Круглый год. Сборник. 1974

Рыжих Н. Чудной остров.

А ведь есть чудеса на свете... есть!

Вот как-то вышли мы в море апрельским утром. Был туман — в Беринговом море туманы часто бывают, а в апреле они иногда такие, что свою протянутую руку не видишь,— прохладно, сыро.

Сменившись с рулевой вахты, Мишка зашёл в кубрик озадаченный. Почёсывает затылок.

— Ребята, там что-то происходит...

Поднялись наверх — ничего не видно, только один туман, как в молоке продвигаемся.

— Ну и что? — спросил Мишку Сергей. — Туман как туман.

— А разве не слышишь?— сказал Мишка.

И верно. Откуда-то издалека и сверху — будто с облаков — доносился гул. Непонятный, словно шум далёкого прибоя или ворчанье какого-то великанского чудовища. Это чудовище громыхало, пищало, ворчало, щёлкало зубами и шипело одновременно.

— Идти прежним курсом!— сказал капитан и улыбнулся.

Идём прежним курсом, непонятный этот гул нарастает. Теперь уже можно расслышать карканье, кваканье, рёв... И всё это над мачтами где-то.

— Братцы, что же это? — засуетился Мишка. Он здорово, наверно, испугался.— Товарищ капитан, что же это?

Капитан промолчал, ход сбавил до малого.

Теперь идём тихо-тихо, крадёмся по туману. А этот страшный гул уже оглушительным становится, поджилки затряслись не только у Мишки. Замерли все, ждём.

— Полундра! Скалы! — закричал с носа сейнера Кирка: они с Василием стояли вперёдсмотрящими.

— Ну вот и пришли, — сказал капитан и застопорил ход. — Это остров Верхотуров.

Перед нами были тёмные, скользкие, покрытые бородами водорослей у воды скалы. Они отвесной стеной уходили в туман, вода под ними была тёмная, стеклянно-прозрачная. Со дна до самой поверхности поднимались огромнейшие листья водорослей, будто лес рос на дне моря. Между этими большущими языками листьев скользили какие-то тёмные тени. Эти тени прятались в подводные гроты. А над нами ревело чудовище. Оно ревело оглушительно, временами как тонущий пароход, — будто догадывалось, что мы здесь. Было жутко.

— Туман только у воды,— сказал капитан, — над мачтами тумана уже нет. К обеду разойдётся. Отдать якорь!

К обеду тумана не стало, и тут открылось — птичий базар!

Чайки, глупыши, бакланы, кайры, топорки, гагары, мартыны, баулы и морские голуби носились над скалами и между скал, кричали, ссорились, кувыркались... Ничего не поймёшь — один оглушительный рёв!

Мы собрались все на палубе и, очарованные и оглушённые, смотрели на этот базар.

Чайки парили над водой, чиркая крыльями иногда воду, бакланы — чёрные большие птицы с длиннющими шеями— стаями перелетали с места на место, топорки то и дело ныряли за едой, глупыши с криком гонялись друг за другом. А кайры — скал не видно было от их чёрных тел — играли в «баба масло выжимала». Они сидели, плотно прижавшись друг к другу, и, раскрыв клювы, оглушительно орали. А те, которым негде было усесться, чёрными тучами кружились над сидящими и падали прямо в серёдку, выжимая крайних; крайние сыпались со скал, взлетали, а затем падали в общее месиво. Глупыши яростно — или радостно — бросались друг на друга, сцепливались клубками, крутясь колесом, падали к воде. Кричали при этом раздирающе. Над всем этим парили морские голуби и чёрными стрелами проносились гагары в вышине.

Мы спустили шлюпку, пошли вокруг острова, отыскивая место, где можно бы забраться на его вершину. В одном месте обнаружили узкое ущелье, разрезающее скалы. По нему-то и забрались наверх. Не так-то просто, кстати, было карабкаться по отвесным почти скалам.

Забрались наконец на плоскую, каменистую, ровную, как стол, вершину этого острова. Вокруг ковром лежали птичьи яйца. Всяких размеров и всяких цветов. Одно у них только общее было — конусообразные они. Тут ещё одна, наверно, мудрость природы: такое яйцо ветер не сможет укатить с плоской вершины, оно будет кататься по кругу — и всё. Кое-где на «гнёздах» сидели птицы. Мимо них проходить прямо страшно: они распускали крылья, открывали, хохля спины, клювы, кричали и клевали сапоги.

— Ну и базар!

Мы никак не могли прийти в себя от этого зрелища.

— Смотрите, смотрите! — закричал Мишка.

Там, куда он показывал рукой, глупыш выхватил из воды большущую рыбину и, горбясь, нёс её над водой. Рыбина отчаянно извивалась, вот-вот вырвется. А он так бешено махал крыльями, так тужился от этой непосильной ноши, что, думалось, вот-вот из него дух вон. К нему кинулись ещё два глупыша, стали отнимать рыбину, он взмыл вверх — и какое же это было усилие! Они — за ним, догнали, сцепились — рыбина, вырвавшись, радостно заизвивалась к воде, — заорали и вертящимся клубком, от которого летел пух, закувыркались вниз. У самой воды разлетелись и как ни в чём не бывало плавно замахали крыльями, молча озираясь по сторонам.

— Не обошлось без ссоры,— засмеялся Сергей.

Пробрались на другую сторону острова. Там под скалами на песчаной косе, клином уходящей в море, грелось стадо сивучей. Это был их «пляж». Позы «загорающих» самые живописные. Только один из них, самый большой — вожак, наверно, потому что он был не тёмный, как все они, и даже не рыжеватый, а седой весь,— не загорал. Он стоял на самом возвышенном месте, опершись на передние ласты, и поворачивал из стороны в сторону свой усатый нос. Заметив нас, заревел, как пароход. Всё стадо волнисто задвигалось в воду. Там они разделились по трое, четверо — семьями, видно,— и прогуливались возле косы, ждали, когда мы уйдём.

Нерпы же никакого внимания на нас не обратили. Они ныряли, фыркали, прислушивались к шуму, гонялись друг за другом.

— Да-а,— сказал. Мишка, почёсывая затылок, — чуднóй остров.

— Чуднóй, — добавил Василий.

Мы долго стояли на вершине. Не хотелось расставаться с этими шумными и, на мой взгляд, очень милыми жителями этого острова.

Николай Рыжих