Континентальный роман

Сначала Луиза удивилась, обнаружив его в купе, причем еще и на ее месте, как она выяснила, когда сверилась с собственным билетом. Она даже подумала, уж не сделал ли он это специально. В тот момент Луизой владело не только удивление – она призналась себе, что почувствовала еще и облегчение, и смущение после всего, что случилось в Белграде, и даже злость. На него за то, что продолжает следовать за ней, на себя за то, что позволяет ему это. Она больше его не боялась – не то чтобы раньше она боялась его самого, только того, что он может сделать, – но даже это опасение притупилось и переродилось в нечто иное после того, что произошло между ними.

Теперь ее мучила неопределенность – того, что чувствует она сама, того, что чувствует он, того, что это может означать. Она порадовалась, что ее появление осталось незамеченным, потому что ей нужны были эти несколько секунд в коридоре, чтобы взять себя в руки, принять невозмутимый вид, обдумать, как действовать дальше. Может, поприветствовать его с долей фамильярности, заговорив по-французски, и обратиться к нему на tu вместо vous?[14] Тем самым она признает, что они так или иначе провели в обществе друг друга почти две недели. Нет. Ей нужно увеличить дистанцию между ними, нужно заново возвести барьер, который рассыпался с такой легкостью. Ей нужно набраться решимости, напомнить себе о самом важном – о деньгах и обо всем, что они значат. Новая жизнь, новое начало. Она знала, что другой такой возможности больше не представится. Она решила, что будет сдержанной. Даже холодной. Будет вести себя так, как ведут себя с незнакомцем. В конце концов, они друг другу никто. Два чужих человека, путешествующие каждый сам по себе. Ничего больше, подумала она и вошла в купе.

Она выглядывает в открытую дверь: за минувший час по коридору не прошел ни один человек. Она пытается вспомнить, много ли народу было на платформе, – явно много, судя по утренней толчее на вокзале. Но, возможно, это были пассажиры других поездов, которые курсируют в пределах города, в пределах страны. Наверное, большинство людей предпочтут лететь самолетом, а не скучать в поезде дальнего следования.

– Эпоха путешествий на поезде, судя по всему, осталась позади, – сухо роняет Луиза.

– Один проводник как-то сказал мне нечто подобное, – отвечает ее попутчик, поворачиваясь к ней. – Тогда почему вы выбрали железную дорогу?

– Пожалуй, я хотела проехать по этому маршруту, пока он еще существует.

Это не совсем ложь. Она помнит объявления в газетах, что движение пассажирских поездов на этом направлении будет прекращено, помнит, как ее расстроила эта новость. На самом деле она нигде и не бывала, но путешествия – в частности, поезда – казались неотъемлемой частью ее детства, произраставшей из прочитанных ею книг. Наконец-то выбраться в большой мир и обнаружить, что они утратили свою популярность, было поразительно, как будто все изменилось, пока она была заперта в четырех стенах.

– А вы почему выбрали поезд? Выходит, и вы не любите самолеты?

Он ненадолго задумывается.

– Да не особенно.

Да, ей так и показалось. В нем есть что-то старомодное, несмотря на возраст, – судя по его виду, он лет на десять старше ее, – и ему бы жить в золотой век путешествий. Есть что-то эдакое в его позе, в его осанке, думает она с легкой улыбкой, в манере держаться, которая отличает его от остальных. Даже одежда выделяет его из толпы – тщательно отглаженный костюм и галстук. Луиза представляет долгие, бесконечные дни в поезде и огромные чемоданы. Если бы она не знала, зачем он здесь, то удивилась бы, что он не взял себе одноместное купе.

– И куда вы отправитесь, когда поезд прибудет в Стамбул? – спрашивает он. – Снова вернетесь в Лондон?

– Возможно. – Она позволяет себе слегка улыбнуться в ответ, гадая, поехал бы он за ней, если бы она сказала “да”, – поехал бы он за ней вокруг света, если бы так было надо. Она поворачивается к окну. – Или, возможно, переплыву Босфор и исчезну навсегда.

Прежде

Она хотела увидеть Альгамбру.

С этого все и началось. Она сидела за кухонным столом, отец только что умер, и перед ней открывалась ее первая возможность сбежать, обрести свободу. Она смотрела на деньги – почти сорок фунтов, огромная сумма, учитывая все обстоятельства, – и понимала, что ее чувства неправильны. Она должна переживать горе, даже потрясение. Она должна строить планы. Нужно вызвать коронеров, отложить деньги на похороны. Оплатить давно просроченные счета, с которыми уже нельзя затягивать. В этой пачке почти сорок фунтов. Их хватит на все: она могла бы расплатиться с долгами, могла бы устроить отцу достойные похороны – не то чтобы он их заслуживал, – могла бы продолжать жить в том же доме, где провела всю жизнь, продолжать работать в той же прачечной, где работала со школы, когда стало очевидно, что на отцовскую военную пенсию по инвалидности долго они не протянут. Она могла бы так и поступить – если не хотела ничего менять.

Но, конечно, она хотела.

Она всегда этого хотела, но была пленницей в отцовском доме, совсем как героини книг, которые читала в детстве. Она провела столько лет в услужении у мужчины, который никогда не говорил “спасибо”, никогда не улыбался, только принимал как должное то, что ей некуда больше идти, что у нее нет денег, чтобы начать все сначала, что она женщина, а это серьезное препятствие в мире, где заправляют мужчины. И поэтому она отбросила мысли о долге, о чести.

Вместо этого она стала думать об Испании.

Она думала о Мадриде и о том мавританском городе с красными крышами под названием Гранада, о котором когда-то читала в детстве, и когда медленно остывающее тело отца в комнате наверху совсем похолодело, она решила, что хотела бы увидеть этот город, хотела бы пройтись по его мраморным плитам, хотела бы полюбоваться панорамой Сьерра-Невады с одного из его многочисленных балконов.

Неделю назад Луизе исполнилось двадцать восемь, и при мысли, что придется прожить так еще столько же, ей стало дурно. Да, это ужасный поступок, но она ведь ужасный человек, она это знала. И именно поэтому, сидя за столом с выключенным светом, чтобы в этом месяце счет за электричество был хоть чуть-чуть поменьше, она решила, что возьмет деньги, пусть и не имеет права их тратить, и отправится в Гранаду посмотреть Альгамбру.

