Кухонный бог и его жена

9. ЛУЧШЕЕ ВРЕМЯ ГОДА

Я познакомилась с Хелен после того, как вышла замуж. И вот что я тебе скажу: сейчас мы совершенно не те люди, что в 1937 году. Она была глупой, а я — невинной. Спустя год ее глупость никуда не делась, Хелен стала лишь упрямее. А я лишилась своей невинности и потом всю жизнь об этом сожалела. Но именно из-за того, что я много потеряла, я так много помню. А Хелен только думает, будто что-то помнит. Когда бы мы ни вспомнили о прошлом, она говорит: — Мы обе были такими молодыми и красивыми, помнишь? А теперь посмотри, как я растолстела!

Она смеется и вздыхает, словно только сейчас расстается со своей красотой. А потом опять принимается за свое вязание, качает головой и улыбается, думая, как это здорово: помнить.

На самом деле все было совершенно иначе. Я помню, как Хелен выглядела, когда я только с ней познакомилась.

Была весна 1937-го, мы с Хелен жили в Ханчжоу около пяти месяцев, пока наши мужья заканчивали обучение по американскому образцу в военно-воздушном училище, находившемся в пригороде. Мне тогда было девятнадцать, и я все еще верила, что все мои желания исполнятся. Прошел всего месяц после нашей свадьбы с Вэнь Фу, поэтому я все еще думала, что мне повезло, и очень гордилась тем, что я — жена будущего героя. Тогда, перед началом войны, нас, жен пилотов, все считали счастливицами. Ведь их всего-то было три или четыре сотни на весь Китай.

До самой свадьбы я не знала, что мой жених вступил в ряды вооруженных сил. И дело не в моей глупости, просто никому и в голову не пришло сказать мне об этом. В общем, это выяснилось только через две или три недели. Вэнь Фу сказал мне, что станет пилотом. По его словам, кандидатов в пилоты выбирали из лучших семей и лучших школ. А потом пришло оповещение, что их отправят в Ханчжоу для специальной подготовки. В этом письме мадам Чан поздравляла будущих пилотов от имени своего мужа, генерала. Когда Фу сказал, что отправится через несколько дней, мне ничего не оставалось, кроме как поехать с ним.

Когда мы прибыли в Ханчжоу, всех пилотов приветствовали на банкете, который устроил в их честь известный американский генерал с женским именем, Клэр Шеннолт[7]. Конечно, в то время он еще не прославился, он даже генералом еще не был. Пилоты дали ему хорошее китайское имя, Шань Нао, которое напоминало его фамилию. «Шань» означает «молния», а «нао» — «шумный». «Шумная молния» — так называли аэропланы, носящиеся в небе. Этот старый летчик прибыл из США в Китай, чтобы учить местных пилотов летать.

На том банкете он произнес фразу, которая заставила американских инструкторов громко закричать, как ковбои, и подбросить шапки. Но все китайские пилоты остались сидеть на месте, только улыбаясь и аплодируя. Они дожидались, пока станет тихо, и переводчик пояснил:

— Шань Нао сказал, что нам пора дать японцам новое царство.

И все пилоты сразу заговорили, заспорили, мол, не может Шань Нао призывать дать японцам новую территорию. О каком царстве идет речь? И наконец, после обсуждений, споров и нового перевода, мы узнали, что «Молния» сказал на самом деле:

«С вашей помощью мы отправим японцев не назад, в Японию, а в Грядущее Царство».

И все засмеялись:

— Это значит, что мы их всех убьем! Потому что Царство Грядущее — это ад!

Помню много споров вроде этого: американцы сказали одно, мы поняли другое, и возникло противостояние. Так было с самого начала, когда мы прибыли в учебный лагерь возле Ханчжоу и узнали, что нам негде поселиться. Пилоты с первого набора вместе со своими семьями все еще жили в бунгало. Все ходили кругами, разговаривали между собой на повышенных тонах. Мы только позже узнали, что они разозлились на американцев, которые сказали своему начальству, что китайские пилоты все еще не могут летать, что они провалили экзамены.

