Карающий меч удовольствий

Глава 7

Если я пришел к пониманию, что Фортуна играет большую роль в людских судьбах, то карьера Мария в этом отношении служит тому поразительным примером. Ясно, что только военный кризис мог бы обеспечить его выборы на следующий год, и когда в конце лета разнеслась весть об удручающем бедствии в Галлии, казалось, будто сами боги следили за жизнью Мария. Битва при Аравсионе[55] была не только самым прискорбным поражением, которое Рим потерпел со времени Каннов[56]; она продемонстрировала самую удручающую некомпетентность. В приватном письме Метробий описывал панику, охватившую город. Границы были нарушены, триста тысяч германских варваров сосредоточивались для спуска в богатые долины Северной Италии. Многие деловые люди спасались бегством из столицы.

Вскоре после этого прибыла официальная депеша, сообщающая Марию, что в его отсутствие он избран на должность консула повторно и назначен главнокомандующим в Галлию. Он должен закончить дела в Африке и привести свою армию домой до наступления зимы. В сухом официальном языке депеши имелся намек на триумф. Я с допустимой долей сердечности поздравил Мария: удивительно, как чувствителен был этот грубый крестьянин к малейшему намеку на критику, как наивно он реагировал на самую неприкрытую лесть. Работа закипела с головокружительной скоростью (с каждым кораблем уже стали прибывать агенты предпринимателей, чтобы возобновить свои дела с того места, на котором застала их война), и в конце октября, когда первые зимние бури ожидались уже через пару недель, мы погрузили войско на корабли, следовавшие в Италию.

Нумидия была теперь мирной и дисциплинированной, и если сенат строго-настрого отказывался позволить превратить ее в римскую провинцию, то это не было виной ни Мария, ни финансистов, поддерживающих его.

Приятно было вернуться в Рим после двух тяжких лет, проведенных в пустыне. Узнать тех, кто сражался вместе с Марием, было легко по опаленным, потемневшим от загара лицам, которые так же явно указывали на них, как и плащи из плотной шерсти, в которые они кутались от суровостей римской зимы. Но у меня были очень веские утешения против холода, который снедал мои кости в течение тех нескольких месяцев досуга и выздоровления. Марий исключительно щедро вознаградил меня за мое дипломатическое предприятие и за обязанности, которые я выполнял в качестве начальника конницы; он желал, как я полагаю, косвенным образом пролить бальзам на свою совесть за ту зависть, которую он явно испытывал к моим достижениям. Я вернулся домой богатым человеком.

Произошли и другие изменения: моя дочь, теперь одиннадцати лет, выросла и превратилась в серьезную темноволосую красавицу; Метробий и Росций, не обеспокоенные необходимостью нести военную службу, приобрели в мое отсутствие богатство и известность на сцене. Когда я отыскал Метробия в его роскошном новом доме на Палатине, мне пришлось прокладывать себе дорогу через толпу клиентов и прихлебателей и вынести допрос властного привратника прежде, чем меня допустили к нему.

Но приветствия Метробия были веселы и сердечны, как всегда, он сжал обе мои руки своими изнеженными пальцами в кольцах с драгоценными камнями и потащил меня в сторонку, в маленькую личную комнатку, оставив своих выдающихся гостей обивать пороги в мраморном зале для приемов.

Я подробно расспрашивал его о событиях в Риме за время моего отсутствия, а проницательные глаза под пламенно-красной копной волос внимательно следили за каждым моим жестом, словно запоминали мой голос для будущей имитации.

— Тебе повезло, что тебя тут не было, мой дорогой, — говорил Метробий. — Город в последнее время — уже не такое мирное место, как прежде. Эта паника на севере — можно подумать, варвары действительно стучались в городские ворота, такое поднялось волнение… — Он усмехнулся. — Серьезно. Однако прими мои поздравления. Ты обработал Мария с весьма завидным тактом.

Метробий бросил взгляд на кольцо с нумидийской печатью на моей левой руке: это был подарок Бокха.

