Континентальный роман

14 Луиза

Ей снится лес – осень в самом разгаре, все вокруг неистово-красное и ярко-оранжевое, а желтого нет совсем. Земля, отяжелевшая от росы, вся усеяна грибными шляпками. Сначала это большие белые дождевики, которые могли бы быть бутонами цветов, выглядывающих из травы. Но потом что-то меняется. Чем дальше она углубляется в лес, тем более странными они становятся. Вот они уже не белые, а желтые, увеличиваются в размере, а потом чернеют и как бы проваливаются внутрь самих себя, покрываясь пятнами беловато-зеленой плесени, запах которой врывается в ее ноздри. Она отшатывается и понимает, что прижалась спиной к чему-то твердому и холодному – к чему-то металлическому. И тут раздается тот самый звук, скрип колес по деревянному полу. А потом она слышит свое собственное имя, слетающее с губ отца как призыв, как мольба о помощи – нет, даже требование помощи, – и вот ее имя уже не ее имя, а что-то принадлежащее ему, причитающееся ему.

Она просыпается вся в поту от другого голоса, такого же настойчивого, хотя его тон куда более глубокий, суровый и властный. “Мадемуазель! – кричит кто-то. – Мадемуазель, немедленно откройте дверь!” И тут она слышит его, слышит, как он произносит ее имя, как это было во сне, но совершенно иначе – Луиза.

Луиза встает, даже не сообразив накинуть пальто. Она отодвигает стул, отпирает дверь, открывает ее дрожащими руками и обнаруживает на пороге нескольких мужчин в форме. На мгновение сердце у нее замирает, горло сжимает спазм. Вот и все, думает она, они пришли за ней – но потом видит его, видит беспокойство, написанное на его лице, и понимает, что она в безопасности. Что конец еще не наступил.

Финал близок, но время еще есть.

Он предлагает выпить кофе, и она соглашается. В вагоне-ресторане они оба некоторое время молчат. Он кладет в свою чашку сахар и размешивает, но она предпочитает ничего не добавлять. При одной мысли о том, чтобы что-нибудь выпить или съесть, у нее начинает болеть желудок. Он поднимает свою маленькую чашку и выпивает ее содержимое одним глотком. Она делает то же самое. Кофе крепкий, с крупинками гущи – она чувствует, как они царапают язык и скрипят на зубах. Она тянется за водой, ополаскивает рот.

Он улыбается, наблюдая за ней.

– Турецкий кофе.

– Так вот что это такое.

Он ставит свою чашку на стол.

– Знаете, когда они не могли вас разбудить, я сначала подумал, что вас уже нет.

Она оглядывается по сторонам, пытаясь не придавать его словам особого значения.

– И куда бы я делась, Генри? – Немного подождав, она продолжает: – Вам, наверное, интересно, какое имя указано в моем паспорте.

Он отводит взгляд.

– Луиза подходит вам больше.

Она подавляет улыбку.

– Что случится, когда поезд прибудет в Стамбул?

Он смотрит на нее и вздыхает:

– Есть кое-что, что я должен закончить, и я долго это откладывал, но теперь уже не могу.

Она кивает и отвечает с беспечностью, которой отнюдь не испытывает:

– Так устроена жизнь. Нам всегда приходится делать то, чего мы не хотим.

Он хмурится и говорит:

– Да.

Интересно, о чем он думает – о том, что ему предстоит сделать сейчас, или о том, как он уехал из родного дома, отказавшись выполнять то, что ему приказывали другие, но чего сам он не хотел? Этот акт неповиновения вселяет в нее надежду.

– А этот мужчина? – спрашивает она, гадая, что стало с другим человеком, посланным за ней и, вполне возможно, за ним тоже. – Он еще в поезде?

Он смотрит на нее удивленно:

– Какой мужчина?

Она знает, что он притворяется, пытается что-то скрыть, но она не может понять, в чем дело.

