6 Луиза

Луиза читает уже почти час.

Сначала она достала книгу только для того, чтобы чем-то занять руки, чтобы прийти в себя после возвращения из вагона-ресторана. Но потом он отвернулся от нее, уставился в окно, и она не знала, что сказать. Если бы она могла, то сказала бы ему, что зря он молчит, когда у них осталось так мало времени, но с момента их возвращения он рассеян, даже встревожен – наверняка из-за того человека, на которого она указала.

Интересно, узнал ли Анри его? Она хочет спросить и не знает, есть ли смысл в этом притворстве.

В тишине Луиза ловит себя на том, что думает о Марианне – той женщине, о которой он упомянул. Луиза ревнует к ней, хотя даже не знает ее. Она шепчет это имя про себя, представляя длинные темные косы и старомодное платье ниже колен. Представляет обеды по воскресеньям и поездки на побережье. Иногда с ней такое бывает – она воображает других людей, то, как они жили, как были счастливы.

Сама Луиза не помнит, чтобы когда-нибудь была счастлива, а если и была, то все равно забыла, на что это похоже. Это не значит, что ей никогда не выпадали редкие моменты радости, но у нее не было никого, чтобы вспоминать о нем, как Анри – о Марианне, и фантазировать, во что бы это могло перерасти. Она успевала разве что неловко пообжиматься с парнями в те короткие минуты, когда удавалось вырваться из дома.

– Что это вы так увлеченно читаете?

Луиза чуть не роняет книгу, вздрогнув от его голоса. Она поднимает глаза, понимает, что он наблюдал за ней, и гадает, что он мог увидеть, что она могла невольно открыть ему, погрузившись в свои мысли.

– Просто роман.

Он косится на обложку.

– О чем?

Интересно, действительно ли он хочет знать или спрашивает только из вежливости. Его мрачное настроение, похоже, прошло, а может, он решил пока ни о чем не думать. Луиза бросает взгляд на книгу. Она купила ее еще в Париже, хотя впервые открыла только сейчас.

– О гувернантке, которая притворяется той, кем не является.

– А-а. И как вы думаете, чем это кончится?

Луиза морщится. Лучше б он не спрашивал. Пожалуй, ему стоило все-таки промолчать.

– Я не знаю, я еще не поняла, но полагаю, что кончиться должно так, как кончаются все подобные истории. Через некоторое время читать их становится скучно. – Она качает головой, не желая ничего объяснять. – Но здесь героиня не такая, как обычно, так что начало и середина хороши.

– И чем она необычна?

Луиза подбирает слова, вспоминает другой разговор, произошедший не так давно в другом городе, и пытается представить, что ответит ее собеседник.

– Я бы сказала, она плохая.

– Плохая? – недоуменно переспрашивает он. – Почему?

Луиза задумывается.

– Она хитрая. Это ее главная вина, и поэтому она плетет интриги в попытке обеспечить себе лучшую жизнь. А это значит, что в конце концов она, скорее всего, будет наказана. Женщин почти всегда наказывают. – Она умолкает. – Иногда мне бывает любопытно, как бы описали меня. Я имею в виду, в романе. Я, конечно, не простодушна – да и не особенно добра, если уж на то пошло.

– Мне вы кажетесь доброй.

– Это только потому, что вы меня не знаете. Недостаточно знаете. – Она отворачивается к окну. – Скажите мне, Генри, почему мужчинам позволено вести себя безнравственно, а женщин считают чудовищами, когда они поступают точно так же? Их обрекают на смерть, а то и на что похуже.

– Похуже?

– Да. Я считаю, что бывает наказание хуже смерти. (Что бы он сказал, что подумал, если бы узнал?) Скажите, – говорит она, откладывая книгу, – какой самый ужасный поступок вы совершили в жизни?

– Странный вопрос. Это такие романы вы читаете у себя дома?

Она отворачивается:

– Я не хочу говорить о доме.

Достает сигареты, закуривает. Обычно она не курит так много, но сейчас понимает, что без этого не обойтись.

– Я расскажу вам о своем самом ужасном поступке.

Нет. Она расскажет ему что-нибудь другое, соврет. Она никак не может сказать ему правду.

