Король Парижа

Глава XII КЛИКА ПРОТИВ КЛАКИ

Возбуждённый проявлением своей безумной щедрости в отношении консьержа, Дюма всё-таки чувствовал огорчение оттого, что теперь он будет вынужден обойтись без ужина и театра. Он ещё не знал, каким образом удача вознаграждает тех, кто способен сделать красивый жест.

Дюма не прошёл по бульвару и десяти минут, как заметил в окне кафе друга детства, сына учителя, который напрасно пытался сделать из него скрипача. Он кинулся в кафе.

— Юро!

— Дюма!

И молодые люди обнялись.

— Какого чёрта ты делаешь в Париже? — спросил Дюма.

— А ты не видишь? Я — хозяин этого кафе и управляю им.

— Это кафе твоё? Вот счастливчик!

— Ну а что ты здесь делаешь?

— Я приехал в Париж, чтобы писать.

— Писать? Что именно? Статьи в газеты? Если так, ты попал в подходящее место. Ко мне ходит половина всех журналистов Парижа.

— Нет, я хочу писать пьесы.

— А, это дело другое, хотя многие журналисты пытаются их писать. Но подожди минуточку, я закажу нам обед, и мы спокойно обо всём поболтаем. Пообедаешь со мной?

— С превеликим удовольствием!

— Прекрасно. Посиди тут, пока я займусь делами. Какую тебе дать газету?

— Любую.

— У тебя ещё нет любимой газеты?

— Пока не успел выбрать. Их здесь не перечесть!

— Конечно, но тебе нужно знать их все. Я получаю газеты всех направлений. Вот «Конститюсьонель», теперь она стала «Журналь дю Коммерс», потому что была запрещена цензурой. Вот «Драпо блан», ультра-роялистская «Фудр», «Реюньон», которая называлась «Опиньон» до того, как у неё возникли осложнения с цензурой... Потом «Курье Франсэ» и ещё много других. Полистай их, а я пойду заказывать обед.

Дюма перелистал газеты, но мало что в них понял; он дал себе слово разобраться в политике, которая так сильно волновала парижан. Как много ему ещё предстоит узнать!

После обеда Юро сказал Дюма:

— Если ты будешь писать такие отличные пьесы, как «Вампир», то разбогатеешь.

— «Вампир»?!

— Ты не видел «Вампира»? Но на эту пьесу сбегается весь Париж! Никто раньше не видел ничего подобного, а ты сидишь тут, болтаешь, вместо того чтобы идти в театр и изучать своё ремесло!

— Где её играют?

— В «Пор-Сен-Мартен». Поторопись, это на другом конце города, а перед билетной кассой такой хвост, что ты попадёшь на спектакль лишь в том случае, если придёшь пораньше.

Дюма помчался в театр, и хотя пришёл он за час до начала спектакля, перед кассой уже выстроилась длинная очередь. Он встал в конце её и заранее огорчался при мысли, что ему, наверное, не придётся увидеть эту замечательную пьесу, как его окликнул какой-то мужчина:

— Эй, курчавый, в длинной куртке!

— Что вам угодно? — спросил Дюма, готовый рассердиться.

— Просто оказать вам маленькую услугу. Увидев вас, я сказал себе: этот человек очень хочет попасть на спектакль. Так вот, если вы останетесь в хвосте очереди, то окажетесь среди тех пятисот человек, что сегодня вечером в зал попасть не смогут.

— Значит, я жду зря?

— Я предлагаю вам купить моё место за два франка.

— Два франка — дорого. Где я буду сидеть?

— Где пожелаете.

Дюма отдал два франка и занял в очереди место мужчины. Скоро очередь пришла в движение, и через какое-то время Дюма подошёл к входу.

— Ваш билет! — спросил служащий, задерживая его.

— Разве нужен билет, чтобы войти?

— Он думает, что в театр пускают бесплатно! — ехидно засмеялись у него за спиной.

— Но я уже заплатил два франка одному человеку, — пробормотал Дюма.

— Он вам дал билет?

— Нет.

— Пошевеливайтесь! Решайтесь! — кричала нетерпеливая толпа.

— Дайте мне дешёвый билет, — попросил Дюма, расстроенный потерей двух франков.

— Билет в партер стоит один франк.

Дюма заплатил и вошёл в театр.

Он с любопытством окинул взглядом огромную сцену с тяжёлым занавесом, обшитым внизу бахромой, ложи, галёрку и масляные лампы, заливающие светом зал.