Луиза сделала два звонка из телефонной будки, попросив сначала соединить ее с бюро путешествий, чтобы она могла заказать номер в отеле “Альгамбра Палас” в Гранаде. Расточительство, но здесь, на тускло освещенной проселочной дороге, все ощущалось немного сюрреалистичным, несбыточным, так что когда ей наконец ответили, она осмелела от кажущейся невозможности происходящего и попросила забронировать номер на три ночи, хотя изначально собиралась только на одну. Когда у нее спросили имя, она замялась, но потом вспомнила о книге, которую только что читала.

– Виржини, – сказала она. – Виржини Варанс.

Глупо называться чужим именем, особенно таким, которое носит героиня книги, но она сочла, что едва ли кто-нибудь заметит, едва ли полезет проверять. Наверняка люди постоянно заказывают номера в отелях на вымышленные имена. Более того, Луизе казалось, что именно так, скорее всего, и принято поступать в реальном мире, и она трепетала от восторга при мысли, что наконец-то приобщится к этому миру, пусть хоть немного.

Второй звонок она сделала, чтобы взять билет до Мадрида на следующее утро. Она сложила в чемодан, которым ей никогда не доводилось пользоваться, очень мало вещей. Две пары брюк, две блузки, юбку, а также пару чулок, которые ей уже не раз приходилось чинить. В последнюю минуту она добавила один из флакончиков, который давно уже взяла в комнате отца, – почти полный пузырек люминала. Срок годности истек, и Луиза сомневалась, что люминал еще выписывают, но она мучилась бессонницей и время от времени принимала таблетки, чтобы легче засыпать ночью или успокаивать нервы днем. Иногда она выпивала сразу несколько штук, полагая, что они уже старые и не так хорошо действуют. Напоследок она положила в чемодан паспорт и деньги.

На следующий день Луиза села в самолет и полетела через Ла-Манш и через Бискайский залив – все ради того, чтобы постоять в залах дворца тринадцатого века, полюбоваться просторами Сьерра-Невады и почувствовать нечто большее, чем позволяла монотонная тяжесть ее жизни, отягощенной болезнью отца и отсутствием матери. Она запрещала себе думать о том, что будет, когда шиллинги кончатся, когда она истратит все пенсы.

Она разберется с этим позже, сказала себе Луиза.

В Мадриде Луиза ела gambas[15] и boquerones con anchoas[16], пила канью и вермут. Она бродила по улицам с непроизносимыми названиями, пока не наткнулась на рынок под открытым небом, где один из продавцов на ломаном английском сообщил ей, что раньше эта улица была залита кровью, потому что по ней везли животных со скотобоен на кожевенные заводы. Он сказал, как рынок называется по-испански, а потом перевел это название на английский – “кровавый след”, – и Луиза поймала себя на том, что не может отвести взгляда от земли под ногами. По вечерам она ходила в одну и ту же таверну, куда когда-то захаживал Хемингуэй.

Таверна была маленькой и темной, и Луиза всегда садилась в дальнем углу с бокалом хереса – единственного напитка, который там подавали, наливая его прямо из деревянных бочек, стоящих за стойкой бара. В те вечера она много смеялась и больше, чем когда-либо, чувствовала себя собой. Придя сюда в третий раз, она заказала графин олоросо[17] и тарелку мохамы[18], заняла свое уже привычное место, не встречаясь ни с кем взглядом и избегая разговоров даже с официантами, и скормила большую часть алых рыбных полосок коту, который устроился рядом. На ней были новые чулки, которые она перед вылетом купила в “Маркс энд Спенсер” за пять шиллингов шесть пенсов. В конце вечера она поняла, что больше не хочет оставаться одна, и позволила какому-то мужчине увести ее к себе через Латинский квартал, а наутро даже не смогла вспомнить его имя.

Она ушла тихо, дошла пешком до Пласа-Майор, отыскала ресторан на самом краю площади, подальше от более людных заведений, заказала канью и тарелку calamares fritos[19], несмотря на ранний час. Ее губы блестели от жира. В кошельке у нее оставалось восемнадцать фунтов.

На следующий день она села в автобус, направлявшийся на юг.

Луиза знала, что ее решение забрать деньги и уехать могло показаться другим странным – а то и черствым, – но даже в детстве она не могла заставить себя хотеть того, чего хотели другие, делать то, чего от нее ожидали. Будущее виделось ей приговором, который со временем приведут в исполнение. “Ты слишком много думаешь”, – часто говорила ей мать перед тем, как уехать, бросив мужа и дочь, перед тем, как променять их дороги на неизвестные улицы и округа Парижа. “Ты слишком много думаешь, от этого будет только хуже”.

Луиза могла бы возразить, что ее мать поступила как раз наоборот – придумала, как выбраться из их убогого существования в другую жизнь, – но к тому времени, когда она осознала это противоречие, матери уже несколько лет не было с ними. Луиза часто задавалась вопросом, по-прежнему ли мать, где бы она сейчас ни была, страшно несчастна. Чаще всего она надеялась, что да, но бывали дни, когда она приходила к выводу, что не может ее винить. В конце концов, мать вышла замуж за мужчину, который обещал ей счастливое будущее, но вернулся с войны с искалеченным телом и разумом, так что их жизнь в один момент изменилась до неузнаваемости.

Они лишились возможности куда-то вырваться – на дальние поездки денег больше не хватало. Что же касается вылазок в Лондон на выходные, то отец не любил этот город из-за толп, грязи и копоти. А потом последствия травмы усугубились, ноги отказали окончательно, и он потерял работу. Денег стало еще меньше, а тягот больше. Он запер мать в доме, как в ловушке, и точно так же в конце концов поступил с Луизой. Инвалидное кресло означало, что он зависел от нее, означало, что она не могла и шагу сделать, пока он не разрешит, что вся ее жизнь, все ее существо было поглощено его болью. Так что нет, Луиза не винила мать за уход – она винила ее только за то, что та ушла без нее.