Она вспоминает, как в детстве отец заставлял ее ходить в церковь на исповедь, как она сопротивлялась всю дорогу, как пугала ее мысль о том, что ее запрут в крошечной каморке конфессионала, где бестелесный голос будет требовать от нее выдать свои тайны и покаяться в грехах. Ей было интересно, что говорили другие. Рассказывали ли они правду? Сама она лгала каждую секунду, проведенную в той проклятой коробке, ни за что на свете не соглашаясь делиться своими секретами.

– Незадолго до того, как я уехала из Англии, – начинает она, – умер мой отец.

– Соболезную. Мне очень жаль.

– А мне нет, – отвечает она, и настроение у нее портится. Все опять сводится к плохому концу, думает она.

Снова она вспоминает, как отец бормотал себе под нос обвинительные слова, которые она разбирала без труда: “Ты такая же, как она”. Луиза знала, что он имеет в виду – что с ней что-то не так, как и с ее матерью, что в ней тоже есть какая-то гниль. Отец имел в виду, что она никогда не будет довольна тем, что у нее есть, всегда будет хотеть большего. “Не думай слишком много”, – говорила ей мать, и это был не упрек, как она поняла с годами, а предупреждение.

Собеседник вопросительно смотрит на нее, и она понимает, что, какой бы образ ни сложился в его голове, он будет ложным – портрет девушки, молодой женщины, которой на самом деле не существует. Пожалуй, говорить ему об этом было бы жестоко, но она будет жестокой; в ней поднимается знакомое пламя ярости, и в этот момент ей больше всего хочется разрушить созданную им наверняка благостную картину. Сжечь ее дотла.

– Это правда. Я испытала облегчение, когда он умер, даже обрадовалась. Он болел несколько лет, и я ухаживала за ним. Все эти годы я злилась на него, обвиняла его, а потом… – Она умолкает, щелкает пальцами: – А потом раз – и все кончилось. Я освободилась. – Она выдыхает, пытаясь унять дрожь в голосе. – Но и это еще не самое худшее.

– Да?

Она встречается с ним взглядом.

– Да.

Прежде

В то утро Луиза достала из паспорта листок бумаги, взглянула на написанный там адрес, и знакомое чувство сжало ей сердце. Она нашла этот невинный на вид листок после смерти отца среди его вещей – спрятал, с горечью подумала она. Сначала она собиралась его выбросить, пробежалась по нему глазами, но потом ее взгляд наткнулся на что-то знакомое, на девичью фамилию матери, и она поняла, что ниже написано не что иное, как адрес на окраине Парижа. В тот момент она не знала – пока не знала, – злиться ли ей на отца за то, что он скрывал это от нее, или на мать за то, что она так и не пыталась связаться с ней, или на них обоих – что было гораздо хуже, и от этого ей становилось еще тоскливее.

Наскоро выпив кофе, Луиза отправилась на вокзал Сен-Лазар, расположенный в двадцати минутах ходьбы от ее отеля, и села на поезд до Сен-Жермен-ан-Лэ. На вокзале она заблудилась и была вынуждена обратиться за помощью к другим пассажирам, объясняя, что ищет мать, и протягивая им листок с написанным на нем адресом. Когда они видели записку, лица у них становились как будто недовольными. Может, ей это только казалось, а может, их раздражала иностранка, которая приставала к ним с расспросами.

За пределами Парижа было холоднее: меньше зданий, нет толп. Луиза плотнее запахнула плащ и решила, что перед отъездом купит зимнее пальто.

После почти часа ходьбы – вверх по одной улице и вниз по другой, – отметив про себя с некоторой долей ехидства, что ее мать, видимо, неплохо зарабатывала, раз могла позволить себе жить в таком районе, Луиза добралась до нужного адреса. Она остановилась, опустила глаза на листок, который держала в руке, потом снова подняла их.

У нее вырвался резкий смешок. Это наверняка какая-то ошибка, подумала она, глядя на кладбищенские ворота. Знал ли отец? Должно быть, знал – знал, что она найдет этот клочок бумаги, знал, что адрес приведет ее сюда.

И тогда Луизу охватило очень странное чувство. До этого момента она жила с уверенностью, что где-то далеко у нее кто-то есть. Но теперь, осознав, что у нее нет ни матери, ни отца, ни других кровных родственников, она вдруг ощутила себя брошенной на произвол судьбы. Ей подумалось, что нечто похожее она испытала, когда в детстве впервые поняла, что такое смерть.

