Карающий меч удовольствий

Глава 6

— Сколько времени тебе потребовалось, чтобы добраться до Аттики? — осведомился Марий.

Он носил полную броню — генеральскую броню — даже под нумидийским солнцем, и его грубо вытесанное лицо было покрыто каплями пота. За ним я мог видеть сухое, растрескавшееся русло реки Мулухи[53], тянущееся далеко к морю.

— Десять дней, генерал.

Он внимательно посмотрел на меня, его серые глаза, слегка покрасневшие от пыли и ветра, презрительно оглядели мою фигуру: еще один невежественный, изнеженный аристократ. Однако он, казалось, не замечал никаких изъянов на моем лице. Когда я вошел в его палатку и отсалютовал, он не выказал ни удивления, ни отвращения; и все же было понятно, что он не способен скрывать своих чувств и, естественно, не прилагает ни малейших усилий для этого.

— Ты мог бы быть здесь через неделю. Ты уже отрапортовал о своем прибытии в лагерь непосредственно мне?

— Нет, генерал.

— Почему нет?

— Я привел тебе тысячу людей и столько же лошадей, генерал. А также большое количество припасов и оснащения на мулах. Моим первым долгом было разместить людей в лагере, позаботиться об их питании, а лошадей и мулов напоить и обеспечить фуражом. Я считаю, что твой интендант занижает норму зерна.

И Марий, и высокий, поджарый легат, стоящий позади него, уставились на меня в откровенном изумлении. Я прекрасно знал, что Марий надеялся, что я перепоручу все своим центурионам легионной конницы, тем самым дав ему возможность прочитать мне лекцию об обязанностях так называемого старшего офицера.

Однако он ограничился словами:

— Откуда ты это знаешь?

— Из греческого руководства по тактике конницы, — ответил я, и это была чистая правда.

Марий почесал рукой переносицу.

— Это — мой легат, Авл Манлий, — представил он, больше не касаясь тактики конницы.

Мы с сухопарым верзилой обменялись рукопожатиями.

— Через час у нас ужин. Ты найдешь, что наша пища вряд ли походит на ту, к какой ты привык в Риме.

Прищуренные, налитые кровью глаза пристально наблюдали за мной.

— Свежий воздух пустыни улучшил мой аппетит, — ответил я, отсалютовал и вышел из палатки вместе с Аилом.

Начало смеркаться; большая скала с крепостью казалась черной на фоне закатного солнца. Марий разбил свой лагерь на склоне холма над рекой строго традиционным способом: наверняка он принимал участие в полевых упражнениях. За рвом стоял квадратный палисад, вкопанный усилиями сверх моего воображения в каменистую почву. Палатки и склады были размечены с точностью искушенного геометра. Четверо лагерных ворот были соединены двумя открытыми улицами, которые шли между палатками, аккуратно рассекая квадрат поперек.

Собственная палатка Мария стояла в точке пересечения этих улиц. Я отметил высокие способности Мария как полководца Авлу. Его худое лицо сморщилось в усмешке.

— О, Марий — замечательный военачальник, — отозвался он.

Авл пристально посмотрел на темнеющую равнину. В воздухе стоял пронзительный писк москитов.

— Замечательный в смысле дисциплины и тактики. Что же касается стратегии…

Голос его был весел и приятен.

В тишине проревела труба — происходила смена караула; костры мерцали под котлами, и запах готовящейся пищи ударил мне в ноздри. Мои ноги все еще болели от долгой езды верхом и бивуаков: ничего кроме скал и пустыни все время да лишь случайных убогих деревенек из глинобитных хижин; бесконечное наблюдение за горизонтом, нет ли врага, разведчики, посланные вперед и по флангам, желтая змея, извиваясь, переползающая дорогу перед моей кобылой, которая замерла от ужаса.

Авл сказал:

— Эта кампания — неосуществима.

— Да? — Я постарался, чтобы мой голос звучал невыразительно.

