Король Парижа

Глава X ОСОБЕННЫЙ СЕКРЕТЕР ДЛЯ БЕДНОГО ПАРНЯ

Но вернёмся к первому майскому дню Дюма в Париже.

Выйдя из дилижанса, Дюма прихватил с собой всё, что ещё оставалось в корзине, которую мать наполнила съестным, — за ночь, между короткими перерывами на сон, он почти опустошил её, — и, сдав багаж в камеру хранения почтовой станции, быстрым шагом пересёк весь город, жуя на ходу, и поднялся на холм Монмартр, где жил граф Риббинг.

Граф с сыном Адольфом завтракал в саду, когда появился Дюма и, распахнув руки для объятий, воскликнул:

— А вот и я!

Адольф расцеловал Александра, граф пожал ему руку.

— Я приехал в Париж, чтобы стать писателем! — объявил Дюма.

— Ура! — вскричал Адольф. — Где-нибудь приняли хоть одну вашу рукопись?

— Нет, пока нет.

— Значит, вы нашли место?

— Нет, ещё нет.

— Тогда получили наследство? Скорее рассказывайте об этой приятной новости.

— Моя единственная приятная новость состоит в том, что я приехал сюда, чтобы стать писателем.

— Но на что вы собираетесь жить?

— Буду писать.

— Да, потом конечно, ну а сейчас?

— Что ж, найду себе место!

— Каким образом?

— Это просто.

— Хорошо, хорошо, — вмешался граф. — Сперва спросим у нашего доброго друга, завтракал ли он.

— Я хотел бы, чтобы вы не задавали мне столь конкретный вопрос, — ответил Дюма.

— Почему? — спросил граф.

— Потому что я вынужден ответить вам правду: завтракал.

— Хорошо, но почему это так трудно сказать?

— Потому что боюсь, как бы мой ответ не помешал мне позавтракать с вами.

— Ага, понимаю! — воскликнул граф. — Я просто должен был пригласить разделить с нами завтрак!

— Я очень рад! — вскричал Дюма, протягивая руку к блюду с яйцами.

— Теперь, молодой человек, — продолжал граф, — объясните нам, каким образом вы намереваетесь столь просто найти место.

— Я нашёл в переписке моего отца фамилии тех из его добрых друзей, что сегодня ещё здравствуют: маршала Беллюньского, маршала Журдана, маршала Себастиани, генерала Фуа и других.

— И написали им?

— Нет. Я лично их навещу.

— Вот как! Вы намерены явиться к ним, даже не предупредив письменно о вашем визите?

— Именно, — ответил Дюма, снова принимаясь за яйца.

— Сие означает, — откашлявшись, продолжал граф, — что вы предстанете перед ними в том виде, в каком вы есть?

— Да, — ответил Дюма. — А почему бы и нет?

— Да так, мой мальчик, так.

Дюма даже не догадывался, как нелепо он выглядит. Костюм на нём был совершенно устаревшего покроя и невероятно пёстрой расцветки, а волосы — это сразу бросалось в глаза — были пострижены матерью; единственная причина, которая не позволяла рассмеяться, взглянув на него, заключалась в выражении лица Дюма, таком пылко-самонадеянном, но вместе с тем таком простодушном, что насмехаться над ним было бы равносильно тому, что пнуть ногой щенка, пытающегося, виляя хвостом, лизнуть вам руку.

— А вам не приходила мысль, что всё-таки лучше было бы письменно испросить разрешения быть принятым?

— Зачем? Что они могут написать мне в письме, чего не могли бы сказать мне устно? И разве не лучше, если я окажусь на месте, чтобы принять ту должность, какую мне предложат?

— Пусть так, но вы представляете себе, как много людей, ищущих места, каждый день осаждают высокопоставленных лиц?

— Я не думал об этом. В любом случае все эти люди не могут оказаться сыновьями их близких друзей.

— Хорошо, но вы представляете себе, сколько будущих писателей каждый день пытаются получить место даже в такой маленькой газете, как моя?

— Нет.

