Король Парижа

Глава XXIII ВЕСЬ МИР ЗА ДЕСЯТЬ СУ

Естественно, всё это не приносило удовлетворения юному воспитаннику коллежа Александру. Каждый раз, встречаясь с отцом, он пытался отвести его в сторонку и шёпотом спрашивал:

— Когда ты будешь драться с Касаньяком или Виктором Гюго?

— Драться с Виктором Гюго? Но он мой лучший друг!

— Хорошо, значит, с Касаньяком.

— Уверяю тебя, я займусь им, не беспокойся.

— Ты ведь убьёшь его?

— Очень надеюсь, что нет. Ты ведь не хочешь, чтобы я стал убивать людей, правда?

— Но он очень бы хотел убить тебя, — настаивал Александр.

— Пусть попробует! Он пожалеет, что бросил мне вызов!

После этого разговора Александр объявил своим товарищам, что его отец заставит Касаньяка пожалеть о написанной им статье. Но проходили недели, ничто не подтверждало слов Александра, и опять возобновились самые жестокие, насмешки.

В воскресенье Александр спросил отца:

— Папа, как ты стреляешь с левой руки?

— Совсем плохо, — ответил Дюма.

— Говорят, что Касаньяк одинаково метко стреляет с двух рук. Это правда?

— Я слышал об этом.

— И тебе не страшно? — поинтересовался Александр.

— Страшно мне? Разве ты видел, чтобы мне было страшно?

— Ты ведь не позволишь ему себя убить, да?

— Ничего не бойся. Если до этого дойдёт, я сумею постоять за себя, — ответил Дюма и, растроганный участливостью сына, расцеловал его.

Но снова проходили недели, а так ничего и не случалось. В очередное воскресенье мальчик тихо спросил:

— Скажи, папа, будешь ли ты по-настоящему драться с Касаньяком?

— Пусть тебя это больше не волнует, мой милый. Слава Богу, твоему отцу уже не грозит опасность. Дай-ка я тебя поцелую.

Александр едва сдержал слёзы.

— Но ты же сказал... сказал, что заставишь его пожалеть о том, что он написал, — пробормотал мальчик.

— Я сказал и сделал.

— Ах правда? Как?

— Я послал Касаньяку билеты в ложу на премьеру моей пьесы «Анжела» в театре «Пор-Сен-Мартен». Я попросил одного человека написать ему приглашение и поставить неразборчивую подпись. В записке говорилось: «Дорогой Касаньяк, в ближайший вторник вы, разумеется, присоединитесь к нам в нашей ложе, чтобы освистать пьесу Дюма «Анжела», которая гораздо хуже, чем «Сын эмигранта». Этот бедняга Дюма кончился; он растерял всё своё мастерство». Ты даже не представляешь себе, дорогой мой малыш, как много неудачников, завистников, не оправдавших надежд, озлобленных, ленивцев подстерегают провала людей предприимчивых, чтобы этим извинить, даже оправдать собственную лень... Когда-нибудь ты поймёшь это.

— Он пришёл в театр?

— Конечно! Касаньяк не мог не поддаться искушению меня освистать. Он привёл на премьеру свою невесту, мать и друзей. Все они были готовы меня освистать. Но пьеса имела огромный успех, и, должен признать, Касаньяк вёл себя великолепно. Спектакль захватил его, и он аплодировал вместе со всеми. Какая это была овация! Держу пари, что моя пьеса будет держаться в афише так же долго, как и «Антони». Её уже ставят в Мадриде и Брюсселе. Она обойдёт весь мир.

— Но что ты сделал с Касаньяком?

— Слушай! Когда публика стала вызывать автора, я послал ему в ложу большие ножницы, такие огромные, что их несли три человека; ещё несколько человек были нагружены всеми огромными томами «Зарубежного театра» в издании Ладвока; всё это я сопроводил собственноручно написанным письмом.

Послушай его. «Дорогой Касаньяк, поскольку вы прекрасно знаете, как я пишу мои пользующиеся успехом пьесы, не понимаю, что мешает вам делать то же самое, если не отсутствие у вас ножниц и книг, из которых вы будете вырезать те сцены, какие вам понадобятся. Поэтому теперь вы полностью экипированы для карьеры великого драматурга. Я предлагаю вам сделать то же самое, чем, как вы меня обвиняете, занимаюсь я. Так как в ложу, которую вы занимаете сегодня вечером, вас пригласил я, то с нетерпением ожидаю, что и вы пришлёте мне приглашение на премьеру вашей пьесы, изготовленной с помощью одних ножниц, без чернил и пера». Ну, что ты на это скажешь, мой мальчик?

Александр растерялся, не зная, что отвечать.

— Я думал, ты дрался с ним на дуэли, — пробормотал он.

— Сам посуди, разве меня не вызвали драться на поединке тем оружием, на которое намекала карикатура, то есть ножницами? Посмотрим, способен ли он состряпать пьесу этаким манером. Я знаю, что не способен; никто не может этого!