По правде говоря, ее пугало и приводило в ужас не само умирание, не боль и не то, что ассоциируется со смертью у большинства. Нет, она утратила душевное равновесие настолько, что провела несколько ночей без сна, боясь закрыть глаза, потому что осознала, что на этом все кончится – ее тело просто возвратится в прах, и все, что существовало, исчезнет. Она никогда не была религиозна. Первые попытки отца привести ее к Богу не увенчались успехом, а затем и вовсе прекратились, когда он заболел, ожесточился и начал уверять всех, кто готов был слушать, что Бог отвернулся от него. А мать – до того, как бросила их, – ходила в церковь лишь изредка, с непоследовательностью человека, который верит только потому, что боится не верить.

Луиза, впрочем, никогда не боялась и никогда не была набожной. Она считала, что существует только одна жизнь – та, которая дана ей сейчас. И все же ее пугала мысль, что эта жизнь закончится, что однажды все, что она выстрадала, за что боролась, утратит смысл, потому что ее самой уже не будет. Потеря обоих родителей ощущалась точно так же. Как будто жизнь дошла до точки невозврата, и пути назад нет, и ничего из того, что было раньше, уже не имеет значения, потому что ее мать и отец умерли, и она не может их воскресить – даже если бы захотела.

Луиза не стала искать могилу матери. Да и зачем? Все слова, все обвинения, которые она была готова выплеснуть ей в лицо, – женщине, променявшей благополучие дочери на свое собственное, главной злодейке в ее жизни, – все это теперь бесполезно. Не будет никакого освобождения, никакого катарсиса. Просто ее матери больше нет на свете, так же как и отца, и никому из них она не была нужна. Луиза всегда гадала, только ли из-за отца ушла из семьи мать или из-за нее самой тоже. Теперь, думала она, молчание матери – ее последний поступок – наконец дало ей ответ.

Спотыкаясь, Луиза направилась с кладбища обратно к остановке. Она села в тот же автобус, только теперь идущий в противоположном направлении. Войдя в салон, она узнала водителя, увидела, что вопрос уже готов сорваться с его губ, и отвернулась. Обратная дорога пролетела быстрее – слишком быстро. Казалось, через несколько минут она уже оказалась на станции, села в поезд, приехала на вокзал. Она двигалась медленно, ее ноги были словно налиты свинцом. Теперь она никуда не спешила. Ее мать умерла, ее отец умер, и она осталась совершенно одна.

* * *

После этого Луиза долго не могла согреться. Когда она вернулась в город, у нее тряслись руки. Она приняла одну таблетку люминала, потом вторую и, не в силах придумать, куда пойти, не в силах представить ничего менее привлекательного, чем собственный номер, отдала еще несколько франков за билет на метро и приехала в одиннадцатый округ. Там она направилась в крошечный бар на улице Ришар-Ленуар, о котором ей когда-то писала мать.

Луиза толкнула двери и поморщилась от запаха, который встретил ее, – пахло чем-то старым и затхлым, чем-то несвежим, в основном кошачьей мочой. Она всмотрелась в крошечный полутемный зальчик. Казалось, что каждая горизонтальная поверхность чем-то занята. На барной стойке были разбросаны старые буклеты из “Франпри” и выцветшие фотографии в оттенках сепии, а на полках выстроились бутылки с плавающими сверху хлопьями. И на барных стульях, и на полу стояли десятки птичьих клеток. Единственным источником скудного света были окна – Луиза подумала, что владелец, видимо, не может позволить себе платить за электричество, – покрытые таким слоем грязи, что она удивилась, как сюда вообще проникали солнечные лучи.

Седая пожилая женщина, сгорбленная и согнувшаяся в три погибели, появилась из двери за стойкой и, шаркая, направилась к ней:

Puis-je vous aider?[50]

Луиза заколебалась, не зная, что ответить, и опустилась на стул.

Лицо старухи сморщилось.

– Что, не говоришь по-французски? – спросила она, издав горлом неодобрительный клекот. – Возвращайся, когда научишься.

