенную сумму, был смещен со своего места в курии. Вскоре Сульпиций принялся открыто агитировать за Мария как полководца в будущей Восточной кампании.

По мере приближения дня голосования общественные беспорядки усиливались. Каждая встреча на народном собрании прерывалась стычками наших сторонников с толпой приближенных Сульпиция, нападающих друг на друга. В конце концов ситуация настолько вышла из-под контроля, что мы с Квинтом Помпеем приняли экстраординарные меры, предложив юстиций[93] на религиозных основаниях. Под этим подразумевалось, что день выборов конечно же будет автоматически отложен и даст нам небольшую передышку, чтобы подготовиться к следующему броску.

Но Сульпиций оказался гораздо проворнее нас. На следующий же день после объявления юстиция вооруженные толпы все еще разгуливали по улицам, и большинство владельцев лавок благоразумно закрывали ставни и входные двери. Обычная жизнь в городе фактически замерла. Рано утром охрана сообщила нам, что огромная толпа собралась у храма Диоскуров[94]. Возникла опасность беспорядков. Воспользуются ли консулы своими правами высших гражданских магистратов, пойдут ли восстанавливать порядок?

Мы с Помпеем отправились вместе, наши ликторы расчищали нам дорогу. Сын Помпея тоже пошел с нами, почти лишившись дара речи от гнева, вызванного непочтительностью, проявленной по отношению к его отцу. Каким-то образом нам с трудом удалось подняться по ступеням храма, чуть выше толпы, и мы попытались заставить их нас выслушать.

Это было почти невыполнимо. Все время крики и издевки прерывали нас. Потом, так же внезапно, как начался, шум утих. В толпе установилась абсолютная тишина. Я увидел, как Сульпиций в сопровождении нескольких своих товарищей-трибунов прокладывает путь к нам.

Они остановились у подножия лестницы храма, пожирая взглядами наших ликторов. Тогда Сульпиций поднялся к нам и голосом, который слышен был даже на Капитолии, потребовал, чтобы мы отменили юстиций и провели выборы, таким образом выполнив волю народа. Народ одобрительно завопил. Некоторые из тех, кто был поближе, стали напирать позади Сульпиция и его друзей. Я увидел, как в утреннем солнечном свете сверкнул кинжал.

Все могло бы обойтись без насилия, если бы сын Помпея не вышел из себя. Он стал выкрикивать оскорбления толпе — те самые презрительные оскорбления, которые может себе позволить только аристократ, — и повернулся со сжатыми кулаками к Сульпицию. Возможно, народ подумал, что их герой вот-вот будет убит; но не важно, каков был мотив, огромный бородатый тип высунулся из толпы и нанес удар кинжалом точно в горло молодому человеку. Как только тот упал, люди, стоявшие позади убийцы, обошли его, чтобы добраться до Помпея и до меня.

Я осмотрелся вокруг в поисках своих ликторов, но они были уже на некотором расстоянии от меня, защищая спасавшегося бегством Помпея. Еще несколько секунд, и будет слишком поздно что-либо предпринимать. Сульпиций подхватил меня под руку с одной стороны, его товарищ-трибун — с другой, и они вывели меня через вопящую толпу в тихий переулок. Никто и пальцем ко мне не прикоснулся. По крайней мере, моя консульская должность все еще имела некоторую власть над толпой; или, возможно, они доверили Сульпицию сделать все, что было нужно.

Привели меня в дом Мария. Меня втолкнули через уличную дверь и напугали рабов, бросившихся врассыпную по коридорам, как только мы вошли. Сульпиций рывком открыл дверь и втолкнул меня в нее. Другой трибун остался за дверью.

Комната была слабо освещена и благоухала тонким ароматом тлена, словно логово дикого зверя. Когда мои глаза привыкли ко мраку, я увидел, что Марий сидел передо мной на низкой кушетке с плоской бутылью вина рядом, волкодав свернулся у него в ногах. Чуть выше по стенам мерцали его военные трофеи.

Марий встал, тяжелый и тучный, и подошел ко мне, опираясь на палку. Он хромал, приволакивая одну распухшую ногу. Он придвинул свое покрытое щетиной, с красными прожилками лицо крестьянина близко к моему, и я почувствовал запах чеснока, выпитого вина и кислоты, которая была Марием.

— А-а-а, — протянул он. — Благородный консул. Великий полководец. Человек, который победит Митридата.

