Мысли Анри все время возвращаются к телефонному звонку, который он сделал с вокзала в Белграде. Он не хочет пока об этом думать, но раз она заметила в поезде следящего за ними человека, их положение осложнилось. Даже сейчас, в относительной безопасности купе, он видит, что это по-прежнему не выходит у нее из головы, да и у него тоже. Ему хотелось бы как-то унять ее тревогу, успокоить их обоих, но он знает, что ничего не может сказать, не солгав.
Анри отворачивается к окну и краем глаза наблюдает, как она достает книгу и начинает читать. Он хочет сказать что-нибудь – что угодно, что вернет их к тому, что было раньше, в вагоне-ресторане, когда они вели непринужденную беседу, поддразнивая друг друга. Но все, что приходит ему на ум, – это слова, которые он услышал утром, угрожающий шепот из телефонной трубки.
Тем, кто остался в Испании, надоело ждать.
Им надоело уже довольно давно, и Анри все знал, но старался об этом не думать. Он продолжал говорить себе, что ему просто нужен еще один день, еще один час, – но скоро у него не останется и этого.
Стоя утром на вокзале у телефона-автомата, Анри кивал, давал обещания голосу на другом конце провода, зная, что выполнит приказ, когда дойдет до дела, каким бы этот приказ ни был, и что уж он-то, во всяком случае, человек слова. А кроме того, он знал, что другого выхода быть не может. Другого финала для этой истории не существует.
– В Стамбуле, – сказали ему. – Все должно решиться там.
Анри согласился. Только на этот раз все было по-другому – все стало по-другому после Белграда, подумал он. Что-то изменилось между ними, сдвинулось, встало на свои места, так что больше не было никакой возможности отрицать их связь. Единственной неопределенностью оставалось то, чем он готов рискнуть, чтобы уберечь эту связь, уберечь ее.
Анри заглянул в бумажник и чертыхнулся. Он ругал себя за то, что взял так мало денег, когда уезжал из Гранады. Он очень плохо спал, напомнил он себе, и в то утро был не в состоянии мыслить здраво. Тем не менее, даже если бы он взял больше, этого все равно бы не хватило и его нынешнее затруднительное положение никак не изменилось бы. У него кончились деньги, у него кончалось время, и нужно было принимать решение. Он снова посмотрел на бумажник. Надо забрать у нее деньги, взять из них столько, сколько понадобится, чтобы вернуться в Гранаду, а потом выплатить долг из тех денег, которые он прятал под половицами в своей убогой квартирке.
При мысли о квартире он застыл на месте и нахмурился. Он еще не готов вернуться назад – слово домой даже не приходило ему в голову, потому что Гранада не была для него домом, – не готов встретиться лицом к лицу с тем, что его ждет. И хотя Анри надеялся избежать окончательных решений, убедить себя, что отступление от плана временное, что скоро он все исправит и вернется с деньгами, он знал, что больше не может обманывать себя. Он замерз и проголодался. Ему нужно пальто потеплее, нужно поесть, чтобы унять дрожь в руках и успокоить мечущийся разум. Помочь ему могут только деньги. Он снова выругался. Существовал лишь один способ добыть их – он просто не знал наверняка, сработает ли это.
На тротуаре перед банком Анри остановился.
Он улучил минутку, чтобы оглядеться по сторонам, но вчерашнего незнакомца нигде не было видно. Анри был не настолько глуп, чтобы поверить, будто окончательно избавился от слежки, но, возможно, теперь тот человек понял, что его заметили, и решил сменить тактику.
Анри снова посмотрел на банк – и решительно вошел внутрь.
Дело в том, что он не знал, что случится, когда он попытается воспользоваться своим счетом, – если им вообще получится воспользоваться. Возможно, счет уже заморожен, возможно, заморожены все счета, принадлежащие преступникам, которых должны выдать Алжиру. Анри знал: то, что он собирается сделать, опасно, рискованно предъявлять свои настоящие документы, которые он по глупости до сих пор носил с собой как оберег от призраков прошлого, как страховку, делавшую его только уязвимее. Опасно снимать деньги со счета, остававшегося невостребованным с тех пор, как Анри покинул свой пост. Тогда он забрал все, что мог, прежде чем сесть на паром, – достаточно, чтобы хватило на первое время и можно было начать все сначала, но недостаточно, чтобы вызвать подозрения у тех, кто мог за ним следить.
