Карающий меч удовольствий

Глава 16

Население Брундизия приняло нас, не предприняв никакой попытки защититься. Я был готов бороться за этот большой порт, жизненно важную цитадель для продвижения на север, я также надеялся, в более жизнерадостном настроении, быть провозглашенным народом спасителем от плохого управления Карбоном и сыном Мария, который оказался столь же безответственным и жестоким, как и его отец.

Однако брундизийцы не стали ни сопротивляться, ни оказывать радушный прием — они были серьезны, скрупулезно вежливы, спокойно безразличны. Я чувствовал, что, если бы Карбон был на моем месте, они повели бы себя точно так же. Война слишком затянулась. У таких людей, как эти, весь гнев был давным-давно истрачен; и теперь, безразличные ко всему, они думали лишь о сохранении того, что имели. Когда однажды утром, перед концом сентября, мы выезжали через Апулийские ворота на рассвете, лица людей, наблюдавших за нашим отъездом, были безразличными, нелюбопытными, бесстрастными.

Мы поехали по Аппиевой дороге, через Калабрию к Таренту[141]. Не доходя двух милей до города, я остановил свои войска и в сопровождении лишь Метеллы, двух своих личных предсказателей и перепуганного теленка для жертвоприношения отправился к святыне на побережье за предзнаменованием.

Это было уединенное место: крошечный естественный залив, где среди валунов журчал источник, а со склона холма доносился голос тонкой пастушьей свирели. Воздух был теплым и тихим: сентябрь окутывал море и землю глубоким сонным покоем.

Я вдохнул теплый тошнотворный запах крови, когда теленку перерезали горло и произносили ритуальные молитвы; алая кровь выплеснулась в серебряную чашу, конечности задергались и затихли. Когда разорвали живот, чтобы извлечь сердце и печень, я увидел, как Метелла поджала губы в отвращении: для такой умной женщины она была до странности брезглива.

Гадатель вынул печень, еще дымящуюся, своими перепачканными кровью пальцами: он смотрел на нее в благоговейном страхе и удивлении. Я подошел к тому месту, где он стоял, мое сердце отчаянно заколотилось. На пурпурной поверхности был виден более темный узор: корона залива, от которого отходили две узкие полоски. Это, безошибочно, был знак триумфа и победы.

Метелла посмотрела на него, затем на меня.

— Если кто-то и сомневается в тебе, то только не боги, — сказала она. — Я всегда считала бесполезным делом спорить с удачей.

Ее лицо приняло подозрительно ликующее выражение.

— Сулла Счастливый, — эти слова были произнесены едва слышным шепотом. — Сулла Счастливый.

Я улыбнулся про себя. Со времени нашей ссоры мы с Метеллой поддерживали лишь видимость нашего брака на людях, не больше. А вот теперь, когда знамение предсказывает мне величие, она была готова, даже против собственной воли, снова примириться со мной ради своего клана. Если предсказатели прочли знаки правильно, будущее Метеллов и любого другого благородного римского рода — в моих руках. Метелла, я чувствовал со сдержанным уважением, обладала жестокостью и рассудочностью, не уступающими моим.

До того, пока мы не оказались почти в пределах видимости Капуи, не было никаких признаков сопротивления. За неделю мы прошли через южную италийскую сельскую местность, минуя пыльные поля, где жнивье блестело, как щетина на щеках молоденького мальчика, через серые полуразрушенные деревни. Подбитые гвоздями подошвы звенели по изношенным плиткам мостовой, мужчины и женщины сбивались в кучки и перешептывались, смотря, как мы проходим. Видавшие виды вехи отмечали наше перемещение: Билера, Венузия, Аквилония[142], Экланум, Нола.

Пять легионов. Шесть тысяч всадников, их кони охромели и годились лишь для живодерни. Горстка спартанских и македонских вспомогательных войск. И ежедневные донесения от моих шпионов на севере. Карбон и консулы направляются в Кампанью, по пути вербуя сотни ополченцев. Народ им сочувствует. Люди питают прочно укоренившееся почтение перед законом. Консулы, несмотря на их ошибки, все же консулы. Тебя считают мятежным захватчиком, развязавшим войну в своей же стране. Некоторые опасаются за свой урожай и имущество. Другие, кто сотрудничал с правительством, боятся твоей мести в случае победы.