После ее исчезновения Луиза погрузилась в книги, единственное свидетельство существования матери, которую их потрепанные переплеты помнили еще юной. Луиза забивалась в укромный уголок и читала – жадно и восторженно впитывала слова, представляла себе других людей, которые читали те же самые слова, почему-то злилась, что вынуждена делиться с ними этим переживанием, и желала, чтобы оно принадлежало ей и только ей одной. Особенно она любила “Альгамбру” Вашингтона Ирвинга. Она и не знала, что город может околдовать, обворожить, заманить в ловушку, – она никогда такого не испытывала, большую часть жизни мечтая уехать из своей деревни.

Позже она прочитала Франсуазу Саган и пожалела, что не может позволить себе быть воздушным созданием, которое предается фантазиям юности. Вместо того чтобы нежиться на солнышке на юге Франции или бродить по прелестным бульварам Парижа, Луиза сидела у себя в деревне, тайком курила в окно и не видела ничего, кроме бесконечных пустошей в тумане. Возможно, именно поэтому она восхищалась хитроумием Кэти, чувствовала, что понимает Викторию, яростно ненавидела Лиллу и желала, чтобы леди Одли все сошло с рук. Она читала Джин Рис и находила в ее героинях родственные души – это были женщины совсем без денег, зачастую несчастные. Они казались Луизе совершенно живыми и настоящими, и она прекрасно представляла, кто они, эти женщины, которые пойдут на все, чтобы выжить.

Луиза довольно рано решила, что не станет тратить время на робких, краснеющих героинь – таких, какой ей никогда не бывать. Она не могла похвастаться красотой: да, блондинка, но волосы совсем не того оттенка, который можно приобрести в парикмахерской или самостоятельно с помощью краски и которого так стремятся достичь женщины; худощавая, но слишком высокая, выше большинства мальчиков-сверстников. Она была не хрупкой, а сильной и жилистой, ее руки огрубели от того, что она усаживала отца в инвалидное кресло и помогала выбираться из него, мыла полы и посуду и делала все по дому. И это еще до того, как она устроилась в прачечную. В ее гардеробе не было ни кружевных оборок, ни лайковых перчаток на пуговицах, как у героинь романов. Все ее платья или перешли к ней из материнского шкафа, или были кое-как сшиты собственноручно.

И вдобавок – ее лицо. Иногда она подолгу простаивала перед зеркалом, закрывала лицо руками то с одной, то с другой стороны, делила на части. Тогда ей почти удавалось убедить себя, что она красива, но если смотреть на все лицо целиком, в нем было что-то не вполне правильное. Глаза слишком большие, а рот слишком маленький, она часто прикусывает нижнюю губу, когда задумывается, и один из верхних зубов растет куда-то вбок. Вид невинный, как у испуганного животного, думала она и злилась, потому что была совсем не такой.

Луиза смотрела в окно и приказывала себе не думать, чтобы не было хуже, но потом до нее доносился запах овец и свиней и она чувствовала, что в ее сердце одна пустота, – или нет, в нем что-то другое, что-то, что горит и бушует, так что когда она захлопывала окна, руки у нее тряслись. Она ненавидела это место, она ненавидела мужчину, который держал ее здесь, она ненавидела женщину, которая бросила ее. Ее жизнь, ее детство прошли под гнетом ненависти, которая выжгла ее так, что затмила все остальное.

И вот, даром что общество призывало ее презирать всех Бекки Шарп[20] – женщин хитрых, безжалостных и, как правило, очень умных, – Луиза хотела подражать им, вкусить хотя бы толику их свободы, даже если это сулило такую же трагическую судьбу. Оно бы стоило того, думала она, пусть ощутить свободу получилось бы только на краткий сияющий миг. Вряд ли это хуже, чем сидеть взаперти в грязном доме, пропахшем смертью. Луиза знала, что она отвратительна, но в конце концов поняла, что ничего не может с этим поделать – да и не хочет, если это означает другую жизнь.

В свой первый день в Гранаде Луиза гуляла по Альбайсину, по узким улочкам старого арабского квартала, и ее ноги с непривычки ныли от усталости. Она поднялась по крутому склону к церкви Сан-Николас, полюбовалась на Альгамбру, виднеющуюся вдалеке. Было тепло, явно намного теплее, чем в Англии, несмотря на то что уже наступил октябрь, и она чувствовала, как горят щеки. Внизу, на Каррера-дель-Дарро, она забрела в пару-тройку магазинов, поддавшись на зазывания неуемных продавцов, но только улыбалась и кивала при виде разноцветных ковриков, пуфов, до сих пор источающих острый и тяжелый запах кожи, и фонарей, которые отбрасывали головокружительные узоры света на белые стены. Она ничего не купила. Вместо этого она смотрела на Альгамбру, которая теперь возвышалась над ней, как великан.

После этого Луиза зашла в крошечный бар на Калле-Навас. Она заказала канью, и к ней подали маленькое блюдо – что-то жареное и золотистое, масляное и бугристое. Cazón[21], сказал ей официант, когда она попыталась спросить по-французски, хотя он знал всего несколько слов и отвечал в основном по-испански. Она заказала большую тарелку для одной себя и съела все у стойки бара. Облизнула губы, ощущая горечь пива и соль рыбы.

На второй день она отправилась в район Сакромонте, хотя консьерж слегка встревожился, когда узнал о ее намерениях. Молодой женщине не стоит идти одной, уверял он. В пещерах полно цыган. Она поблагодарила его за совет и спросила, как туда добраться. Подъем к пещерам оказался утомительнее, чем ее прогулки накануне. Она встретила на пути туристов – они сказали ей, что это пустая трата времени, кривились и отказывались делиться впечатлениями, – но в основном видела только жителей пещер, которые несли ведра, вели ослов, нагруженных товарами. Луиза подумала, что больше всего пещеры похожи на милые деревенские домики. Дорога была пыльной, стояла жара, и Луиза не раз останавливалась, чтобы вытереть пот со лба.

Во время одной из таких остановок она заметила женщину моложе себя, застенчиво выглядывающую из-за двери одной из пещер. Луиза подняла руку в знак приветствия, та ответила приглашающим жестом и тут же исчезла в проеме. Луиза неуверенно осмотрелась – она боялась, что это может оказаться ловушкой, – но, не обнаружив ничего подозрительного и мечтая куда-нибудь спрятаться от солнца, решила последовать за женщиной.