Его желтые зубы оскалились на меня. Сульпиций стоял близко ко мне, все еще держа меня под руку.

— Слушай, Сулла, — сказал Марий. — Я собираюсь сделать тебе одно очень простое предложение. Если ты вернешься на Форум и аннулируешь юстиций, который вы объявили, мы тебя отпустим.

— Понятно. Тогда ты проведешь выборы толпы и объявишь себя законным главнокомандующим в кампании против Митридата. Предположим, что я откажусь от твоего предложения?

Его слезящиеся глаза, покрасневшие и дикие, сверкнули, как пара скрещенных кривых восточных сабель.

— Если ты откажешься, мы убьем тебя, Сулла. Здесь и сейчас. Если бы это было только личное дело, я убил бы тебя так или иначе. — Его огромные руки сжались в кулаки, а потом разжались. — Но это не личное дело. Это дело, касающееся Республики. И не важно, какой ты человек, я не стал бы по доброй воле убивать римского консула.

«Марий сильнее придерживается традиций, чем ты, Сцевола».

Это были мои собственные слова. И я подумал так, внезапно поняв, что было на уме у спятившего старика — его собственные любопытные, но устаревшие понятия о личной чести. Для него невообразимо, что я, консул, стану действовать по принуждению. Он был уверен, что я откажусь. Я мог видеть это по его глазам. И тогда он убьет меня с чистой совестью.

«Однако я тебя удивлю, Марий», — подумал я, и холодная ненависть медленно сжалась в комок у меня за грудиной.

Вслух я сказал:

— Ты не оставляешь мне никакой альтернативы, верно? Ведите меня назад на Форум. Я отменю декрет, как ты того требуешь.

Марий недоверчиво заморгал глазами. Я был прав.

— Что?! — выпалил он своим зычным голосом крестьянина. — Что?!

— Я отменю юстиций, — повторил я.

— И ты еще называешь себя патрицием! — воскликнул он. — Ты — грязь с Авентинского холма! Ты трус!

Марий наклонился вперед и намеренно плюнул на мою обезображенную щеку. Большой комок его слюны повис на моем лице, словно слизняк. Сульпиций сильнее сжал мою руку. Я не двигался.

— Ведите меня на Форум, — сказал я. — Я ясно выразился. Здесь мне больше нечего делать.

Марий не сказал ни слова; он стоял будто какая-то огромная обезьяна, качая своей косматой головой из стороны в сторону. Сульпиций потянул меня за рукав и вывел из дома, где нас поджидали сопровождающие. В поле зрения не было ни одного сенатора или его охраны: пускай себе Сулла сам о себе заботится, не важно — консул он или нет.

Я много раз говорил, что гораздо легче умереть за свою страну, чем жить за нее. Тогда я бы мог легко умереть и заработать посмертно репутацию героя у горстки аристократов за то, что придерживался их кодекса чести, в то время как они скромно сидели по домам. Но смерть — это не лучший способ отомстить, а я, пройдя через годы ожесточения, научился терпению в своей ненависти. Умрут Марий и Сульпиций, а не я. Но умрут они, когда я сочту нужным, ради моего удовольствия. Я еще был консулом.

Этим единственным оскорблением, которому нет прощения, Гай Марий разрушил мои последние сомнения, но вложил мне в руку меч. Даже тогда, я думаю, ему не приходило в его пьяную, придерживающуюся старых традиций голову, что при необходимости я отброшу в сторону те законы, которым он лицемерно поклонялся. Если бы у него возникла подобная мысль, он ни за что не отпустил бы меня тогда.

Я сделал то, что был вынужден сделать. Я аннулировал свой декрет о юстиции, как того требовал Сульпиций, не обращая внимания на торжествующее улюлюканье и насмешливые выкрики, которыми были встречены мои слова. Я мог позволить себе ждать. Каждое оскорбление, каждое унижение моего достоинства будет отмщено сполна. Тогда я возвратился к себе домой, сообщить новости Метелле и осуществить нелегкую задачу — сказать Корнелии о том, что ее муж мертв.

Корнелия восприняла смерть молодого Помпея очень тяжело: она ходила уже беременной, и ее нервы были натянуты. Я попробовал было успокоить ее, как умел; но признаюсь, я всегда бываю неуклюж и жесток, когда сталкиваюсь с проблемой подобного рода, да и что я мог поделать?! Корнелия, как оказалось, почему-то обвинила меня в этой трагедии. Возник соблазн рассказать ей правду, что Помпей был несдержанным зеленым глупцом, который получил по заслугам, и что именно он непосредственно в ответе не только за то, что и моя жизнь оказалась в смертельной опасности, а я сам подвергся оскорблениям Мария, но и за то, что подви́г Сульпиция на последний отчаянный поступок. Однако я сдержался. Беременные женщины не самые разумные из живых существ.