Из-за этого пилоты первого набора думали, что они провалили не только экзамены, но и подвели весь Китай! И злились из-за потери лица. Многие из них были из очень влиятельных китайских семей, и они жаловались своему начальству, виня в неудачах американцев. Мол, это все произошло потому, что американцы уделяли внимание ненужным вещам, вроде галстуков, блестящих ботинок и правильно надетых пилоток. А на иностранных самолетах невозможно летать, они плохие и все время ломаются. А второй, новый набор, в котором был и мой муж, кричал: «Хватить зря тратить время! Нам тоже надо учиться, чтобы спасать Китай!»

Наконец американцы согласились еще немного подучить первый выпуск, одновременно готовя и второй. Но это не положило конец жалобам, потому что нам по-прежнему было негде жить.

В то время в Китае так со всем обстояли дела. Люди были слишком заняты борьбой друг с другом, вместо того чтобы вместе бороться с обстоятельствами. Конфликтовали между собой не только американцы и китайцы, но и старые революционеры и новые, Гоминьдан и коммунисты, полевые командиры, бандиты и студенты — ко! ко! ко! — все препирались, как старые петухи, спорящие, благодаря кому из них взошло солнце. А остальные — женщины и дети, старики и бедняки — были перепуганными курицами, позволяющими гонять себя из угла в угол. Неудивительно, что японцы воспользовались ситуацией, чтобы прокрасться к нам, как лиса в курятник, и взять все, чего им хотелось.

В конечном итоге второй набор пилотов разместился в Ханчжоу в бывшем монастыре, на полпути к вершине горы, на которой монахи растили лунцзин[8], лучший чай во всем Китае. Монахи временно отдали свою обитель в распоряжение военно-воздушных сил, потому что верили, что те спасут Китай. Каждый китаец верил, что мы в скором времени изгоним японцев навсегда.

Большинство курсантов спали в просторной общей спальне. Но тем, кто привез с собой семью, и американцам выделяли по собственной комнате с узкой кроватью. Общая кухня располагалась в самом конце здания, там же, где и неотапливаемая помывочная с пятью деревянными ванными. Этой помывочной пользовались и американцы, но, к счастью, только раз в неделю, по субботам.

Так что наше проживание нельзя было назвать комфортным. Но мы не жаловались — не исключено, благодаря тому, как мудро приветствовали нас монахи. Мы приехали в конце весны, и взгорья уже благоухали чаем. Нам сказали, что мы прибыли как нельзя вовремя: именно эта неделя весны — лучшее время лучшего сезона, когда можно собрать нежнейшие листья самого ароматного и сладкого чая. Красивейшее озеро под небесами облачилось в свой лучший наряд, и погода была ежедневным благословением небес. И эти слова, которыми встретили будущих пилотов в новом доме, наполнили их сердца радостью и дали им почувствовать себя почти победителями.

В сумерках мы группами гуляли вдоль берега, и кто-нибудь обязательно говорил:

— В это время года вода в озере самая прозрачная. А кто-нибудь добавлял:

— Смотрите, солнце висит над водой, а в отражении их два! Нет, три солнца заходят одновременно!

— Таким закатом я бы любовался вечно.

Как видишь, никто и не задумывался, что вскоре эту благословенную пору сменит другая, возможно, не столь ласковая к нам.

Но тогда даже мне для счастья было почти достаточно красоты окружающей природы. Я часто гуляла в одиночестве вокруг озера, не вспоминая о прошлых невзгодах, не думая о будущем с молодым мужем. Я просто наблюдала за птицами, парящими над озером и так медленно опускающимися на его гладь, что на ней не появлялось ряби. Или восхищалась красотой паутины, повисшей на кусте, ее идеальной формой, украшенной переливающейся на свету росой. Я прикидывала, смогу ли связать свитер с таким узором.