Внутри Луиза сощурилась, привыкая к темноте. Здесь не было окон, лишь с потолка свисало несколько лампочек. Когда глаза приспособились, обстановка жилища ее удивила. Это была пещера – что было очевидно по наклону потолка, по бугристости стен, – но в то же время это был настоящий дом. Выложенные плиткой полы, мебель, скудная, но прочная, и медные кастрюли, висевшие на стенах. Луиза поняла, что стоит в кухне. Девушка, которая пригласила ее войти, сидела за столиком рядом с другой женщиной, намного старше, одетой в черное. Она снова махнула Луизе, показывая, что ей нужно сесть.

Старуха взяла Луизу за руку.

Так вот оно что, подумала Луиза. Гадалка-мошенница. Она слегка пожала плечами и откинулась на спинку стула. Бывают и худшие способы скоротать время. Она только надеялась, что старуха не потребует слишком много, – ее, вероятно, разочарует скромная сумма, которую может предложить Луиза.

Однако всего через пару минут старуха покачала головой и оттолкнула ее руку.

Луиза нахмурилась, глядя на собственную ладонь, как будто там действительно можно было найти какой-то ответ.

– В чем дело? – спросила она ту, которая моложе.

Старуха что-то сказала, но Луиза не поняла; она только переводила взгляд с одной женщины на другую, пытаясь уловить смысл слов.

– Nada, – сказала девушка.

– Nada? – повторила Луиза.

Та кивнула.

– Она говорит, nada. Она ничего не видит.

– Совсем ничего? – разочарованно спросила Луиза.

Она достала несколько песет и положила на стол, рассудив, что уж за деньги получит хоть что-то, хотя бы пару-тройку пустых предсказаний. Но старуха покачала головой и, словно прочитав мысли Луизы, подтолкнула деньги к ней обратно.

Луиза ушла смущенная. Выйдя на улицу, она поняла, что у нее больше нет желания лезть выше. Во рту слиплось, и ужасно хотелось выпить чего-нибудь холодного. Путь вниз был легче, но казался длиннее. Она обрадовалась, когда вернулась в Альбайсин, и направилась в ближайшее кафе. Допивая канью, она старалась не вспоминать лицо старухи, когда та произнесла это слово. Ничего. Она заказала второй стакан, а потом и третий. Она делала вид, что не замечает взгляды мужчины, сидевшего в углу бара. В тот вечер ей хотелось побыть одной.

На следующий день Луиза никуда не пошла. Она чувствовала себя уставшей и одинокой, и ей казалось, что она простыла. Она заказала коньяк и провела вечер в ванне (где, правда, было не очень много горячей воды), думая о завтрашнем дне. Как только счет за отель будет оплачен, у нее останется всего два фунта, несколько шиллингов и горстка песет. После отъезда из Англии она тратила деньги направо и налево – и наслаждалась каждой минутой. Она ни о чем не жалела.

Луиза стояла у окна, глядя на Альгамбру, на тень, которой та укрывала город, и гадала, не делает ли кто-нибудь еще то же самое. Казалось невероятным, что к этому пейзажу можно остаться равнодушным, – но ведь она ничего не знала о других людях, других жизнях. Только о своей собственной. Луиза ни капли не сомневалась, что могла бы провести остаток жизни, любуясь Альгамброй, и была бы счастлива.

Утром она старалась не думать о деньгах, которые у нее остались, и о том, что это значит. Она понимала, что для этого еще будет время, но сейчас, в этот момент, ей хотелось думать только о том, что привело ее сюда, за сотни миль от дома, что занимало ее мысли в тот вечер, когда умер отец. И вот Луиза поехала посмотреть Альгамбру, о которой мечтала большую часть жизни и которая всегда казалась ей недосягаемой и очень далекой, – так же далека от мира была она сама, прозябая за стеной болезни и бедности. Она поехала посмотреть Альгамбру, чтобы узнать, что вдохновило Ирвинга, чью книгу она прочитала, но так до конца и не поняла.

Она поехала посмотреть Альгамбру – и все изменилось.

Странствие Луизы началось рано, до восхода солнца. Она выселилась из отеля, оплатила счет – прикинув, что песет как раз хватит на café con leche[22] и mollete[23], – и с чемоданом в руке двинулась в сторону Альгамбры. От отеля было совсем недалеко, и поэтому она шла пешком. На Куэста-дель-Реалехо на холме Сабика она на минуту остановилась, уверенная, что сзади послышались звуки Альбайсина – бренчание гитар, ритмичные хлопки, взрывы смеха, свидетельствующие о том, что для некоторых ночь еще не закончилась.

Луиза зашагала дальше, в рощу, под вязы и тополя. Темнота ее не смущала, потому что она боялась совсем других вещей. Подъем был коротким, но крутым, и, добравшись до вершины, она запыхалась. Это заняло больше времени, чем она ожидала, и солнце уже начало всходить. Она поставила чемодан на землю и остановилась, наблюдая, как бледное золото окутывает хребты Сьерра-Невады и охристо-красные черепичные крыши города внизу. Она пожалела, что у нее нет фотокамеры, чтобы запечатлеть эту картину, но знала, что не смогла бы себе ее позволить, не говоря уже о цене пленки. Да и все равно это было бы уже не то, подумала она, поднимая чемодан.

Воспоминания – это всегда уже не то.

У входа Луиза взглянула на карту обширной территории крепости, которую набросал для нее служащий отеля. Ее прежде всего интересовали дворцы Насридов, и служащий приложил все усилия, чтобы вспомнить, где они расположены. Она свернула налево, в направлении, указанном на карте, надеясь, что память его не подвела.

Она могла бы и не беспокоиться, потому что через несколько минут оказалась у Дворца Комарес, где с благоговением осмотрела деревянные карнизы, резные потолки и геометрические узоры. В Патио-де-лос-Арраянес она постояла под открытым небом, бросая долгие восхищенные взгляды на пруд, на золотистые, оранжевые и красные отблески на его поверхности. Пройдя вдоль пруда, она заглянула в одну из арок, мельком увидела хаммам и световые фонари – вырезанные в потолке геометрические фигуры, сквозь которые проходили лучи света. Ничего настолько величественного она даже не осмеливалась представить. Она продолжила путь вокруг пруда и вошла в Сала-де-ла-Барка, через которую можно было попасть в Салон-дель-Троно.