И все же в моем сердце остался горький осадок, когда я уходил от нее. Отношения, которые мы с таким трудом наладили, в один день были попраны и не подлежали восстановлению вновь. Корнелия больше не могла ни о чем думать, кроме смерти мужа: заплаканная и тяжелая, она отвернулась, когда я попытался поцеловать ее на прощанье. К тому же я был вынужден оставить ее на попечение Метеллы, которая была потрясена, узнав (о чем в конце концов Корнелия проговорилась в своем горе), что моя дочь ненавидела Метеллу столь сильно, сколь она любила Клелию. Но другого способа обеспечить ее безопасность не было.

Как только стемнело, я выехал из города через неохраняемые ворота, скрывая лицо в складках своего капюшона. Ни один из вооруженных охранников не встал у меня на пути; ни один всадник не преследовал меня, когда я скакал галопом по белой Аппиевой дороге. Пусть Марий и Сульпиций наслаждаются своим моментом триумфа — им осталось недолго. Дав мне возможность уехать из Рима, они совершили ошибку, которая уничтожит их.

Я ехал все время на юг, где в Капуе меня поджидали мои шесть легионов: ветераны, кем я командовал во время италийской кампании, которые, как я был уверен, не подведут меня теперь.

Мой неожиданный приезд в Капую, в одиночестве, на охромевшем коне, сразу же вызвал самые дикие слухи, распространившиеся по всему лагерю. Мои старые легионеры высыпали на улицы и приветствовали меня, когда я направлялся к командирам. Чья-то грубая рука сунула мне в руку кожаную флягу с вином, и я благодарно выпил глоток. Вокруг меня повсюду рос гул громких, нетерпеливых, вопрошающих голосов. Я покачал головой и ничего не сказал, кроме:

— Завтра. Я поговорю со всеми вами завтра.

Я думал, что в этих казармах не возникнет никаких неприятностей.

Но с моими старшими офицерами, которые все как один были из семей патрициев, все обстояло по-другому. Они приветствовали меня довольно вежливо, но, определенно, были сдержанны и подозрительны. Мой поступок казался им абсолютно неконституционным. В конечном итоге я все-таки был консулом и находился еще при исполнении служебных обязанностей. И самое место мне — в Риме.

Той ночью я собрал их всех вместе на приватный разговор и сообщил им столько, сколько счел нужным, что в действительности было всей правдой о случившемся за прошедшие двадцать четыре часа. О чем я не сделал никаких упоминаний, так это о моих планах на будущее. Я повествовал о произволе, от которого пострадал, о серьезных оскорблениях моего консульского достоинства, об анархии, воцарившейся в городе. Они выглядели достаточно потрясенными, но все еще не совсем доверяли мне. Я объявил о своем намерении обратиться к своим отрядам на следующее утро и распустил их, не дав задать вопросов.

Времени для церемоний не было. Теперь я почти не сомневался, что Сульпиций проведет через народное собрание декрет о передаче моей армии Марию. Самое позднее к полудню следующего дня прибудут делегаты, чтобы лишить меня полномочий главнокомандующего. Я не мог быть уверенным в моих офицерах; я был вынужден полагаться лишь на солдат. Они меня не подведут. Достаточно намекнуть, что Марий может предпочесть взять своих ветеранов на Восточную кампанию. Легионеры не станут с готовностью отказываться от обещанной добычи, а центурионы — от вознаграждения за долгую службу.

Я, как оказалось, успел вовремя. Легионы были собраны — тридцать пять тысяч человек — вне городских границ на огромном поле, которое было предназначено для упражнений в боевом искусстве. Я стоял на временном возвышении, чтобы обратиться к ним с речью, а мои офицеры перешептывались и взволнованно топтались позади меня. Когда я закончил свой рассказ и обратился к отрядам с призывом приготовиться следовать за мной немедленно, послышались неожиданные выкрики:

— Веди нас в Рим! Смерть Марию!

А затем выкрики перешли в ритмичное скандирование:

— Сулла! Сулла! Сулла!