Чувства вины и патриотизма вместе сражались против меня. Донесения о марианских консулах:

«Корнелий Сципион Азиатикус[143]: неопытный воин; некомпетентен; не уверен в своем авторитете; готов услужить; легко поддается на лесть.

Гай Норбан: легат во время войн с италиками; убежденный демократ; приверженец дисциплины; интеллектуальный стратег».

Я помнил их обоих: Азиатикус — худой, нервный человек, лысеющий, ткань его уверенности в себе побита честолюбивой женой, будто молью, до основы; Норбан — темный, с синевой подбородка, волосатыми руками, хриплым голосом, слишком самоуверенный. Я пировал и с тем и с другим в прежние годы.

Знаки и предзнаменования. Мои сны стали темными и навязчивыми, страшными кошмарами с кровью и дымом. На обочине дороги в Апулию какой-то раб приветствовал меня, пророча победу от имени Богини Войны, умоляя поспешить в Рим, иначе Капитолий будет разрушен. Люди с юга были безразличны, осторожны, выжидали, куда подует ветер. Я просыпался со вкусом пепла во рту. Но в Ноле удача обратилась ко мне лицом.

Подкрепление вливалось в мои ряды на всем протяжении Италии и вне ее. Приехал Метелл Набожный, сын старого Квинта Метелла, седовласый, кивающий в седле, по-видимому, в полудреме. Он привел легион из Африки, где выжидал этого момента все годы террора. Я сердечно встретил его, зная, что по всей Италии его почитают как справедливого человека, что его воссоединение со мной окажет большое влияние на тех, кто все еще пребывал в сомнении.

Приехал Марк Красс: в тридцать три года уже старик, отяжелевший, вялый, растолстевший, тщеславный, один из самых богатых людей в Риме. Он сбежал в Испанию, когда Марий занял город, а оттуда — в Африку, где присоединился к Метеллу. Они с Метеллом рассорились, и Красс отправился в Нолу самостоятельно. Оба смотрели друг на друга с сердитым подозрением.

В Ноле ко мне также присоединились первые дезертиры из рядов марианцев — тонкий ручеек, который позднее превратился в наводнение. Это было хорошим предзнаменованием на будущее, но этим людям я не доверял. Они были расчетливы, умны, дальновидны. Они точно взвесили мои силы и их собственные возможности обогатиться. Цетег, Веррес[144], Лукреций Офелла — в них во всех была одна общая черта, вплоть до внешнего сходства: тонкий лисий нос, бегающие глаза, крепко сжатый жадный рот. Офицер Веррес был квестором[145] своего легиона. Практичный человек, он прихватил с собой военную казну, когда дезертировал.

Моя личная тень и ментор, Хрисогон, видел их и одобрил. Завернутый в свой расшитый плащ, он молчаливо стоял подле меня, пока я их расспрашивал. Потом сказал на греческом, холодно и точно подбирая слова:

— Обращайся с этими людьми благоразумно, мой господин Сулла. Они сделают для тебя то, что не сделают твои друзья.

— Я в этом не сомневаюсь. Но все-таки…

— Естественно, мой господин. Я не осмеливаюсь давать тебе советы относительно военных вопросов. — Его глаза насмешливо заблестели.

Я пообещал Хрисогону сделать его свободным человеком в тот же день, как стану владыкой Рима.

Последним из всех, за три дня перед тем, как я решил оставить Нолу и отправиться на север, чтобы вступить в бой с силами Норбана, прибыл Помпей, которого теперь называют Великим.

Сегодня меньше чем когда-либо я могу писать о нем беспристрастно или отбросить чувства, которые он вызывал во мне. Хрисогона он не сумел обмануть — грек был живым негативным доказательством тех качеств, что ввели меня в заблуждение, и я ненавидел его за это.

Помпей. Голова как у Александра; гордая осанка, нетерпение, чувственность, превосходство. Красота — не то слово, которое можно отнести с легкостью к мужчинам, но Помпей действительно был красив. Он обладал изящным сложением чистокровного патриция, энергией тренированного атлета. Я не сумел или не захотел увидеть, когда мы с ним встретились в первый раз, что он был не Аполлоном, а Нарциссом, что его детская красота переросла в тщеславие, его гордая уверенность в себе — в хмурое, честолюбивое самомнение. Мне он казался олицетворением римской традиции, за которую я боролся. Я завидовал ему: он достигал без усилий всего, что я получал с таким трудом.