— Так вот, было бы преувеличением сказать, что их дюжины, но, по крайней мере, не проходит дня, чтобы мне не приходилось говорить какому-нибудь самонадеянному вроде вас молодому человеку, что у меня для него места нет.

Дюма на несколько секунд лишился аппетита. Он перестал жевать и, взглянув на графа, спросил:

— Вы опасаетесь, что меня ждёт неудача?

— Я полагаю вашу попытку слишком рискованной.

— И не советовали бы мне её предпринимать?

— А что ещё я способен сделать, будучи вашим другом?

— Значит, вы, убивший короля Швеции, отсоветовали бы мне рисковать и приезжать в Париж?

— Милый мой мальчик, — сказал граф, — именно потому, что я сделал и то и другое, я могу заверить вас, что легче убить короля Швеции, чем преуспеть в городе Париже, куда каждую неделю приезжают сотни молодых людей, полных решимости пробиться в жизни.

Какое-то время Дюма молчал; на лбу у него выступили капли пота. Впервые собственная жизнь предстала перед Александром в виде огромного вопросительного знака, и он засомневайся в себе. Позднее Дюма напишет: «Тот, кто сомневается в себе, подобен человеку, идущему на службу в ряды врага. Он обрекает себя на неудачу, если первый уверен в ней».

— Жаль, но я должен вас покинуть, — объявил наконец Дюма и поднялся из-за стола.

— Почему вы уходите так рано?

— Мне надо сделать кучу дел, — ответил Дюма. — Прежде всего купить «Альманах 25 000 адресов», чтобы отыскать адреса тех особ, кому я хочу нанести визит.

— Но этот альманах стоит пять франков, — заметил граф. — К чему тратить такие деньги, если вы можете посмотреть, его у меня в кабинете?

— Благодарю вас, граф, но я должен спешить. Мне ведь ещё необходимо найти комнату.

— Это несложно. В Париже много гостиниц.

— Я имею в виду свободную комнату, которая сдаётся. Я хочу перевезти сюда мебель и мои книги.

— Вы не сможете этого сделать, пока не подпишете арендный договор на год. Вы ведь ещё не знаете, сможете ли остаться в Париже.

— Да, — согласился Дюма. — Пока ещё не знаю, смогу ли... — Но, помолчав, прибавил: — Я знаю только одно: в Париже я останусь.

И он поспешил уйти; ему не терпелось поскорее расстаться с этими превосходными людьми, которые не сказали ему ни одного ободряющего слова в ту минуту, когда он больше всего в нём нуждался, покинуть этих богатых людей, которые, конечно, любили его, но — это было совершенно ясно — сразу пригляделись к нему и сочли бездарным.

И, спускаясь вприпрыжку с холма Монмартр к центру города, Дюма принял решение во что бы то ни стало добиться успеха. Это решение комом застряло у него в горле, но он сдержал слёзы жалости к самому себе, дав твёрдое слово никогда не плакать. И Дюма никогда не проливал слёз.

Он купил альманах и отыскал в нём адрес маршала Журдана, жившего в предместье Сен-Жермен. Журдан, бывший торговец шёлковыми тканями, пошёл добровольцем в полк, который под командованием Вашингтона сражался против Британии. Вернувшись во Францию, он продолжал свою воинскую карьеру во время Французской революции и в период правления Наполеона, сумев с успехом пережить смены всех правительств и сохранить своё высокое положение.

Дверь Дюма открыл слуга и спросил, как он должен его представить. Поражённый роскошью обстановки и великолепной, голубой в серебряную нить, ливреей слуги, он пробормотал:

— Генерал Александр Дюма... Я его...

И слуга ушёл доложить о нём хозяину.

Через несколько секунд вышел старик, обеими руками обнял за шею Александра, но тотчас отпрянул с криком:

— Обманщик! Как вы смеете!

— Я — не обманщик, я — Александр Дюма.

— Не лгите, наглец! Много лет Александр Дюма был моим близким товарищем. Я знаю его как свои пять пальцев!

— Я его сын! — воскликнул Дюма. — Мой отец давно умер!

— Уходите! — закричал маршал. — У Александра не было никакого сына. Убирайтесь, пока я не вышвырнул вас вон.