Смутившись, Луиза сползла со стула и хотела уже было незаметно выбраться из бара. Но потом подумала о прошедшем дне, обо всем, что узнала, почувствовала, как к ней возвращается мужество, подогреваемое гневом, и потребовала бокал вина.

– Умница, – сказала старуха. – А попробуй-ка лучше вот это.

Она налила ей стакан пастиса и подвинула его через стойку.

Луиза сделала осторожный глоток, готовясь почувствовать вкус лакрицы. Тут она увидела что-то присохшее к боку стакана – судя по всему, кошачий корм. Она попыталась оттереть мерзкую субстанцию как можно незаметнее, хотя подумала, что это и неважно, все равно старуха не обратит внимания.

Дверь за спиной Луизы открылась, но она не обернулась. Она была удивлена, что кто-то зашел в этот бар целенаправленно, но, с другой стороны, почему бы и нет. Наверное, постоянный клиент, который не может бросить пожилую хозяйку в трудную минуту, или, что более вероятно, подумала она, заблудившийся турист, который будет час сидеть перед полным стаканом, растерянный и даже напуганный обстановкой, недоумевая, где же те прекрасные бистро, которыми хвастался путеводитель. Луиза надеялась, что гость не попытается вовлечь ее в разговор, добиваясь от нее сочувствия по поводу так неудачно выбранного заведения. Она была не в том настроении, чтобы жаждать общения.

Она слегка повернулась, оценивающе прищурив глаза, взглянула на незнакомца – а это оказался он.

Человек, который следил за ней.

Он начал делать заказ – “Un verre de[51] перно, мадам”, – но Луиза бросила на него быстрый взгляд, слегка покачала головой, указывая на свой грязный стакан, и кивнула на ряд пивных бутылок. Он нахмурился, явно озадаченный, но потом изменил заказ: “Pardon, une bière”[52]. Луиза не знала, действительно ли этот выбор надежнее, учитывая, сколько на бутылках скопилось пыли, но решила, что уж лучше так, чем пить из стакана, заляпанного кошачьим кормом. Она не понимала, почему ее мать писала об этом заведении с таким восторгом, – должно быть, оно сильно изменилось с тех пор, как мать впервые переступила его порог.

Старуха потянулась за стоявшей на полке бутылкой. С трудом открыла крышку.

– Надо же, сколько народу сегодня. Вы откуда? – спросила она, переводя взгляд с Луизы на нового посетителя, устроившегося на противоположном краю. Стойка была крошечной, и их разделяла всего пара стульев.

– Из Англии, – первой ответила Луиза.

Гость слегка кивнул и сказал:

– Из Орана.

Старуха нахмурилась:

– Это где?

Он помедлил.

– На побережье.

Хозяйку это, похоже, не убедило.

– И что вы делаете в Париже? – спросила она, снова не утруждая себя обращением ни к кому конкретно. Луизе стало любопытно, насколько хорошо та видит в полутьме, потому что взгляд у нее был мутный, блуждающий.

Луиза осторожно отпила еще глоток.

En vacances[53].

– А?

Oui.

– Для этого есть места получше.

Луиза рассмеялась от такого неожиданного ответа.

– Да, пожалуй, это правда.

– Тебе бы на море надо. Именно туда люди должны ездить в отпуск. А не в город. – Хозяйка повернулась к гостю: – Расскажи-ка ей о том месте, которое ты назвал, на побережье.

Казалось, эта просьба его ошарашила.

– Ну? – требовательно поторопила его старуха. – Разве ты не знаешь свой собственный город?

Он откашлялся.

– Да-да, конечно.

Луиза ждала. Ее забавляло то выражение неловкости, которое появилось на его лице, когда он вошел в бар, и не исчезло до сих пор.

– Можно прогуляться по корнишу[54], – заговорил он медленно, как будто раздумывая, с чего начать. – Там растут финиковые пальмы, которые дают тень, а чуть ниже расположен порт.

Старуха фыркнула:

– Она в отпуске, зачем ей порт, если не для того, чтобы сесть на корабль?

Он кивнул, отпил пива и, судя по виду, немедленно об этом пожалел.