Потом Дюма заметил, что около сотни кресел в первых рядах партера уже заняты зрителями, и задался вопросом, как они могли сюда пройти, если учесть, что место, купленное им в очереди за два франка, находилось почти в пятнадцатом ряду, считая от входа. Он сел среди этих зрителей.

— Кто вы? — спросил его один из них. — Я вас ещё ни разу не видел.

— Я только что приехал.

— Вас прислал Дюшар?

— Кто такой Дюшар?

— Как вы сюда попали?

— Купил билет.

— Ну и ну! — обратился мужчина к другим зрителям. — Ещё один чудак с билетом!

Все уставились на Дюма так, словно он являл собой чудо природы.

— Вы носите парик или это настоящие волосы? — спросил кто-то.

— Разумеется, мои настоящие волосы! — негодующе ответил Дюма.

— Они настоящие! Правда, настоящие! — воскликнул спрашивавший, и все покатились со смеху.

— Что тут смешного? — встав, спросил Дюма. — Я готов дать мой адрес любому, кто у меня его попросит.

Он хотел сказать, что готов драться на дуэли, но никто не воспринял его всерьёз, и Дюма, стоя под градом насмешек и свистков, стал от ярости фиолетового цвета.

Но в это мгновение к нему приблизился высокий мужчина и тоном прокурора объявил:

— Вы — не римлянин!

— Нет, я из Виллер-Котре, — сказал Дюма, и этот ответ вызвал такой взрыв смеха, что все, давясь от хохота, лишь показывали на него пальцами.

— Не понимаю, что здесь смешного! — воскликнул Дюма, испепеляя весельчаков взглядом, что заставляло тех смеяться ещё громче.

Теперь, побледнев от гнева, Дюма тыльной стороной ладони влепил пощёчину ближайшему от себя мужчине.

Остальные сразу перестали смеяться и толпой двинулись на него, но высокий мужчина остановил их и вежливо, властным голосом сказал Дюма:

— Эта история слишком затянулась, извольте проследовать со мной из зала.

— Но что я сделал? Я только пришёл сюда посмотреть пьесу.

— Вы создали беспорядок, сударь, и, следовательно, обязаны уйти. Не заставляйте меня прибегать к силе.

Дюма, видя, что он один против ста, по коридору проследовал за мужчиной до выхода, и, поскольку тот намеревался оставить его на улице перед очередью, которая всё ещё тянулась, вскричал:

— Вы хотите сказать, что я не увижу пьесу?

— Вам достаточно обменять ваш билет на любое другое место в зале, кроме партера.

— Какой билет? У меня нет билета.

— А где ваш корешок?

— У меня нет корешка.

— В таком случае, если у вас нет билета, вы можете приобрести его в кассе.

— Что?! — заорал Дюма. — Я должен покупать ещё один билет после того, как уже дважды платил за место?

— Сожалею, но, чтобы иметь право сменить место, вы должны показать корешок вашего билета, а поскольку такового у вас нет, вы обязаны приобрести себе другой. И позвольте дать вам совет: никогда не пытайтесь садиться вместе с римлянами.

— Римлянами? Они такие же римляне, как я!

— Неужели вы действительно столь наивны, что не знаете, что такое клака?

— Клака?!

— Да, купленные поклонники.

— Разве людям платят за аплодисменты? Так, значит, аплодируют не зрители?

— Купленные поклонники делают это лучше и к тому же они заглушают свист.

С этими словами высокий господин оставил разъярённого Дюма, который купил себе новый билет в партер, обошедшийся ему в два франка пятьдесят сантимов. Сложив все деньги, что он уже потратил на эту пьесу, Дюма решил освистать её, тем самым показав администрации своё к ней отношение.

Дюма сел рядом с неким господином, который невозмутимо читал книгу.

Когда поднялся занавес, Дюма был так потрясён, что забыл о свисте, ибо на погруженной в темноту сцене едва можно было смутно разглядеть скалы и хилые деревца; ветер гнал опавшие листья; потом молния осветила внутренность пещеры, где виднелись могильные плиты, после чего вдалеке послышались раскаты грома.

Гнев Дюма прошёл, он, словно зачарованный, смотрел, как с неба спускаются ангелы, взмахивая своими большими крыльями; потом самыми мелодичными голосами, какие ему только доводилось слышать, ангелы завели спор о вампирах.

— Тише! Здесь один из них! — вдруг шепнул ангел, и все они укрылись в глубине пещеры, ибо на сцене появился монстр — высокий элегантный лорд-шотландец, облачённый в широкую чёрную пелерину.

