Кухонный бог и его жена

11. ЧЕТЫРЕ РАЗРЫВА И ПЯТЬ ТРЕЩИН

Помнишь капризную молодую особу, с которой мы с Хулань вместе мылись? Так вот, это она нам рассказала, что случилось в Шанхае и куда полетели все самолеты, чтобы спасти Китай.

Она пришла в столовую, где мы все сидели возле радио. Мы уже знали, что наши мужья живы, и теперь слушали новости о победоносных сражениях, ловя каждое слово.

— То, что вам тут вещают, — горько бросила она, — пустой звук.

Мы все повернулись к ней. У нее были красные глаза, как у демона.

А потом она нам все рассказала.

Мужчина, который всегда занимал мужу место под вентилятором, погиб. Юноша, на которого накричал Вэнь Фу за карточным столом, тоже погиб. Вместе с мужем капризной особы.

— Вы думаете, что вам повезло, потому что ваши мужья еще живы? — говорила она. — Так вот, это не так.

Она рассказывала, как самолеты летели поздно ночью к Шанхайской гавани, уже заполненной японскими кораблями. Летчики надеялись на эффект неожиданности, но не успели они добраться до места, как им буквально на голову свалились поджидавшие их японские самолеты. Застигнутые врасплох китайские пилоты растерялись и стали торопливо сбрасывать бомбы. Они так спешили! И были так низко над землей, что в ту ночь бомбы падали на крыши жилых домов и магазинов, на машины на дорогах, на сотни китайцев. А суда японцев так и остались стоять в порту.

— Ваши мужья — не герои. А все те, кто погиб, и мой муж в том числе, умерли ни за что, — сказала молодая женщина и вышла. Мы так и остались сидеть в молчании.

— Откуда она знает, что было, а чего не было? — нарушила тишину Хулань, и в ее голосе звучала злость.

Она сказала, что счастлива, несмотря ни на что, потому что ее муж жив. Хотя бы эта новость была правдой.

Ты представляешь? Она позволила себе говорить о счастье перед всеми нами! Как она могла прилюдно расписаться в эгоизме?!

Но я не стала бранить Хулань за плохие манеры, попытавшись урезонить ее так, как сделала бы старшая сестра:

— Если эта женщина сказала правду, то нам нельзя забывать об этой трагедии. Нам надо сохранять серьезность и не позволять радости вскружить нам головы.

Хулань убрала довольное выражение с лица. Она даже приоткрыла рот, чтобы получше обдумать эту мысль. И я подумала: хорошо. Хотя она и необразованная, но быстро учится.

Но потом ее брови сошлись у переносицы, и все лицо потемнело.

— Этого я не понимаю, — заявила она.

Я попыталась объяснить еще раз:

— Мы должны думать обо всей ситуации в целом, а не только о собственных мужьях. Опасность еще существует.

— Ай-ай! Дамэй! — закричала она и прикрыла рот рукой. — Как ты можешь говорить такие плохие слова и отравлять нам всем будущее!

— Это не плохие слова, — настаивала я. — Я всего лишь говорю, что мы должны оставаться спокойными. Идет война. Нам следует оставлять свои чувства в сердцах, но сохранять голову холодной и ясной. Если делать вид, что опасности не существует, то как мы сумеем ее избежать?

Но Хулань уже меня не слушала. Она плакала и кричала:

— В жизни не слышала таких ядовитых слов! Какой толк в этих мыслях, если они привлекают плохие события?

Она не унималась, словно умалишенная. Да, я теперь припоминаю: как раз в это время наша дружба получила четыре разрыва и пять трещин. Это все Хулань, это она уничтожила гармонию между нами. Точно тебе говорю, в тот день Хулань показала свое истинное лицо. Она не была доброй простофилей, какой заставила нас всех себя считать. Эта девица могла метать слова острые, как ножи, которые так же глубоко ранили.

— Ты говоришь, что и нас скоро постигнет трагедия! Ты говоришь, что наши мужья умрут! — орала она. — Почему ты не можешь просто быть счастливой, дорожа тем, что у тебя есть?!

Ты представляешь? Она обвиняла меня у всех на глазах! Забрасывала вопросами, на которые мог быть только один, и очень нехороший ответ. Выставляла все так, будто я сказала что-то плохое.

— Я этого не говорила! — возразила я.

— Ты всегда стремишься к худшему.

— Никогда этого не имела в виду! — Опять эта ложь! — Сохранять серьезность не значит кликать беду.