Я любил его, а он использовал меня в своих целях; я доверял ему, а он предал меня.

Он прибыл в Нолу во главе трех легионов, которые сам завербовал в местности вокруг поместий его отца в Пицене[146]. Он привез провизию, мулов, полный обоз; его солдаты были тренированы и обучены; он даже сам назначил офицеров и центурионов.

Ему было двадцать три года.

Хрисогон сказал:

— Это — опасный молодой человек, мой господин Сулла. Вдвойне опасный из-за его обаяния.

Я сердито огрызнулся:

— Что бы ты ни думал о нем как о личности, ты не можешь отрицать его деловых качеств. Или его лояльность. Три легиона есть три легиона.

— Точно так, мой господин. Он, как я слышал, заплатил за них сам.

— Разве это предосудительно?

— Ему может показаться, что он имеет право на некоторые привилегии, которые ему по возрасту не положены. Он уже фактически в положении консула. Три легиона, как ты говоришь, есть три легиона.

— Помпей ведет себя так, как следует вести молодому человеку, — сказал я. — Он скромен и воспитан. — Я не смог удержаться, чтобы не добавить: — У тебя, возможно, есть причины для такой враждебности. Помпей рожден свободным и к тому же богат.

Темные щеки Хрисогона вспыхнули, но он остался спокоен.

— Возможно, мой господин. Я знаю лишь то, что слышал. Ты, без сомнения, помнишь тот печально известный судебный процесс, в котором он был ответчиком пару лет назад?

Я покачал головой.

— Помпей был обвинен в присвоении общественной собственности, которую его отец незаконно приобрел во время военных кампаний.

— Довольно стандартное обвинение.

— Возможно. Он из предосторожности завязал знакомство с претором, ведущим расследование, и женился на его дочери за неделю до суда.

Я рассмеялся:

— К тому же благоразумный молодой человек. И он был оправдан?

— Естественно, мой господин. Собравшиеся на судебное разбирательство пели свадебные гимны, когда он выходил из здания суда.

Я сказал:

— Полагаю, ты относишься к нему с предубеждением, Хрисогон.

— Есть вероятность, мой господин, что и сам ты в этом вопросе не так уж не заинтересован, как хочешь казаться. Молодого человека сравнивают с Александром. Из него легко сделать героя.

Настала моя очередь злиться.

— Ты забываешься. Помни свое место!

Хрисогон поклонился.

— Моя единственная забота помогать тебе, мой господин Сулла, — сказал он.

Он удалился, беззвучно шагая в своих мягких сандалиях, как всегда словно тень.

Я доверял Помпею столь безоговорочно, что не только оставил его во главе трех его легионов, но и послал на север прибрежным путем в Латию[147] защищать мои фланги по мере моего продвижения вперед. Для него это был шанс, но с этого времени и впредь только я буду пользоваться любым шансом. Помпей мило поблагодарил меня и поклялся, что сделает все, что в его силах, чтобы оправдать оказанную ему честь. Он сразу же понял стратегию, которую я в общих чертах рассказал ему, добавил некоторые собственные проницательные предложения и ранним утром на следующий же день выступил в поход. Собралась небольшая толпа, чтобы проводить его; он махал рукой, смеялся, — роскошная фигура на белой кобыле. Светлые волосы раздувал ветер, солнце сияло в его начищенном до блеска панцире, хор труб ревел позади него. Помпей выезжал из города, его загоревшие на солнце крепкие крестьяне рысцой скакали за ним по пятам. Нола показалась скучным местом после его отъезда: словно сами камни были пропитаны его молодостью и приподнятым настроением.

Нашлось немало людей, которые неодобрительно ворчали по поводу покровительства, что я оказывал мальчишке, у которого, по их словам, еще молоко на губах не обсохло. Одним из самых громких недоброжелателей был Марк Красс, богатый финансист, добровольно вызвавшийся служить под моим началом офицером ставки. Мне пришло в голову, что и его тоже, хотя и по другим причинам, следовало бы убрать с моего пути. На центуриатной комиции я поручил ему отправляться к марсам для набора рекрутов среди горцев.

Красс выслушал меня в молчании, маленькие серые глазки нервно бегали на его сером лице старика. Трудно было представить, что он всего лишь на десять лет старше Помпея.

— Полагаю, у меня будет соответствующий эскорт, генерал, — сказал он наконец.