— Хотя не думаю, что Марию это пришлось по душе. Славное напоминание, каждый раз, как ты посылаешь ему письмо, ты не считаешь? Ну хорошо — у всех нас есть свои небольшие слабости.

Метробий предложил мне вина и, пока мы пили, болтал в своей легкой, быстрой и циничной манере.

— Скоро Марий окажется в очень неловком положении. Интересно, ты понимаешь, какую любопытную армию он создал? Все эти арестанты и городские бездельники превратились в солдат регулярных войск. И теперь такая армия отправится на север с тем же самым полководцем. Как ты полагаешь, что произойдет, когда кампания закончится? Кто собирается оплачивать этим людям их пособия и давать им землю, чтобы осесть? Марий. А откуда он все это возьмет?

— Сенат наверняка…

— Сенат только терпит Мария, пока тот ему полезен. Я слышал некоторые реплики на Форуме. Патриции боятся его ничуть не меньше, чем германцев. Чем скорее эта армия будет расформирована, тем довольнее они будут. А где гарантия, что она будет расформирована? Им не дает покоя то, что Мария поддерживают аргентарии, да и к тому же не только одни финансисты. Есть группа демагогов, которая моментально мчится к трибуне, как только кто-нибудь свяжется с бандитами, и разгромит любого, кого невзлюбит. Даже Гракх принимал это во внимание. Будто мы живем в Александрии!

— Откуда ты все это знаешь?

Метробий пожал плечами и улыбнулся.

— У меня есть уши, — сказал он, — и я шевелю мозгами.

— Но Марий?..

— Марий глупеет, как только оказывается вне поля брани, но он единственный, кто этого не понимает. Эти северные варвары сыграли ему на руку больше, чем он полагает. Оставьте Мария в Риме в течение года с популярными политиками, зарабатывающими на нем, и у нас начнется гражданская война. Положение серьезное.

— Ты и вправду так думаешь?

— Конечно. Спроси любого. Нет, вообще-то, если хорошенько подумать, будь осторожен, смотри, кого спрашиваешь.

Метробий подлил мне еще вина.

— Луций, мой дорогой, ты не возражаешь, если я дам тебе совет? Все же не ссорься с Марием. Твое положение в обществе еще недостаточно высоко. Отправляйся с ним на север. Сделай себе выдающееся имя на военной службе. Встань с ним на равных в общественном мнении. Поверь мне, в конце концов тебе от этого будет только лучше.

Метробий отмел улыбкой все мои вопросы и протесты, и эта тема нашего разговора была оставлена. Мы поболтали некоторое время о наших общих друзьях, посочувствовали бедному Катулу, который проиграл на выборах в консулы, обсудили новую манеру Росция, в которой он стал играть свои комические представления. Я пообещал отобедать с Метробием на следующей неделе и ушел, как только позволили приличия. Услышанное глубоко встревожило меня.

Марий праздновал свой триумф в первый день нового года[57]. Утро выдалось ясное, но холодное, и морозный иней искрился на подмерзшей почве. Улицы от Триумфальных ворот до Капитолийского холма были заполнены радостными толпами, приветствующими своего нового героя, крестьянского генерала с Альп, который был таким же трудящимся человеком, как и они. Случайному очевидцу, должно быть, казалось, что Марий достиг неприступных высот. Он восстановил чувство собственного достоинства Рима после беспримерного бедствия и скандала; теперь он выступал в качестве его сильного потенциального спасителя от еще более ужасной угрозы на севере.

Интересно, сколько из нас в то мартовское утро, притопывая от холода ногами и дуя на замерзшие до боли пальцы, поскольку триумфальная процессия продвигалась очень неспешно, догадывалось, каким скользким было то основание, на которое опиралась власть Мария, с какой высокомерной непринужденностью его тщеславие и продажные амбиции будут эксплуатироваться слабыми, но умными людьми, которых он мог бы уничтожить одним ударом своего мощного кулака?