Мой старший легат, краснолицый и разъяренный, выступил вперед и заявил:

— Это подстрекательство к мятежу. Если ты не справишься с этими людьми, господин, мы не отвечаем за последствия.

Даже в тот момент общего крика и напряжения его торжественные манеры, его полная бесполезность щекотали мои нервы своей нелепостью. Я рассмеялся ему в лицо.

— Ты не должен беспокоить свою совесть, — сказал я ему. — Тебе ни за что не придется отвечать. Ты просто будешь подчиняться приказам. Моим приказам. Посмотри сюда. — Я указал на край поля, где, помимо моих вопящих легионеров, появились два всадника с небольшим конным отрядом, едущим позади. — Там, если я не слишком ошибаюсь, — люди, посланные, чтобы лишить меня командования. Если ты желаешь служить под командованием Мария, тебе нужно будет лишь вернуться назад в Рим вместе с ними.

Два всадника приближались, обходя собравшихся по парадному флангу под стук копыт и в водовороте пыли. Пока ни один из моих людей не нарушил рядов. Центурионы твердо управляли ими.

Отряд резко остановился у возвышения. Его двумя предводителями, как я теперь мог видеть, были военные трибуны. Один из них со свитком пергамента в руке глянул на меня снизу вверх и сказал:

— Луций Корнелий Сулла, в соответствии с декретом народного собрания я послан, чтобы освободить тебя от незаконно занятого поста главнокомандующего и препроводить назад в Рим. Следовательно, твоя армия передается генералу Гаю Марию.

— Я не признаю твоих полномочий, — отвечал я. — Этот декрет был принят силой. Отправляйся назад в Рим и сообщи своим хозяевам, что Сулла вернется, когда придет его время, и не один.

Его глаза сверкали то на меня, то на орущих легионеров. Опасение и скептицизм изобразились у него на лице.

«Вот еще один человек, который верит в связующую силу прецедента», — подумал я.

— Ты отказываешься повиноваться этому требованию?

— Конечно. К тому же у вас нет способа заставить меня подчиниться. Ведь это ты, а не я, рискуешь своей жизнью. Возвращайся в Рим и передай им, что ты видел.

Трибун заколебался, положив руку на рукоятку своего меча.

— Я запомню твое лицо, трибун, — пообещал я. — Я не забуду тебя, когда возвращусь в Рим.

Он сделал резкий жест рукой, развернулся и поскакал прочь от возвышения, его эскорт последовал за ним. Войско теперь опасно затихло. Он ехал медленно мимо легионеров, смотря прямо перед собой. Однако никто не двинулся с места. Вдруг откуда-то вылетел камень, с силой ударив его по голове. Трибун охнул и выпал из седла.

Через мгновение о дисциплине не могло быть и речи. Легионеры нарушили ряды и набросились на его сопровождающих, стаскивая их с коней, нанося удары короткими мечами. Через мгновение все было кончено. Несколько распластанных тел осталось лежать на земле; лошади, лишившиеся всадников, в безумии поскакали прочь. Я обратился к своему легату со словами:

— Если ты все еще желаешь вернуться в Рим, я не держу тебя.

Тот замотал головой, словно борец, получивший вышибающий дух удар.

— Тогда очень хорошо.

Я быстро посмотрел вниз на толпу мельтешащих легионеров. Мои центурионы уже начали восстанавливать боевой порядок, отгоняя людей назад в линию с помощью своих деревянных дубинок.

— Пока ты остаешься со мной — будешь повиноваться моим приказам.

— Да, консул.

— Дай команду сниматься с лагеря и нагружать обозы. Все поставки продовольствия в город должны контролироваться. Все увольнения отменить.

Я сделал легкий вдох и закончил:

— Мы совершим марш-бросок до Рима на рассвете.

В десяти милях от городских стен нас встретило посольство Мария и Сульпиция. Его возглавляли два претора при полных регалиях. Они, вероятно, послали бы консулов, если бы консулы не были заняты другими важными делами. Был поздний вечер, и мы встали лагерем в открытом поле недалеко от Бовилл[95]. Преторов Сервилия и Брута препроводили к моей палатке под строгой охраной.

Было очевидно, что они все еще считали меня неподчинившимся полководцем, которому нужно указать его место демонстрацией власти. Сначала они спросили меня, зачем я пошел на Рим. «Чтобы освободить Рим от его тиранов», — отвечал я им, как было сказано в те давние времена теми, кто изгнал Тарквиния. Тогда уже менее уверенно они осведомились, не прибуду ли я на переговоры с Марием и Сульпицием на Марсово поле.