— Эскорт?

— Путь на территорию марсов, — пояснил Красс бесстрастным усталым голосом, — в руках врагов.

Мы с Метеллом переглянулись.

— Пять когорт, — сказал Красс, уставившись на пять своих толстых пальцев, — будет достаточно. Могу я считать, генерал, что…

— Нет, не можешь, Красс! — отрезал я. Мои губы скривились от отвращения, когда я посмотрел на него. — Твой отец и брат, я полагаю, погибли, борясь с Марием?

Его толстый упрямый подбородок утонул в складках на шее.

Трус, но опасный трус.

— Что из того? Я не понимаю, какая связь…

— И твои друзья и родственники — многие из них тоже погибли, разве не так?

— В самом деле, генерал, я не понимаю, разве сейчас подходящее время, чтобы предаваться сентиментальным воспоминаниям? Мои требования совершенно нормальные. Если Помпею дали три легиона…

«Ах, вот в чем дело!» — подумал я.

— Ты, возможно, забыл, Марк Красс, за что мы боремся. Ты просишь эскорт? Очень хорошо. Можешь взять его. Следовательно, я даю тебе твоего отца и брата, твоих родственников и друзей — всех тех, кто был несправедливо убит и чьих убийц я преследую. Пусть они позаботятся о твоей безопасности.

Интересно, как он это воспримет? Что в нем сильнее — амбиции или гордость?

Красс посмотрел на меня, оценивая с головы до ног, как финансисты оценивают своих конкурентов по бизнесу. Наконец он пожал мощными плечами и сказал:

— Я — в полном твоем распоряжении, генерал.

В его тоне не было и намека на стыд или раскаяние.

Все дело в том — и Красс прекрасно знал об этом, — что я не мог выделить ему людей, которых он просил, а если уж на то пошло, я не настолько ему доверял, даже если бы и мог. Кроме всего прочего, сами солдаты находились на опасной грани мятежа. Все две сотни стадий по самой богатой области Италии я вынуждал их соблюдать присягу: никаких погромов, никаких грабежей. Мой мирный договор с Митридатом лишил их огромной добычи, о которой они мечтали, от разграбления Азии. Их настроили сражаться за завоевание собственной страны, и теперь последовала неизбежная реакция. В лагере шли разговоры о массовом дезертирстве — не на сторону марианцев, а домой. Ветераны бессвязно говорили в пьяной ностальгии о своих домах в деревне. Восстановить дисциплину стало почти невозможно, не провоцируя безобразных инцидентов. А такие инциденты, в свою очередь, означали репрессии — прилюдную порку, физическую расправу.

Если бы Норбан напал на нас еще пару недель спустя, весь ход войны мог бы быть совсем другим.

Мои шпионы сообщили о его выступлении из Капуи; он сошел с Аппиевой дороги и направлялся через заросли дикого кустарника у горы Тифаты[148]. Я разделил командование с Метеллом Набожным — его невероятная сонливость скрывала большие тактические навыки — и оставил лишь жалкое подобие гарнизона в Ноле. От перспективы настоящего сражения мои легионеры значительно приободрились. Я повел их в гору стремительным шагом по старой дороге через Свессулу и Калатию[149]. Даже сейчас, после всех этих недель проволочек и колебаний, Норбан застал нас врасплох в скалистой долине, далекой от человеческого жилья, набросившись на нас с холмов в густом предрассветном тумане.

Но даже в самом первом столкновении мне стало ясно, какое преимущество я имел в своих опытных, закаленных в сражениях отрядах. Не было никакого замешательства, никакой паники. Несколько быстрых слов возглавляющих колонны и центурии — и они образовали полый квадрат для защиты. Когда я появился с нашего правого фланга со своей конницей, то увидел, что атака уже приостановлена. Трубы ревели знакомые сигналы. По мере того как рассеивался туман, наши ряды устремились в контратаку. Солдаты Норбана как-то неуверенно смешались. Я слышал, как их офицеры выкрикивали противоречивые приказы, и ухмылялся про себя.

Мы преследовали Норбана до стен Капуи: шесть тысяч его воинов сложили головы или были ранены по пути. Когда мои центурионы составили рапорты о наших потерях, они насчитывали лишь семьдесят человек, и по крайней мере половина из них полегла в первые же моменты нападения Норбана: то были часовые, выставленные в отдаленных пикетах. Первое же сражение на земле Италии принесло мне сокрушительную победу.