— Если будет пять разных объяснений, — сказала она, расправив кисть и пошевелив пальцами, — то ты обязательно выберешь самое худшее. — Хулань с таким брезгливым видом оттопырила большой палец, словно отстраняла от себя сгнивший клубень.

— Неправда. Я говорю, что во время войны нашего счастья недостаточно. Оно ничего не стоит. Оно не может прекратить войну. — От злости я уже себя не помнила.

— А Чан Кайши говорит, что может прекратить войну, — кричала она. И что, ты теперь будешь говорить, что твои мысли сильнее Чан Кайши?

Две другие женщины, как и Хулань, смотрели на меня во все глаза, и ни одна не попыталась положить конец нашей ссоре. Никто не сказал:

«Сестры, сестры, вы обе правы. Вы просто не поняли друг друга».

Я видела, что слова Хулань уже запали им в головы, чтобы еще сильнее их запутать. Неудивительно, что они не замечали смехотворности ее утверждений.

Поэтому я ушла в свою комнату, напоследок бросив:

— Санлэ! Хватит, забудь об этом!

Даже сейчас, вспоминая об этом, я злюсь. Это потому, что она не изменилась. Ты же видишь сама. Она заставляет все вокруг выглядеть так, как ей того хочется. Плохое в ее устах становится хорошим, а хорошее — плохим. Она спорит с каждым моим словом. Она вечно выставляет меня неправой, и мне приходится спорить самой с собой, чтобы разобраться, что к чему на самом деле.

В общем, после той ссоры я была так сердита, что могла только сидеть на кровати и думать об издевательских словах Хулань. Я говорила себе, что это она все время несет вздор, это над ней за спиной смеются люди. Поняв, что больше не в силах об этом думать, я стала искать себе занятие. Открыв ящик, я вынула отрез ткани, который мне подарила Старая тетушка. Это был хлопок, который выпускала одна из наших семейных фабрик. Светло-зеленый в золотистый горошек, очень легкий, для воздушных платьев. Я уже придумала фасон, вспомнив наряд, который видела в Шанхае на одной беззаботной девушке.

Представив его себе, я стала кроить. Я воображала, как иду в этом платье, как все друзья восторгаются мной и шепчут, что мои наряды так же изысканны, как и мои манеры. Но вдруг в эту картинку вторглась Хулань, которая громко говорила:

— Слишком нарядно для женщины, у которой только что погиб муж.

И я тут же сделала ошибку: вырезала слишком большую пройму рукава. Вот как сильно я разозлилась! Что я наделала! Позволила себе быть невнимательной. И что еще хуже, позволила ужасной мысли осесть в голове.

Настолько ужасной, что раньше я бы и допустить не смогла, что задумаюсь о подобном. Но сейчас эта мысль вдруг появилась ниоткуда, и мне никак не удавалось от нее избавиться.

Я вновь и вновь видела перед глазами Хулань и слышала ее голос:

«Мне очень жаль, твоего мужа убили. Ему не повезло, он упал с небес».

— О нет! — взмолилась я. — Богиня милосердия, не дай ему умереть.

Но чем больше я пыталась отогнать этот кошмар, тем навязчивее он становился.

«Он мертв», — говорила воображаемая Хулань, иногда даже с улыбкой.

А я приходила в ярость и кричала, как овдовевшая «капризная особа».

Но потом я подумала, что мне стоит не кричать, а плакать, горюя о судьбе моего будущего ребенка, лишившегося отца. Да, это уместнее. Дальше мои мысли потекли в другом направлении: надо ли будет мне возвращаться на остров, в дом Старой тетушки и Новой тетушки? Может, и нет, если я снова выйду замуж. И я решила, что в следующий раз сделаю выбор сама.

Я бросила шитье. О чем я только думаю? Вот тогда я и поняла, что желаю Вэнь Фу смерти. Нет, тогда я его еще не ненавидела. Худшее было впереди.

Но в тот вечер в своей комнате я продолжала спор с Хулань. Иногда девушки ошибаются. И иногда эти ошибки можно исправить. Война может их исправить, и в этом никто не окажется виноватым, просто одно быстро будет заменено другим. Такое возможно.

И вот я закончила шитье, обрезала свободные нити и стала надевать платье через голову. Однако к тому времени мои грудь и живот уже начали расти. Надев один рукав, я поняла, что застряла.

Ах, ты думаешь, это смешно? Я застряла в платье, в этом несчастливом браке, в дружбе с Хулань. Сама не знаю, почему мы еще дружим? Как мы вообще способны вести общее дело?