— Пожалуйста, поверьте мне, — умолял Дюма. — У меня, и в мыслях не было выдавать себя за отца.

— Хватит! — заорал маршал и, зайдя в кабинет, захлопнул за собой дверь.

Дюма, недоумённо пожав плечами, ушёл. Он нашёл адрес маршала Себастиани: тот жил в предместье Сент-Оноре.

Дюма снова попал в роскошный особняк. На сей раз его провели в кабинет маршала.

— Значит, вы сын моего доброго друга Александра? — спросил Себастиани, своей карьерой в большей мере обязанный тому, что скромное жилище его семьи на Корсике соседствовало с домом семейства Буонапарте.

Сейчас в его рабочем кабинете с красиво декорированными стенами находились четыре секретаря; они сидели за украшенными богатой резьбой письменными столами, а маршал по очереди что-то им диктовал; при этом каждый секретарь протягивал маршалу золотую табакерку, откуда тот брал крохотную понюшку самого дорогого испанского табака.

Но маршал, узнав, что Дюма желает сделать карьеру литератора, а не военного, потерял к нему всякий интерес.

— Перед вами четверо писателей, — сказал он, указывая на своих секретарей. — Я даже под страхом смерти не смог бы написать ни единого слова, но могу взять к себе на службу двадцать писателей, если мне они понадобятся. Улицы забиты писателями. Для настоящего мужчины существует лишь одна карьера — карьера военного.

Потом Дюма отправился к герцогу Беллюньскому, который отказался его принять, но через слугу уведомил визитёра, что будет счастлив получить от него письмо.

Потом настал черёд генерала Вердье. К удивлению Дюма, генерал жил в скромной квартире на верхнем этаже и занимался живописью.

— Меня обвинили в заговоре и отправили на пенсию, — объяснил он. — Сегодня лучше обходятся с теми, кто во время Революции покинул родную страну и сражался в армиях врага. Запомните только одно, молодой человек: будьте преданны, но не родине, а любой партии, что стоит у власти; вот секрет успеха в нашу продажную эпоху.

Следующий визит Дюма нанёс генералу Фуа. Этот прославленный оратор занимался в рабочем кабинете, заполненном книгами, картами, брошюрами, рукописями, которые были разложены на креслах, столах и прямо на полу; генерал писал свою историю войны в Испании.

— Значит, вы сын генерала Дюма, который командовал Альпийской армией?

— Да, генерал.

— Я слышал, что Бонапарт обошёлся с вашим отцом очень несправедливо и распространил свою несправедливость на его вдову.

— Он оставил нас в полной нищете.

— Чем я могу вам помочь?

— Всем, чем угодно. Средства мои на исходе.

— Ну что ж, у меня на примете есть одно место; чтобы его занять, достаточно хоть немного знать математику.

— В этом предмете я слабее всего, генерал.

— Так! Хорошо, ну а как у вас с правом? Неужели вы совсем им не занимались?

— Нет, генерал.

— А как с латынью и греческим?

— Латынь я знаю, генерал, но в греческом едва разбираюсь.

— Ну а современные языки: немецкий или английский?

— Немного говорю по-итальянски, но не слишком хорошо.

— Бухгалтерское дело?

— Прошу вас, генерал, позвольте мне сразу признаться, прежде чем я не умер со стыда, что большую часть времени я посвящал охоте, рыбной ловле, чтению и танцам. Боюсь, учился я плохо. Но это лишь потому, что никто меня не направлял. Если вы пожелаете мне сказать, что, по-вашему, я должен выучить, я быстро всё выучу, ибо я не такой глупый, как может показаться.

— Хорошо. Ну что ж, это мы посмотрим... Но у вас есть на что жить сейчас, пока вы будете учиться?

— Ничего нет, генерал, — признался Дюма.

— Это действительно всё осложняет.

— Да, генерал. Но уверяю вас, какое бы место мне ни предложили, оно лишь залатает дыры. Вы увидите, я сумею своего добиться. Буду стараться изо всех сил. Я это смогу. Я этого хочу.