За несколько дней до этого мне пересказали видение, представшее одному авгуру на том самом месте, где произошло сражение: ему привиделся образ козла, бодающего воздух, который постепенно поднимался все выше и выше и рассеялся в обширной черной туче. Фортуна, как всегда, предупреждала меня о грядущем успехе.

В благодарность я назвал именем Дианы, богини-покровительницы этих мест, местный источник, известный заживляющими свойствами его вод. Здесь я принес жертву и установил бронзовую табличку с кратким описанием моей победы. Богиня имеет много имен и много лиц. Благоразумно будет почитать их все.

Вскоре после этого я получил первую депешу от Помпея, который писал, что успешно провел сражение против трех вражеских полководцев. Он счел бы великой честью, если я потратил бы свое ценное время и посетил его лагерь. Посыльный, подкупленный, как мне теперь кажется, самим Помпеем, пространно распространялся о личной храбрости своего командира: как он голыми руками схватился с огромным всадником-галлом и повел своих воинов в победную атаку.

Я слушал вполуха подробности, которые скромный молодой человек не смел поместить в своем донесении. Честно говоря, я был более обеспокоен известием, что марианцы вербуют галлов, чтобы те сражались на их стороне. Старый Марий, несмотря на все свои недостатки, никогда не допустил бы этого.

Однако, когда победа у подножия Тифаты благополучно осталась позади, я мог позволить себе передохнуть несколько дней. В сопровождении нескольких своих высших офицеров и отряда ветеранов я выехал в лагерь Помпея.

Он устроил для меня пышный парад. Его лагерь казался образцом военной дисциплины; легионеры были выстроены в парадном обмундировании с почти геометрической точностью.

Как только я подошел в сопровождении своей свиты, знаменосцы опустили свои знамена в приветствии, а трубы исполнили замысловатую мелодию. Помпей собственной персоной выступил вперед перед рядами, раскрасневшийся и прекрасный, и громко приветствовал меня, в соответствии с ритуалом, как полководца-триумфатора. Его солдаты вдруг дружно гаркнули «ура!», затопали ногами и застучали по своим щитам.

Когда шум замер, движимый внезапным и неразумным порывом, я взял Помпея за руку и произнес идентичную формулу в его честь. Восторженные крики прозвучали еще громче. За своей спиной я услышал кислое перешептывание своих офицеров о молодости и неопытности Помпея и о его самонадеянности.

— Ты должен поговорить с солдатами, генерал, — сказал Помпей, трепеща от удовольствия. Когда он поднял руку, мгновенно установилась тишина. Помпей хорошо вышколил своих воинов.

Я произнес краткую речь, восхваляя их успехи. После этого, когда им была дана команда разойтись, а мы шли в ставку Помпея, где нас ожидал пир, один проконсул, теперь офицер моей ставки, сказал мне:

— Это было очень неблагоразумно, Луций.

Почувствовав раздражение, которое я всегда испытывал, когда меня критиковали за мое отношение к Помпею, я огрызнулся:

— По крайней мере, он кое-что совершил по своей собственной инициативе, и небезуспешно. Хотелось бы мне, чтобы я мог сказать то же самое и о своих подчиненных. Большинство из вас не могут даже держать дисциплину среди собственных домашних рабов.

Эти слова были произнесены достаточно громко, чтобы их услышали некоторые из офицеров Помпея, которым они явно пришлись по душе. Филипп выглядел разъяренным, но так ничего и не сказал. Два дня спустя, вспоминая, как сенат разделался с Гаем Гракхом, когда он стал для них помехой, я отправил Филиппа в Сардинию. Горячий климат, как мне думалось, должен превосходно подойти ему.

Я вернулся в свой лагерь и узнал, что Норбан успешно забаррикадировался в Капуе и что свежая армия под командованием другого так называемого консула, Сципиона Азиатикуса, продвигалась на юг, чтобы освободить его, и фактически достигла Теана, не дойдя до него менее двадцати стадий.

То, что произошло в течение следующих нескольких недель, так горячо дискутировалось, что я буду везде, где возможно, воспроизводить подлинные донесения, памятные записки и другие документы, имеющие к этому отношение.