Может, из-за того, что в те годы мы очень часто ссорились. Но ни ей, ни мне дружить было больше не с кем, поэтому мы каждый раз придумывали, как помириться. И поэтому мы все еще рядом.

В общем, вот что произошло после нашей крупной ссоры.

Через несколько дней после этого командование сообщило, что переводит нас в Янчжоу, где мы воссоединимся с мужьями. Мы услышали об этом за завтраком и мигом исполнились подозрениями. Нам подумалось, что вскоре там, где мы находимся сейчас, начнут падать бомбы.

— Должно быть, надвигается большая опасность, — предположила я, — поэтому нас отправляют отсюда.

Одна из женщин, Лицзюнь, сказала:

— Тогда нам надо ехать прямо сейчас. Зачем ждать еще два дня?

А другая, Мэйли, удивилась:

— А почему тогда Янчжоу? Там ведь тоже могут сбросить бомбы.

— Наверное, дело в том, что Янчжоу не слишком привлекательное место, — размышляла я вслух. — Этот город не нужен японцам, поэтому нам там будет безопасно.

Видишь, я всегда использовала логику. Я не говорила, что мне не нравится Янчжоу. Как я могла, я же никогда его не видела!

Но Хулань тут же встряла, чтобы со мной поспорить:

— А я слышала, что Янчжоу очень красивое место, и там много на что есть посмотреть. И известно своими красивыми женщинами и вкусной лапшой.

Я уже знала, что не увижу этих женщин, как и не попробую лапши.

— Я и не говорю, что город некрасив, — осторожно пояснила я. — Я сказала лишь, что он недостаточно хорош для японцев. Просто им и нам нужны разные вещи.

Мы переехали в Янчжоу в конце лета, через несколько недель после начала войны. Добирались по воде, потому что к тому времени многие дороги были перекрыты. Когда мы там оказались, я убедилась, что город именно таков, каким я его себе представляла: местом, которое никогда не понадобится японцам.

Наш новый дом находился всего в полудне пути к северо-западу от Шанхая, очень современного города, лучшего в мире. Тем не менее Янчжоу разительно от него отличался: старомодные хлипкие постройки, все жилые кварталы высотой в один этаж. Лишь самые значимые здания могли иметь два этажа. Кто знает, почему Ду Фу[10] и другие поэты старых времен воспевали Янчжоу? Мне казалось, что весь он слеплен из грязи и глины. Под ногами я видела только грязные дороги без покрытия, замызганные дворики и пыльные полы. На них стояли стены из глиняных кирпичей, увенчанные глиняными же черепичными крышами.

Военно-воздушные силы выделили нам именно такой домик, разделенный на четыре квартиры, по две комнаты в каждой, с общей кухней с четырьмя старомодными угольными плитами. Увидев это, мы пришли в ужас.

Но я, справившись с потрясением, сказала:

— Война требует жертв от всех.

Лицзюнь и Мэйли тут же кивнули, а Хулань отвернулась. Она принялась осматриваться, критикуя все, на что падал ее взгляд. Ткнув пальцем в рассыпающуюся стену, она воскликнула:

— Ай-ай! — Потом показала на противоположную стену, по которой ползла вереница муравьев, пересекая по пути солнечный луч: — Ай-ай-ай! — Она топнула по полу: — Вух! Смотрите, как пыль поднимается с пола, вслед за моими шагами!

И я смотрела, как и остальные, но мне хотелось закричать:

«Вот видите! Это она на все жалуется, не я!» Но потом я заметила, что мне ничего не нужно говорить. Мэйли и Лицзюнь и так понимали, что собой представляет Хулань.

В тот день прибыли двое слуг: мужчина средних лет, невысокий и худощавый, и местная молоденькая девочка с широким улыбчивым лицом. Для помощи по хозяйству ВВС выделили нам только их.

В обязанности девушки входило следить за угольными печами и вовремя растапливать их, мыть и нарезать овощи, забивать куриц, чистить рыбу и наводить порядок.

Мужчину мы называли чинь убин, или «служивый», как обычно называют простых солдат, которые сражались разве что метлами против мух. Сухой, небольшого роста, он выглядел так, словно переломится, если возьмет в руки что-нибудь тяжелое, и был немного не в себе. Во время работы он воображал себя офицером, получавшим неприятные приказы, и сам себе командовал:

— Выбить одеяло! Отмыть пятно!

Благодаря этой странной привычке чинь убина я и узнала, что Хулань велела ему смешать шесть яичных белков с ведром жидко разведенной глины.