Он приподнял могильную плиту, и зрители увидели, как из неё вылезла восхитительная женщина, прикрытая лёгким белым саваном. Между тем ангелы объяснили зрителям, что женщина не умерла, а лишь впала в каталепсию, то есть усыплена наркотическим снадобьем, и занавес опустился.

Партер сразу взорвался громкими аплодисментами клаки, к которым тут же присоединились остальные зрители, в том числе и сам Дюма. Свистел только сосед, и, слыша его, Дюма вспомнил о своём решении: он перестал аплодировать и тоже засвистел.

— Вышвырните их за дверь! — орала клака.

Со всех сторон слышался этот крик, сопровождаемый громом аплодисментов. Наконец шум утих и сосед Дюма — лицо у него раскраснелось от возбуждения — спросил с любезной улыбкой, искоса поглядывая на Дюма:

— Смешная пьеса, не правда ли? Глупая и нелепая.

— Я нахожу её чудесной, — возразил Дюма с искренностью, в которой невозможно было усомниться.

— Неужели? Тогда почему вы свистели?

— Потому что это моё право, — ответил Дюма. — Никто не заставит меня аплодировать, если я того не желаю.

— Браво, молодой человек! Вы — за свободу в искусствах. Я, как и вы, тоже сторонник этой свободы, — сказал господин, снова погружаясь в чтение книги.

Дюма внимательно присмотрелся к незнакомцу. Высокий, темноволосый, он был так худ, что казался почти бестелесным. На его очень подвижном лице лежало выражение благожелательности, а над кривым носом искрились лукавые, весёлые глаза.

Дюма спрашивал себя, какая книга может увлекать человека так сильно, что тот совершенно не обращает внимания на спектакль, и, снедаемый любопытством, сумел наклониться и прочесть название; это был «Французский кондитер», в котором содержались рецепты приготовления всевозможных кондитерских изделий, а также постных блюд и описывалось шестьдесят способов приготовления яиц.

— Простите, что я отвлекаю вас от чтения, — вежливо обратился к соседу Дюма, — но я вижу, что вы, как и я, любите яйца.

Господин, вложив в книгу вместо закладки свой худой, почти прозрачный палец, ответил:

— Напротив, сударь, для меня нет ничего более противного.

— Но ведь вы читаете эту книгу, а не слушаете пьесу.

— Полно! При чём тут пьеса! Эта книга одна из самых ценных, которую я когда-либо приобретал.

— Я тоже хотел бы купить экземпляр, чтобы подарить моему дяде-аббату, — сказал Дюма. — Однажды на ярмарочном состязании он съел более сотни яиц, и легко съел бы ещё сотню, знай он различные способы их приготовления.

— Мой дорогой друг, книга эта очень редкая и слишком дорогая, чтобы дарить её пожирателю яиц.

— Тогда зачем она нужна?

— Затем, чтобы доставлять наслаждение библиоману. Я вижу, вы даже не знаете, что такое библиоман.

— Не знаю, сударь.

— Так вот, библиоман — это двуногое существо, которое не может купить башмаки себе и своим детям лишь потому, что все деньги тратит на покупку редких книг. Как правило, одет он так бедно, что люди иногда подают ему милостыню, принимая за нищего. Но сей ошибки избегнуть нетрудно, ибо нищий, по крайней мере, хоть изредка моется; у библиомана же времени на подобные пустяки нет.

— Понимаю.

— Нет, не понимаете. Вы поймёте это только тогда, когда узнаете, что эта поваренная книга — эльзевир[65], что она существует всего в восьми экземплярах, а мой — самый редкий из них по причине невероятно больших полей. Теперь понимаете?

— Да, сударь.

— Почему вы говорите «да, сударь», если на самом деле ничего не поняли. Кто такой был Эльзевир?

— Не знаю.

— Было много Эльзевиров — кузены, племянники, сыновья и дяди, — и все они печатали книги в Амстердаме примерно двести лет назад, и надо провести целое исследование, чтобы отличить одного Эльзевира от другого.

— Да, сударь.

— Какого чёрта вы заладили «да, сударь», если ещё ничего не знаете?

— Потому что теперь я кое-что узнал и полагаю, что, если я буду изъясняться вежливо, вы мне, может быть, расскажете ещё что-нибудь.

— Ну-ну, вы не так глупы, молодой человек. И что же вы желали бы узнать?

— Мне хотелось бы понять, почему вы пришли в театр, если не намерены смотреть пьесу.