Банковский служащий жестом пригласил следующего клиента.
Анри колебался, зная, что если он пойдет на это, если сделает еще шаг вперед, то передумать уже не сможет.
– La personne suivante, s’il vous plaît[45], – повторил клерк, как показалось Анри, несколько раздраженный его медлительностью.
Он сделал один осторожный шаг вперед, потом другой. Сунул руку в нагрудный карман пальто.
– Я хотел бы снять средства со своего счета, – заявил он, протягивая паспорт.
В его собственных ушах эти слова прозвучали странно, неуверенно, почти по-детски. Он говорил на том языке, на котором говорил всегда, на языке, принадлежавшем ему с рождения. И все же почему-то сейчас в его речи ощущалось что-то другое – акцент или сам выбор слов, он не знал, но чувствовал, как все произошедшее изменило его и его манеру изъясняться. Как будто, когда он говорил, это был какой-то другой, новый Анри, который разучился выражать свои мысли так легко, как делал это в родной стране. Он не сомневался, что для непривычного уха его собственная речь и речь банковского клерка звучат одинаково, но сам он слышал разницу – чувствовал ее, как ему казалось, так остро, что начал даже потеть, как будто совершал преступление, как будто ему здесь не место.
Анри старался не смотреть, пока клерк, открыв паспорт, изучал его имя и фотографию. Но потом сообразил, что это покажется странным, – в конце концов, его учили, что когда человек отводит глаза, это первый признак обмана, – поэтому опять перевел взгляд на клерка и документы в его руках.
Тот поднял голову и нахмурился под его внимательным взглядом.
– А где вы открывали счет?
Анри попытался успокоить дыхание.
– В этом банке.
Клерк приподнял брови:
– En France?[46]
Анри покачал головой, понизил голос:
– Нет. В Алжире.
– А.
– Что-то не так? – спросил Анри, уже зная ответ.
Конечно, что-то не так – он же читал новости, просматривал французские газеты, когда жил в Испании, и видел, как там представлены алжирские события. Он знал, что такие, как сидящий перед ним банковский сотрудник, винят во всем таких, как он, хотя и не вполне понимал в чем. Очевидно, в том, что французы лишились части империи. В развязывании войны, безусловно. И он виновен – это он тоже знал, – виновен просто потому, что жил там. Но разве, хотел он спросить, не замешан в произошедшем и сам этот человек? Разве тот стыд, который он носил в себе, не носили в себе все окружающие его люди – просто в силу своей национальной принадлежности и в силу того, что они позволили этому случиться? Анри заставил себя выдохнуть и услышал, как воздух вырывается из его легких короткими толчками.
Сотрудник банка поджал губы и, как показалось Анри, с недовольством покачал головой:
– Non, месье. Все в порядке.
Анри снова выдохнул.
– Bien[47].
– Одну минутку, пожалуйста.
Кассир скрылся в подсобном помещении, исчез из поля зрения Анри.
В его отсутствие Анри опять охватило тревожное чувство. Яркий свет ламп резал глаза. Было что-то такое в слепящем сиянии, в огромной пустоте зала, что напомнило ему о другом времени и месте, и от этого воспоминания его бросило в дрожь. Он так старался закрыться от всего этого – хотя ночами все равно не получалось, – но теперь чувствовал, что оно вот-вот его настигнет. Или, может, ему достаточно всего лишь открыть паспорт, чтобы опять отождествить себя с тем человеком, которым он когда-то был, и с теми событиями на родине, которые он пытался забыть, которые пытался заслонить другими воспоминаниями. Он сделал глубокий вдох, велел себе подумать о других вещах. Он вспомнил бугенвиллею. Вспомнил родителей. Вспомнил жаркое летнее солнце и запах Средиземного моря. Но все остальное – красные вспышки, вездесущая вонь пороха – никуда не делось, всегда подспудно жило в нем.
Служба в жандармерии Анри никогда особенно не привлекала. Он пошел на эту работу, чтобы угодить родителям, а потом, когда их не стало, продолжал служить в память о них. Но ему это не нравилось – и стало нравиться еще меньше по мере того, как шли годы и конфликт между алжирскими повстанцами и французскими войсками обострялся. К Анри обращались часто, потому что он знал арабский, – многие его сослуживцы тоже знали, но он говорил лучше, – однако за несколько месяцев до его отъезда, после начала протестов, беседы стали постепенно превращаться в допросы, а люди, которых он был вынужден допрашивать, все чаще оказывались гражданскими.