Я ответил, что просто мечтаю встретиться с Марием и Сульпицием на Марсовом поле. Прислушиваясь к смеху и пению своих легионеров, доносящимся снаружи, я счел это славной шуткой. Словно догадавшись, что было у меня на уме, преторы объявили, что мне запрещено в соответствии с торжественным декретом подходить с армией к Риму ближе, чем на пять стадий. Они понятия не имели, как смогут остановить меня. Их пергаментные свитки со свисающими печатями, исписанные архаичным языком, присущим всем юридическим документам, казались особенно нелепыми для достижения этой цели.

Однако я всегда верил в вежливость, поэтому довольно радостно согласился со всем, что они сказали. Казалось, они почувствовали большое облегчение. Эскорт, который препроводил их из лагеря, был немного небрежен в исполнении своих обязанностей: некоторые из легионеров, которые больше остальных пребывали навеселе, лишили неудачливых преторов их регалий, а заодно официальных нарядов прежде, чем те наконец отбыли.

Той ночью мои старшие офицеры пришли ко мне в полном составе и объявили, что нападение на Рим является невыносимым кощунством и что они отказываются участвовать в нем. Я указал им, что они просто действуют в качестве силы, охраняющей государственный порядок, возможно, более эффективной, чем обычно, однако все же они выступают именно в качестве охранников государственного порядка. Они казались немного смущенными из-за своих несколько путаных понятий об общественном долге: реакционер никогда не удостаивается внимания за свою особенность судить любое дело исключительно по тому, выгодно оно или нет. В любом случае они отказались принять мои аргументы и оставили лагерь приблизительно около полуночи. Я вызвал шесть моих лучших центурионов и своего личного секретаря Лукулла (уже моего близкого друга, несмотря на его молодость) и поставил их в известность, что все они получают повышение по службе. Их энтузиазм был очень впечатляющим; но я прекрасно знал, что энтузиазм вовсе не является заменой опыта. Мои атакующие силы были опасно ослаблены.

Я был тем более восхищен, когда на следующее утро, пока мы снимались из лагеря, мой товарищ-консул Квинт Помпей приехал, чтобы присоединиться ко мне. Он сказал, что обогнул пикеты и прибыл, чтобы предложить мне всю помощь, какую только он в состоянии мне оказать. Смерть его сына сделала из него опасного и непримиримого человека. И снова Фортуна поддержала меня в жизненно важный момент.

Вскоре после полудня мы встали у стен Рима на расстоянии выстрела из лука. Все казалось спокойным, и я размышлял, что Сульпиций и Марий окажутся в довольно трудном положений — ведь нелегко найти в городе достаточно солдат, чтобы противостоять атаке шести легионов. Мы с Помпєем, все еще консулы, стояли и некоторое время смотрели на город, которому обязаны своей лояльностью и преданностью. Тогда я подал сигнал — времени на колебания не было, — и атака, которую мы задумали, стала реальностью.

С небольшого холма, где я разместил свой штаб, я наблюдал, как Помпей со своими людьми движется на север, огибая темную сторожевую стену у Коллинских ворот. Мой второй легион следовал за ним с разрывом в пять минут или около того, чтобы штурмовать Эсквилин. Лукулл с третьим легионом прошел на запад, по Аппиевой дороге и под склонами Авентина, чтобы подойти на Остийскую дорогу у доков и обойти Мария с тыла. Мой четвертый легион я оставил, чтобы охранять наш лагерь; оставшиеся два пойдут за мной в заключительную атаку.

Все, что я мог бы видеть, казалось маленьким и бесконечно отдаленным, масштабное сражение муравьев, в которое не была вовлечена ни одна индивидуальная личность — только общая масса. Крики и рев труб слабо доносились в неподвижном полуденном воздухе. От забитых людьми римских улиц поднимался дым готовящейся пищи, безразличный, как казалось, к происходящему сражению. Люди сновали туда-сюда по Эсквилину и у Коллинских ворот; высокие лестницы воздвигались, качались, падали и снова появлялись. Внезапно большая масса отрядов под щитами хлынула вперед под арку Эсквилина, словно вода, выливающаяся из канализационной трубы. Стена была взята, ворота открыты. Я отдал приказ своему трубачу, и длинная ожидающая колонна двинулась вперед за мной, в полной тишине, если не считать топот ног и звон брони.