Но в тот день все было овеяно славой: магистраты и сенаторы, идущие медленно впереди, белые и серьезные в своих официальных тогах, делали честь человеку, которого ненавидели, но не могли игнорировать; трубачи, военные трофеи — там было более трех тысяч фунтов[58] золота в одних слитках; аллегорические фигуры, изображающие простертую ниц Нумидию и торжествующий Рим, белые мычащие волы, предназначенные для принесения в жертву. И все-таки это было лишь предвкушение настоящего зрелища. Югурта, облаченный с жестокой издевкой в его же собственный царский плащ с яркими узорами, закованный в цепи, медленно тащился в процессии на простой телеге с впряженными в нее волами. Югурту после захвата в плен отправили в Рим и целый год содержали в одиночном заключении: мускулы его мощного тела сильно опали, и оно стало изможденным и костлявым. Вместо темной кожи его лицо было цвета древесной золы.

Толпа, жадная до зрелищ, нервно облизывая губы, слегка отпрянула назад, словно от утыканного копьями, но все еще опасного вепря. Тогда, внезапно отдавшись порыву, что было еще более устрашающе из-за предшествующего спокойствия, Югурта закинул голову назад и завыл, словно волк, его глаза налились кровью, слюна капала с уголков рта, он вцепился зубами в цепи, которые зазвенели, когда он поднял их. Всю дорогу до подножия Капитолия его безумные вопли перекрывали рев труб, и ликующая толпа замирала в молчании, когда его провозили мимо. Югурта все еще выл, пока его передавали палачам за мрачными каменными стенами Туллианской тюрьмы[59], и жадные руки сорвали плащ со спины и вырвали золотые серьги из кровоточащих, рваных мочек ушей; в течение шести дней, заключенный в сырую, затопленную водой темницу без еды и питья, Югурта боролся, словно животное, стараясь сохранить себе жизнь, пока, побежденный истощением, упав лицом в вонючую слизь и грязь, не захлебнулся.

Я сомневаюсь, что Марий думал о своей жертве, когда поднимался на Капитолий в одеждах триумфатора[60], в царской обуви, с лицом, окрашенным, по обычаю, в красный цвет, неся скипетр, корону и лавровый венок, с ликторами, идущими впереди, с ревом толпы, ублажающим его жаждущий славы слух. Я также не думаю, что смысл слов, которые шептал ему на ухо в перерывах во время процессии раб, как предписывает традиция, дошел до него полностью: «Помни, ты тоже смертен».

Марий, который оскорбил приличия, ввалившись в здание сената все еще в одеждах триумфатора, видел себя, по крайней мере хоть одно мгновение, императором, если не богом. Это было актом совершеннейшей глупости и тщеславия; и Рим не должен этого забывать.

Но все личные страхи и общественные разногласия были сметены опасностью, угрожающей от Галлии; и даже те, кто не был готов простить Мария, молчали, пока тот приступил к очередному обучению своей армии перед походом на север по весне. Я последовал совету Метробия и обратился к нему за должностью в войске; к моему вящему удивлению, старый солдафон не только пригласил меня, но и назначил своим легатом на место Авла. Марий объяснил, паря ноги в горячей ванне (он начинал страдать от расширения вен), что Авл предпочел городские удовольствия невзгодам военной кампании, определенно намекая, что я, будучи патрицием, являюсь исключением из общего правила. Итак, получилось, что после трех месяцев сравнительной роскоши я снова оставил столицу, на этот раз на целых четыре года вместо двух. И впоследствии я не жалел об этом решении: суждение Метробия, как это часто бывало, оказалось верным.

Первое, что мы узнали, когда пришвартовались в Массилии[61], была весть о том, что варвары вместо того, чтобы спуститься в Италию через Галлию и Лигурийские Альпы, двинулись на запад, через горные проходы в Испанию. Непосредственная опасность миновала, мы разбили лагерь и принялись ждать. Я был настроен на незамедлительную военную кампанию, теперь же впал в апатичное безразличие. Марий, наоборот, оставался таким же бодрым и энергичным, как всегда. Сомневаюсь, что ему приходила на ум мысль о том, что исчезновение этих мигрирующих вражеских орд могло ослабить его положение в Риме.