Сначала отрывок из депеши, отправленной за неделю до всех этих событий моим конфиденциальным агентом в Южной Латии:

«…армия Азиатикуса выступила отсюда сегодня, направляясь на юг. Легионеры недовольны как самим А., так и его офицерами. Есть много сочувствующих тебе и твоему делу. Отряды еще не готовы для открытого мятежа, но их легко можно убедить с помощью несложной дипломатии. А. плохо смыслит в политике, кажется, вообще не осознает сложностей внутренней ситуации. Сильно обеспокоен административными мелочами. Нацелен на заключительные приготовления к кампании в Теане. По характеру человек сугубо штатский, вероятно, он согласился бы на встречу, если бы условия были представлены соответствующим образом…»

Памятная записка от меня Метеллу Набожному — второму полководцу освободительной армии:

«Пожалуйста, внимательно изучи этот рапорт. Если мы сумеем подбить Азиатикуса на встречу, нашим людям будет не слишком трудно затянуть переговоры достаточно надолго, чтобы вступить в контакт с его легионерами. В конце концов, они будут стоять лагерем на расстоянии выстрела из лука друг от друга. Для наших целей мы сможем выбрать надежных центурионов. Тех, кого не удастся убедить, можно будет подкупить. На этой стадии гораздо важнее собрать побольше людей — особенно если они добровольно переходят на сторону соперника, — чем выигрывать сражения с возможными тяжелыми потерями. Жду твоих комментариев».

Памятная записка, адресованная мне, от Метелла Набожного:

«Я взял твои предложения на заметку. Хотя подобная политика противна мне, как римскому офицеру, должен признать, что обстоятельства неординарны и, возможно, заслуживают предложенных тобой действий. Полагаю, ты берешь всю ответственность за это на себя».

Официальная записка, адресованная мне от Сципиона Азиатикуса:

«Привет Луцию Корнелию Сулле от Корнелия Сципиона Азиатикуса, консула и полководца. Рассмотрев твои предложения, я с удовольствием встречусь с тобой, как ты и предлагаешь, чтобы обсудить вопросы, представляющие взаимный интерес для нас и для благосостояния Римской Республики. Я тем самым соглашаюсь на условия, определенные тобой, а именно: место встречи должно быть на нейтральной территории, в равнине за Теаном; каждая сторона должна направить трех представителей, включая нас самих; во время переговоров произойдет обмен высокопоставленными заложниками; во время обмена заложниками должно соблюдаться строгое перемирие; первая встреча должна состояться на пятый день после доставки этой депеши…»

Донесение от старшего центуриона пятой когорты третьего легиона, Лентула, адресованное лично мне:

«Довожу до твоего сведения, генерал, что все идет хорошо, как ты и предполагал. Теперь, когда наши армии находятся вместе вот уже четыре дня, братание не за горами. В большинстве случаев необходимости во взятках нет. Мы отыскали многих наших товарищей по оружию. Много недовольных мятежным правительством в Риме и неспособными чиновниками, назначенными им…»

Официальное письмо мне от Сципиона Азиатикуса:

«…полагаю, я должен опротестовать в письменной форме те технические задержки и фривольные оправдания, с которыми эти переговоры продлеваются. Я начинаю сомневаться в твоей искренности в этом вопросе и должен просить твоего сотрудничества…»

Официальный ответ от меня Сципиону Азиатикусу:

«Мне дали понять, что твой легат Квинт Серторий, будучи посланным тобой, якобы чтобы передать наши условия перемирия твоему коллеге Гаю Норбану в Капую, сам совершил серьезное нарушение этих условий. Сообщается, что он штурмовал и взял Свессу, город, находящийся под моей юрисдикцией. Я не имею ни малейшего желания прерывать наши переговоры, но должен иметь твою подтвержденную присягой гарантию того, что Серторий действовал без твоего ведома или указания…»

Официальный ответ от Сципиона Азиатикуса мне:

«…я готов дать гарантии, которые ты требуешь, и возвратить заложников, взятых у тебя. Пожалуйста, прими мое слово, как человека чести и римлянина, что Квинт Серторий действовал исключительно по собственной инициативе…»

Далее донесение от старшего центуриона Лентула:

«…Если мы собираемся действовать, генерал, то теперь самое время. Солдаты Азиатикуса больше ему не доверяют. Они обвиняют его как в нарушении перемирия, так и в подрыве престижа, когда он отослал назад наших заложников. Не считаю это разумным, но они пребывают именно в таком настроении. Я поддерживаю контакт с некоторыми их центурионами. Они говорят, что если ты сумеешь подвести свои легионы поближе, то под прикрытием темноты они могут гарантировать, что целая партия перейдет на твою сторону. Азиатикус и его сын — единственные, кто не знает о задуманном…»

Я приступил к действиям на следующее же утро, на рассвете. Как только забрезжил первый свет, переход свершился, как верно предсказывал Лентул: четыре легиона перешли в мой лагерь в полной тишине, словно ручные птицы. Только спящие в своей палатке Азиатикус и его сын остались в поредевших рядах марианцев.