— Выдумала какой-то странный рецепт, — бормотал он. — Вот что я скажу. Она хочет, чтобы я намазал эту жижу на пол. Да у нее ветер в голове! Она что, собирается есть этот пол? Или думает, что он станет похож на большой и вкусный пирог? Ха!

Я поделилась услышанным с Мэйли и Лицзюнь. Я должна была это сделать. Что, если Хулань сошла с ума? Вдруг она решит сжечь дом? В ответ они рассказали мне о других ее странных поступках. Оказывается, Хулань распорядилась, чтобы чинь убин выливал этот глиняный суп с яйцом на пол в ее комнатах в течение трех дней. А когда пол подсох, велела вылить туда же еще одну порцию. Мало того, она заставила слугу смешать липкую кашу из риса и глины.

— Мажь ее на стены, — ворчал тот. — Сказала, что она приготовлена, как надо.

Мы все прикусили языки. Бедная Хулань!

Но через несколько дней чинь убин уже ничего не говорил о ее причудах и тихо исполнял свои обязанности, жалуясь только на хозяина магазина. Он обманул слугу, продав жареную утку, настолько сильно раздутую, что, стоило коснуться ее ножом, чтобы срезать ее кожу, как она взорвалась и вдвое уменьшилась в размерах.

— Не беспокойся из-за утки, — сказала я. — Ты не виноват. — Я больше не могла сдерживать любопытство, поэтому продолжила: — Но это все равно лучше, чем есть суп из глины, да?

Чинь убин нахмурился, глядя на меня.

— Простите, тай-тай, — осторожно сказал он. — Что-то я сегодня плохо слышу.

Я кивнула в сторону комнат Хулань:

— Должно быть, тот суп из глины, который она приготовила, совсем невкусный?

— Простите, тай-тай, — повторил он. — Сегодня мои уши не открывают дороги к мозгу.

Так мне и пришлось придумать повод зайти к Хулань, чтобы проверить, как далеко зашло ее сумасшествие. Я достала лучшую иглу для вышивания из своей корзинки для рукоделия.

— Это твоя иголка? — спросила я, когда она подошла к даери. — Я нашла ее на полу. Не уверена, что она моя.

Пока Хулань разглядывала иглу, я увидела, что она сделала с помощью своего «глиняного супа». Полы высохли и блестели, как фарфоровые, с них не поднималось ни пылинки. А стены, которые раньше осыпались, как наши, стали гладкими и чистыми. И нигде не было видно насекомых.

Пока я разглядывала эти изменения, Хулань объ-. явила:

— Ты права, это моя иголка. Я ищу ее уже несколько дней.

Вечером того же дня Хулань помогла мне привести в порядок мои полы и стены. Я дала ей таким образом сгладить пролегшую между нами трещину. Восстановив одно, мы восстанавливали совсем другое. Она знала, что я позволю ей это сделать, потому что приняла у меня иглу, хотя мы обе знали, кому она принадлежит на самом деле.

Не знаю, почему я столько говорю о Хелен. Речь ведь сейчас не о ней, хотя из-за нее я сейчас тебе все это рассказываю. Она попыталась бы внушить тебе, что я недостаточно старалась, чтобы наладить свой брак. Но это неправда.

Например, когда через неделю или две после нашего прибытия в Янчжоу к нам присоединились мужья, я приготовила большой праздничный ужин. Не только для Вень Фу, но и для его товарищей — пяти или шести человек со второго и третьего наборов.

Этим пилотам очень понравилась щедрость Вэнь Фу, когда он сказал:

— Приходите ко мне! Ешьте, сколько захотите!

Он всех их пригласил в гости, и Цзяго тоже. Тогда я пригласила Хулань, Мэйли и Лицзюнь с мужьями. В итоге пришлось готовить ужин на четырнадцать персон. Хулань предложила помощь, и я, для виду запротестовав, согласилась. Работы было действительно много.

Продукты я покупала на деньги из своего приданого, подарка отца на свадьбу. Нет, этого семья Вэнь Фу отобрать у меня не смогла. Пока не смогла. Отец был очень умен: он положил деньги в шанхайский банк на мое имя. Четыре тысячи юаней, китайских долларов. После свадьбы я сняла двести юаней, и к переезду в Янчжоу у меня оставалось около сотни.

Вэнь Фу зарабатывал по семьдесят китайских долларов в месяц. Это были хорошие деньги, примерно в два раза больше зарплаты школьного учителя. Но Вэнь Фу тратил их на глупые покупки: виски, игру в маджонг, ставки на изменения погоды.

А я после каждого нашего переезда тратила свое приданое на покупку мебели. Хотя не должна была.