Луиза долго стояла в этой странной кубовидной комнате, уставившись в потолок. Она знала, что он изображает небеса. Или, скорее, семь небес, семь ступеней перед последним небом, восьмым, на которое, как она знала, ей никогда не позволят взойти, потому что она не принадлежит к этой вере – да и вообще ни к какой вере, если уж на то пошло, – а еще из-за того, что она сделала. И все же, думала она, примерно таким она могла бы представить себе царство небесное, если бы верила в него. Сложное сочетание геометрически правильных отверстий, вырезанных так, чтобы напоминать звезды, чтобы создавалось впечатление, будто смотришь в широкое бескрайнее небо. Она почувствовала, как что-то шевельнулось внутри, как перехватило горло.

Она поискала глазами выход.

“Не думай, будет только хуже”. Эти слова эхом отдавались у нее в голове, и она ускорила шаг, не вполне понимая, куда идет. “Не думай”. Она слышала это в детстве каждый раз, когда выглядывала из окна и устремляла взгляд за горизонт. Она подняла глаза, увидела, что пошла в направлении Торре-де-лос-Пикос, толкнула дверь слева от себя и оказалась в каком-то коридоре. Высокие стены по обе стороны поймали ее в западню, ослепили. “Не думай”. Слова, которые формировали ее жизнь годами, так что она слышала их до сих пор; слова матери, голос матери, доносившийся через столько лет и миль. Она толкнула еще одну дверь и оказалась на окраине древнего города, в Хенералифе. Она сделала глубокий вдох, дрожью пробежавший по телу, и направилась дальше, в сады, в Патио-де-ла-Асекия. В открытом дворике она увидела канал, проходивший посередине, и сад, окружавший его с обеих сторон, и ее снова охватило это чувство.

Больно осознавать, что ни Ирвинг, ни другие писатели не преувеличивали, подумала она. Может, лучше было бы не знать, проще было бы вообще никогда ничего не видеть. Жить дальше, веря, что это всего лишь вымысел. Но стоило ей узнать, что все здесь настоящее, что она может протянуть руку и прикоснуться к тому, о чем читала, таким все было осязаемым, – как в ней что-то пробудилось, и она обнаружила, что хочет большего, хотя прекрасно понимала, что это невозможно.

И тогда она закричала. Она кричала, как кричит ребенок, когда бьется в истерике, услышав, что не может получить желаемого. Она кричала, меньше всего ожидая от себя, что способна издать такой звук с такой силой, чувствуя, как он прокатывается по всему телу. Она кричала, задыхаясь от ярости, которую сдерживала все эти годы, пока ее голос не ослабел, не стал хриплым и сдавленным, и тогда уже не осталось ничего, вообще никаких звуков, кроме ее дыхания, сбивчивого и тяжелого, потому что ей не хватало воздуха. Она уронила чемодан и почувствовала, что у нее подкашиваются ноги. Положила одну руку на грудь, другую на живот, заставляя себя дышать, – нет, она понимала, что дело не в этом, а как раз таки в том, что она дышит слишком часто. Она сделала медленный вдох, заставила свое тело перестать трястись, а руки – перестать дрожать.

Именно тогда ее внимание привлекло какое-то движение в нише наверху. Чья-то тень, подумала она, а значит, кто-то за ней наблюдает. Она шагнула было вперед – что она собиралась сделать, она не знала, – но ее остановил шелест ткани, отчетливый звук, выдающий чье-то присутствие в саду.

Это была женщина, которая шла через двор, цокая по плитке каблуками туфель-лодочек. Их разделял канал – всего несколько ярдов, хотя этого было достаточно, чтобы женщина не могла увидеть Луизу за пышной листвой. Вдобавок удобная позиция дала Луизе возможность в деталях разглядеть, что произошло дальше: из сумки женщины на плитку необъяснимым образом начали выпадать пачки денег, одна за другой; некоторые из них рассыпались, и отдельные купюры спорхнули на землю, как листья с деревьев осенним днем. У Луизы сжалось горло. Ей казалось, что она не может дышать, что воздух раскалился и стал слишком густым, волосы липли к шее.

Луиза была уверена, что женщина вернется, осознав свою оплошность. Но та не вернулась – не посмотрела назад, не замедлила шаг, вообще ничего не сделала и продолжала идти торопливой походкой из одного конца сада в другой, пока не нырнула в соседнее здание, где ее поглотила темнота. В саду воцарилась тишина, как будто все замерло ради этого единственного, неповторимого момента.

Сначала Луиза двигалась медленно. Она пошла вдоль стены к Асекия-Реаль, к мостику в центре, который соединял обе стороны сада. Остановилась, глядя на рассыпанные деньги. Это были не песеты, к которым она уже привыкла, – нет, это были фунты стерлингов крупными купюрами. Десятки, двадцатки, даже несколько штук по пятьдесят фунтов. Луиза в жизни не держала в руках таких денег. У нее перехватило дыхание. Она наклонилась, чтобы сгрести деньги в кучу, касаясь теплой плитки.

Она хотела увидеть Альгамбру. С этого все началось, и вот теперь она стояла в Испании, в Гранаде, в Альгамбре, во дворце Хенералифе, – где-то позади тихо журчал фонтан, в сухом летнем воздухе Андалусии висел густой запах роз, – сжимая в руках пачки денег, общая сумма которых составляла больше, чем она могла себе представить.

Луиза помедлила и потерла большим пальцем одну из купюр, чтобы убедиться, что та настоящая, что все это происходит на самом деле. Она знала, что должна отдать деньги либо этой женщине, либо в ближайшее отделение полиции. Они не принадлежали ей. Но в то же время она понимала, что не сможет этого сделать. Что не будет это делать. Что она возьмет деньги, и плевать, хорошо это или нет. Ей не нужно было пересчитывать стопку, чтобы понять, что это означает: годы беззаботной жизни. Даже больше, если распорядиться деньгами умно, – а Луиза знала, что уж ей-то ума не занимать.

И, кроме того, она не могла вернуться в Англию – не после того, что она сделала.

И поэтому она не позволила себе задумываться о том, кому принадлежат эти деньги или почему их бросил здесь именно этот человек и именно таким образом. Она была напугана, сердце гулко билось – возможно, это было предупреждение, но она отмахнулась от него, собралась с духом и зашагала вперед.