– Тот, которого мы видели раньше. Который наблюдал за нами.

– А. – Он пожимает плечами: – Я бы предположил, что он вернулся в свое купе.

Она всматривается в его лицо в поисках подсказок, зная, что ответ не может быть таким простым.

– Генри… – начинает она почти шепотом.

Он замирает в ожидании.

Она не может заставить себя закончить фразу, не может представить, что она могла бы сделать, чем пожертвовать, чтобы спасти этого человека. Она думает о скрипе колес по деревянным половицам и морщится при этом воспоминании. Качает головой. Нет, она не может вернуться назад, не может похоронить себя снова.

– Ничего, – говорит она. – Так, ерунда.

Он слегка кивает и заказывает еще кофе.

В Стамбуле они расстаются на вокзале.

– Полагаю, нам надо попрощаться. – Она протягивает ему ладонь.

Он берет ее за руку.

– Да, пожалуй, что так.

– Не вешайте нос, – поддразнивает она. – Надо радоваться, что больше не придется ночевать в поезде.

Он издает негромкий смешок.

– Да уж, по поезду я скучать не буду.

– Кажется, мы все-таки были правы.

– В чем? – спрашивает он.

– Эпоха путешествий на поездах явно подходит к концу.

– Да, – соглашается он. – Видимо, ее время завершается.

Луиза слегка кивает, но больше ничего не говорит.

Она чувствует, как солнце согревает лицо, слышит молитвы на незнакомом языке, раздающиеся повсюду. Если бы это была вымышленная история, думает она, он спас бы ее, а она его. Ребенком она все ждала своего спасителя, представляя, что тот примет облик матери. А когда рыцарь на белом коне так и не объявился, чтобы спасти Луизу, когда она окончательно убедилась, что ее бросили, она перестала ждать, перестала надеяться. Теперь глубоко внутри нее просыпается что-то темное, холодное и ужасное, состоящее из сожалений о том, что она сделала, и о том, чего никогда не сделает, и она ежится.

Она отворачивается, уверенная, что если не уйдет прямо сейчас, то потом ей уже не хватит смелости. Только один раз она позволяет себе оглянуться через плечо и видит, что он сидит на ступеньках перед вокзалом и гладит бездомную кошку. Она знает, что это прощание лишь временное, знает, что ее ждет дальше – неизбежный финал, концовка истории. Она видит, как могла бы все исправить, переписать заново, но понимает, что ничего такого не сделает. Она не хорошая, не невинная и не добродетельная, как героини книг, которые она читала, и то, что она сделала, всегда будет преследовать и ее, и его тоже, если она позволит этому случиться, – потому что она знает, что он сделает то, о чем она его попросит. Но она так не поступит.

Она думает, что в этом, по крайней мере, есть что-то хорошее.

Луиза вызывает такси и просит отвезти ее в отель “Пера Палас”.

В вестибюле она останавливается, чтобы полюбоваться внушительными мраморными колоннами, кованой лестницей, сверкающими люстрами, красными бархатными диванами. Она пытается представить, как описала бы это зрелище, если бы они с Айрис когда-нибудь увиделись снова. “Это головокружительно”, – сказала бы она. Вот все, о чем Луиза мечтала, сидя взаперти в удушливой обстановке отцовского дома, и все же, оказавшись здесь, она опять не может дышать. Она любуется этим чудом ар-нуво и чувствует себя в ловушке. Конец близок. Она отгоняет эту мысль, говорит себе, что успеет подумать об этом позже.

Луиза просит комнату с ванной, номер 411, если он свободен, и позволяет носильщику донести ее единственную сумку до лифта и подняться с ней на четвертый этаж. Она сует ему в руку несколько фунтов, извиняясь за то, что у нее нет нужной валюты. Носильщик удивленно благодарит ее, несколько раз кланяется и уходит.