— Эти невидимые духи меня не интересуют; я с гораздо большим удовольствием посмотрел бы пьесу, где речь шла бы о том, что действительно важно в жизни: о движущей силе пара, аэростатах, поршневом ружье, электричестве, печатном деле, порохе для пушек.

— Значит, вы не верите в вампиров?

— Я не только верю в них, но даже видел их собственными глазами.

— Каким образом? В солнечный микроскоп?

— Нет, лицом к лицу, в Иллирии, на исторической родине вампиров. Там я познакомился с мертвецом, который каждый вечер приходил ужинать с сыном и невесткой. Как-то он сказал: «Теперь ваш черёд прийти ко мне на ужин, на мою могилу». Мы все отправились на кладбище, выкопали его тело; оно было розовое, словно живое. Мы вырвали у него сердце, ещё раздутое от свежей крови, и сунули ему в грудь горящий факел. После этого вампир никогда никому больше не надоедал.

— По-моему, вы знаете всё, — восхитился Дюма. — Может быть, вы объясните мне: почему людям платят за то, чтобы они аплодировали? Я случайно сел рядом с ними, но они выставили меня вон.

— Милый мой мальчик, неужели вы никогда не слышали о клаке? И не знаете, что возникла она в Риме, при Нероне?

— Ах да! И поэтому клакёров называют римлянами?

— Правильно. Но я вам объясню, в чём польза клаки. Представьте себе, что вы пришли в театр в холодную и дождливую погоду; ноги у вас промокли, вы боитесь подхватить насморк и жалеете, что не остались дома, у камина. Актёры напрасно стараются, им никак не удаётся вас разогреть. И здесь за дело берётся клака; она создаёт искусственный восторг, который немедленно захватывает и вас. Забыв о дурной погоде, вы проводите приятный вечер, что идёт на пользу вам, актёрам, автору пьесы и театру.

— Понимаю, — ответил Дюма.

— Нет, ещё не понимаете, ибо там, где нет клаки, есть кое-что похуже.

— Что же?

— Клика. Да, в театре бывает либо клика, либо клака, но я предпочитаю честную клаку бесчестной клике, ибо клика способна идти против общественного мнения и может создавать дурной вкус в публике, тогда как клака ограничивается возбуждением зрителей. Ни одна клака не осмелится аплодировать пьесе, если публика желает её освистать.

— По-моему, я начинаю понимать, — заметил Дюма.

— Вы ошибаетесь, ибо вы ещё ничего не знаете о женщинах, которые составляют часть клаки и играют в ней восхитительную роль, особенно те, что сидят среди зрителей; в надлежащих местах пьесы они начинают теребить свои платочки, сдерживают дыхание, чтобы не вскрикнуть, и так нежно, так душераздирающе сопят, что ни одна зрительница просто не в силах не разволноваться.

— Теперь я смогу утверждать, что я понял вас? — спросил Дюма.

— Ещё нет, ибо вам не известна антиклака. Даже на хорошей пьесе в зале необходимо иметь хотя бы одного человека, который будет свистеть для того, чтобы другие зрители пытались заставить его замолчать. Этот конфликт возбуждает весь зал, ни один зритель не остаётся равнодушным, в спектакле участвует вся публика.

— Ага! Вы из антиклаки! — воскликнул Дюма. — Теперь я понял, почему вы даже не глядели на сцену и прекращали чтение, чтобы свистеть!

— Вы полагаете, будто все поняли, друг мой, но вам ещё многое предстоит узнать.

— Да, я очень желаю стать образованным, — согласился Дюма, — потому что хочу стать драматургом.

— Вот как! И вы уже написали пьесу?

— Ничего стоящего, сударь.

— Вы хотите завершить образование, прежде чем заняться драматургией, не так ли?

— Нет, ведь я не знаю, что надо изучать, чтобы стать писателем.

— Надо начинать с изучения лучших авторов. Вы, разумеется, читали Эсхила?

— Нет.

— Софокла, Эврипида, Сенеку, Теренция, Плавта, Аристофана?

— Нет, сударь, никого не читал.

— Хорошо, но что вы читали?

— Я предпочитаю услышать от вас, кого мне следует прочесть, и должен признаться, читал я очень мало.

— Тогда я советую после античных классиков читать Шекспира, Лопе де Вега, Расина, Корнеля, Мольера, Вольтера, Бомарше, Шиллера, Гёте... Но что с вами, молодой человек? Почему у вас дрожат губы?