На свои деньги покупала продукты, чтобы кормить мужа лучше, чем вооруженные силы. Хотя не должна была.

Для праздничного ужина я купила хорошую свинину, свежий клевер для пельменей, несколько кэт-ти[11] сладкого вина. Во время войны все стоило очень дорого, и я заплатила больше пятидесяти юаней.

Я не имела ничего против таких расходов. Готовя этот ужин, я думала обо всех этих мужчинах и о Вэнь Фу. Если удача им изменит, они не вернутся к следующему ужину. И после подобных мыслей моя рука сама тянулась к отменному жирному куску свинины.

В меню я решила включить несколько блюд, названия которых приносили удачу. Я помнила, как эти блюда готовила Старая тетушка на Новый год: устрицы, вяленные под солнцем, — для богатства, креветки быстрого приготовления — для смеха и счастья, фатсай, гриб с черным ворсом, накапливающий в себе удачу, и медузы, приятно хрустящие, если обработать их правильно.

У Хулань просто слюнки текли, когда она наблюдала, как я все это выбираю. Не думаю, что она когда-нибудь так вкусно ела.

Дома я велела помощнице вскипятить воды в нескольких кастрюлях и нарезать свинины и овощей на тысячу пельменей. Часть их я собиралась приготовить на пару, часть — сварить. И сдобрить свежим имбирем, хорошим соевым соусом и сладким уксусом. Хулань помогла мне замесить тесто и скатать его в несколько шариков.

Признаюсь, она впечатлила меня. Хулань работала быстро и ловко управлялась со скалкой. Она раскатывала по три листа, пока я готовила один. И ей удавалось брать всегда точное количество фарша, она ни разу не докладывала и не убавляла. И слепляла края пельменя одним плавным движением.

Пилоты вернулись в приподнятом настроении. Все сияли улыбками.

А меня в тот вечер неподдельно радовала компания Хулань. Мы с ней чувствовали себя счастливыми, не придирались друг к другу и не жаловались на остальных. Нам не приходилось следить за собой, чтобы не сболтнуть лишнего. Из-за добрых мыслей слова текли легко.

— До чего быстро ты работаешь! — восхищалась я. — С твоими руками мы легко могли бы слепить и десять тысяч пельменей, если б захотели.

Конечно же, позже я узнала, что на кухне Хулань была хороша лишь в одном: в работе с тестом и лепке пельменей. Что же касается ее чувства вкуса и аромата, могу сказать лишь, что не всегда с ней согласна.

Хотя вот ты сама мне скажи. Только честно! Кто из нас лучше готовит? Вот видишь! Значит, я не хвастаюсь, это действительно так. Я знаю, сколько нужно соевого соуса, чтобы солоноватый вкус не забивал вкус мяса. Я помню, что ни во что нельзя добавлять более щепотки сахара, иначе получится еда на кантонский манер. Я умею сделать каждое блюдо вкусным, причем так, чтобы одно отличалось от другого, не превращаю еду в горячую острую безвкусную массу.

Спроси кого угодно, и он это подтвердит.

Во время того ужина мою стряпню хвалили и пилоты, и даже муж Хулань. Все говорили Вэнь Фу, как ему повезло. Не бывает, мол, чтобы в одной жене сочеталась и красавица, и искусная стряпуха, но глаза и языки собравшихся доказывают им обратное. Я наблюдала за тем, как они едят, призывала есть побольше, шутила, что муж рассердится, если в миске останется хотя бы десяток пельменей. И в итоге их осталось всего четыре! Это был замечательный ужин.

Потом я часто устраивала такие застолья. Каждый раз, когда Вэнь Фу с товарищами возвращались после многодневного отсутствия, они хотели отведать моих пельменей — на пару, отваренных или обжаренных, — и всегда их хвалили.

В те дни было неважно, из какой части Китая ты родом: все хорошо уживались за одним столом. Люди старались жить, как могли, как позволяли силы и желудок. А я тогда все еще старалась угодить Вэнь Фу, быть ему хорошей женой и найти свое счастье. Я была всегда готова состряпать хороший обед или ужин, хотя мужчины часто возвращались без предупреждения, и их становилось все меньше и меньше.

Это было очень грустно. Если кто-то из пилотов погибал, Цзяго приходилось собирать его вещи. Он бережно оборачивал их в мягкую тряпицу, а затем садился писать длинное письмо с рассказом о том, как чей-то сын или муж погиб смертью героя. Потом эти свертки дожидались отправки на швейном столе Хулань. Я всегда пыталась представить себе тех, чьи счастливые руки начнут разворачивать посылку, думая найти внутри подарок, и чьи несчастные глаза потом прольют много слез.