А потом птицы начинали звать друг друга, и их голоса напоминали женский плач, или паук чувствовал мое дыхание, сжимался в комочек, а потом бросался наутек. И тогда меня с новой силой одолевали страхи и сомнения.

Перед свадьбой мы с Вэнь Фу были едва знакомы, а после нее месяц прожили с его родителями в их доме на острове. Так что я знала мать Вэнь Фу лучше, чем ее сына. Она учила меня быть хорошей женой. Мать, избаловавшая сына, учила меня долгу перед этим ужасным человеком. А я ее слушала, потому что у меня не было собственной матери, только Старая и Новая тетушки, которые научили меня бояться.

Итак, вот в чем заключались уроки моей свекрови: я должна была защищать мужа, чтобы он потом защитил меня. Страшиться мужа и считать этот страх уважением. Правильно готовить ему горячий суп, который можно было подавать только после того, как я обжигала в нем свой мизинец.

— Это не больно! — восклицала свекровь, если я вскрикивала. — Разве такая жертва ради собственного мужа — это боль?

Мне показалось, она пыталась привить мне мысль, что страдания, претерпеваемые ради супруга, — и есть проявление истинной любви, которая должна возникнуть и укрепиться в браке. О такой любви говорилось в китайских и американских фильмах. Женщина всегда должна была ощущать боль, страдать и плакать, и лишь потом к ней приходила любовь.

Теперь, когда я жила с Вэнь Фу в крохотной монастырской келье в Ханчжоу, мне приходилось много страдать. А значит, казалось мне, моя любовь растет с каждым днем, и я становлюсь хорошей женой.

Сейчас я подошла к той части рассказа, где должна быть предельно честной. Раньше я думала, что не должна разговаривать с тобой на эти темы. Ну, о сексе. Но, если буду продолжать в том же духе, ты не поймешь, почему изменилась я и как изменился он. Так что я просто расскажу тебе, как все было, хотя, может, и не во всех деталях. Скорее всего, я не сумею говорить обо всем, и тогда тебе придется представить, как это могло быть. А затем сделать картинку перед своими глазами в десять раз страшнее.

Вэнь Фу хотел меня каждую ночь. Только все происходило не так, как в родительском доме. Там я очень стеснялась, а он был ласков и нежен, утешал и ласкал меня, останавливался, когда я слишком сильно пугалась, чтобы я не начинала кричать в полный голос. Но в Ханчжоу он сказал, что мне пора учиться быть хорошей женой.

Я подумала, что он научит меня чему-то, что поможет мне справиться со страхом. Я все еще нервничала, но была готова учиться.

В первую ночь в монастырской келье мы лежали на узкой кровати. Я была в ночной рубашке, а Вэнь Фу — в одних брюках. Он целовал мой нос, щеки и плечи, говоря, какая я красивая и как он счастлив со мной. А потом шепотом попросил произнести слова, обозначающие части женского тела, — самые мерзкие слова, какими говорят лишь о самой грязной падшей женщине, отдающей свое тело иностранным морякам. Мне было неприятно даже слышать их, и я отпрянула.

— Не могу, — наконец созналась я.

— Почему? — мягко спросил он с нежным, заботливым выражением на лице.

— Женщина не может произносить такое, — ответила я, судорожно ища причину. А потом тихо засмеялась, показывая, что мне стыдно даже думать об этом.

Внезапно его улыбка исчезла, и передо мной будто оказался совершенно незнакомый человек. Он быстро сел. В минуты ярости лицо Вэнь Фу становилось безобразным, я испугалась и тоже села, гладя мужа по плечу, отчаянно стараясь вернуть его расположение.

— Скажи их! — рявкнул он и повторил эти слова, три или четыре грязных ругательства.

Я покачала головой и заплакала. Тогда Вэнь Фу снова сделался нежным. Он вытирал мне слезы и говорил, как любит меня, гладил по спине и шее, пока я не разомлела от облегчения и радости. «Он всего лишь шутил, — думала я. — Какая же я глупая!» Потом муж помог мне встать и снял мою ночную рубашку. Когда я осталась обнаженной, он взял меня за руки и нежно взглянул в глаза.