Не то чтобы он не слышал о должностных преступлениях – за время его службы появилось сразу несколько новеньких, которых таинственным образом перевели из Франции без какой-либо серьезной причины, за исключением очевидной необходимости убрать их из города, где они работали раньше. Он знал, что это распространялось на обе стороны – у повстанцев были “алжирские улыбки”[48], а у французов – crevettes Bigeard[49]. От всего этого Анри становилось дурно, хотелось убежать как можно дальше, но он на все закрывал глаза и делал, что велено. Тем не менее он всегда чувствовал себя так, будто его заставляли выбирать между национальностью, которую ему приписали при рождении, и местом, где он родился. Он чувствовал это, когда решал, что переводить и как, какие слова опустить, что сгладить, а что подчеркнуть. Он ненавидел эту ответственность и ощущал, что она давит на него тяжелым бременем, которое он не хотел нести.
Он знал, что рано или поздно это случится, что настанет день, когда лицо человека напротив окажется знакомым. И все же, когда это действительно произошло, он растерялся и не сразу, лишь через секунду-другую, понял, кто сидит перед ним.
Долгие годы и жизненные обстоятельства изменили этого человека почти до неузнаваемости. Но это был он – мальчик, которого Анри когда-то знал, с которым когда-то вместе играл. Адир. Это был он, его друг детства. Анри в этом не сомневался. Теперь он стал взрослым, как и сам Анри, и сидел перед ним измученный, весь в крови. Подозревается в связи с Фронтом национального освобождения, сказали ему на пороге, имея в виду организацию повстанцев, считавшихся ответственными за подстрекательство гражданских к протесту. Анри кивнул, понимая, чего от него ждут. Но при виде человека, который когда-то был его другом, при виде почерневшей и запекшейся крови в уголках его глаз, которые теперь упрямо смотрели на него, широко раскрытые, непреклонные, Анри заколебался.
Он положил руку на стойку, чтобы успокоиться, напомнить себе, где он находится – за сотни миль оттуда, в банке, среди темного дерева и сверкающей меди.
И все же, когда Анри поднял голову, лицо напротив по-прежнему принадлежало Адиру, и они снова были в том самом кабинете, на другом берегу Средиземного моря. Анри увидел его глаза, глядящие прямо на него, и почувствовал, как на лбу выступили капельки пота.
– Мы знакомы, – сказал он в тот день по-арабски, зная, что больше никто из присутствующих его не поймет. – Я тебя помню.
Тот не ответил, только продолжал пристально смотреть, и Анри уже подумал, не ошибся ли он. Протесты продолжались изо дня в день, и к тому моменту он устал – они все устали. Возможно, это была игра воображения, вызванная ярким светом и звуками, которые эхом раздавались в пустоте комнаты. Поскрипывание ручек других жандармов, записывающих слова Анри, его перевод, который то спасал, то выносил обвинительный приговор, – эта ответственность была для него слишком тяжелой ношей. Так что да, возможно, он просто ошибся. Возможно, его усталый мозг сбоил и ему мерещилось то, чего и в помине не было.
– Месье… – начал подозреваемый.
Анри нахмурился. Он не помнил, чтобы Адир говорил по-французски, – нет, тот знал только арабский, вот почему Анри и попросили вести допрос. Что-то было не так. Он что-то неправильно запомнил…
– Месье, – снова произнес голос.
Анри моргнул и увидел, что его руки сжимают деревянную стойку, костяшки пальцев побелели. А еще он увидел, что кассир вернулся и недоуменно смотрит на него. Анри разжал пальцы.
– Je suis désolé, – сказал он, вытер ладони о брюки и забрал свой паспорт вместе с купюрами, которые кассир уже положил на стойку.
– Что-нибудь еще? – спросил кассир, по-прежнему глядя на него с подозрением.
– Non, merci, – заверил его Анри и поспешно отступил.
Выйдя из банка, он перевел дыхание, стараясь не обращать внимания на жжение в правом кармане, куда он положил документы. Он подумал о ней, о том, что она делает сейчас. Он давно уже понял, что она не из тех, кто рано встает, – и это была одна из причин, по которой он пришел в банк прямо к открытию. Он взглянул на свои наручные часы: половина одиннадцатого. Наверняка к этому времени она уже проснулась и спустилась на лифте в вестибюль. Он повернул к отелю, пытаясь угадать, куда она приведет их сегодня, и почувствовал, что благодарен ей за возможность отвлечься.