— Завоевание городов, осада крепостей в конце концов закончатся ничем. Это не Италия. Пустыня безгранична. Она может поглотить Югурту всякий раз, как он того пожелает.

Я думал о змее; она была цвета самой пустыни, невидимая, пока недвижима.

— Я убеждал Мария скорее вернуться к побережью. Он же хочет зимовать здесь, в пустыне.

Наши ноги громко хрустели по каменистой почве. Я ничего не ответил — пусть Авл говорит.

— Мы впустую растрачиваем наши силы. Не могу описать, как отчаянно мы нуждаемся в твоей коннице.

Он дружеским жестом положил руку мне на плечо.

— Есть только один способ выиграть эту войну и положить ей конец: захватить Югурту собственной персоной.

Авл на мгновение прервался, а затем добавил:

— Но сделать это нет никакой возможности.

На это я никак не отреагировал.

— Почему бы Марию не воспользоваться слегка дипломатией? — воскликнул Авл. — По крайней мере, мы не потеряли бы так много людей, а Югурта казнил бы какую-нибудь полдюжину послов…

— Нет! — прервал его я не подумав, запах пустыни вскружил мне голову. — Ты — не прав!

— Ты так считаешь? А как же Бокх?

Он указал на противоположный берег реки, туда, где вдалеке мигали походные костры соплеменников мавров.

— Мы извлекли пользу из союза с ним — насколько он для этого годен — год назад, но твои друзья в Риме так благоволили к Югурте, что выдворили царя за границу, несмотря на то что он был тестем Югурты. Теперь наши шпионы сообщают нам, что они объединили свои силы, Бокх и Югурта. Симпатичная парочка.

Авл вдруг замолк и посмотрел мне в лицо.

— Теперь ты понимаешь, насколько опасно наше положение?

— Понимаю, — ответил я.

— Прости. Я знаю, что ты чувствуешь. Но если ты желаешь сражений, то получишь гораздо больше желаемого и скорее, чем ты себе, вероятно, представляешь.

Он взял пару кубиков для игры в кости из мешочка на талии и потряс их друг о друга в руке.

— Этот обратный марш к побережью… — сказал он. — Ты полагаешь, Югурта позволит нам уйти с миром? Особенно теперь, когда с ним мавры?

Мимо прошла группа солдат с факелами; неровный свет осветил лицо Авла, показав его холодные полуудивленные глаза.

— Даю шесть к четырем, — сказал он, и кубики загремели в его руке, — что колонна вообще не достигнет Аттики. Нам повезет, если мы доберемся до Цирты, и если мы сделаем это, то лишь благодаря твоей коннице. Возможно, ты принес с собой удачу, Сулла. Ты, конечно, произвел благоприятное впечатление на Мария. Ты добрался до нас благополучно, прежде чем Югурта двинул свои войска. Ты, может быть, сумеешь и благополучно отвести нас назад.

— А Марий об этом знает?

— Конечно. Марий знает почти все о том, что тут происходит, но большую часть он намеренно игнорирует, а особенно возможность ведения переговоров.

— Возможно, он поступает мудро, — заметил я. — Его предшественникам переговоры принесли немного пользы.

— Марий считает себя непобедимым, — продолжал Авл, словно я ничего и не говорил. — У него при себе есть сирийская предсказательница, и он непоколебимо верит каждому ее слову. К счастью, старая карга не предрекает ничего бедственного.

Затрубила труба, призывая нас к ужину. Какое-то мгновение я просто всматривался в темноту заостренных марокканских холмов, ощущая опасность (как ощущает ее животное), понимая теперь причину построения квадратного палисада, что возвел Марий между нами и ужасами ночи. И все же в моем сердце жило стремление к испытаниям, которые ждали впереди.