Она еще раз пересекла Асекия-Реаль и начала складывать деньги в чемодан. В этот момент ей показалось, что она слышит голос матери, но на сей раз она не стала его слушать. Хватит уже не думать, сказала она себе, хватит не хотеть – потому что это, в конце концов, одно и то же. “Не думай”, – говорила ей мать, потому что знала, как опасно хотеть несбыточного. Но теперь…

Луиза закрыла чемодан, сделала шаг вперед и начала думать.

На автовокзале она нашла общественный туалет, заперлась внутри и пересчитала деньги. Пять тысяч фунтов. Целое состояние. Сердце бешено заколотилось, голова закружилась, в ушах зазвенело. Пять тысяч фунтов. Она представила, что на это можно купить, что она могла бы позволить себе с такой суммой. Дом в Англии обошелся бы в две тысячи, хотя не то чтобы она мечтала туда вернуться и не то чтобы могла. Тем не менее она ощутила прежде неведомое ей удовлетворение, когда осознала, что это осуществимо. Что она могла бы купить дом, автомобиль, завести телефон – да хоть бы и два, если бы захотела, – и даже взять напрокат телевизор. И после этого у нее все равно остались бы деньги. И немало. Достаточно, чтобы было время подумать и решить, как она хочет провести всю оставшуюся жизнь.

Но она не вернется – это невозможно. Дома ее ждет слишком много вопросов, слишком много обвинений – и, кроме того, она не хотела возвращаться, она уже приняла решение, что ноги ее не будет в том месте, где она так долго была несчастна. Нет, единственное, что сейчас можно сделать, – это выбраться из Испании и скрыться где-то в глубине Европы, пока ее не начали искать. Пять тысяч фунтов. С такой суммой она могла бы поехать куда угодно, могла бы начать все сначала в новом месте под новым именем. И она знала, что чем дальше уедет, тем выгоднее для нее. Трясущимися руками Луиза сложила деньги обратно в чемодан, отперла дверь и решила купить себе что-нибудь выпить, чтобы успокоить нервы. А потом она придумает, что делать, куда ехать. Пять тысяч фунтов. Слишком много, чтобы никто их не хватился. Ей нужно выбраться незамеченной, пока за ней не пришли.

Надо было обменять часть фунтов на песеты.

Того, что осталось от ее собственных денег, почти ни на что не хватало, не говоря уже о билете в другую страну. И, кроме того, песеты было бы неплохо иметь под рукой на те несколько часов, которые она еще пробудет в Испании. Она не станет менять пятидесятифунтовые банкноты, это навлечет на нее слишком много подозрений. Но десятифунтовая не должна вызвать вопросов, и ее будет достаточно, более чем достаточно, чтобы поесть, купить что-нибудь выпить и пару-тройку билетов на автобус, или сколько там пересадок потребуется, чтобы выехать из страны.

Луиза уже решила, что автобус будет для нее самым надежным вариантом. Он будет, конечно, еще и самым долгим и неудобным, но зато там почти наверняка не проверят ее паспорт и не перетряхнут ее багаж. А в аэропорту с большой вероятностью кто-нибудь заметит деньги и начнет задавать вопросы, на которые она не сможет ответить. Даже ехать на поезде казалось слишком рискованным. Она знала, что главное сейчас – уехать из Испании, и тогда она сможет заново обдумать свои возможности. Это окупит все неудобства, сказала она себе.

В главном зале Луиза нашла банк. Цокая каблуками по плитке – этот звук напомнил ей о другой женщине, заставил задуматься, обнаружила ли та пропажу денег, и если да, то что будет делать, – она подошла к стойке.

– Dinero, cambio?[24] – спросила она, не зная, имеют ли эти слова какой-то смысл. Она достала десятифунтовую банкноту, которую положила в карман, когда была в туалете.

Человек за стойкой потянулся за деньгами.

– Ciertamente[25], – сказал он, оглянувшись на табло с цифрами обменного курса.

Луиза затаила дыхание. Всего через несколько минут она получила за свои десять фунтов стерлингов тысячу шестьсот песет в виде целого вороха купюр и кучки монет разного размера. Она кивнула, быстро пробормотала gracias и пошла искать кафе. Ее трясло. Нужно присесть, передохнуть минуту-другую, сообразить, что делать дальше. Ее мысли безостановочно метались с того момента, как она застыла в садах Альгамбры, сжимая в руках ворох купюр. Ей до сих пор казалось невероятным, что все это случилось на самом деле, что деньги, которые она спрятала в чемодане, не бесполезные бумажки, – но ведь кассир в банке обменял их, превратил фунты в песеты, не сказав ни единого слова. Он бы не сделал этого, если бы с купюрами что-то было не так, если бы они были фальшивыми.

Она заказала карахильо[26] и медленно выпила его у стойки. Из Испании надо уезжать, это ясно. Луиза сделала еще один глоток, почувствовала, как бренди согревает ее, и подумала, что лучше всего начать с Парижа. Она знала, что приняла это решение намного раньше, – возможно, когда впервые увидела деньги.

Париж. Она долгие годы воображала его, с тех пор как ушла мать, с тех пор как она получила то первое письмо. Единственное письмо – хотя, возможно, их было больше, этого она не знала, знала только, что отец нашел и сжег его вместе с потрепанными книгами, оставшимися от матери. Все они сгорели у Луизы на глазах, и, пожалуй, больше всего она оплакивала потерю Ирвинга. После этого отец стал забирать почту сам, и она решила, что если еще какие-нибудь письма и приходили, то он, скорее всего, поступил с ними точно так же.

В том первом и единственном письме, которое Луиза получила, мать описывала кафе, в которых бывала, бар, в который заходила каждый день после работы, старуху хозяйку, слишком дряхлую, чтобы обслуживать посетителей, но после смерти мужа, влезшего в долги, ей ничего другого не оставалось. Она писала о книжном магазине на улице с необычно звучащим названием (Луиза сразу запомнила адрес), где могла часами листать книги, хотя у нее не было денег, чтобы что-то купить, – пока не было. В самом конце она обещала писать еще и забрать Луизу к себе, как только встанет на ноги.

Но потом, несмотря на то что за годы ожидания Луиза получила паспорт, несмотря на часы, проведенные за книгами на французском языке в местной библиотеке, ее так никуда и не увезли.