Итак, на наших ужинах с каждым разом становилось все меньше гостей. Может, я это и придумала, но одно время мне казалось, что, когда один из пилотов погибал, другие вбирали в себя его аппетит. Оставшиеся ели так, будто боялись больше никогда не попробовать таких вкусных яств.

Я помню ужин, за которым каждый пилот съел по тридцать пельменей, потом расслабил пояс, вздохнул и съел еще столько же. Я бегала от плиты к столу, принося новые тарелки пилотам и Хулань, которая тоже любила поесть. Потом, поговорив и посмеявшись, мужчины еще больше ослабили пояса и опять налегли на добавку, и опять. А потом один из них очень смешным голосом произнес:

— Чтобы снова показать свое уважение повару, мне придется спустить штаны!

Этот высокий худощавый пилот по имени Гань всегда много смеялся, только негромко. Пусть шутка и была грубовата, меня она не рассердила и даже не смутила. Он умел шутить, никогда никого не унижая. Гань выставлял смешным только себя самого, и все смеялись над ним и вместе с ним.

Он чем-то напоминал мне американского актера, кинозвезду. Нет, не этакого громкоголосого крепыша вроде Джона Уэйна, а Дэнни Кея, который, сохраняя спокойствие и не устраивая показухи, вызывал у зрителей смех. И пользовался всебщей любовью.

Таким же был и Гань. Когда он улыбался своей широкой улыбкой, виднелся кривой клык. У него была забавная походка слишком быстро выросшего мальчика. Бросаясь мне на помощь, чтобы передвинуть стул или донести кастрюлю, он мог споткнуться и упасть, не пройдя и трех шагов. Вот такой он был человек — без всяких усилий делал так, что людям рядом с ним становилось легче.

С другими он оживленно болтал, а со мной был очень стеснительным. Я часто ловила на себе его взгляд. Гань словно пытался придумать, что же мне сказать. Однажды, после долгих раздумий, он сказал тихо и очень искренне:

— Это блюдо даже моя мать не смогла бы приготовить вкуснее.

Я принялась его ругать:

— Никогда не говори так о своей матери!

Он сразу покраснел:

— Сестра, прости мои плохие манеры.

Потом он съел еще два пельменя и сказал все так же тихо:

— Но они и правда лучше, чем у моей матери.

Помню, как Вэнь Фу после этих слов громко рассмеялся и спросил:

— Так ты поэтому худой, как тростинка?

Не могу сказать, кого он пытался тогда оскорбить: меня или мать Ганя. Но мне подумалось: «Почему мой муж не может быть таким, как Гань?» И вдруг я поняла, что могла выйти замуж за хорошего человека. Не все мужчины походили на Вэнь Фу. Почему я не знала, что у меня есть выбор?

Я видела, что другие пилоты добры и любезны. Они хорошо ко мне относились. Вслух никто не упоминал о моей беременности, но все о ней знали. Пилоты часто провожали меня домой, неся мои тяжелые сумки с продуктами. Один из них, в распоряжении которого был армейский грузовичок, предложил отвозить меня куда понадобится. И Гань, застенчивый пилот, которому так нравились мои пельмени, вечерами играл со мной в бадминтон, пока Вэнь Фу и другие сражались в карты или маджонг.

Я хорошо помню эти вечера в сиянии лунного света, ронявшего отблески на окна. Отбивая волан над сеткой, мы смеялись, когда попадали друг в друга. Если я промахивалась, Гань настаивал на том, чтобы поднять волан, чтобы я не устроила своему полному желудку «несварения».

Иногда, когда Вэнь Фу не было в городе, Гань приглашал меня перекусить, просто поесть лапши. Мы ходили в какое-нибудь незатейливое дешевое местечко неподалеку. А потом он всегда провожал меня домой, ведя себя, как достойный друг семьи или брат, и прося прощения, если случайно задевал мой локоть.

Однажды Хулань увидела, как мы разговариваем за кухонным столом. И после ухода Ганя поддразнила меня:

— Ой-ой! Будь осторожна!

— Что ты имеешь в виду? — спросила я.

— Ничего, — ответила она. — Просто советую тебе быть осторожной, чтобы потом ничего в виду не иметь.

— Глупость какая! — воскликнула я, и она рассмеялась.

