Король Парижа

Глава XIII «...У МЕНЯ РОДИЛСЯ ПРИНЦ УЭЛЬСКИЙ...»

Когда этот человек находил время для любви? Как читатель он был бездной, поглощающей целые библиотеки; как писатель он превратился в цунами, грозившее затопить континенты. Дюма утверждал, что его ум работает всё время, даже во сне, и создать книгу означает записать то, что уже в почти законченном виде существует у него в мыслях.

В 1851 году, оставшись без копейки после многих лет неслыханной расточительности, Дюма, которому угрожала орда кредиторов, эмигрировал в Брюссель, дабы избежать долговой тюрьмы.

Он задолжал около миллиона франков. Дюма снял на бульваре Ватерлоо небольшой особняк, где обосновался в мансарде и принялся за работу. Каждый вечер на первом этаже среди оставшихся у него холстов Делакруа, бронзовых статуэток Бари[70] и украшенных эмалью канделябров, в каждом из которых помещалось пятьдесят восковых свечей, Дюма принимал либо Виктора Гюго, находившегося в изгнании, и других политических эмигрантов, либо труппу танцовщиц.

И он плодил тома романов, статей, пьес; но брюссельский период отмечен главным образом написанием «Воспоминаний» Дюма. Хотя в них более миллиона слов, они доведены только до первых успехов Дюма в карьере писателя.

На странице 1062-й можно прочитать: «...у меня родился принц Уэльский[71]...».

Всего пять слов о рождении первенца, и ни слова о его матери; по этому поводу ни до этого места, ни после в «Воспоминаниях» ничего не сказано. Как будто сына Дюма родила неизвестная женщина.

Откуда эта сдержанность? Почему вдруг иссяк этот водопад слов? Ведь тот же человек в возрасте шестидесяти восьми лет писал Лёмерру, одному из своих многочисленных издателей: «Написав более пятисот томов, — я уже давно потерял им счёт, — хочу завершить свою литературную карьеру поваренной книгой...».

Эта поваренная книга вышла настоящим монстром! В ней тысяча сто страниц, и только горчице посвящено не менее восьми.

В этой громадной книге можно найти всё, хотя слишком скромное место, отведённое в ней любви, и не делает её шедевром эпохи романтизма. География, история, наука, искусство рассматриваются в книге Дюма с точки зрения сосочков на языке. Перед нами проходят все великие чревоугодники и гастрономы — Лукулл, Людовик XIV, прожорливый Людовик XVI, Людовик XVIII, Талейран — и рассказываются все анекдоты, касающиеся их требований к еде. Ибо Дюма всегда помнил урок Нодье: он читал, читал, читал и, когда прочитанное переполняло его, выплёскивал всё на читателя. С его пера в любую минуту был готов низвергнуться поток слов.

Так, например, однажды на охоте Дюма, подстрелив последнюю куропатку, пожаловался на усталость и, извинившись перед друзьями, вернулся в гостиницу, где устроился в кресле перед камином.

Возвратившиеся с охоты друзья застали его спящим. Когда Дюма проснулся, они осведомились, хорошо ли он поспал.

— Я действительно немного вздремнул, — ответил он, потягиваясь и зевая. — Но прежде написал одноактную комедию...

И Дюма достал из кармана рукопись.

Можно ли представить себе такие условия, в которых Дюма не мог бы писать? Свои путевые впечатления он создавал не только тогда, когда предпринимал путешествие. Например, он задумал отправиться на Средний Восток, но так туда и не добрался. Это нисколько не помешало Дюма опубликовать рассказ о своём воображаемом путешествии под названием «Две недели на горе Синай». Книга имела большой успех, была переведена на несколько языков; туристы в течение многих лет карабкались на пирамиды и купались в Ниле столь же забавным способом, как это делал сам Дюма; хедив[72] Египта писал Дюма: «Египтяне не знали притягательной силы собственной страны до тех пор, пока не приехали вы и не раскрыли нам глаза».

Однако нога Дюма никогда не ступала на землю Египта.

Да, ничто не помешало бы Дюма писать.

В 1832 году во время антироялистских выступлений на улице Клуатр-Сен-Мерри Дюма едва не погиб. На следующий день утренние газеты сообщили, что он был задержан вместе с восставшими, поспешно осуждён и расстрелян на месте.

Это был день еженедельных обедов у Шарля Нодье, на которых Дюма теперь был уважаемым и нежно любимым завсегдатаем. Он поспешил отправить Нодье записку: «Уверяю вас, мой аппетит ничуть не пострадал в результате моего недавнего расстрела».

Но в тот же день Дюма примчался к Госслену, одному из своих издателей, и сказал:

— Мне необходимо как можно скорее покинуть Францию. Однако у меня нет денег. За четыре тысячи франков я сделаю вам книгу о Швейцарии.