– У нас есть сад с пологими уступами. Оттуда открывается вид на весь город – на горы, на море, на порт, – сказал он, запнувшись на последнем слове. – Там всевозможные растения. Я помню, как в детстве боялся смоковниц, потому что спелые плоды, когда трескались, были похожи на чудовищ, которые раскрыли пасти прямо у меня над головой. – Он помолчал, улыбнулся. – А высоко в горах есть форт Санта-Крус, так что доехать туда можно только на автомобиле или по канатной дороге, но лучшего вида не найти. В молодости я часто подолгу оставался в форте, чтобы темнота притупила зрение, а потом подходил к одному из арочных окон, и взгляду внезапно открывались горы и море. Темно-синее море, такая синева, какую невозможно себе представить.

Старуха вопросительно посмотрела на него:

– Где это, как ты сказал?

Он помедлил.

– Оран.

– Не знаю такого.

– Это маленький город. Там не то чтобы много туристов.

Она хмыкнула.

Он снова повернулся к Луизе и продолжал:

– Есть одно место сразу за городом, на дороге, идущей вдоль берега. Ресторан, прилепившийся к скале. Время от времени отец возил туда нас – нас с матерью. – Он помолчал, поморщился. – Мои родители погибли на этой дороге, по пути в ресторан. Они хотели, чтобы я в те выходные поехал с ними, но я был слишком занят, а мой отец, у него зрение… – Он резко замолчал, тишина затянулась, повисла в воздухе. Луизе показалось, что она видит в его лице удивление. Как будто собственное признание застигло его врасплох. – Если вы когда-нибудь пойдете туда, закажите créponné.

Créponné? – повторила Луиза.

– Да, это… ну, на самом деле это sorbet au citron[55]. Только там его готовят иначе, и он не похож на то сладкое липкое месиво, которое обычно подают в кафе. Трудно объяснить. Это другое. Наверное, такое делают только в Оране. Возможно, именно поэтому я всегда вспоминаю его с нежностью.

– Звучит красиво, – не сразу отозвалась Луиза, и она действительно так считала.

Она не знала, как повела бы себя, если бы ее заставили рассказывать о месте, где она родилась, и едва ли смогла бы что-нибудь там похвалить и порекомендовать. Она завидовала воспоминаниям этого человека, пусть даже они пронизаны печалью.

– Я сегодня навещала мать, – призналась она, переходя на английский, и сама удивилась тому, что сказала.

Она не была уверена, понял ли он ее, и еще меньше была уверена в том, что хотела от него понимания. Она не собиралась ничего рассказывать, но он первым заговорил о родителях, о смерти, и теперь она больше не могла не думать о событиях прошедшего дня, мучивших ее, притворяться перед этим незнакомцем, который на самом деле вовсе не незнакомец, а кто-то такой, что она и определить не могла.

– Адрес у меня был, но там оказалось кладбище. Я не заходила на территорию. Я даже не знаю, когда она умерла. – Луиза сделала быстрый глоток пастиса, лишь слегка поморщившись. – Это из-за нее я приехала в Париж, из-за нее ходила во все эти места. В музеи, в книжные, даже сюда, в этот бар. Она описала их однажды в письме. В единственном письме, которое она мне прислала. И вот я приехала сюда и ходила по этим адресам в поисках хоть какого-нибудь следа, а ее давно уже нет в живых. И знаете, я даже рада, потому что на самом деле я искала ее, чтобы сказать, какая она ужасная мать. – Луиза посмотрела на него, пытаясь угадать, понимает он или нет. – Я ужасный человек. Просто отвратительный. – Она сделала еще глоток. – Хотя, думаю, вы это и так уже знаете.

Qu’est-ce que tu dis?[56] – спросила старуха, перегибаясь через стойку. Она повернулась к мужчине: – Ты ее понимаешь?

Луиза не стала ждать, чтобы выяснить, понимает он или нет. Она встала и пододвинула свой почти пустой стакан обратно к хозяйке.

Merci, мадам, – сказала она, открывая сумочку.

– Что, уже все? – Старуха приподняла брови. – Не хочешь еще?

Луиза покачала головой:

– Нет, не сегодня.

Хозяйка пристально посмотрела на нее:

– Ты мне как будто знакома. Мы не встречались?

– Нет, вряд ли. – Луиза не знала, когда ее мать в последний раз ходила в этот бар – десять лет или десять дней назад, – но едва ли старуха их перепутала. Она как будто была слегка не в себе и вряд ли могла заметить их сходство.