Марий отказывался сниматься с места почти месяц. Сначала Авл раздражался, слушая сообщения разведчиков и дезертиров, разуверившихся в Бокхе, о том, что Югурта предложил ему треть Нумидии, если тот захватит римлян или вытеснит их из Африки. Но скоро стало ясно, что Марий знает, чего хочет. Он нещадно муштровал и изнурял своих людей, заставляя Авла, мучительно страдавшего от потницы и солнечных ожогов, работать, не щадя себя. Я и сам ежедневно пребывал в седле от восхода до заката, отрабатывая маневры конницы со своими когортами, управляя колесницами, наступая, перестраиваясь. Мой голос стал хриплым и резким от крика, горло пересыхало от пыли, которую мы поднимали облаками, пускаясь в галоп, жара стояла над скалами, хотя, по нашим подсчетам, была уже осень.

Я все это время отдавал себе отчет о разведчиках Югурты — белые заплаты на скалах свободных, трепещущих на ветру одежд, — наблюдающих за каждым нашим движением, готовых сообщить о моменте, когда наша длинная колонна двинется из безопасной пустынной крепости и лагеря. Над нашими головами в небе зависли ястребы и канюки, ожидая, как говорили солдаты, дани, однако казалось, что они заранее чуяли запах крови беспомощных жертв, распластавшихся среди камней. В полдень при стоящем в зените солнце тени от их распростертых крыльев передвигались бесшумно и угрожающе через сухие, глубоко растрескавшиеся, грязные речные отмели.

Но наконец, после бесконечных колебаний, Марий двинул войска. Затянувшиеся ужасы того марша назад к Цирте все еще свежи в моей памяти и порождают кошмары, которые время от времени появляются от стресса или уныния, а еще чаще — с самого начала моей болезни, все еще будят меня в холодные рассветные часы: дни и ночи в поту, которые, казалось, тянулись вечно, в ходе марша к бесконечному горизонту пустыни; пыль, безжалостные камни, от которых хромали и люди, и лошади.

Когда орды мавров и нумидийцев с гиканьем бросились вниз с холмов на своих легких, быстрых пони, напав на нашу колонну в первый раз, уже смеркалось. Наши разведчики едва успели предупредить нас прежде, чем враги оказались уже среди нас, разгоняя мулов с багажом, рубя и пронзая легионеров, когда те предприняли попытку образовать линию защиты. Поднялась полная неразбериха, отчего я чувствовал не страх, а гневное отчаяние: цепь, по которой передавались приказы, была нарушена, я вынужден был действовать на свое усмотрение.

Вопя, словно дикарь, я уводил галопом прочь свою первую центурию, выкашивая широкую полосу в рядах мавров; потом развернулся и ударил с тыла туда, где наши отряды сражались в некотором подобии порядка в надвигающейся темноте. Я никогда не забуду белозубую ухмылку мавра, которую видел сквозь поднятую мной пыль, когда тот бросился на меня, и как исчез его белозубый оскал вместе с головой, когда мой меч полоснул его шею, завибрировав после резкого удара в моей руке, и от отдачи меня откинуло в седле назад.

В этот момент я поймал взгляд Мария. Он ехал с моей второй центурией и сражался как простой солдат, поскольку не сумел сделать так, чтобы его команды слышали другие. Он крикнул мне что-то, мне послышалось слово «холм». Я вспомнил скалистый бугор, который заметил час назад; его еще было видно. Нашей единственной надеждой было отступить к его вершине.

Едва не лишившись голоса от крика, я собрал оставшуюся часть своей конницы и напал на нумидийцев. В воздухе стоял гром копыт, лязг мечей, ударяющихся друг о друга, высокое предсмертное ржание распоротых коней. Мы прорвались и скакали без оглядки до вершины первого холма в гряде. Я принял командование на себя и занял второй; и через мгновение, перекрывая шум неразберихи внизу, до меня донесся подобный реву быка рык Мария.

Стало совсем темно. Постепенно крики немного стихли; и следом послышался безошибочный звук шагов легионеров на быстром марше. Дисциплина Мария доказывала свою ценность. Подошла колонна, Марий ехал верхом во главе спокойно, словно на параде. Теперь из общего звука можно было выделить звон брони, царапанье гвоздей подошв сапог о скалистую почву, хриплое дыхание уставших людей. Внизу, на равнине, мавры и нумидийцы разжигали походные костры; стало ясно, что мы полностью окружены. Когда враги начали свой боевой ритуальный танец, завывания и улюлюканье доносились до вершин холмов.