— Скажи их, — прошептал он. И, услышав эти слова снова, я начала оседать на пол. Но Вэнь Фу не дал мне упасть. Рывком поднял вверх, подтащил к двери, как мешок с рисом, открыл дверь и вытолкнул меня в коридор монастыря, где любой проходящий мимо мог увидеть меня совсем голой.

Что мне было делать? Крики разбудили бы людей, которые обязательно выглянули бы за двери и увидели меня. Поэтому я принялась шепотом умолять:

— Открой дверь! Открой!

Прошло несколько минут. Вэнь Фу не впускал меня и не отвечал. И наконец я сдалась:

— Я их скажу.

После этого каждую ночь происходило одно и то же. Вот здесь представь сама, что это могло быть, а потом вообрази, что все было намного хуже.

Иногда он заставлял меня раздеваться, вставать на четвереньки и делать вид, что я умоляю его о хорошем «перепихоне». Причем так, словно мне так сильно этого хочется, что ради этого я готова на все, что угодно. А он как бы отказывался, говоря, что устал, или что я недостаточно красива, или что сегодня я этого не заслужила. И мне приходилось умолять его снова и снова, стуча зубами от холода, пока мои мольбы не становились искренними. Я действительно была готова на все, лишь бы подняться с холодного цементного пола. Иногда он заставлял меня стоять голой в комнате, дрожа от сквозняков, и перечислял разные непристойные части тела, а я должна была называть их грязными словами и совать туда пальцы, касаться себя в этом месте. А он смотрел и смеялся.

По утрам он часто жаловался, что я — плохая жена, что во мне, в отличие от других женщин, которых он знал, нет страсти. Когда он рассказывал мне обо всех этих женщинах, красивых и горячих, у меня болела голова и ломило все тело. Нет, я не злилась. Я не знала, что на это надо злиться. Это же Китай. Женщина не имела права злиться. Но я страдала, зная, что мой муж все еще мной недоволен и что мне придется пройти через еще большие страдания, чтобы показать ему, что я хорошая жена.

За этот первый месяц я узнала еще кое-что о своем муже. Все курсанты звали его Вэнь Ченем. Мне было очень странно это слышать, потому что я знала, что его зовут Вэнь Фу. Ну да, у него было два старших брата, и один из них, тот, что умер два года назад, в 1935-м, кажется, от туберкулеза, носил имя Вэнь Чень. В семье очень любили вспоминать о нем: каким он был умным, каким преданным сыном, вот только все время болел и кашлял кровью. Сначала я думала, что курсанты просто путают, что Вэнь Фу, возможно, рассказывал им о брате, а они решили, что это его имя. Что мой муж просто из вежливости не стал их поправлять.

Но однажды я услышала, как он представляется другим людям, и как ни странно, он назвался Вэнь Ченем. Позже я спросила, зачем он это сделал, и он ответил, что я ослышалась. Зачем ему называться чужим именем? Потом я слышала снова, как Вэнь Фу говорил, что он — Вэнь Чень. К тому времени он уже объяснил мне, что в бумаги военно-воздушных сил закралась ошибка и его случайно записали как Вэнь Ченя. Разве он мог поправлять все ВВС? Так что ему пришлось сказать, что Вэнь Фу — его детское прозвище.

Это объяснение показалось мне логичным. Однако позже, перебирая вещи, я нашла диплом и заявление о приеме в ряды военно-воздушных сил. И они принадлежали Вэнь Ченю, покойному брату моего мужа, который с отличием окончил колледж торгового флота. И тогда я поняла: мой муж был недостаточно умен, чтобы самостоятельно попасть в военно-воздушные силы, но ему хватило сообразительности воспользоваться для этого именем покойного брата.