Оставшись одна, Луиза снимает одежду, ощущая себя так, словно с нее сдирают кожу. В глубине души ей хочется остаться в безопасности номера, в невозмутимой тишине, но если это ее последний день на свободе, если все закончится, как только сядет солнце, она не станет терять ни секунды.

Спустившись вниз, она заходит в “Куббели”[75] и заказывает коньяк, чтобы успокоить нервы. Она оглядывается вокруг: интересно, сидела ли Кристи когда-то в этом самом зале, придумывая свои криминальные истории? Как бы она описала положение, в которое попала Луиза? Начала бы свое повествование с Альгамбры или с событий, случившихся задолго до этого? Луиза гадает, что бы подумала Айрис, узнай она правду, и приходит к выводу, что ответа у нее нет. Похоже, у ее новой подруги есть одна особенность: ее поведение трудно предсказать.

Луиза не считала себя человеком, которого легко удивить, но даже она была ошеломлена в то последнее утро в Белграде, когда приехала на вокзал и обнаружила там Айрис, которая терпеливо ждала у выхода на платформу.

– Как ты… – начала она, изумленная тем, что увидела ее здесь, и чувствуя себя застигнутой врасплох, не готовой к этой встрече.

– У меня было предчувствие, что ты попытаешься уехать, не попрощавшись, – ответила Айрис. – Я сказала консьержу, что моя подруга едет утренним поездом, а я забыла время отправления. Всегда забываю о подобных вещах. Я сказала, что мне нужно попрощаться. – Она огляделась по сторонам. – И приехала пораньше, просто на всякий случай.

Луиза рассмеялась, хотя это было больно. Все утро недомогание упорно не желало отступать, и неприятные ощущения не позволяли ей забыть унизительную сцену на берегу Савы.

– Что-то подсказывает мне, что ты прекрасно доехала бы из Лондона в Стамбул без посторонней помощи. Если бы вдруг тебе это понадобилось, – сказала Луиза, вспоминая их первый разговор. – Ты гораздо умнее, чем пытаешься казаться.

– Знаю. – Айрис подошла на шаг ближе и взяла Луизу за руку. – Как и ты.

Луиза досадливо поморщилась, опять подумав о том, что случилось на яхте.

– Извини за вчерашний вечер.

– Не говори глупостей. – Айрис помолчала. – И ты была права. Я знаю, какие они. Мои друзья. Особенно Майкл. И хоть я и не могу этого объяснить, но это даже успокаивает. Когда знаешь, чего ожидать от окружающих.

Луиза была не согласна, она подумала, что все как раз наоборот, но промолчала.

Айрис достала из сумочки листок бумаги.

– Если ты когда-нибудь снова окажешься в Лондоне…

– Ты будешь первой, кому я позвоню, – прервала ее Луиза и взяла записку с адресом.

– Обещаешь?

Луиза кивнула.

– Береги себя, Ви. – И Айрис неожиданно негромко рассмеялась.

Луиза посмотрела на нее в замешательстве.

– Что такое?

– Ничего, просто… – Она помолчала и посмотрела на Луизу: – Виржини Варанс. Сначала я не узнала это имя, но потом вспомнила, где видела его раньше. – Она слегка улыбнулась. – Пожалуй, в глубине души мне всегда хотелось, чтобы ей все сошло с рук.

Луиза оплачивает счет и направляется в вестибюль. Сегодня она не станет связываться с такси.

Она бродит по Бейоглу не торопясь, бесцельно, но мало-помалу приближается к улице Истикляль с ее магазинами и кафе. Она чуть не попадает под трамвай и спотыкается о выступающие рельсы. Сворачивает на боковые улочки и смотрит под ноги, цокая каблуками по булыжникам. Пытается представить себя здесь в других обстоятельствах, но безуспешно. Что-то горячее и тугое распирает ей горло, и она сглатывает.