— Конечно, я в этом уверен. Но пока делать нечего. Всё-таки я попытаюсь кое-что для вас подыскать. Послушайте, запишите мне ваше имя и адрес.

Дюма, взяв бумагу и перо, стал писать, заметив при этом:

— Корреспонденция на моё имя будет приходить к графу Риббингу...

— Мы спасены! — воскликнул генерал Фуа.

— Почему? — спросил Дюма.

— Из-за вашего почерка! У вас дивный почерк!

Дюма глубоко огорчился, вспомнив мать, которая считала, что красивый почерк свидетельствует только о полном невежестве.

— Я случайно узнал, что в секретариате герцога Орлеанского[62] требуется служащий, чтобы надписывать адреса на конвертах. Платить вам будут тысячу двести франков в год, это немного.

— Целое состояние! — вскричал Дюма.

— Прекрасно, тогда, как говорится, дело сделано. Зайдите ко мне завтра.

— Я хотел бы снять комнату. Я могу быть уверен...

— Снимайте! Ваш приём на работу — это вопрос политики. Герцог сможет говорить, что на него работает сын республиканского генерала.

Дюма ушёл, бормоча про себя: «Я должен стать образованным, должен учиться, обязан всегда, беспрестанно учиться».

Погруженный в эти мысли, Дюма осмотрел множество комнат; за приличные брали слишком дорого; слишком скверные сдавали задешево. В конце концов Дюма нашёл одну подходящую: её окно выходило во двор, а стены были оклеены чудовищными жёлтыми обоями; но в ней был альков, куда он мог бы поставить кровать, а оставшееся пространство могло бы послужить рабочим кабинетом.

Консьерж — он мгновенно распознал впервые приехавшего в столицу провинциала в этом высоком, одетом в странную куртку, доходившую ему до колен, парне с плохо постриженными волосами, создававшими вокруг его головы некий растрёпанный нимб, — красноречиво расхваливал помещение:

— Видите? Да, это альков! В наши дни вы его не везде найдёте, сударь. Это наши отцы знали толк в альковах. А сегодня комнатой называют четыре голых стены.

— Согласен, — заметил Дюма, — но окно почти не даёт света, а я буду много работать и рано утром, и поздно ночью.

— Пусть вас не мучает вопрос освещения, сударь. Мы здесь жжём лишь огарки свечей из самого лучшего, но, несмотря на это, дешёвого воска.

— Огарки? Как это понимать?

— А вот как! Представьте себе, что вы — богач. Вы ведь не станете зажигать огарки свечей, что остались со вчерашнего вечера, не правда ли? Вы скажете своему слуге: «Блез, зажги новые свечи. Сегодня вечером я жду важных гостей». И Блез, ваш слуга, ответит: «Слушаюсь, сударь, сию же минуту займусь этим». Но что сделает Блез со всеми свечными огарками? Он сложит их в коробку и принесёт её мне, когда она наполнится. Почему именно мне? Потому, что он знает: я приторговываю огарками свечей. Это известно всему кварталу. Итак, всё складывается лучшим образом: у богатых своя роскошь, у бедных лишь её остатки, но бедняки не сидят в темноте, а это — самое главное.

Дюма с удовольствием слушал консьержа. Тут он впервые понял, что каждая личность, сколь бы скромное положение она ни занимала в обществе, по-своему философ, достойный быть выведенным в романе.

— Конечно, моим жильцам я продаю огарки по самым низким ценам, предоставляя им право первого выбора.

Ну разве Дюма мог не снять эту комнату? Тем более что консьерж, показав на какой-то предмет обстановки, включённый в стоимость комнаты, спросил:

— А что вы скажете на это?

«Этим» оказался большой секретер; одна сторона его выдвигалась, образуя некое подобие ночного столика.

— Вряд ли вы найдёте что-либо более приличное, — прибавил консьерж. — Если вы будете принимать по вечерам друзей и они увидят у вас пошлый ночной столик, это их шокирует. Но если они спросят вас, что это за мебель, вы всегда сможете ответить: «Это секретер». И скажете чистую правду.