— Да, понимаю, — сказал Александр, который начал догадываться, какой мастерский выпад сделал отец.

— Дуэль началась! — воскликнул Дюма. — Но Касаньяк даже не станет пытаться сравниться со мной. Чтобы написать пьесу, нужен драматург, не важно, занимается он плагиатом или нет. Ты понимаешь? Ну что я доказал бы, послав ему пулю в сердце? Ничего, лишь то, что стреляю лучше. Но я бросил ему вызов написать пьесу, и это — настоящая дуэль! Свой первый выстрел я сделал моей «Анжелой». И выстрелил метко. Теперь его очередь; посмотрим, способен ли он поразить цель. А ты знаешь, как я подписал своё письмо? Я поставил подпись: Александр Дави-Дюма де ля Пайетри.

— А что сделал Касаньяк?

— Ничего. Он побледнел, прочитав письмо; потом скомкал его и ушёл из театра, оставив в ложе мои презенты.

— Он не взял твои подарки?

— Да. Это означает, что Касаньяк не принимает мой вызов. Он опозорил себя.

— Браво! — закричал маленький Александр.

— Моя трудность заключалась в том, чтобы найти способ отомстить за себя, не убивая Касаньяка. Понимаешь?

— Да.

— Ведь я мог бы убить его, ты же знаешь.

— Конечно, знаю, — согласился восхищенный Александр.

— Я был бы вынужден его пристрелить, чтобы спасти свою шкуру. Я рисковал бы зря потратить свою пулю в дуэли с плохим стрелком, но не в поединке со стрелком отменным. Именно потому, что Касаньяк так мастерски владеет пистолетом, я должен был найти другой способ победить его. Для этого я и написал «Анжелу». Мне был необходим оглушительный успех.

— Это как в сказке, — сказал зачарованный Александр. — Ты заманил его в ловушку!

— Правильно. Он сделал из меня обезьяну с ножницами, но я отплатил ему тем же.

С точки зрения Александра, это был великолепный реванш, но заставить согласиться с этим товарищей по коллежу было трудно.

— Если, твой отец был так уверен, что убьёт Касаньяка, — возражали они, — почему он не вызвал его на дуэль?

— Он не хотел дуэли. Отец уложил бы его первым выстрелом и всю жизнь сожалел бы об этом.

— Твой отец не успел бы этого сделать. Касаньях — самый быстрый и меткий из всех нынешних стрелков.

— А я говорю тебе, что мой отец...

— Брось! Он тебе не отец!

Услышав этот ответ, Александр набросился на одного из своих палачей и дрался с ним до полного изнеможения.

Спустя несколько месяцев на приёме у графини Даш — журналистки, которой автор посвятил «Анжелу», — хозяйка, глядя на маленького Александра, сказала Дюма:

— Сделайте что-нибудь для этого мальчика; ему двенадцать лет, а он выглядит на семь. Он несчастен, глубоко несчастен.

— Что вы выдумываете? — воскликнул Дюма.

— Я лишь говорю, что если вы ничего с ним не сделаете, то скоро потеряете его.

Дюма посмотрел на сына. Александр действительно был слишком мал для своего возраста.

— Поди сюда, Александр, — попросил он. — Как ты себя чувствуешь?

— Очень хорошо, папа.

— Ну что ж, по-моему, тебе необходима перемена в жизни, нужно что-то новое, захватывающее. Я намерен снова поехать в Калабрию и на Сицилию; хочу подняться на Этну, Везувий и Стромболи. Хочешь поехать со мной?

— О да, папа! Конечно!

— В моих путешествиях я большую часть пути проделываю пешком; для этого надо быть крепким. Чтобы быть в состоянии ехать со мной, тебе придётся не только прочесть в учебнике географии обо всём, что имеет отношение к Средиземному морю и Италии, но по утрам обтираться до пояса холодной водой, а затем делать сто приседаний, чтобы согреться. Ты готов к этому?

— Да, папа, — с горящими глазами ответил Александр.

— Мы уедем через две недели. С завтрашнего дня трудись вовсю. Ты будешь моим помощником, секретарём и попутчиком.

Со следующего дня Александр принялся выполнять программу, начертанную отцом. Он вставал раньше товарищей и, выйдя на холодный рассветный воздух, приседал сто раз, но это едва позволяло ему согреться.

Его мучители, узнавшие о предстоящем путешествии, сразу перестали терзать Александра, ибо трудно издеваться над тем, кому завидуешь.

В воскресенье с утра моросил дождь. Александр был так уверен, что отец за ним заедет, что побежал предупредить мать, поджидавшую его на углу.

— В такую погоду можешь на него не рассчитывать, — сказала Катрин. — Лучше загляни в эту корзинку; я принесла завтрак; я думала пойти с тобой в Сен-Клу. Но в этакий ливень придётся нам обедать у меня.

— Но я же сказал тебе, что папа...