Прошло лето, затем проползла осень, и я становился все раздраженнее и нетерпеливее. Я прибыл в Галлию не для длительных упражнений в боевом искусстве в полевых условиях и высказал все, что думал, Марию. Я находил его невыносимым вне активных военных действий: неприветливым, ревнивым, угрюмым, авторитарным. До сих пор я приспосабливался к его настроению: Марий даже продвинул меня на должность военного трибуна за один незначительный набег, который я провел за несколько месяцев до этого. Вся трудность состояла в том, чтобы, зная его раздражительное тщеславие, сделать это событие достаточно незначительным. За пару недель до его отъезда в Рим для агитации за свое переизбрание характер его совершенно испортился.

Однако с наступлением зимы, пока мы топали ногами от холода в лагере и обсуждали неопределенные слухи, будто варвары наконец выступили в поход, до нас дошло известие, что Марий вновь избран консулом, но что Квинт Катул — познавший успех лишь с четвертой попытки — стал его коллегой и предложил положить ограничения свободы зажиточным гражданам.

Марий возвращался к командованию в Галлии, а Катул был назначен защищать восточный проход в Итальянских Альпах, выше Вероны. Как мне казалось, я сразу же увидел исключительную возможность. Катул был даже лучше старого друга; он был совершенно неопытным полководцем. Если только я смогу получить назначение на высший чин в его войске, на меня сразу же будет возложена непосредственная ответственность; а позднее, возможно, если он окажется достаточно некомпетентным, осторожно составленный рапорт может облечь меня как номинальными, так и фактическими командными полномочиями. Если же я останусь с Марием, то лишь смерть или гражданская война смогут заставить старика уйти в отставку. Соответственно я сделал формальное заявление о своем переводе в войско Катула ради нашей давнишней дружбы, и Марий дал мне разрешение с подозрительной готовностью. Это был один из немногих случаев, когда, будучи выведенным из себя, он оказался гораздо дальновиднее меня.

Катул приветствовал меня с дружеским энтузиазмом. Я не обольщался тем, что это исключительно из его привязанности ко мне. Он был все таким же любителем эллинизма, книжным и непрактичным, как всегда, и его армия состояла в основном из неопытных рекрутов. Я же был опытным офицером, обученным Марием новым приемам военного искусства, и состояние обороны и военных отрядов Катула повергло меня в уныние.

В последующие месяцы угрызения совести меня совершенно не мучили. Если я и намеревался использовать Катула в личных целях — и, возможно, освободиться из-под его начала, — то он в той же степени был готов пользоваться моими умственными способностями и приписывать себе чужие заслуги, будучи консулом. Наши амбиции в общественной деятельности, как ни странно, не оказывали никакого влияния на нашу личную дружбу: вероятно, две наши силы, действующие в противоположных направлениях, достигли равновесия напряженности.

Все то лето и зиму я трудился, словно раб, командуя полевыми военными учениями, выпрашивая у Рима поставок продовольствия, набирая вспомогательные войска из местного населения, организовывая патрулирование северных предгорий. Смотря ежедневно на величавые, заснеженные бастионы Альп, я молил о том, чтобы мне хватило времени приучить отребье Катула к дисциплине и превратить его в боеспособную армию до того, как варвары выступят в поход.

Обеспокоенные депеши, которые приходили из столицы, не придавали мне уверенности. Марий теперь совершенно открыто решил сделаться народным трибуном и агитировал за свое избрание на должность консула в четвертый раз с опасной помощью демагогов, чьи умонастроения он был не в состоянии постичь. Я рассудил, что варвары, в некотором смысле, были нашей гарантией безопасности. Пока существует опасность вражеского вторжения, пока Марий возвращается на север после каждых выборов, с Римом ничего не случится. Его консульство приобретет опасную окраску, как только его перестанут считать чрезвычайной мерой, когда Марию позволялось олицетворять новый Рим, где предприниматели пожимают потные руки толпе в фальшивой и бесчестной дружбе.