— Чтобы не забыть, я просто повторяю те имена, которые вы называете.

— Отлично. Кроме того, прочтите три величайших творения нового времени, каковыми, на мой взгляд, являются «Вильгельм Мейстер» Гёте, «Айвенго» Вальтера Скотта и «Шпион» Фенимора Купера.

Выйдя из театра, Дюма очень не хотел потерять из виду соседа, но тот явно хотел от него отделаться и сказал:

— Всего хорошего, молодой человек, и желаю удачи!

— О, сударь, я бесконечно признателен вам за ваши советы, но боюсь, что с таким огромным количеством авторов, которых мне предстоит прочитать, у меня никогда не будет времени на то, чтобы писать.

— Вы будете писать, молодой человек. Вы станете писать, когда будете переполнены подобно сосуду, из которого всегда льётся через край вода.

— Но как много необходимо прочесть: Эсхил, Софокл, Эврипид, Аристофан, Сенека, Теренций, Плавт, Шекспир, Лопе де Вега, Расин, Корнель, Мольер, Вольтер, Бомарше, Шиллер, Гёте...

— У вас, по крайней мере, хорошая память. Но вы не должны ограничивать себя чтением только драматургов; читайте также и великих поэтов: Гомера, Вергилия, Тассо, Сервантеса, Мильтона... К тому же беспрерывно появляется что-то новое. Например, Латуш недавно издал томик стихотворений Андре Шенье, о котором мы знали, пожалуй, лишь то, что он погиб на гильотине тридцать лет назад, но отныне Шенье войдёт в число величайших поэтов Франции. Прочтите его... Ну а теперь, спокойной ночи.

— Сударь, позвольте мне спросить вас, вправду ли вы член антиклаки, а если нет, то почему вы пришли освистать пьесу, которую даже не видели?

— Я охотно объясню вам это; подойдите сюда и взгляните на эту афишу. Что вы на ней видите?

— Мари Дорваль[66] и Филипп в главных ролях в «Вампире», пьесе г-на X.

— Знайте же, X — это я... Вы можете вообразить себе нечто более чудесное, чем освистывать собственную пьесу и слышать, как возмущённые зрители требуют: «Вышвырните его за дверь». Я желаю вам в один прекрасный день пережить подобное наслаждение!

После этого господин, которого Дюма имел счастье встретить в свой первый вечер в Париже, попрощался с ним и сел в фиакр.

Это был Шарль Нодье[67], глава романтической школы, кого вскоре назначили директором библиотеки Арсенала, где он в роскошной квартире, которую ему там предоставили, каждую неделю устраивал приёмы, собирая самых знаменитых деятелей литературы той эпохи; совсем скоро на них будут приглашать и Дюма.

На следующее утро, после бессонной ночи, Дюма, охваченный каким-то исступлением и уверенный, что он баловень судьбы, явился в секретариат герцога Орлеанского.

Начальник, господин де Броваль, велел ему переписать письмо, и с этим поручением Дюма справился быстро и аккуратно. Он научился складывать квадратом письма, адресованные министрам и послам, прямоугольником — письма, направляемые инспекторам и начальникам различных служб, и писать почерком с наклоном вправо письма подчинённым. Дюма стал одним из лучших переписчиков; его работа была безукоризненной, его почерк казался выгравированным на меди, но, занимаясь перепиской, он повторял про себя те книги, что успел прочитать, заполнял память тысячами сцен из пьес, десятками тысяч стихов, сотнями тысяч исторических, научных, художественных подробностей.

За одним столом с ним трудился некто Лассань, сумевший привить Дюма свой интерес к старинным хронистам Жуанвилю, Фруассару, Монстрелэ, Шартье, Монлюку и дополнил ими, а также «Мемуарами» герцога Сен-Симона[68] список авторов Нодье. Дюма читал ночи напролёт и старался смотреть как можно больше пьес; Дюма был не нужен сон, поскольку для него достаточным отдыхом была механическая работа в секретариате.

С каждым днём он чувствовал себя всё более уверенным в своих силах; эту силу он ощущал даже в собственных руках. Однажды, когда его коллега Лассань должен был отвести свою дочку к дантисту, а та вопила от страха, Дюма ласково погладил девочку по лицу и сказал:

— Дантист не сделает тебе больно.

Вернувшись от врача, девочка гордо объявила: «Он не сделал мне больно». Читая спустя несколько лет какой-то труд о Месмере[69], Дюма узнал название той способности, которой обладал: называлась она гипнотическим внушением.

Дюма везло решительно во всём!