— А я говорю, что он не придёт. Он уехал четыре дня назад. Ладно, пошли.

Александр, сотрясаемый рыданиями, не мог двинуться с места.

Когда он успокоился, мать сказала:

— Хочешь, пойдём на квартиру твоего отца и убедимся?

Он кивнул головой в знак согласия. Но квартиру Дюма уже занимал другой жилец, а консьержу не была оставлена даже записка.

Дюма попросту укатил путешествовать вместе с художником Жаденом и его собакой, начисто забыв о данном сыну обещании.

В понедельник утром у Александра заболело горло и голова кружилась так сильно, что он упал на пол, когда пытался встать с постели. Его поместили в клинику коллежа, и он был очень рад болезни, ибо ему не было необходимости объяснять, почему отец уехал без него. Александр проболел несколько месяцев; за это время он начал лучше понимать перешёптывания учеников, которые умолкали при его появлении, но возобновлялись у него за спиной, словно тюремной стеной отгораживая Александра от других мальчиков.

Иногда он получал от отца короткое письмо: «Следишь ли ты за моими статьями в «Пресс»?..» Однажды пришло пространное письмо о книгах, которые Александру следовало прочитать: «Необходимо, чтобы Шекспира и Гёте ты читал в оригинале. Гомера и Таунта тоже. Даже Библия переведена не лучшим образом. Истинный дух языка непередаваем. Разве мы сможем постигнуть Конфуция и Лао Цзы[103], если не изучим китайский? Я в этом сомневаюсь».

В воскресенье мать, бедно, как горничная, одетая, принесла Александру горшочек с супом, который был ещё тёплый: ведь всю дорогу до коллежа Катрин укрывала его шалью. Все в коллеже принимали её за служанку. Сначала она покормила сына, потом села у его изголовья и принялась за вязание. При посторонних она никогда не смела поцеловать сына или просто к нему прикоснуться.

Поправившись, Александр снова окунулся в ту же смущающую атмосферу таинственных намёков, что окружала его и до болезни. Александр уже знал, что он внебрачный сын. Если на уроке истории Франции упоминалась, к примеру, фамилия Дюнуа[104], Орлеанского Бастарда, то все взгляды устремлялись в его сторону и Александр всей душой хотел бы провалиться сквозь землю.

Он уже знал, что его отец не женился на матери; но Александру даже в голову не приходило спросить себя почему.

Однажды он услышал, как Андре хвастался:

— Пятьдесят сантимов — вся цена этому удовольствию. Я никогда больше не плачу.

Потом повернулся к Александру:

— Ну-ка, скажи, где живёт твоя мать?

Александр, охваченный неистовой яростью, кинулся на Андре, царапал и бил его ногами; остыл Александр лишь тогда, когда Андре избил его почти до потери сознания.

Но величайшей мукой, терзавшей Александра, была мысль, которая постепенно закрадывалась ему в душу и которую он никак не мог отогнать от себя: что, если его мать действительно была продажной женщиной и... по-прежнему такой остаётся? Эта мысль доводила его почти до безумия. Он больше не осмеливался говорить с матерью из-за боязни проговориться о тех жутких кошмарах, что неотступно его преследовали. Мальчишки вложили в какой-то его учебник непристойный рисунок с изображением совокупляющейся пары; мучители узнали фамилию матери Александра и поставили её под рисунком. Этот омерзительный, но возбуждающий рисунок огненными чертами запечатлелся у него в уме, и Александр со стыдом убедился, что ему хочется посмотреть и другие подобные картинки.

В воскресенье, чтобы избегнуть встречи с матерью, он ранним утром покинул коллеж и весь день бродил по городу. Вечером, на тёмной улочке, к нему подошла женщина.

— Пойдёмте ко мне, — предложила она. — За десять су я сделаю вас счастливым.

— Я опаздываю, — испуганно ответил он. — Мне надо возвращаться в коллеж.

— Это просто отговорка! — вскричала она и обняла Александра. Он стал отбиваться, вырвался и убежал…

После этого Александра терзала мысль, что сам он — плод подобной встречи: мать нашла его отца на тёмной улочке и сказала: «Я сделаю вас счастливым за десять су». Вместе с тем — именно это смущало Александра — он сожалел, что не принял предложения женщины. Мучаясь желанием, он решил в следующее воскресенье в тот же час вернуться на ту улочку и уже не трусить, как в прошлый раз.

— Вот мы и опять встретились!

— Да, мадам, — ответил Александр; колени у него дрожали так сильно, что он боялся упасть.

— У вас есть десять су?

— Да.

— Покажите. Вы, озорники, так и норовите обмануть.

Он достал из кармана монету.

— Прекрасно! Пошли, — сказала женщина, взяв деньги и обхватив его за талию.

Но тут мужество покинуло Александра. Тело его обмякло; он чувствовал, что если не убежит, то упадёт без сознания.

Александр спасся бегством; за спиной он услышал издевательский смех, но о своих десяти су вспомнил слишком поздно.