В ноябре кимврские и тевтонские племена устремились назад из Испании, чтобы форсировать, наконец, проход в Италию. Тевтонцы, прижатые на юге, вынуждены были идти через Галлию, где их поджидал Марий, кимвры спустились по горам к северу от нашей безнадежно ни на что не способной армии, появившись одновременно в дюжине мест.

Это были огромные, крепкие длинноволосые люди невероятной силы и выносливости, прирожденные горцы, способные скакать по горам, словно горные козлы, там, где ни один легионер не сумел бы пройти. Они тысячами наводнили проходы, появившись словно из-под земли. Наши разведчики доносили в изумлении, что враги скользили вниз по совершенно непроходимым ущельям и ледникам на своих широких полых щитах.

Ясно, нам пришлось отступить за реку. Все наши планы защиты оказались совершенно бесполезными, а разделять наши силы было бы равносильно самоубийству. Но даже река, раздутая от зимних снегов, не послужила препятствием для этих дикарей. Они, словно бобры, возвели через реку дамбу из стволов деревьев и больших куч земли.

Катул невнятно сетовал на позор отступления, и мы почти целый час ссорились в его палатке. Наше дыхание, словно дым, висело в морозном воздухе. В конце концов неохотно, но он уступил. Он не обладал талантом стратега, зато был упрям в делах чести. Катул настоял на том, чтобы ехать верхом во главе отступающей колонны, и я не сделал попытки оставить эту сомнительную привилегию для себя. Мы миновали тыловую стражу, охраняющую крепость у реки, и пошли маршем по заснеженным полям на юг к противоположному берегу По. Красное зимнее солнце висело на горизонте, деревья были черными и голыми, похожими на скелеты.

Здесь мы выстроили новую крепость и окопались; и здесь же мы получили вести о великой победе Мария в Аквах Секстиевых[62], где он вырезал сотню тысяч тевтонцев и насытил грабежами своих столько лет жаждущих награды легионеров. Долго после этого местные сельские жители огораживали свои земельные участки большими костями своих убитых соплеменников; у них даже было поверье, что нигде земля не дает такого богатого урожая зерна, как на пропитавшейся кровью почве этого памятного поля битвы.

Полагаю, я, как римлянин, должен был бы возрадоваться за Республику за этот ответный удар. Но в этом положении я чувствовал лишь холодный гнев разочарования: на самого себя, за то, что потерял — из-за своего собственного решения — большую часть доверия, которое так усердно зарабатывал; и на Мария. Я не столько завидовал его успеху, сколько злился за его предвидение, когда он разрешил мне присоединиться к войску Катула. Я недооценил и врага, и самого себя; я был вовлечен в позорное, если не неизбежное, отступление; и теперь именно Марий, радующийся победе, высокомерный и невыносимый, приведет своих ветеранов к По, чтобы завершить кампанию, в которой я потерпел неудачу. Кимвры, остановленные сильным зимним течением этой большой северной реки, ушли на запад, чтобы объединить свои силы для грядущего нападения; возможно, они поджидают вестей от своих товарищей по оружию, тевтонцев. Во всяком случае, когда Марий добрался до нашего лагеря из Рима в начале февраля, то обнаружил павшую духом армию, ожидающую его.

Удивительно, но он изменил своей привычке и довольно дружелюбно отнесся и ко мне, и к Катулу. Он скромно отказался от триумфа, который ему предлагали (хотя он не совершил ошибки насчет согласия на пятое консульство), сказав, что не станет лишать своих товарищей-полководцев причитающихся им почестей. Это, казалось, было вовсе не в его характере. Неужели Марий понимал, что битва лишь наполовину выиграна?

Хотел ли он удвоить славу своего успеха? Или уже планировал удар, который позднее направил против меня лично? В любом случае Марий вынужден был терпеть меня и вести себя со мной вежливо в преддверии новой кампании: если мы и придерживались единого мнения, то лишь в полной бесполезности Катула как командующего. Именно из-за этого последующий его поступок был столь досадным.