Я решил воспользоваться привилегией разбудить их лично. Такой случай выпадает человеку лишь один раз в жизни.

Несколько моих охранников ожидали поблизости с саблями наголо, пока я оттягивал полог палатки, чтобы дать проникнуть внутрь утреннему свету. Трубач по моей команде трубил утреннюю побудку.

Сципион Азиатикус сел в своей постели. Первое, что он увидел, было мое лицо, обезображенное фиолетовыми пятнами. Я специально стоял к нему своей правой щекой. Он смотрел, не веря своим глазам, и забормотал что-то нечленораздельное, состроив жуткую гримасу. Потом позвал свою охрану. Этот крик разбудил его сына, который бросил взгляд на меня и потянулся туда, где над изголовьем должен был висеть его меч.

Я предусмотрительно снял его.

Он в ошеломлении встал с постели, завернулся в плащ, подошел к откинутому пологу палатки и выглянул наружу.

Я сказал:

— Если ты ищешь своих солдат, то они завтракают вместе с моими. Буду рад предложить тебе такое же гостеприимство.

Он вернулся назад и уставился на меня с едва сдерживаемой яростью.

— Это нечестный прием, — произнес он наконец.

— Я не согласен. Уж лучше потерять армию, которая питает такую слабую привязанность к своему делу или к своему генералу. А полководцу в таком случае неплохо бы разобраться, уж не воюет ли он не на той стороне, на которой нужно воевать.

— Я — твой пленник, — угрюмо сказал Азиатикус. — Я не могу ответить на твои оскорбления.

— Я не хотел оскорбить тебя. Или, скажем, держать тебя в плену — если, конечно, ты сам того не желаешь.

Он бросил на меня озадаченный взгляд.

— Моя армия — армия освобождения, — продолжал я. — Я сражаюсь за то, чтобы предотвратить тиранию и притеснение, а не для того, чтобы навязать их силой. Мне нет надобности использовать методы, которые твои хозяева находят такими восхитительными. Я предлагаю тебе свободный выбор: ты со своим сыном можешь либо присоединиться ко мне, либо…

Сын Азиатикуса сказал в неистовстве:

— Я лучше умру!

— Эту привилегию я не смею тебе предложить. Если не желаешь присоединиться ко мне, можешь идти.

— Идти? — спросил Азиатикус. — Идти куда?

— Куда угодно.

— В Рим?

— Если хочешь. Это может оказаться несколько рискованным, но выбор остается за вами.

— И ты не ставишь нам никаких условий?

— Только одно, — сказал я. — Я требую, чтобы вы оба поклялись никогда снова не поднимать оружия против меня, пока продолжается эта война.

Последовала непродолжительная пауза. Азиатикус смотрел то на меня, то на своего сына, а потом через полог палатки на ожидающих меня охранников.

— Хорошо, — с трудом согласился он, — я клянусь.

— На моем мече, — уточнил я и протянул ему рукоятку.

Он коснулся ее безвольной рукой.

— Клянусь на твоем мече.

Я повернулся к его сыну.

— Нет! — запинаясь, сказал молодой человек. — Нет. Я не могу. Я не стану…

Азиатикус устало сказал:

— Станешь, сын мой, пока я здесь командир.

Позже тем же утром я смотрел, как они, удрученные и опозоренные, ехали на север. Эта история скоро распространится по всей Италии, что повлечет за собой и других желающих сдаться. Я вернулся обратно в лагерь очень довольный самим собой. Наши четыре новых легиона, казалось, уживались со своими бывшими врагами чрезвычайно дружелюбно. Я вдруг позавидовал этим грубым, недалеким солдатам. По крайней мере, они принимают свои решения по причинам, которые они, вероятно, не потрудились анализировать и которые касаются только их одних.