Фактически это празднество варваров и спасло нас. Марий приказал основной массе войска спать там, где остановились солдаты, лишь сохранять строгий сомкнутый строй. Он распорядился больше не подавать трубой сигнал к смене караула. Издавать любые звуки было строго запрещено. Один бедный парень, раненный в пах, которого вынесли с поля боя его друзья, ужасно стонал; Марий приказал заткнуть ему рот кляпом. С наступлением ночи танцы дикарей становились все более энергичными, а крики — все громче. В ночном воздухе висело эхо от глухого стука барабанов аборигенов; в нем ясно слышался сильный, природный, местный мирный дух.

Но к рассвету, как и предвидел Марий, походные костры замерцали и исчезли, барабанный бой прекратился, варвары уснули.

— Дисциплина, — сказал Марий Авлу и мне, пока солдаты с трудом пробуждались от усталости, сутулясь под тяжестью своей поклажи. — Дисциплина поможет нам выбраться отсюда. Это — то, чем мы отличаемся от варваров, Авл.

И когда он ухмыльнулся, слой пыли и засохших капель крови на его лице стал растрескиваться. У него был выбит зуб. Казалось, он пребывает в превосходном настроении.

— А теперь мы устроим этим дикарям побудку, — сказал он и отдал приказ, чтобы каждый рожок и каждая труба, какие только есть у нас, прозвучали одновременно, а людям приказал прикрываться щитами, когда они бросятся вниз в атаку.

Когда мы закончили нашу кровавую работу, скорее похожую на бойню, чем на бой, а немногие оставшиеся в живых враги, менее пьяные, чем остальные, сбежали к холмам, Марий — как был весь в крови — послал за своими интендантами и инженерами. Оглядывая их налитыми кровью глазами, он приказал:

— Мы станем здесь лагерем на день, а выступим ночью. Лагерь должен быть построен согласно строгим армейским инструкциям.

Никто не проронил ни слова и не двинулся с места; голос Мария разносился далеко через головы группы офицеров, столпившихся вокруг его лошади, а смертельно уставшие легионеры смотрели на него, опираясь на свои копья, тупо и недоверчиво. Позади громко орали и хлопали крыльями стервятники в драке за мертвые тела, и небо, теперь посветлевшее, было полно пуха, выпавшего из их хлопающих крыльев.

— Интенданты дадут мне отчет о наших потерях в обозе и провианте — большая часть потерянного должна быть возвращена, если она не уничтожена, — а также о вражеском оружии и захваченной добыче. Эти трофеи[54] будут храниться под печатью, пока мы не доберемся до Цирты, а затем поделим их, как предписывает традиция. Я также жду рапортов от декурионов и центурионов о наших потерях — убитыми или ранеными — в пределах часа. Понятно?

Лица, покрытые коричневым слоем пыли, смешанной с кровью, выразили согласие.

— Хорошо. Я уверен, что через два часа лагерь будет разбит.

Он отпустил всех жестом и спешился. Его ординарцы уже ставили ему палатку, а я видел, как инженеры принялись размечать участок лагеря своими цветными флажками. Но Марий направился к обозу, где в открытом фургоне старуха-сирийка, Марта, сидела, скрестив руки и ноги, уставившись в никуда, безразличная ко всему происходящему вокруг. Ее отнесли на носилках к его палатке доставили наедине с ним, пока не был вбит последний столб, не был вырыт последний фунт земли и пока часовые не встали на стражу в воротах лагеря. Лишь тогда Марий вышел, чтобы присоединиться к своим солдатам в общем приготовлении пищи и обезоружить их недовольство своим, как всегда, грубым и жестоким юмором, который был так сродни их собственным шуткам.