С этого момента мне стало мерещиться, что в муже сочетаются два человека: мертвый и живой, настоящий и выдуманный. Наблюдая за тем, как он лжет, я стала воспринимать его по-другому. Такой спокойный, такой легкий!.. Он был похож на птиц, которые опускались на водную гладь, не вызывая ряби.

Так что я правда пыталась стать ему хорошей женой и пыталась любить ту его половину, которая была не совсем плохой.

С Хелен я познакомилась примерно на третьей неделе нашей жизни в Ханчжоу. Она тогда тоже была очень молода, лет восемнадцати, и, как я слышала, тоже недавно вышла замуж. Нет, не за моего брата, но об этом поговорим позже.

До того, как мы познакомились, я часто обращала на нее внимание: в столовой или на территории монастыря, где мы обе гуляли, или в городе рядом с ним, где мы покупали мясо и овощи на открытых прилавках. Все женщины в монастыре знали друг друга в лицо, потому что нас было только шесть. Среди юных, по большей части, курсантов жениться успели только несколько человек. Американские наставники не привозили с собой жен или подружек и лишь иногда приглашали в свои комнаты распутную местную женщину. Как я узнала потом, всегда одну и ту же, потому что пятеро американцев заразились одной и той же болезнью, чем-то вроде невидимых вшей, которые, как говорили, теперь поселились в помывочной.

На самом деле именно благодаря этим вшам я и познакомилась с Хелен. Едва разошелся слух о них, жены курсантов перестали пользоваться помывочной, и их не переубедило даже то, что монахи продезинфицировали ее. Мы слышали, что вшей убить невозможно и что если они заведутся у женщины, то ее уже будет невозможно отличить от проститутки. Она станет постоянно чесаться между ногами, и облегчение ей сумеет дать только мужчина, если почешет ее еще глубже. Конечно же, я вспомнила остров Чунминдао и себя, покусанную блохами, чешущуюся и кричащую: «Йанселе!»

Женщина, желавшая секса, едва ли не приравнивалась к проститутке, в похоти своей не видевшей разницы между китайцем и американцем, здоровым мужчиной и прокаженным. Такое мнение было распространено среди девушек на выданье. Ну конечно, мы в это верили. А кто стал бы объяснять нам, как оно на самом деле? Ты думаешь, я была одна такая глупая?

Поэтому все мы, пять других женщин и я, отныне избегали помывочной. Одна высокомерная молодая особа, которая жаловалась из-за каждой мелочи, нашла пустующую комнату, которую раньше использовали для хранения листьев чая, спущенных с верховьев гор. Пол в ней был все еще покрыт старыми листьями, оставшимися от многолетних урожаев. Там в углу стояла дровяная печь, которую использовали для высушивания листьев. Мы сумели нагреть с помощью этой печи комнату, и в ней стало гораздо лучше, чем в помывочной. В комнате были натянуты сушильные веревки, и, развесив на них простыни, мы устроили перегородки.

Мы мылись по очереди. Одна грела воду, две бегали между этой сушильней для чая и кухней, находившейся на другом краю здания, с ведрами горячей воды и прокипяченными тряпками. Три сидели на стульчиках за развешенными простынями, опускали тряпки в тазики с водой и мылись. Вода стекала на пол и попадала на листья, и вскоре вся комнатка наполнялась ароматом чая лунцзин. Мы дышали глубоко и с удовольствием позволяли ароматному пару касаться наших лиц.

Поэтому о помывочной мы больше и не думали. Даже капризная особа смеялась и говорила, что рада, что американцы заразились этими вшами. Теперь каждый вечер у меня было важное занятие: я носила ведра с горячей водой вместе с молодой женщиной по имени Хулань.

Так раньше звали Хелен.

Так что, как видишь, она ни мне, ни тебе не родня. Как я могла рассказать тебе, что познакомилась с ней во время войны в Китае? Когда ты была маленькой, ты даже не знала, что в Китае была война! Ты думала, что Вторая мировая началась в месте, название которого похоже на твое имя: Перл-Харбор. Я пыталась тебе объяснить, но ты всегда меня поправляла. Ты говорила:

— Ну мамочка, это китайская история. А это — американская.