Луиза допила кофе, поморщившись от горечи, и оставила на стойке несколько монет. Она купит билет во Францию, увидит город, о котором много лет назад писала ей мать, увидит, что заставило мать забыть о ней и начать новую жизнь. Она поедет туда, но ненадолго. Потом она найдет для себя другое место, не привязанное к прошлому.

Ее взгляд метнулся вправо, на серию рекламных плакатов, украшавших стены. Она помедлила, подошла ближе. Большой белый дворец, словно парящий над поверхностью кристально прозрачной голубой воды. Стамбул. Она коротко кивнула, как будто все было решено.

Перед отправлением автобуса из Гранады Луиза вышла из здания вокзала и направилась к одному из продавцов, которых заметила по пути сюда, – тех, кто раскладывал свои товары на покрывале, чтобы быстро унести все при первом же появлении полиции. Ей уже доводилось такое видеть. Нарастающие крики Policía, policía!, а потом, словно по мановению руки фокусника, одеяла, туго перетянутые веревками, подхватываются, углы смыкаются, товары мгновенно исчезают – вместе с самими продавцами. Она купила сумку, от которой все еще резко пахло кожей. Переплатила, но торговаться было некогда, автобус отправлялся через десять минут.

В вокзальном туалете она вывалила все из чемодана. Сумка легче, удобнее – проще держать ее при себе. Пустой чемодан Луиза оставила возле мусорной корзины.

Ее каблуки застучали по плиточному полу вокзала, и она выбросила из головы все мысли об Англии, об отце. Вместо этого она начала представлять свой первый день в Париже, как делала это много раз на протяжении долгих лет. Она изо всех сил цеплялась за ощущение легкости, которое эти мысли всегда дарили ей, и торопливо шагала к нужной платформе навстречу тому, что, как она говорила себе, будет для нее началом новой жизни.

В автобусе оказалось больше народу, чем она ожидала. И жарче. Пара пожилых женщин обмахивались тканевыми веерами, и Луиза подумала, что надо было и ей купить себе такой перед поездкой. Она видела, как их продавали, но решила, что это скорее сувенир, чем полезная вещь. Теперь она об этом жалела.

После нескольких часов тряски Луизе наконец удалось заснуть: ее убаюкало движение автобуса и жара, от которой лицо раскраснелось, а платье промокло под мышками. Она не знала, сколько времени прошло, – она спала долго, но беспокойно, приоткрывая глаза от малейшего звука, от малейшей кочки на дороге, – когда вдруг осознала, что автобус остановился. Она открыла глаза и села ровнее, пытаясь стряхнуть с себя сонливость. Она увидела, что водитель вышел на улицу и что другие пассажиры собираются сделать то же самое.

– Что происходит? – пробормотала Луиза в замешательстве.

На самом деле она не ожидала ответа и сказала это только для того, чтобы прийти в себя, убедиться, что уже не спит. Она выглянула в окно автобуса. Они остановились в маленьком населенном пункте, состоявшем всего из нескольких грязных зданий, когда-то выкрашенных в белый цвет, заправочной станции и, по-видимому, лепившегося к ней кафе. Какой-то поселок, решила она, – до этого ей доводилось видеть в Испании только большие города.

– Что случилось? – спросила Луиза, поворачиваясь к соседу сзади. – Автобус сломался?

Пожилой мужчина, одетый слишком тепло для удушливой жары, взглянул на нее недоуменно и покачал головой. Она попыталась спросить то же самое по-французски, но он опять покачал головой.

Луизу охватила паника. Может, лучше было ехать поездом. По крайней мере, там было бы расписание, запланированные остановки, а не вот это, что бы это ни было, – и жару, подумала она, жару было бы легче терпеть. Она схватила сумку, не зная, идти ли за остальными. Она видела, что некоторые пассажиры оставили вещи в салоне, но понимала, что для нее это невозможно, учитывая, что лежит в ее сумке. Она гадала, не будет ли выглядеть странно, если она возьмет сумку с собой, или, что еще хуже, не решат ли они, что ей дальше не надо, и не уедут ли без нее.

– Descanso[27], – сказала какая-то женщина, остановившись возле Луизы.

Луиза покачала головой:

– Извините, я не понимаю.

– Descanso, – сказала женщина еще раз, изобразив руками что-то, что Луиза не сумела истолковать.

Женщина повторила жест, потом слегка пожала плечами, чуть заметно улыбнулась и пошла дальше по проходу.

Луиза смотрела ей вслед, смотрела, как остальные пассажиры выходят из автобуса, пока не осталась одна. Она постучала ногой по полу, пытаясь успокоиться. Духота стала невыносимой – оставаться в салоне было невозможно. Она схватила сумку и быстрым шагом последовала за всеми.

На улице чувствовалось, что приближается самое жаркое время дня. Воздух дрожал от зноя. Луиза прикрыла лицо ладонью в тщетной попытке заслониться от солнца. Она видела, что большинство других пассажиров потянулись к заправочной станции, в соседнее кафе. Наверняка там можно найти туалет и умыться, рассудила она. Хоть она и знала, что путешествие будет долгим, было удивительно, что она так устала, проведя в дороге даже не целый день. Ее тревожила предстоящая ночь – впрочем, по крайней мере, без палящего солнца будет прохладнее.

В кафе Луиза проследовала по указателю к туалету.

Вонь там стояла чудовищная. Несмотря на это, женщины терпеливо ждали, минуты тянулись. Луиза почувствовала, что от полуденной жары ее шатает. Когда подошла ее очередь, она вошла в кабинку и заперла за собой дверь.

Повернувшись к унитазу – или к тому месту, где должен был быть унитаз, – она обнаружила только дыру в полу. И что-то еще, движущееся в темноте. Она сделала неуверенный шаг вперед, чтобы разглядеть, что это. Тараканы. Она ахнула и отшатнулась, врезавшись в дверь за спиной. Из-за двери послышались недоуменные, вопросительные возгласы. Луиза не ответила, не зная, как это сделать на языке, который был бы понятен хоть кому-то из местных. Она закрыла глаза, дыша ртом. Повернулась, сделала свои дела как можно быстрее и присоединилась к другим женщинам в очереди к раковине, чувствуя себя так, словно тараканы по-прежнему у нее под ногами, словно они облепили ее кожу.