Но после сражения у холма наша долгая борьба началась всерьез: казалось, у Бокха и Югурты было нескончаемое подкрепление. День за днем наш рацион истощался; воду было трудно найти, и она часто оказывалась солоноватой. Наши калиге изнашивались от грубой каменистой почвы, наши кони были полуголодными и вялыми. Югурта и Бокх легко двигались у нас по флангам, невидимые, — если бы не случайный отблеск металла среди скал или одинокий разведчик, галопирующий далеко у горизонта. Постоянное ожидание нападения неуклонно отражалось на состоянии наших нервов. Кружащиеся замысловатые воронки и столбы до неба пыльных бурь застилали дорогу и почти ослепляли нас. Стервятники все время хлопали крыльями у нас над головой в ожидании следующего пира.

Они пировали три раза до того, как ворота Цирты закрылись за нами, и с каждой битвой тощий квадрат, которым мы двигались, стягивался все у́же и у́же из-за потери людей, а моя когорта всадников на правом фланге — на самом уязвимом месте — редела все больше и больше. Однажды мы чуть было не захватили Югурту собственной персоной: я увидел знакомую высокую темную фигуру, отчаянно пробивающуюся через толпу наших солдат, и бросился за ним; но было слишком поздно: он все-таки прорвался, и мавры со своими отравленными копьями бросились на его защиту. Чувства мои притупились от зловония крови и гноящихся ран, от невыносимых воплей искалеченных людей, от медленной агонии отступления, от собирающих падаль больших птиц, от обглоданных ими скелетов, оставленных незахороненными, которые отполируют и выбелят ветры пустыни. Я сражался, скакал и потел, бездумно и бесчувственно исполняя свои обязанности, лишь удивляясь, что еще жив и не ранен.

Последнее большое сражение произошло, когда Цирта была уже фактически обозрима, всего в миле-другой от ее стен. Мы видели город, возвышающийся над низким горным хребтом, с его пальмами и башнями, волами, медленно бредущими с полей, женщинами, видимыми в прозрачном воздухе, которые прохаживались по стенам, будто ничего не случилось, будто мы и не возвращались из пустыни, где каждый день вставали и каждую иссушающую ночь ложились в обнимку со смертью.

Нас заманили в ловушку, когда наша колонна продвигалась по узкому проходу. Скалы, крутые и предательские, находились на наших флангах, места для маневров конницы едва хватало. С откосов посыпались стрелы и копья с шипящей паклей, и вряд ли хоть одно из них не сумело найти цель в наших сопротивляющихся, ослепленных пылью рядах. Тогда мы стали прокладывать себе дорогу на открытую равнину, горные козлы с большими рогами наблюдали за нами, вспугнутые и обуянные страхом, с самых высоких скал. Как только мы выбрались из ущелья, легкие кони нумидийцев отрезали нам отступление. Но никакого отступления и быть не могло.

Солнце палило сквозь пыль; мы страдали от мучительной жажды. Тогда по рядам прошелся шепоток:

— Дождь, сирийка обещала дождь! — И с юга поднялись ливневые облака и обрушились на нас, несомые ветром, который забил нам рты пылью, ревел и завывал по мере приближения. Небо стало черным, разрываемое лишь вспышками мечеобразных молний; полил дождь, сначала падали лишь отдельные крупные капли, пока нумидийцы разворачивались и снова неслись в атаку, а потом опустился косой и шумный занавес воды, которая оглушала и радовала нас. По земле неожиданно побежали ручьи; каналы заполнились, вода потоками ринулась вниз со скал. Мы подставляли лица и рты под жгучие струи небесного водопада.

Через несколько минут я понял, что эта буря спасла нас. Мавры больше не могли бросать свои копья, поскольку они у них были без петель и скользили в руках, пока они целились; а большие щиты из слоновьей кожи, которые они несли, пропитались водой и стали слишком тяжелы. Враг дрогнул и остановился, его подвела в этих неординарных условиях нестрогая дисциплина; и я подозреваю, что мавры еще и суеверно боялись грома, оглушительные раскаты которого разрывались у нас над головами.