Правда, правда. Ты как-то мне именно так и сказала. А если бы я призналась, что тетушка Хелен на самом деле тебе вовсе не тетушка, то ты могла бы поправить меня и в этом. Вот, смотри, ты и сейчас меня поправляешь.

Хулань была женой капитана, начальника Вэнь Фу, поэтому я старалась внимательно следить за тем, что ей говорю, не жаловаться на жизнь и не заявлять, что я мечтаю остаться в Ханчжоу навсегда. Чтобы она не подумала, что я не хочу, чтобы курсанты сдали свои экзамены.

С самого начала Хулань держалась со мной очень дружелюбно и открыто. Однажды, найдя за кроватью кусочки ногтей и волосы, она заявила, что монахи не самые чистоплотные люди, если не сказать грязнули. Я не стала ни спорить, ни соглашаться, хотя сама нашла много грязи и за кроватью, и на стенах.

Потом она обмолвилась, что ее муж, Лун Цзяго, пожаловался, что обучение по-прежнему не двигается с места. Она рассказывала, что американцы часто спорят с китайскими руководителями. Начали ходить слухи, что теперь летчиков будут отправлять на обучение в итальянские тренировочные лагеря в Лоян. Хулань говорила, что если это правда, то дело плохо. Лоян — ужасное место, и жить там нельзя, потому что там бывает только два сезона: потопов и пылевых бурь. Когда-то это место славилось сотнями тысяч статуй Будды, но теперь почти всем им отрубили головы. Переезд в место, заполненное разрушенными изображениями Будды, принесет военно-воздушным силам худшие из несчастий.

Мне было любопытно, откуда Хулань знает столько о Лояне. Может, родилась в деревушке неподалеку? Она разговаривала медленно, но громко, с сельским акцентом, который я так и не смогла определить. Все ее движения были размашистыми и неловкими, совершенно не утонченными. Если она роняла заколку, то просто наклонялась за ней, оттопырив зад, поднимала ее и втыкала обратно в волосы. Она ходила широкими шагами, размахивая руками, словно привыкла носить в руках по два ведра воды.

Правда, правда, у нее были манеры деревенской прислуги, и поэтому я всегда удивлялась, как ей удалось выйти замуж за капитана, образованного и красивого мужчину, явно из хорошей семьи. Я знала и других девушек, которые родились в бедности, но потом удачно вышли замуж. Они все обладали исключительной красотой, и их свекрови быстро обучили их хорошим манерам.

Хулань же нельзя было назвать красавицей, даже с точки зрения традиций. Она была пухлой, но не походила на воспетый классической литературой розовокожий персик, тугой от жизненных соков. Просто круглой и какой-то неровной, как пельмень на пару, из которого вылезает начинка. У нее были толстые лодыжки и большие руки, даже стопы широкие, как весла. Хотя она стригла волосы на западный манер, гладко зачесывала назад, делала пробор сбоку и подкручивала вперед кончики, но утюжком для накручивания пользоваться не умела. Поэтому пряди где-то топорщились, а где-то лежали прилизанными. А еще у нее не было вкуса, совсем никакого. Как-то я увидела ее в цветастом платье западного кроя, надетом поверх китайского, которое выглядывало из-под подола верхнего, как слишком длинная сорочка. А на все это она надела самолично связанный свитер с чересчур короткими рукавами. Она походила на вешалку, на которую нацепили одежду после стирки, чтобы быстрее сохла.

Нет, я не придираюсь к Хелен только потому, что сердита на нее. Почему я рассердилась? Да потому что она решила рассказать тебе мою историю, чтобы открыть все тайное перед своей смертью. Разумеется, со временем я бы и сама тебе обо всем рассказала. Я просто ждала правильного момента. Поэтому сейчас ты здесь, и вот я говорю.