Так много было написано о битве при Верцеллах[63], которая в конце концов освободила Рим от угрозы варварского вторжения, что я колебался, стоит ли делать свой вклад в те многочисленные отчеты, которые уже находятся в обращении. Они варьируют от литературных измышлений гражданских историков до апологии Катула, написанной им ради самозащиты при агитации на должность консула. Пока я пишу, все эти труды лежат передо мной, и я не буду сверяться с ними. Я намерен поведать миру опыт единственного полководца, который непосредственно сражался в этой битве и носит шрамы от ран, полученных в ней, до сегодняшнего дня; который служил под командованием Мария и знал его планы.

Марий отказался от поспешного, преждевременного противостояния: слишком много зависело от результата. С ранней весны до середины лета мы, словно тени, следовали за варварами, наблюдая и выжидая, пока коричневые повозки обозов медленно продвигались извилистыми тропами по долине По. Мы лежали в их грязи и слепли от поднятой ими пыли; каждую ночь мы видели огни их походных костров и нюхали аромат жарящегося на углях мяса.

И все это время Марий непреклонно и целеустремленно продолжал обучать наше войско, стремясь умножить общие силы. Однако мне больше всего из этого похода запомнилась странная красота этой страны: болота, где журавли и бекасы пьют кровавый рассвет, камышовые чащи, где скрываются вепри. В тех обширных равнинах, где под летним солнцем болотную зелень медленно поглощает темно-коричневая пыль, а ручьи в своих гравийных руслах становятся лишь тонкой нитью жизни, все бури и невзгоды нашего похода вдруг исчезали в необозримом покое ночи, оставляя лишь несколько почерневших камней, мусор, который будет смыт первым же дождем, навязчивый запах мочи, и кухни, и человеческого присутствия.

В Верцеллах к концу июля, когда равнина с увядшими деревьями дышала жарой, Марий решил дать сражение. Но даже в этом критическом положении он не забывал о своих личных врагах: казалось, мысли его наполовину заняты Римом. На центуриатной комиции, проведенной в ночь перед сражением, Марий официально назначил меня и Катула командовать в центре, и после тщательного тактического совета было решено, что главный удар должен быть нанесен с флангов им самим и его новым легатом, Аквилием[64]. Аквилий был унылым, добросовестным, нечестолюбивым человеком: подобное оскорбление вряд ли могло быть рассчитано лучше либо представлено менее публично. Уголком глаза я наблюдал за лицом Катула: оно выражало скуку и презрение. Два моих старших центуриона раздраженно перешептывались друг с другом. Марий сидел и выжидал первого слова неподчинения. Его не последовало. Вместо этого Катул задал ему простой тактический вопрос на греческом. Марий, конечно, никогда в жизни не знал ни слова по-гречески: он считал свою невежественность достоинством. Он покраснел, что-то невнятно буркнул и распустил всех.

Снаружи разразилась летняя гроза; в паре миль от нас слышался бой взбесившихся барабанов кимвров. Я вспомнил бой других барабанов — нумидийцев во время нашего кошмарного марша от Мулухи до Цирты: это было плохим предзнаменованием.

Каждый ребенок знает, что сражение при Верцеллах было выиграно, а вот кем — это другой вопрос. Если я заявлю, что моя честность не позволяет мне унизить память Мария и еще меньше — раздувать собственные притязания на славу, и что я раз и навсегда вознамерился устранить ложь, которая, когда мы возвратились, распространялась по Риму злонамеренными политиканами, которые никогда в жизни не держали меча в руках, то прежде всего я хочу отдать должное войску, никогда не бывавшему в боях, легионеры которого оказались гораздо более умелыми вояками в этом отчаянном сражении, нежели превозносимые Марием ветераны.