– Прошло много лет, но я не забываю ни одного лица. Тогда у тебя тоже был печальный вид. – Старуха склонила голову набок. – Ничего не изменилось, hein?[57]

Луиза вытащила несколько монет и положила их на стойку. Сумма была больше, чем стоил пастис.

Merci, мадам, – повторила она, надевая плащ. – Jusqu’à la prochaine fois[58].

Старуха посмотрела на монеты и пожала плечами.

– Лучше бы приберегла деньги и потратила их на то, чтобы купить себе одежду потеплее. – Она снова подняла глаза и улыбнулась: – По крайней мере, произношение у тебя стало получше.

Луиза тоже ответила ей улыбкой, повернулась и зашагала к двери, не оглядываясь.

* * *

Уличная прохлада была приятной. День подходил к концу, но Луиза решила пройтись пешком, а не ехать на метро, несмотря на долгую дорогу, несмотря на сгущающуюся темноту. В голове у нее все до странности путалось. Она достала из сумочки две таблетки люминала и проглотила их, не запивая. Наверное, ей следовало бы беспокоиться по поводу того человека в баре, но она не беспокоилась – во всяком случае, не сейчас. Они встречались дважды, и всякий раз он мог бы уличить ее в краже денег, но не стал. Почему-то, хотя она и не могла объяснить себе почему, она сомневалась, что он сделает это сегодня.

Идя в сумерках через небольшой парк, Луиза остановилась посмотреть на компанию пенсионеров, игравших в петанк. Они смеялись, спорили, пили вино из бутылки, которая стояла открытой на столе. Луизе вдруг захотелось присоединиться к ним, выбраться из той странной и очень запутанной жизни, которую она сейчас вела, и окунуться в их жизнь. Солнечный свет угасал, и она почувствовала, как к ней вплотную подбирается холод, который стал только сильнее. Она проглотила еще одну таблетку и зашагала прочь.

Луиза обнаружила, что улицы Парижа действуют на нее умиротворяюще, когда она сама не может заставить свой разум успокоиться. Она шла дальше, по одной улице, потом по другой, не узнавая названий, но и не боясь потеряться. Она уже хорошо представляла план города и знала, что округа расположены по часовой стрелке, заворачиваясь спиралью, и поэтому Париж часто сравнивают с улиткой. Она не боялась заблудиться и вообще не боялась, понимая, что надежно укрыта в раковине моллюска.

Она миновала рынок, огни которого ярко озаряли темные улицы. Солнце уже село, и люди, возвращавшиеся к себе в пригород, теперь искали, где еще можно купить буханку хлеба и бутылку вина по не слишком высокой цене, прежде чем нырнуть в тепло своих домов. Луизе показалось, что они живут более полной и насыщенной жизнью, чем она.

Она остановилась перед ателье. Постояла у витрины, разглядывая пальто на манекене. Наконец-то, подумала она, ткань именно такая, какую она искала во всех магазинах, но так и не находила. Это пальто ей идеально подойдет.

Краем глаза она уловила, как что-то мелькнуло, повернулась, но никого не увидела.

Стараясь не поддаться тревоге, Луиза толкнула двери магазина и зажмурилась. Лампы светили ярче, чем она ожидала, почти ослепляли. Они ошеломили ее, и ей пришлось моргнуть раз, другой, третий, прежде чем она различила хоть что-то. Она попыталась вспомнить, сколько таблеток приняла, подозревая, что слишком много. Нужно быть осторожнее, подумала она, чувствуя на себе взгляд продавщицы, пристальный и подозрительный.

Puis-je vous aider? – спросила та, вставая.

– Я хочу вот это, – сказала Луиза, осознавая, что ее голос звучит слишком громко и слишком резко в этом зальчике.

Продавщицу, судя по всему, поразила такая напористость.

– Конечно. Если вы хотите примерить…

– Не нужно, спасибо, – сказала Луиза, пытаясь смягчить тон. – Я и так вижу, что оно сядет идеально.

Продавщица, по-прежнему озадаченная, кивнула и пошла снимать пальто с манекена. Оно было черное, с рукавами реглан, шерстяным воротником и круглыми золотыми пуговицами. Она протянула пальто Луизе, чтобы та посмотрела.