В этот критический момент ко мне подскакал Марий. Вода разлеталась от копыт его лошади, на его лице отражались зеленые грозовые небесные вспышки. Я думал, что он отдаст приказ отойти к городу; но мне следовало бы знать его лучше. Сквозь грохот грома, шум дождя и звуки сражения я разобрал лишь одно слово:

— Атакуй!

Тут он поскакал к Авлу на левый фланг, и легионеры хрипло закричали «ура!», когда он проезжал мимо. Где-то послышались трубы, ужасно взревев в дожде; и тут же строй усталых солдат поднялся в атаку.

Я имел честь участвовать в этой последней битве. Мой манипул, казалось, слился с конями в одно целое — стал одним животным, приготовившимся к убийству. Мы пронеслись через ряды всадников Югурты, почти не встретив сопротивления, промчались далеко от фланга, развернулись и ударили его с тыла, не натягивая узду, рубя и разя по пути. Когда мы слегка приостановились, чтобы вновь развернуться, я увидел, что Марий и Авл захватили кучку марокканских лучников и пеших солдат и гнали их перед собой копьями, будто стадо свиней. Через полчаса мы отодвинулись от края катастрофы к самому большому разгрому врага за всю нашу военную кампанию.

Как только люди Югурты развернулись и побежали, битва была закончена. Я преследовал их конницей, пока не начало смеркаться и наши лошади не покрылись пеной, а наши руки не заболели, убивая врагов, пока не стало понятно, что Югурта сбежал от нас. Только тогда под вызвездившим теперь небом мы поскакали устало назад, пар валил от нашей намокшей одежды. Мы возвращались туда, где над стенами Цирты виднелись появившиеся огни, не заботясь о добыче, оставляя другую добычу — трупы врагов — хищным птицам, которые так долго ее поджидали.

Позднее, той ночью, когда солдаты были расквартированы и накормлены, когда у обоза и боевых машин была выставлена охрана, а караулы удвоены, мы с Марием и Авлом сидели за столом в доме Мария с кувшином хорошего итальянского вина. На улицах было немного шума; люди были слишком истощены даже для того, чтобы напиться допьяна. Мы непринужденно расслабились, наслаждаясь невероятно приятным ощущением оттого, что хорошо поели, лежим на мягком ложе и нам не нужно стоять в ночном дозоре.

Авл молчал, ласково касаясь рукой длинного, грубо перевязанного пореза поперек щеки. Марий, который ничего не пил с тех пор, как мы оставили лагерь под Мулухой, теперь сидел, осушая чашу за чашей одним большим глотком, подобно варварам, которых мы победили. Перед ним лежали рапорты о потерях, восковые таблички, исцарапанные неуклюжими цифрами центурионов. Он перетасовывал их туда и сюда на столе, деревянные рамки щелкали под его пальцами.

Наконец Марий поднял глаза и сказал:

— Мы потеряли третью часть наших сил убитыми. — Его голос был нечленораздельным и неприятным. — Каждый десятый ранен.

Он посмотрел на Авла, который все так же молчал.

— Не допускаю, что я рассудил неверно. Тем не менее… — Он прервался, переворачивая табличку в руке. — Авл, ты знаешь о таких вещах. Возможно ли, чтобы царь Бокх отправил к нам теперь послов?

— Я буду очень удивлен, если он не воспользуется случаем. — Голос Авла был мрачен.

— Если это произойдет, мы будем вести переговоры. Но Бокх первым должен сделать шаг к переговорам. Наше достоинство… — Рот Мария скривился.

Он пил новую чашу вина, и, когда откинул голову назад, веревочные мышцы его горла раздулись. Тогда он тяжело рухнул вперед на стол, разбросав таблички, вытянув одну руку, сраженный напряжением, усталостью, реакцией и вином, которое глотал так непринужденно.