Мы штормом пронеслись через Эсквилинские ворота, не встретив сопротивления, топот наших сапог эхом отзывался по каменным плитам. Мертвые тела лежали в водосточных канавах. Ливень плиток и камней приветствовал нас с крыш домов; один камень нанес мне сокрушительный удар по левому плечу. Разгневанный, я позвал своих лучников и приказал им стрелять зажженными стрелами в окна верхних этажей; эти хрупкие деревянные сооружения сгорят, словно стога сена. По мере того как мы прокладывали себе путь на базарную площадь Эсквилина, я услышал потрескивание огня сзади, и воздух наполнился плотным дымом.

Тут находилось сосредоточение сил сопротивления. Здесь Марий и Сульпиций с теми рекрутами, что они способны были поднять, отстаивали свой последний рубеж. Весь день продолжалось это ужасное сражение: первое заранее подготовленное сражение, которое когда-либо велось в пределах городских стен. В один момент действительно казалось, что нас вот-вот оттеснят назад к стенам; я выхватил знамя[96] у легионера, который держал его, и сам бросился в гущу боя.

Тогда Лукулл со своим легионом просочился через Субуру после продолжительного сражения на улицах под Капитолием, и наш бой закончился победой. Сторонники Мария рассеялись и разбежались по узким извилистым переулкам, ведущим от рыночной площади, наши люди преследовали их. Мы с Помпеем отправились к Форуму и объявили Рим на военном положении. Из домов выползли немногочисленные граждане, чтобы послушать декрет. Тогда мы посмотрели друг на друга и улыбнулись сквозь пот, грязь и кровь, засохшие на наших лицах. Консулы вернулись домой с триумфом.

Всю ту ночь наши патрули курсировали по улицам, чтобы предотвратить панику, или бунт, или, естественно, безответственный грабеж нашими же отрядами. Мне не нужно было говорить, что обыкновенный бандит стал теперь хозяином в Риме. Трое ворвавшихся на винный склад были пойманы ранним вечером, и я велел их казнить прямо на самом Форуме. Их товарищи поняли намек. На каждом углу улицы горели костры часовых, а сами улицы отдавались эхом от шагов караульных. К полуночи все стихло.

Но мои главные враги спаслись бегством — ни Мария, ни Сульпиция найти не смогли. Однако на следующее утро один из рабов Сульпиция был тайно приведен ко мне. Я вернулся в свой дом и нашел Метеллу в безопасности; охранников, которые сопровождали раба, пригласили, к их некоторому замешательству, в нашу спальню. Раб спросил, правда ли я обещал свободу любому, кто скажет, где находится Сульпиций.

Я подтвердил, и тогда он назвал улицу и дом. Я подозвал капитана охраны и велел ему взять отряд и привести мне Сульпиция живым.

— А моя свобода? — спросил раб.

Я встал с кровати, все еще в моем ночном одеянии, и произнес ритуальные слова. Вызвали писца, чтобы написать свидетельство об освобождении на волю, и я его подписал.

— Никто не посмеет сказать, что я — человек несправедливый, — заметил я. — Обещал тебе свободу, и ты ее получил. А теперь я дам тебе урок лояльности.

— Я всегда предан тебе, мой господин.

Черные, жадные глаза бывшего раба с тревогой искали мой взгляд.

— Во-первых, ты должен быть предан своему господину. Ты должен был об этом подумать, прежде чем идти ко мне. Охрана, возьмите этого… этого свободного человека и бросьте его вниз с Тарпейской скалы[97]. Это послужит хорошим примером любому рабу, у которого возникнет соблазн пойти по его стопам. У нас в Риме и так достаточно предателей.

За своей спиной я услышал высокий сардонический смех Метеллы. Приятно иметь жену, которая ценит чувство юмора.

Тем же утром я произнес на Форуме речь. К тому времени паника стихла, и римляне в своем вялом безразличии приготовились встретить нового правителя. Высоко на Ростре отрезанная и окровавленная голова Сульпиция пялилась выпученными глазами с шеста. Я бы с удовольствием воспользовался привилегией убить его собственными руками, но не стал выказывать своего недовольства рвением, которое опередило меня даже вопреки моему приказу. Во всяком случае, мертвый трибун представлял собой удобный наглядный пример, неопровержимое доказательство, что мои слова не расходятся с делом.