– Кашемировое, – сказала продавщица с ноткой гордости в голосе. – С атласной подкладкой. Воротник из овечьей шерсти.

– Оно чудесное, спасибо, – отозвалась Луиза шепотом и потянулась было к одной из трех пуговиц, расположенных по центру, но инстинктивно отдернула руку. Она не хотела их пачкать. – Вас не затруднит завернуть его? Это подарок. Для моей матери.

– А. – Продавщица улыбнулась. – Конечно.

Луиза сама не знала, почему солгала, и почти сразу пожалела об этом, когда поняла, что теперь ей придется долго ждать, пока продавщица со сводящей с ума аккуратностью сложит пальто, а потом примется резать бумагу, заворачивать, заклеивать. Она чуть не ахнула, услышав цену, но удержалась. Сунула руку в карман, достала купюры. Она-то рассчитывала, что денег, которые она взяла с собой утром, хватит еще и на следующую неделю, но после покупки пальто придется пустить в ход дорожные чеки. Она еще раз напомнила себе, как быстро кончились деньги в Гранаде, и пообещала, что это последняя крупная трата. В конце концов, одежда поплотнее ей понадобится в любом случае, и хотя это пальто, пожалуй, скорее модное, чем практичное, оно все равно теплее тренча, в котором она в последние дни ежилась от холода. И от денег ей будет мало толку, если она разболеется.

Выйдя на улицу, Луиза глубоко вздохнула и вытерла ладонью лоб. Она чувствовала, что раскраснелась, и принялась обмахивать лицо обеими руками. Скорее всего, виной всему яркий свет и жара в магазине. Она поймала взгляд проходившего мимо мужчины, и ей показалось, что он смотрит на нее как-то странно.

Человека из Орана по-прежнему нигде не было видно.

Прижимая к груди сверток, Луиза поспешила раствориться в темноте.

* * *

К тому времени, как она добралась до отеля, ее била дрожь.

Она подошла к стойке администратора за ключом и, пока консьерж его искал, спросила:

– В ванной есть горячая вода?

У консьержа сделался слегка оскорбленный вид.

– Да, мадемуазель, конечно. – Он помолчал. – Не хотите ли, чтобы вам принесли чая?

Она подумала.

– Коньяк, – ответила она. – Двойную порцию, пожалуйста.

Поднявшись наверх, Луиза взяла халат и полотенце и направилась по коридору к ванным комнатам. В тесноте она разделась. Теперь ее уже трясло, зубы стучали. Вода, к счастью, была на самом деле горячей – она включила ее перед тем, как начала раздеваться, – и в холодном воздухе заклубился пар. Она сунула руку под кран и обожглась, пальцы обдало жаром. Не обращая внимания на боль, Луиза стала плескать водой на стенки эмалированной ванны, зная, что ее поверхность окажется ледяной, и не желая соприкасаться с ванной, пока та не согреется. Наверняка она чувствует себя так странно из-за потрясения, думала она. Потому что нашла мать, потому что снова встретила мужчину, который следил за ней.

Время тянулось, и, лежа в ванне, она поймала себя на том, что почти ждет его появления, готовится к тому, что за ней придут. И пятнадцать минут спустя действительно пришли, но это был просто другой постоялец, который хотел принять ванну. Она велела ему убираться.

Через некоторое время, когда кожа у нее порозовела и сморщилась от воды, она накинула халат, туго завязала его поясом и вернулась в номер. Бокал коньяка, который она заказала, стоял на прикроватной тумбочке. Она выпила половину и подождала, не постучат ли в дверь. Когда этого не произошло, она убедила себя, что испытывает облегчение. Закурив сигарету и поднося ее к губам дрожащей рукой, она допила остатки коньяка.

Алкоголь обжег сначала горло, потом желудок, и она, как была в халате, легла в кровать. Коньяк ударил в голову, согревая ее, делая мысли мягкими и округлыми, и все твердые, зазубренные края наконец-то сгладились – по крайней мере, в этот момент. Улегшись щекой на подушку, она начала погружаться в сон, шепча при этом ту же ложь, которую твердила себе весь вечер, – что это еще не конец, что у нее еще есть шанс.

Точно так же она шептала себе, как счастлива, что тем вечером в дверь так и не постучали.

Загрузка...