На одной из улочек, вдали от толпы, Луиза находит кафе и заказывает кофе и менемен. Еще раннее утро, но она страшно голодна, как будто с того момента, когда она ела в последний раз, прошел не один день. Когда ей приносят блюдо – дымящаяся яичница, кипящее оливковое масло, помидоры и много перца, – она глотает слишком быстро, не в силах остановиться. Пробует сыр, острый и соленый. За последние несколько дней она впервые по-настоящему ест в одиночестве. С удивлением она обнаруживает, что скучает по компании.

Луиза опускает взгляд в тарелку. За те минуты, пока она медлила, яичница остыла, овощи теперь плавают в масле. Что-то подкатывает к горлу, и она ощущает вкус желчи, резкий и горький. На вокзале в Белграде, услышав прощальные слова Айрис, она почувствовала, что кровь отливает от щек, и попыталась найти остроумный ответ – ей очень хотелось сказать, что, возможно, на этот раз конец истории Виржини будет счастливым, – но слова застряли в горле.

Теперь Луиза как будто снова ощущает их внутри. Она с трудом глотает, ей не хватает воздуха. Прекрати эти глупости, говорит она себе. Это выдумка, которая не имеет к тебе никакого отношения.

Но она имеет, и Луиза это знает. Самое прямое отношение. Потому что она такая же, как все женщины в этих книгах, – безнравственная, не заслуживающая снисхождения, не имеющая права на счастливый конец.

Луиза останавливает такси и велит отвезти ее к Голубой мечети.

Во внутреннем дворе она идет следом за группой женщин к фонтанчикам для омовения, где каждая из них садится на отдельную мраморную скамеечку перед краном. Луиза на мгновение медлит, не зная, можно ли ей присоединиться к ним. Одна из женщин, чьи волосы убраны под платок, поворачивается, улыбается и машет рукой, подзывая к себе. Луиза не уверена, что этот жест предназначен ей, но подходит ближе, садится на одну из скамеечек и снимает обувь. Вода холодная, намного холоднее, чем она ожидала, и леденит обнаженную кожу. Луиза оглядывается по сторонам, следит за движениями других женщин. Какое странное чувство умиротворения, думает она. Но последовать за ними, когда они встают и идут к мечети, она решается не сразу. Оставляет обувь у входа, достает из сумочки шарф и закручивает его на голове, пока волосы не оказываются полностью покрыты.

Неуверенным шагом Луиза заходит внутрь, ощущая босыми ступнями мягкий ковер, истертый ногами прихожан. Она любуется голубой плиткой, витражами и люстрами. Закрывает глаза на ярком свету. Ей вспоминается тот день в Альгамбре. То, что было до того, как все началось. То, что она чувствовала, стоя в зале со звездным потолком, когда над ней плясали свет и тени. Она пытается вспомнить, что же тогда овладело ею – желание чего-то большего, чем ей дано, чего-то большего, чем ей сулила жизнь. Сейчас она пытается вызвать в себе то же самое чувство, ту же решимость, но безуспешно.

Луиза стоит вместе с остальными женщинами поодаль от центральной части зала, где столпились мужчины, и думает, кому бы она могла помолиться, если бы верила в силу молитвы. Возможно, жизнь тогда была бы проще; возможно, она не совершала бы того, что совершила, или, по крайней мере, ощущала бы что-то больше похожее на сожаление, а не пустоту, которая поселилась внутри, не оставляя в ней ничего. Она знает, что ее поступок непростителен. И все же даже здесь, в этой мечети, она не чувствует раскаяния. Она не может изменить прошлое – и не стала бы его менять. Свобода, которую она отведала, пусть даже недолговечная, пусть даже такая, которой суждено кончиться уже сегодня, стоила того. Она так долго страдала в том доме, что ради того, чтобы вырваться из него, можно было рискнуть всем.