Марий лежал совсем не двигаясь, словно поваленное дерево — дерево, которое скорее сломается, чем согнется. Я смотрел на него холодно, взвешивая степень его промаха. В моем сердце не было ни привязанности, ни лояльности к нему, да и не было никогда: только уважение к его воинским способностям, презрение к его бестолковости, настороженность к его предрассудкам.

В то же мгновение я понял, что мог бы лишить Мария доверия и славы, когда настанет удобный момент, и что больше не стану колебаться, как не колеблясь опустил бы свой сапог на скорпиона. Мое изуродованное лицо горело в ночном воздухе. Тогда я посмотрел на Авла. Тот сидел в молчании, ощущая теперь себя хозяином, чувствуя себя непринужденно в мире, который он понимал.

После того как Марий был отнесен в кровать охраной, Авл посмотрел на меня с участием в пристальном взгляде, его лицо при свете ламп осунулось и помрачнело еще больше.

— Бокх не станет пренебрегать такой возможностью, — сказал он. — Скоро его послы будут здесь у нас. А тогда…

Он щелкнул пальцами, зевая, и потянулся на сиденье.

— Тайная миссия в Марокко, я полагаю.

Я улыбнулся и кивнул, в уверенности, что Марий доверяет мне и что, если Авл поедет в Марокко, я наверняка буду послан вместе с ним; в уверенности, что в присутствии Бокха уроки, что я получил от своих театральных друзей, не пройдут даром.

Теперь оставалось только ждать.

Пять дней спустя прибыли долгожданные послы от Бокха, и, как я и предвидел, нас с Авлом послали вести переговоры в Марокко. Сам Марий довольствовался тем, что держался в тени. Его податливая натура, лишенная всякого воображения, уже оправлялась от шока отступления. Он проводил все время, деловито тренируя легионеров, вербуя вспомогательную конницу, восстанавливая боевые машины, делая припасы продовольствия. Перед тем как нам отправиться выполнять свою миссию, он уже обсуждал новую кампанию против ключевой крепости на юге: Югурта полностью укомплектовал ее одними римскими дезертирами, и это, казалось, тревожило чувство собственного достоинства Мария. Я никогда не знал человека, который бы верил более одержимо в военное достоинство Рима, я время от времени задавался вопросом даже тогда: уж не повредился ли он слегка в уме?

Мы отправились по северо-западному пути к Нумидийскому заливу, чтобы избежать любого возможного контакта с Югуртой, и были встречены эскортом мавританской конницы сразу, как только перешли границу. Бокх оказался благообразным старым жуликом. Древний и высохший, с удивительной, крашенной в красный цвет бородой, он считал своей явной и единственной заботой оставаться в дружественных отношениях с тем, кто бы ни правил Нумидией. Вчера это был Югурта; завтра это могли быть мы. Я убедил Авла в собственном превосходстве риторического опыта, пока внимательно выслушивал все его предложения; в результате вести переговоры досталось мне.

Это был милый фарс, которым наслаждался и Бокх, и я. Я подчеркнул величие и милосердие Рима, который протянул ему руку дружбы после такого его проявления враждебности; он с достоинством возразил, что Рим отклонил его предложение дружбы и что он только защищал себя. После многочисленных церемонных поклонов и пиров мы согласились забыть прошлое, и Бокх обещал послать еще одно посольство в Рим через Цирту. Неделю спустя мы отбыли, нагруженные подарками. Я прекрасно понимал, что, как только мы уйдем с дороги, Югурта, определив, куда ветер дует, подкупит приближенных Бокха, чтобы те убедили его передумать; старик в значительной степени склонен занять позицию того, кто предложит ему больше.

Когда мы вернулись, Марий, во всяком случае, казался довольным развитием событий. В то время мне пришло на ум, что это дружелюбие могло быть вызвано тем фактом, что период его службы почти закончился и что ему придется предложить римскому электорату нечто намного более солидное, если он желает быть консулом во второй раз. Как теперь стало очевидно, он нуждался в Югурте: живом, в цепях, чтобы тот шел по улицам Рима позади его триумфальной колесницы.