Все дело в том, что планы Мария изначально были мертворожденными. Я помню то жаркое летнее утро, словно было оно вчера: клубящиеся облака пыли, режущее слух улюлюканье кимврской конницы, их шлемы, изображающие головы диких животных — медведей, львов и волков, с разинутыми, голодными пастями, — украшенные огромными гребнями из перьев; их длинные мечи и блестящие белые щиты. Их первый бросок с флангов увлек Мария в долгое преследование; копыта их коней подняли такую плотную пыль, что мы совсем потеряли связь. Позднее я узнал, что Марий провел много времени, блуждая туда-сюда со своими людьми, в полной растерянности и изумлении; но в тот момент я лишь видел огромную массу пехоты варваров, которая, волна за волной, медленно шла на нас, и ее передний ряд длинноволосых и тощих воинов был закован цепями, талия к талии, словно кучка рабов. Вокруг нас в замешательстве топталась конница: именно тут решалось, будет выиграно сражение или проиграно этой стене лязгающих, облаченных в железную броню, размалеванных в синий цвет гигантов.

Солнце светило нам в спину; мы были привычны к жаркому климату; мои солдаты обучены предельной выносливости. У них не было шанса обратиться в бегство при виде многочисленных орд варваров; каждый видел лишь врага напротив него, и ряды колебались вперед и назад в тесно спаянной стонущей массе. Кимвры, привычные к альпийским снегам, сильно потели; многие из них падали без чувств или замертво от жары, ведь слепящее солнце било им прямо в глаза. К тому же короткий меч доказал в бою свою ценность. Чтобы воспользоваться копьем или длинным ятаганом, не было места; можно было лишь бить и колоть, локоть к локтю, и люди падали там, где стояли, а потом их топтали ноги их же товарищей, когда те отступали назад. Воздух был наполнен отвратительным воем и криками, металлическим звоном мечей о щиты; небо потемнело от клубов поднявшейся пыли.

Варвары были сломлены почти в полдень, и мы отогнали их назад в лагерь, где обозные повозки образовывали круг, навес к навесу, — последнюю линию обороны. Здесь нас ждало ужасное зрелище: кимврские женщины, отвратительные в черном, с длинными сальными, заплетенными в косы волосами, убивали своих опозоренных мужчин, когда те обратились в бегство, спасая себе жизнь.

Наша передняя линия нападения резко остановилась от этого зрелища; мы изумленно смотрели, как ужасные женщины гонялись за своими мужьями, сыновьями и отцами с кухонными вертелами или сбивали их с ног копытами пахотного скота, который вырвался на свободу и в панике разбегался в разные стороны из загонов, ревя от страха. Я видел, как одна седовласая старуха вышибла у своего сына мозги поленом, а потом перерезала себе горло; молодая мать повесилась на оглобле, ее задушенные дети висели, привязанные к ее лодыжкам. Эта оргия самоуничтожения скоро охватила и самих побежденных воинов: некоторые с разбегу нанизывали себя на мечи, других затоптали и подняли на рога быки. Мой трубач, трубивший наступление, был едва слышен в этом адском шуме вопящих женщин и взбесившегося скота. Я был решительно настроен захватить пленников — поэтому, спешившись, сам пошел в атаку.

Именно тут, когда дневной свет почти угас, а зажженные факелы освещали искореженные трупы, кровь, грязь и сломанное оружие, Марий, который наконец-то покончил с конницей варваров, нашел Катула и меня. В воздухе стоял липкий, преследующий запах бойни, навоза и лошадей, а также отвратительный кислый дух женщин кимвров, благополучно загнанных с их выжившими мужчинами в загон, обнесенный частоколом, где прежде находился их скот. Марий посмотрел на наши окровавленные, перепачканные лица, на пленников, которых мы взяли, на груды захваченного добра, теперь под строгой охраной, на сложенное в кучи у обоза оружие, знамена и трубы варваров. Тогда он сказал Катулу, который весь день беспрекословно подчинялся моим приказам:

— Я должен поблагодарить тебя за помощь. Проследи, чтобы завтра вся добыча была отправлена в мой лагерь для распределения, как я прикажу.

Марий замялся.

— Можешь оставить оружие и знамена, — добавил он и зашагал прочь, тяжелый и неуклюжий. Под его сапогами хлюпала кровь людей, которых убили мы.