Как странно сейчас об этом вспоминать! Я не думала о Гане уже больше пятидесяти лет. И теперь я как будто снова нашла скрытый осколок своего сердца, счастье, которым ни с кем не смела поделиться, и боль, которую никто не мог мне облегчить. Как бы я рассказала об этом Хулань? Ведь я сама твердила ей, что нельзя позволять себе наслаждаться счастьем во время войны! Но я говорила так, еще не зная, каким бывает счастье.

Однако тебе я скажу: Гань для меня много значил. Наше знакомство длилось недолго, и все же я понимала, что у него на сердце, лучше, чем когда дело касалось моего собственного мужа. И благодаря этому мне было не так одиноко.

Однажды Гань признался, что вечерние прогулки со мной дарят ему огромную радость. Я не успела еще спросить, почему, как он уже ответил: оказывается, он боялся оставаться в одиночестве по ночам. И снова продолжил, прежде чем я попросила объяснений:

— Знаешь, по ночам иногда можно увидеть то, чего не видишь днем.

Я кивнула и сказала, что и со мной такое случается.

И он рассказал мне о своих ночных кошмарах.

— Я никогда и ни с кем об этом не говорил. Это произошло, когда я был еще мальчишкой, в последний год Тигра. Я увидел сияющий призрак в темноте.

В ответ я поделилась с Ганем историями из собственного детства. Один из померещившихся мне призраков оказался отражением луны в окне. Другой — Старой тетушкой, которая встала, чтобы выпить отвар от несварения. Третий — высохшим растением, прижавшимся к стеклу оранжереи.

— Призраков, живших лишь в моем воображении, помню и я, — отозвался Гань. — Но тот был другим. Он сказал, что вернется за мной до наступления следующего года Тигра, до того как мне исполнится двадцать четыре.

— Во снах всегда много глупостей, — ответила я.

Но он продолжал рассказ так, словно и сейчас видел этот кошмар.

— «Не бойся, — сказал призрак, — твоя смерть будет безболезненной. Но когда ты увидишь мое лицо, зовущее тебя в темноту, ты должен будешь сразу пойти со мной. Не спорь и не говори ни единого слова». Конечно, я ему не поверил. Я крикнул: «Ты всего лишь дурной сон! Уходи!»

— А потом ты проснулся. — Мне хотелось его успокоить. Или успокоиться самой. — Тебе было все еще страшно, и ты запомнил это на всю жизнь.

— Хуже, — откликнулся Гань каким-то безжизненным голосом. — Да, я проснулся, это правда. Даже поднялся с кровати, чтобы убедиться, что больше не сплю. И когда я встал возле дверей, я увидел, что призрак все еще рядом. Он сказал: «Ты не веришь, что такова твоя судьба? Так я тебе докажу». И перечислил девять несчастий, которые со мной случатся перед тем, как закончится моя жизнь. Девять, число завершенности. Когда призрак исчез, я так и остался стоять у дверей.

— Ай, Гань, какая страшная история! — воклик-нула я.

— Одиннадцать лет я пытался забыть этот сон. Но восемь несчастий со мной уже произошли, причем в точности так, как описал их призрак. А теперь, как мне кажется, близится и девятое. Через четыре месяца наступит новый год Тигра. — Он нервно рассмеялся. — Сколько мук из-за безболезненной смерти!

Рассказав о своем кошмаре, Гань дрожал так, словно на улице стояла зима, а не теплая осень. Я видела, что он верит в то, о чем говорит. После его исповеди меня и саму едва не бросило в дрожь, поэтому я побоялась спрашивать, что же это за восемь несчастий, которые уже случились. Я смогла только рассмеяться и сказать:

— Надо же, какой страшный сон!

Тогда я не понимала, зачем произнесла это, на самом деле чувствуя совсем другое. Мне очень хотелось прижать бедного Ганя к сердцу и заплакать, приговаривая: «Мой мальчик, мой красивый мальчик! Ты уверен, что восемь несчастий уже произошли? Какими они были? И каково девятое? Расскажи скорее!»

Только теперь мне ясно, почему я сдержалась. Меня страшил вовсе не призрак. Хотя я и была замужней женщиной, но не знала мужской любви и не любила мужчину сама. А в тот вечер я почти ощутила эту любовь. Вернее, почувствовала опасность. Ведь так все и начинается: один открывает свои страхи, а другой подходит, чтобы его успокоить и унять боль. И тогда следом за страхом изливается то, что до этого было спрятано на недосягаемой глубине: боль, стыд, одиночество, старые обиды. Когда этот груз покидает душу, ты наполняешься радостью и уже не можешь изгнать ее из своего сердца.