Движимый необходимостью, Марий наконец понял, что с помощью продажного Бокха он мог бы достичь этого гораздо быстрее, нежели с помощью плохо управляемой грубой силы.

Одного он не сумел понять, что человек, который в действительности захватит Югурту, в сражении или с помощью переговоров, будет тем, кто получит настоящее доверие Рима, будь он триумфатором или нет. Когда разнеслась весть, что сенат готовится ратифицировать договор о дружбе и союзе с Бокхом «в случае, если он их достоин», стало ясно, что под этим подразумевается, что Югурта был ценой того мира, успеха Мария в политике и сохранения достоинства Рима. И как только условия были переданы Бокху, тот тут же написал просьбу, обращаясь именно ко мне, о проведении переговоров, по его словам, как меры осуществления наших общих интересов. Марий, который никогда не считал меня ничем иным, как преданным офицером с некоторыми навыками в дипломатии, сразу же дал свое согласие.

До того дня я не знал, насколько близок был Бокх к тому, чтобы предать меня, а не Югурту. Потом я слышал, что он провел всю ночь перед фатальной встречей в поту нерешительности, шагая взад-вперед по тенистым коридорам своего дворца, созвав совет лишь для того, чтобы только распустить его, не сказав ни слова. Он должен был встретиться с Югуртой на холме рядом с границей: приятное место (в отличие от остальной бесплодной местности) и с неплохим запасом воды — скалы обильно поросли деревьями. Когда занялся рассвет, Бокх велел привести меня в палатку совета и сказал, что на этой встрече будет устроена засада и чтобы я доставил Югурту под охраной, которую привел с собой. Я удивленно всматривался в его морщинистое лицо, пытаясь угадать правду и прекрасно понимая, что он, возможно, сделал точно такое же предложение и Югурте.

После длительных переговоров, давления и закулисных интриг казалось, будто моя жизнь, так же как и мой успех, зависит от того, как упадут кости, от случайного решения старика. Но я не мог позволить себе показывать ни колебаний, ни страха.

Прекрасным осенним утром наша кавалькада спустилась вниз по извилистой кружной дороге к холму. Далеко на равнине позади тонкого коричневого потока Мулухи показалось облако пыли там, где ехал Югурта со своими людьми, чтобы присоединиться к нам.

Я посмотрел на рощу, зеленую и красивую в солнечном свете, и спросил себя, коснувшись пальцами маленькой фигурки Аполлона, кого поджидают сидящие в засаде убийцы. Но старый царь сидел в своих носилках за закрытыми занавесками и не подавал никаких знаков. Странная засада, где все заинтересованные лица знали правду, но не знали собственной в ней роли.

Итак, мы с Югуртой сошлись лицом к лицу снова, и на мгновение на холме воцарилась тишина, пока мы обменивались взглядами, узнав друг друга. Я так и не увидел, как Бокх подал сигнал; лишь понимание, что его предали, отразилось на лице Югурты — пантера, разворачивающаяся в западне, услышав, как лязгнули за ней решетки. Послышался топот бегущих солдат, грохот стали, крики боли, когда резали невооруженных охранников Югурты. Два больших негра взяли его под руки, и через мгновение на его запястьях и лодыжках уже были оковы. В тяжелом воздухе висел тошнотворный запах свежей крови, а Югурта улыбался мне, снова улыбкой соучастника, равного среди рычащей толпы. Он стоял в своих цепях, не возмущался и не двигался, ожидая моей команды. Он пошел на риск и проиграл. Говорить больше было не о чем. Никакого гнева, никаких взаимных обвинений в предательстве — это удел маленьких людишек. Я понял, что Бокх стоит у моего локтя, ожидая похвал и поздравлений. Я медленно отвернулся от одинокой фигуры, лишившись удовольствия от собственной победы, беспокоясь лишь о том, чтобы сделать все, что нужно, быстро и без унижения. Я заплатил высокую цену за это мгновение…