У барной стойки она попыталась привлечь внимание бармена, но, подняв руку, обнаружила, что та дрожит. И снова возникло это ощущение, будто ее шатает. Она чувствовала присутствие рядом какого-то мужчины – тоже пассажира, – которого не знала, но к которому испытывала почти что благодарность, боясь, что скоро ей понадобится на что-то опереться. Это было очень странное ощущение, но теперь ей казалось, что затылок и кончики пальцев колют маленькими острыми булавками. Все вокруг подернулось пеленой, словно это не совсем по-настоящему, словно и не она сидит в этом кафе, в крошечном, богом забытом поселке посреди Испании. Она никак не могла понять, что она тут делает, как сюда попала, потому что не помнила, как преодолела расстояние между туалетом и барной стойкой. Язык казался толстым, сухим и совершенно бесполезным.

Ее сосед крикнул что-то по-испански бармену, тот быстро поставил перед ним два стаканчика и наполнил их какой-то темной жидкостью. Луиза зачарованно наблюдала. Потом сосед повернулся к ней и что-то сказал, но смысл ускользнул от нее полностью. Она покачала головой, не давая себе труда объяснить, что не говорит по-испански, – эта попытка только еще больше запутала бы их обоих.

– Buvez ça, – сказал он, поколебавшись. – Выпейте.

Она подняла глаза, изумленная тем, что он говорит по-французски. Дрожащей рукой она потянулась к стакану, не задумываясь, насколько благоразумно пить что-то предложенное незнакомым человеком. Он говорил с ней по-французски, на языке, который она понимала, и в тот момент этого было достаточно – ничего большего не требовалось. Она попробовала жидкость – янтарную, как она увидела теперь, когда поднесла стакан ко рту. На вкус напиток был превосходен: горечь алкоголя смягчалась сладостью апельсинов.

– Куда вы направляетесь? – спросил сосед. – Далеко вам ехать?

Луиза нахмурилась, пытаясь вспомнить.

– В Париж, – ответила она.

Она остановила свой выбор на Париже. На городе, который так восхитил – нет, похитил – ее мать, что та уже не вернулась. Луиза вспомнила, как в том первом и единственном письме мать писала о квартире, которую снимает, – комната на восьмом этаже в доме без лифта, бывшее помещение для прислуги, а значит, она делила ванную и туалет с другими жильцами. Она писала Луизе о подозрительной старой хозяйке, которая каждый месяц упорно поднималась наверх, несмотря на хриплый кашель и выступающий на лбу пот, чтобы осмотреть квартиру проницательным взглядом, и всегда заявляла, что чего-то не хватает, что-то передвинуто. Она даже потребовала с матери Луизы несколько франков за пропажу картины, которой, как уверяла мать, там никогда и не было.

Луиза так часто перечитывала это письмо, что ей казалось, будто она переживала все это вместе с матерью, а не просто читала слова, написанные за много миль от нее. В последующие годы, когда воспоминания начали тускнеть, Луиза стала придумывать фрагменты, добавлять их к тому, что помнила, так что иногда уже не могла понять, что действительно написала мать, а что она сама себе вообразила.

Теперь она находилась в другой стране, за сотни миль от города, в котором никогда не бывала, но который, как ей казалось, знала так же хорошо, как и свою родную деревню, и сидящий рядом мужчина пододвинул к ней два куска хрустящего хлеба с каким-то мясом между ними. Она гадала, был ли этот сэндвич тут с самого начала или сосед только что заказал и его тоже.

– Mangez[28], – велел он.

Она послушалась, пытаясь вспомнить, когда ела в последний раз.

– Vous vous sentirez bientôt mieux[29], – заверил ее он.

– Merci.

Она подняла глаза на соседа, удивляясь, как не замечала его раньше. Он наверняка ехал с ней в автобусе, вряд ли житель этого поселка стал бы утруждать себя изучением языка, на котором тут не говорили. А еще его отличал покрой одежды – в сельской местности такую явно не носили, хоть она и не была особенно дорогой. Вещи опрятные, подумала Луиза, ухоженные, как и сам их владелец. Она почувствовала, что ее руки перестают дрожать.

– Attention au soleil[30], – сказал он, указывая на улицу, на солнце. – Если вы к такому не привыкли, поначалу может быть тяжеловато.

– Да, – пробормотала Луиза, смахивая крошку с уголка рта. – Я не привыкла к жаре.

Она посмотрела на него и хотела сказать что-то еще, нечто большее. Ощущая на себе его пристальный взгляд, она почувствовала, что краснеет, и понадеялась, что он объяснит это тепловым ударом, как это и должно объясняться – мысли путаются, руки и ноги покалывает. Она подалась вперед, собираясь еще раз поблагодарить его, спросить, как его зовут, когда раздался голос, перекрывавший все остальные голоса в кафе. Говорил водитель автобуса, который стоял и махал рукой.

– А, перерыв закончился, – перевел сосед.

Луиза кивнула. Водитель поставил чашку рядом с пустой тарелкой и направился к автобусу. Остальные пассажиры начали вставать, отрываясь от барной стойки и столиков, отодвигали недоеденное или заворачивали остатки в салфетки, чтобы взять с собой. Луиза повернулась к соседу, чтобы поблагодарить его, но он уже ушел.

Она нахмурилась, оглядывая кафе, но нигде его не обнаружила. Она не знала, надолго ли отвлеклась, засмотревшись на окружающих, – видимо, надолго, если даже не заметила, как он ушел. Она задумалась, не обидеться ли, что он исчез не попрощавшись, и решила, что это и правда обидно. В будущем, сказала себе она, нужно вести себя осторожнее. Ей стало дурно от одной лишь мысли, что могло бы произойти, окажись он кем-то другим. Тут она ощутила, что сумка наполовину сползла с колен. Подтянув ее поближе к себе, Луиза села так, чтобы та плотно прижималась к ногам.

Она снова выглянула в окно, увидела, что к автобусу выстраивается очередь, и подумала, что вроде бы тот человек стоит впереди, но не была уверена. Луиза быстро завернула остаток сэндвича в салфетку, положила его в сумку и подала знак бармену. В отсутствие других посетителей он быстро обратил на нее внимание. После череды торопливых жестов ей удалось заказать еще один такой же сэндвич. Бросив на стойку несколько монет, она поспешно поблагодарила бармена и вышла из кафе, боясь, как бы автобус не уехал без нее.