Но я не позволила себе этого шага, не открылась. Я лишь посмеивалась над Ганем и его сном про призрак, чтобы утешить его и себя. А может, не обратила особого внимания на этот рассказ потому, что тогда мы все ощущали приближение чего-то страшного. Только никто не говорил об этом так прямо, как Гань.

Если какой-нибудь пилот шутил: «Я последний раз проигрываю тебе свою зарплату!», остальные обрушивались на него с криками:

— Эй! Не говори «последний раз»! Беду накличешь! Теперь сиди и играй дальше, чтобы опровергнуть свои слова!

Летчики знали, что их подготовки недостаточно для того, чтобы уворачиваться от японских машин, более новых и маневренных, а их самолетам не хватает скорости даже для того, чтобы быстро взлететь. Перед тем как сесть в кабины, пилоты собирались в большой круг, скандировали лозунги и прицельно плевали в какой-нибудь камень. Их самих забавляло, что им вдруг пришлось стать героями, а мы видели, что они полны отваги. А еще — что они напуганы.

Как можно быть героем, если у тебя нет выбора? Но, с другой стороны, как же им при этом не быть?

Через два месяца число гостей за праздничным ужином уменьшилось вдвое. Нам сказали: «Наши славные воины погибли. Их застрелили в кабинах боевых самолетов». Как же страшно умереть вот так, падая с неба! Чтобы не осталось даже тела для похорон. Не только верующий почувствует себя неуютно от этой мысли.

Один мой знакомый пилот влетел в городские ворота Хэнань, вкатился на площадь и разбился, врезавшись в строение. Муж Мэйли упал на горную вершину. Летчик, который подвозил меня на армейском грузовичке, сгорел, не успев долететь до земли.

А Вэнь Фу даже не ранили ни разу. Знаешь, почему? Он был трусом! Каждый раз, когда начинался бой, Вэнь Фу разворачивал самолет и летел в другую сторону.

— Я преследовал вражеский истребитель, — объяснял он потом Цзяго, — который полетел в том направлении. Ты его не видел, жаль только, что я не смог его сбить.

По словам Хулань, ее муж думал, что ему придется отправить моего мужа под трибунал. Тебя удивляет, что она рассказала мне такое?

Я узнала об этом примерно в то же время, когда самолет Ганя сбили возле Нанкина. Ганя нашли и отвезли в госпиталь, еще живого. Мы с Хулань, и Вэнь Фу с Цзяго, и другие пилоты навестили его.

Боги, что я видела! Устремив взгляд в потолок, Гань смеялся и плакал.

— Ну что, призрак, где же ты? — кричал он. — Я готов умереть!

— Он сошел с ума, — сказал Вэнь Фу. — Ему повезло, что разум уже его покинул. Значит, он не осознает всей этой боли.

Я помню, какую боль тогда ощутила я. Я не могла ничего сказать, не могла положить руку ему на лоб. Мне так хотелось крикнуть: «Гань не сошел с ума! Призрак пообещал ему безболезненную смерть! И ему всего лишь надо было прийти на зов в ночи!»

Получается, призрак солгал. Гань страшно мучился перед смертью, потому что все его внутренности выпали наружу. Только через два дня и две ночи он покинул этот мир, чтобы отправиться вдогонку за призраком.

Я горевала, но не смела подать виду. Сердце мое разрывалось на части так же, как после потери матери. Только на этот раз я не лишилась любви, которую имела. Я сожалела о том, что она могла у меня быть, но я ее не приняла.

Я решилась ее принять только после смерти Ганя. Он стал для меня призрачным возлюбленным. Когда Вэнь Фу на меня кричал, я вспоминала, как Гань в последний раз приходил ко мне на ужин. Весь вечер он наблюдал за мной и за тем, как со мной обходится Вэнь Фу. А потом, когда муж вышел из комнаты, посмотрел на меня и тихо произнес:

— Ты видишь в себе только то, что показывает тебе зеркало. Но я вижу тебя так, как тебе не удастся никогда. Только чистое, а не хорошее или плохое.

Я часто об этом вспоминала. Когда мой муж утомлялся на мне и засыпал, я тихо вставала и всматривалась в зеркало. Я поворачивала голову в разные стороны, стараясь представить глаза Ганя. А потом тихо задавалась вопросом:

— Что же он видел? Что?

Когда дела пошли еще хуже и я спрашивала себя, чем заслужила такую страшную судьбу, то вспоминала наши вечерние прогулки и историю, которую рассказал мне Гань. Я не знала, что за восемь несчастий его постигли, но точно знала, что случилось на девятый раз: он встретил меня.