Она остановилась перед изящными воротами, за которыми находилось кладбище.
Анри следил за ней уже несколько часов, и в течение всего этого времени оставаться незамеченным было практически невозможно, учитывая, сколько раз она воспользовалась общественным транспортом. И все же казалось, что она его не замечала, что она почти ничего не замечала, кроме клочка бумаги, который время от времени доставала из кармана и разглядывала так долго, что Анри чуть было не поддался искушению заглянуть ей через плечо и посмотреть, что там. Но, конечно, он не стал этого делать. Он пытался понять, куда она направляется и имеет ли это какое-то отношение к деньгам. В предыдущие дни ее передвижения казались бессистемными, случайными, как будто она приходила в одно место, а потом наугад шла в другое, но на этот раз ее маршрут выглядел продуманным. Он вспомнил, как утром в метро она изучала карту города.
Может быть, она встречалась тут с сообщником, с которым должна была разделить деньги. Анри считал ее такой же одиночкой, как и он сам, но, возможно, как раз тут между ними и не было ничего общего. Он вспомнил молодого человека, который подошел к ней в книжном магазине. Возможно, он просчитался и только вообразил себе их сходство, отчаянно желая увидеть в ней отражение собственной неприкаянности и несчастья – точно так же, как увидел отражение собственного отчаяния и гнева в тот день в саду.
Вероятность того, что он в ней ошибся, удручала его больше, чем он предполагал.
Место для встречи выбрано разумно, подумал он, останавливаясь на другой стороне дороги, так, чтобы она не заметила. Кладбище было пустынным, если не считать пары одиноких посетителей, но они, скорее всего, были слишком поглощены своим горем, чтобы оглядываться по сторонам.
Он посмотрел налево, направо, но никого не увидел.
Возможно, этот человек опаздывает.
Она стояла неподвижно, изучая табличку на воротах.
Анри показалось, что он увидел, как что-то – не то дрожь, не то трепет – сотрясло ее тело. Скорее всего, это от холода, решил он, плотнее запахивая пальто. Он купил его утром в одном из пассажей, когда вышел из банка, – сначала не хотел брать из-за дороговизны, но в итоге все равно взял, зная, что другого выхода нет.
Нет, подумал он, подходя чуть ближе, это все-таки не от холода. Он прищурился: ему показалось, что он слышит какой-то звук, но ветер смешал его с городским шумом. Он не был уверен, но, похоже, она смеялась.
И вдруг с поразившей его внезапностью она повернулась и зашагала обратно тем же путем, каким пришла. На несколько секунд Анри застыл, ошеломленный. Потом перешел улицу и стал осматриваться, изучая каждую деталь, ища что-нибудь странное или подозрительное, деньги или записку, оставленную ею или ее пока невидимым сообщником. Но ничего не было. Только само кладбище, уходящее вдаль. Анри растерялся. Это была какая-то бессмыслица. С другой стороны, в поступках этой женщины, во всей этой ситуации, в том, что делал он сам, – ни в чем не было никакого смысла.
Деньги по-прежнему у нее, в этом он не сомневался, но она еще не потратила ничего сверх минимально необходимого. Он знал, что деньги у нее, знал, что их нужно забрать, и все же ничего не сделал, просто следил за ней. Хотя нет, это уже не было правдой. Он сделал нечто большее. Он рискнул собственной безопасностью, придя утром в банк и вернув себе имя и личность, от которых давно отказался. И продолжал идти на риск, не обращая внимания на требования тех, кто остался в Гранаде, кто ждал известий о своих деньгах со все возрастающим нетерпением. Интересно, что она сказала бы, если бы узнала? Назвала бы его сумасшедшим или, может, поняла бы его нежелание возвращаться, эту очарованность другим человеком, несмотря на то что они даже ни разу не говорили? Все это шло вразрез с логикой и рациональностью, с теми вещами, в которые он всегда преданно верил. И вот куда они его привели, думал он, в ту пустую комнату с ярким светом.
Он тряхнул головой, отгоняя эти мысли. Посмотрел на женщину, чью фигуру еще можно было различить вдалеке. Надо поторопиться, иначе он потеряет ее из виду.
Поправив шляпу, он опустил голову, защищаясь от ветра и от своих воспоминаний, и двинулся дальше следом за ней.