Я начал с того, что сообщил народу о грустном положении Республики, разрываемой так долго интригами демагогов, вынудивших меня на поступки, о которых я лично мог бы только сожалеть, но которых не мог избежать. Народ смотрел на голову Сульпиция и молчал. На сей раз меня уже никто не прерывал. Тогда я вкратце ознакомил их со своими чрезвычайными декретами. Все законы Сульпиция, поскольку они были приняты под угрозами и по принуждению, объявлены недействительными. С целью проверки деятельности безответственных трибунов ни одно предложение в будущем не будет поставлено перед народным собранием, если оно предварительно не одобрено сенатом. Списки избирателей, обладающих правом голоса, и способы голосования будут пересмотрены, чтобы должности магистратов в будущем не попали к известным бунтовщикам.

Тупые угрюмые лица смотрели на меня, пока я перечислял эти меры — конечно, неадекватные, но лучшие, что я мог сделать за такое короткое время. Я сознавал неудержимое чувство удовольствия и триумфа, пока смотрел на эту побежденную толпу. Они не стоили ничего — обыкновенные едоки, эгоистичные, жестокие, нерешительные и подкупленные, досужие лишь к простым ощущениям совокупления и пьянства, к мгновенным волнениям гонок или арены. Лошади и мулы голосовали бы с большей разумностью и честностью. Но когда мои ликторы разогнали их, а они покорно разбрелись, сопровождаемые звуками консульских труб, насмешливо дующих им в спины, я не питал никаких иллюзий, что с ними или с их предводителями покончено.

Теперь, наконец, реальная власть принадлежала мне. Однако теперь я, как никогда, не мог себе позволить наслаждаться удовольствиями, которые дает власть. Люди, завоевывающие власть так, как завоевал ее я, слишком склонны воображать себя с тех пор непобедимыми и непогрешимыми. Я был лишен подобных иллюзий.

По правде сказать, я прекрасно отдавал себе отчет в том, что мой авторитет в Риме почти полностью зиждется на моих легионах. Постоянная угроза их присутствия могла бы заткнуть рот оппозиции, но не могла уничтожить ее; и как только угроза минует, чего не удастся избежать, возникнет масса возможностей возобновить гражданскую войну. Хоть Сульпиций и мертв, но Марий очень даже жив. Он бежал из Рима, спасая свою шкуру, и, судя по слухам, скрывается где-то на юге. Я предложил щедрую награду за его поимку и официально объявил его вне закона — что означало, что его разрешалось убить на месте, но я не возлагал особой надежды на подобные методы. У Мария было слишком много друзей, его имя обладало почти магической силой, которую даже полное поражение не могло бы полностью затмить.

Хуже всего то, что я был вынужден бороться против атмосферы недоверия и негодования, которая ясно чувствовалась не только среди сторонников Мария в партии популяров, но и среди самых обыкновенных людей. Они ненавидели меня просто потому, что я заставил их повиноваться военной силе, а не взятке, к чему они были приучены. Их подкупали и давали им взятки слишком долго: резкая перемена была для них чем-то вроде шока.

Наконец, я подорвал доверие сената. Я попрал их самые лелеемые традиции: я вошел в Рим с вооруженными людьми за спиной. Правда, мой поступок был в значительной степени в их интересах; но человек, который нарушил закон однажды, может нарушить его снова, но по иным соображениям. У них не было никаких гарантии моего поведения; и в крайнем случае они не могли простить мне того, что я выставил их бессилие перед неопровержимым аргументом силы. Даже Сцевола, который во всем поддерживал меня прежде, высказал возражения на сенатской курии против декрета о признании Мария вне закона, который я объявил. Это, видите ли, оскорбляло его понятия об этикете.

В течение этих нелегких месяцев у меня возникал большой соблазн объявить себя открыто военным диктатором, что в действительности так и было, и править Римом в качестве такового, но риск преждевременного провозглашения себя диктатором был огромен. Настал момент, когда я остался единственным консулом. Я отправил Квинта Помпея на север, чтобы тот взял под свое начало отряды известного друга Мария. Но воины не сочли подобную перемену приемлемой; они убили бедного Помпея и восстановили своего прежнего полководца. Ясно, что палка личной преданности о двух концах. Тем временем я решил выждать время. Теперь неудача уничтожила бы все, ради чего я старался.