В какой-то момент Луиза осознает, что плачет. Она не знает почему, не знает, к какому решению пришла, как ей примирить то, что она сделала, с тем, кто она такая, но чувствует, как слезы, крупные и горячие, капают на ковер. Сначала она пытается скрыть их, смахивает со щек, но они не прекращаются, и тогда она сдается и позволяет себе выплакаться. Чья-то рука ложится на ее плечо. Она не сбрасывает ее, не поворачивается, не пытается заговорить. Рука в конце концов исчезает, а она остается на месте, позади молящейся толпы, одна, как и всегда.

Она не знает, который час, когда наконец выходит из мечети, но знает, что день почти подошел к концу. Она не готова. Ей хочется кричать, бушевать, умолять дать ей больше времени, хотя она и так получила больше, чем ей отведено. Но этого недостаточно – она еще не готова к последствиям, хотя и понимает, что другого выбора, другого пути нет. Финал уже близок – она это чувствует.

Луиза гадает, пришел ли он уже в отель и ждет ли ее там.

Несмотря на неизбежное, она заходит в бар, в последний раз заказывает выпить. Ждет, пока солнце не скроется за Босфором, пока Золотой Рог не окрасится золотом заката – тем ослепительным светом утренних и вечерних зорь, который она никогда раньше не видела и, скорее всего, никогда больше не увидит. Она вспоминает, как в детстве боялась смерти, небытия. Сколько бы она ни представляла себе смерть, ничего подобного никогда не приходило ей в голову. Ей хочется рассмеяться при мысли о том, что подумала бы маленькая Луиза, если бы узнала, что это произойдет в чужом городе, так далеко от всего, что ей знакомо. В некотором роде такой финал ей подходит. Возможно, маленькая Луиза даже сочла бы это забавным. Кто знает? Той девочки, которая когда-то мечтала о побеге, больше нет; кажется, она потерялась где-то в пути.

– Вы закончили, мадемуазель? – спрашивает официант.

Она поднимает на него глаза и улыбается.

– Да. – Она берет счет и достает из сумочки несколько турецких лир. – Я закончила.

Позже, когда он стучится к ней, она не утруждает себя ответом, только кричит: “Открыто!” – подходит к окну и слышит, как дверь за ним закрывается.

Когда его рука ложится Луизе на талию, она не вздрагивает, лишь поворачивается к нему в ожидании. Оказавшись в его объятиях, она вызывающе вскидывает подбородок и, вместо того чтобы лишиться чувств, чтобы уступить, чтобы сделать все, что ее как женщину учили никогда не делать и в то же время учили делать, – во всем признается. Она прижимается к нему и шепчет, что солгала, когда рассказала о самом ужасном поступке в своей жизни. И, зная, что это все, что теперь они добрались до конца, она рассказывает ему правду, которая преследовала ее, не давая покоя, так что временами ей казалось, что она не может дышать, не может двигаться вперед, навсегда застряв в прошлом.

Она рассказывает ему…

Это был обычный день. Она сходила за покупками, развесила белье. Приготовила завтрак, помогла отцу перебраться с кровати на кресло, отвезла в туалет и обратно. Постояла у окна, глядя на улицу и больше даже не пытаясь ни надеяться, ни мечтать. От этого она уже давным-давно отказалась. Только собираясь снова помочь ему перебраться из кресла в кровать, Луиза заметила ее. “Альгамбру” Вашингтона Ирвинга. Ту потрепанную книгу, которую она когда-то держала в руках, с пожелтевшими от солнца, грязи и времени страницами, – теперь та лежала на кровати, выглядывая из-под одеяла. Тот самый экземпляр, который достался Луизе от матери и который, как она всегда думала, сгорел вместе с остальными книгами.

В этот момент все вокруг нее изменилось – она сама изменилась, что-то сдвинулось и сместилось внутри нее, ярость наконец заполнила пустоту, которая так долго занимала все ее существо.