В общем, хоть я на нее и зла, но помню о юной Хулань много хорошего. Большие добрые глаза и красивые пухлые щеки, из-за которых рот казался маленьким и милым. И подбородок хорошей формы, не большой, но и не крохотный. А еще она была честной. Самое важное то, что она была честной, говорила искренне и никогда не пыталась скрыть свои настоящие чувства. Да, такой она была. Показывала все как есть и не думала о последствиях!

Ну, погляди, когда мы мылись каждый вечер, она садилась на стул, широко раздвинув ноги, вот так, и вовсю себя терла, и груди, и подмышки, и между ногами, и спину, и задницу, пока кожа не покрывалась красными полосами. А потом она становилась на четвереньки, как собака, голышом, и окунала голову в таз с теплой водой, оставшейся после мытья.

Мне было неловко и за нее, и за себя, потому что я знала, что такой же предстаю перед мужем каждую ночь. Я старалась на нее не смотреть и делала вид, что поглощена собственным омовением, скрестив тонкие руки на груди, положив одну тряпицу на колени, а второй стараясь вымыть то, что под ней, не показывая движений. Но я не могла прекратить наблюдать за Хулань. Как уродливо она выглядела в этой позе!

Я наблюдала, как она трясет головой в тазу, окуная ее снова и снова, будто безумная, потом поднимает ее и отжимает волосы сильными руками, словно это тряпка. Потом она вставала, вытирала уши и нос, растиралась вся полотенцем и смеялась надо мной:

— Ты посмотри на себя! У тебя вода успеет остыть, пока ты домоешься!

Вскоре после нашего знакомства в чайной бане мы с Хулань начали ходить вместе на прогулки. Она всегда находила что-нибудь удивительное. Говорила, например, что слышала от другой жены курсанта, или от самого курсанта, или от продавца в городе о каком-то интересном месте. Хулань вообще болтала со всеми, расспрашивая о местных диковинках. Однажды услышала о волшебном источнике.

— Вода из этого источника, — поделилась она со мной, — тяжела как золото, но прозрачна, как стекло. Если ты заглянешь туда, то увидишь свое отражение, как в зеркале. А если присмотришься внимательнее, то увидишь дно, выложенное черными камнями. Говорят, что если набрать в чашу этой воды, а потом бросить туда черный камень, то ни капли не перельется через край, такая эта вода густая! Мне об этом рассказал монах.

Но когда мы нашли этот источник, он оказался обыкновенной чайной, где просили большие деньги за напиток странного вкуса. Хулань попробовала его и сказала, что он действительно волшебный. Что он тут же смешался с ее кровью и вошел в сердце и печень, подарив ей ощущение полного покоя. Но я думаю, что она просто захотела спать, потому что настало время послеобеденного сна.

В другой раз она рассказывала о ресторанчике, где подавали суп-лапшу под названием «кошачьи уши», а в витрине сидели с полдюжины кошек с отрезанными ушами — в доказательство того, что здесь используют только лучшие ингредиенты. Но найти этот ресторан мы так и не смогли. Только потом я узнала, что «кошачьими ушами» местные называют суп с пельменями.

Мне стало казаться, что людям просто нравится дурачить Хулань, что они наблюдают, как она, слушая их выдумки, изумленно открывает рот, а потом смеются у нее за спиной. Я даже ее жалела, причем так сильно, что не хотела стать первой, кто раскроет ей правду. Но постепенно меня это начало раздражать. Мне казалось, что она только изображает наивность, лишь притворяется, что верит всяким байкам. «Пойдем посмотрим на змею с силуэтом женщины!», «Пойдем посмотрим на пещеру с поющими флейтами!» Когда она звала меня с собой, я отнекивалась: дескать, устала, у меня болит живот, у меня опухли ноги, они не выдержат дальней прогулки. Я так часто придумывала в оправдание разные недуги, что навлекла их на себя. Вот тебе и мысли дамэй.

Вот так мы и жили с Хулань. Она взрастила целое поле надежды, посеяв только семена воображения.

А я, хоть и не знала этого тогда, уже растила внутри себя ребенка.