И куда ни кинь, вставала одна проблема, которая затмила все остальное. До тех пор пока Митридат не будет побежден, а Азиатские провинции с их неистощимым богатством не будут вновь отвоеваны, все, что я мог сделать в Риме, не имело никакого значения вообще. Казна была почти пуста, и не было иного способа наполнить ее, кроме как победить на Востоке. Мои легионы, от которых зависела моя жизнь и которые усердно сражались за взятие Рима ради скромного вознаграждения, проявляли нетерпение в ожидании платы и добычи, которые могли быть получены только одним способом. С каждым месяцем, что я проводил дома, Митридат собирал все больше резервов — людских, продовольствия и кораблей.

Здравый смысл говорил мне, что будет безумием оставить Рим Марию, когда мое положение там столь неопределенно. Мне потребуется каждый солдат, которого я только мог поднять. Но что остановит Мария от узурпации моей власти, как только я покину Рим? Я подумывал о том, чтобы послать другого полководца на мое место; но не было никого, кому я мог бы доверять, или, скорее, того, кто казался способным к победе в такой невероятной кампании. А если по случайности ему удастся победить, то у меня будет лишь еще один потенциальный конкурент.

Нет, мне придется отправляться в поход самому и воспользоваться случаем. Если нужно, я готов потерять Рим; в конечном итоге это было бы меньшим злом. Если я побью Митридата, то смогу отвоевать Рим назад, так же как завоевал его перед этим. Если нет, мое положение не будет хуже. Я принял твердое решение.

Приняв это решение, я сделал все, что мог, чтобы убедить и сенат, и оппозицию в моей доброй воле. Я объявил, что предпринимаю экспедицию в Азию в новом году и что прежде, чем я отбуду, должны пройти свободные и традиционные консульские выборы. В доказательство своих добрых намерений я отослал свои легионы назад в Капую, а сам остался в городе под защитой одной лишь своей консульской власти. Не было никакой возможности устроить выборы под давлением и в день выборов принудить голосующих отдавать голоса не по их выбору. Я получил некое удовлетворение от того, что преднамеренно предоставил своим врагам незначительное преимущество: это должно было озадачить их. Только Марий, хитрый старый вояка, мог бы догадаться, что эта жертва делалась с точным расчетом; но за Марием охотились, за его голову была назначена награда, он был не в том положении, чтобы предавать гласности свои догадки.

Тем не менее я не имел намерения отказываться от большего, чем было необходимо, и воспользовался всем своим влиянием, чтобы поставить на государственную службу подходящих людей. Но оппозиция, видя свое преимущество, оказывала давление как только могла. Только один мой кандидат вернулся с выборов консулом: спокойный, полноправный патриций по имени Октавий, который, подобно многим представителям его сословия, имел безобидное пристрастие к спиритизму. Первое место выиграл Корнелий Цинна: безжалостный популярный демагог и известный друг Мария, который не делал секрета из своей ненависти ко мне.

Соответственно я выбрал лучшее из двух зол. Сначала я обратился к избирателям и поздравил их с тем, что они осуществили ту древнюю свободу выбора, которую я им отвоевал снова. Боюсь, они не оценили это замечание: ирония — не то настроение, которое плебейские умы воспринимают легко. Тогда я заставил Цинну пройти торжественную церемонию клятвы поддерживать мои законы. Со священниками и авгурами впереди, выглядя, к моему удовольствию, замечательно глупо, он взошел на вершину Капитолийского холма, держа в руке большой камень, над которым было произнесено множество длинных и невнятных клятв. Дойдя до вершины, он бросил его вниз со скалы. Камень от сильного удара раскололся на мелкие кусочки.

— Если я нарушу свою клятву, — завопил Цинна, — пусть я погибну, как разбился этот камень!

На мгновение наши взгляды встретились; каждый, я уверен, понял, что было на уме у другого.

Цинна, конечно, подтвердил мои подозрения относительно его характера почти с неприличной быстротой. Его первым законодательным актом как консула стало предписание мне явиться в суд за то, что я незаконно ввел войска в Рим. Я мог бы позволить себе проигнорировать подобную тактику; но это было мне предупреждением о том, что должно за этим последовать, и намеком, что чем скорее я оставлю Рим, тем будет лучше.

Действительно, меня больше ничего не держало теперь. У меня было девять тысяч фунтов золота, взятого из сокровищниц храмов по специальному декрету сената. Мое войско, хотя и немногочисленное для такой великой задачи, с нетерпением ждало выступления. Корабли, продовольствие и фураж, машины для осады — все, что только возможно, было в нашем распоряжении. В холодное утро на исходе года я собрал свое войско в порту Брундизия[98] и отплыл на Восток. Моя нога не ступит на землю Италии еще долгих четыре года.