Она и хотела бы сказать, что все произошло быстро и тихо, кончилось прежде, чем она поняла, что происходит, прежде, чем успела передумать. Но это было бы неправдой. Все тянулось медленно – мучительно медленно. Он сопротивлялся куда сильнее, чем она ожидала, так что к тому времени, когда дело было сделано – минуты прошли или часы, она не знала, – усталые пальцы болели. Когда она убрала подушку, ее руки дрожали от напряжения и от чего-то еще. Нет, он ушел отнюдь не быстро. Он не смирился с судьбой. Он боролся – настолько, насколько позволяло ему слабое, немощное тело. И за это она возненавидела его еще больше. Когда она наваливалась на него, когда он отталкивал ее в ответ, ею овладела всепоглощающая ненависть, переходящая в ярость, которая все эти годы хранилась где-то глубоко внутри. В тот момент ей хотелось кричать, хотелось требовать ответа, почему он отказывает ей даже в этом, почему отказывается уйти, умереть, чтобы она наконец начала жить. Они не могли существовать вдвоем. Неужели он этого не понимал?

Конец, когда он все-таки наступил, тихим не был. Даже сейчас она слышит это бульканье, раздававшееся где-то глубоко в горле, – единственный звук протеста, на который он был способен. Как будто кто-то тонет, думала она, возвышаясь над ним, и ощущала вкус желчи во рту. Позже она поняла, что это был голос смерти.

А потом она рассказывает самое худшее. Потому что все, что она говорила до сих пор, – только часть, только начало. Они стоят у окна гостиничного номера в Стамбуле, их тени ложатся на занавеску, и она шепотом признается во всем остальном.

Она не жалеет. Ни на минуту. Ни на секунду.

И знает, что именно это и отрезает ей путь к спасению. Само преступление можно было бы каким-то образом объяснить, списать на состояние аффекта, на временное помешательство. Но она знает, что все было совсем не так, и доказательством служит отсутствие угрызений совести. То, что она сделала, было просчитано заранее, и эмоциональное потрясение тут ни при чем, потому что потом она вообще не испытывала никаких эмоций. Она просто разобралась с тем, что ее давно мучило. Испытывала она, если уж на то пошло, только облегчение. Она впервые увидела перед собой будущее, возможность жизни за пределами дома, который стал для нее тюрьмой, который приговорил ее задолго до того, как она поняла, что эту тюрьму создала для себя сама.

Она знает, что ей надо было сбежать много лет назад. Надо было подумать о себе, а не взваливать на себя его желания и нужды, погрязнув в них, пока в конце концов ничего не осталось. Пока не осталось ее самой. Он отнял у нее чувство собственного достоинства, и этого она никогда ему не простит. Поэтому она и не оплакивала его смерть, не чувствовала вины за то, что сделала. Час за часом глядя на его застывшее лицо, на то, как холодеет и синеет его тело, она ничего не чувствовала. Решительно ничего. Только сожаление о той жизни, которая у нее могла бы быть.

А потом ее взгляд упал на книгу – которую она любила и берегла как одну из немногих вещей, оставшихся от матери, и которую он отобрал, хотя и знал, как Луиза ею дорожит, а возможно, как раз поэтому, – и именно тогда она решила, что поедет в Альгамбру.

Она рассказывает все это Анри, чтобы он знал, чтобы он понял. В ней нет ни единой положительной черты. Вот почему она взяла деньги в Гранаде. Она уже совершила самый тяжкий грех. Разве после этого могло столь обыденное и незначительное преступление, как кража, что-то изменить, повлиять на ее судьбу? Так что она наклонилась и подобрала деньги, уже зная, какой конец ее ждет. В некотором роде она примирилась с ним.

И все же…

Луиза невольно надеется, что финал еще не дописан, что окончательно еще ничего не решено. По той же причине она впустила его в номер, по той же причине ведет его сейчас к кровати – она не может убедить себя принять судьбу и продолжает хотеть, продолжает бороться, зная, что должна подчиниться, но не желая сдаться даже на мгновение.