— Ваш расстрел, похоже, не уменьшил ваших потребностей в деньгах, но он явно повредил ваш рассудок. Книг о Швейцарии великое множество, и они больше ничего не стоят. Тема вышла из моды. Я убеждён, что скоро люди снова вернут Швейцарию её коровам.

— Но, безусловно, есть одна книга о Швейцарии, которая ещё не написана, — возразил Дюма.

— Какая же?

— Книга о поездке Дюма в Швейцарию.

Писатель оказался прав, но Госслен ничего не хотел слышать, и другой издатель, Дюмон, составил себе состояние благодаря книге, которой суждено было на целые полвека стать чаще всех других переиздаваемым путеводителем по Швейцарии.

Дюма обошёл всю Швейцарию пешком, а это всегда единственный способ хорошо узнать страну. Он научился любить простых гельветов[73] и презирать швейцарцев — владельцев гостиниц. Дюма высмеял постели в гостиницах, на которых человек его роста проводил ночь в мучительных борениях со слишком короткой простыней и с ещё более коротким одеялом. Он возненавидел четырёхфранковые обеды за табльдотом; он съедал двойную порцию каждого блюда, и честность заставляла его платить за обед четыре франка вместо двух.

Вот как он рассказывает о том, что случилось с ним в Мартиньи, в гостинице «Дилижанс».

— Добро пожаловать! — вскричал хозяин, увидев Дюма. — Вы приехали в счастливый день.

— Почему же?

— Да потому, что, если вы пожелаете заказать обед, а не есть за табльдотом, сегодня мы сможем попотчевать вас отбивной из медвежатины.

— Неужели это вкусно?

— Как, вы не пробовали отбивную из медвежатины под масляным соусом? Сплошное объедение!

Дюма позволил себя уговорить, и вскоре ему подали медвежью котлету, источавшую аромат, развеявший все его опасения.

Обмакнув хлеб в соус, Дюма признал:

— Превосходно!

И, обратив внимание на размер куска мяса, заметил:

— Наверное, громадный был зверь!

— Уверяю вас, это было чудовище, — ответил хозяин, — оно весило семьсот шестьдесят фунтов.

— Вы сами убили его?

— О нет, сударь, медведь — добыча для настоящих охотников. Этот зверь может быть опасен, когда разозлится. Не желаете ли узнать, как его прикончили?

— Конечно, желаю, — ответил Дюма, продолжая наслаждаться отбивной.

— Так вот, медведь таскал груши из сада одного фермера. Последний попросил своего друга вместе с ним подкараулить ночью медведя. Испуганные величиной зверя, они стреляли неточно и лишь ранили его. Медведь набросился на врагов. Они отбились ударами прикладов и убежали; один из них упал; другой бросился за подмогой, вернулся с несколькими вооружёнными людьми, и зверя живо добили.

— Ну а тот, что упал? — поинтересовался Дюма.

— Ах, этот! Боюсь, от него мало что осталось.

Дюма, собиравшийся съесть последний кусок мяса, спросил:

— Вы хотите сказать, что?..

— Знаете, голодный медведь жрёт всё подряд. Мы не нашли останков упавшего, чтобы их захоронить.

Воцарилось молчание.

— Вы уже отобедали, сударь? — осведомился хозяин, увидев, что Дюма оставил отбивную недоеденной.

— Да, благодарю, по-моему, я отведал достаточно медвежатины...

Как только эта история была опубликована сперва в «Ревю де дё монд», потом в отдельной книге и появились её переводы на другие языки, гостиницу «Дилижанс» в Мартиньи стали осаждать туристы, тоже жаждущие отведать медвежатины.

Тщетно хозяин уверял, что он никогда не кормил Дюма медвежатиной; люди не желали ему верить и продолжали требовать своего, доводя владельца гостиницы до бешенства. Он рвал на себе волосы и клялся, что, если когда-нибудь Дюма посмеет объявиться в Мартиньи, он арестует его и вчинит ему судебный иск, который разорит писателя.

В конце концов Дюма был вынужден признать, что выдумал этот эпизод, чтобы как-то скрасить один из самых скучных вечеров, когда-либо проведённых им в швейцарской гостинице за худшим в его жизни табльдотом.

Да, Дюма не нуждался в поездках, чтобы писать о путевых впечатлениях, ему не требовалось переживать приключения, чтобы о них рассказывать. Ничто не могло остановить его перо, всегда способное подарить читателю увлекательную, забавную, поучительную прозу, если и не правдивую, то, по крайней мере, правдоподобную. Ничто, кроме, по-видимому, рождения его сына.

Что могло произойти в мансарде на площади Итальянцев между этим пылким великаном и его соседкой с тихим голосом и пухленькими ручками?

Отец ограничился словами: «...у меня родился принц Уэльский...» Но и сын, став взрослым и прославившись под именем Александра Дюма-сына, тоже молчал об этом. Когда же после смерти матери Дюма-сын обнаружил дневник, который та скрупулёзно вела всю жизнь, он устроил из него небольшой фейерверк.