Кухонный бог и его жена

10. УДАЧА ПО-ЛОЯНСКИ

А потом началась война, но об этом я тоже не знала. Вот сейчас ты, наверное, подумала, что твоя мать — глупая женщина.

Но в то время многие были такими… знаешь, не глупыми, а несведущими. Тогда никто никому ни о чем не рассказывал, и никто не знал, куда идти за официальной информацией… кого о ней спрашивать. Наши мужья нам ничего не говорили, мы могли только подслушать. Если в газетах появлялись какие-то статьи, им нельзя было полностью верить. Журналисты писали только то, что разрешало правительство, а разрешало оно мало: только нужные ему новости, хорошие о нем и плохие о других. Я сейчас не говорю о том, что происходит в Китае сейчас, однако так же было во время войны, даже до нее, а может, и всегда. Людей держали в неведении, будто по странной давней традиции, и об этом все до сих пор молчат.

Мы получали почти всю информацию через сплетни, передаваемые от одного к другому. О боях особо не говорили, только о том, как они на нас влияют. Мы обсуждали то же самое, что и вы сейчас: что происходят на фондовой бирже, как меняются цены, что становится дефицитом, и тому подобное.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что послужило толчком к войне. Ты думала, война началась в Европе? Вот видишь, может, ты тоже несведуща. Она началась в Китае, с ночного обстрела на севере Пекина. Убили нескольких человек, но тогда японцы получили отпор.

Ты об этом не знала? Даже я была в курсе, хотя, услышав эту новость, не придала ей значения. Подобные стычки происходили в Китае уже много лет, и очередная не казалась чем-то необычным. Это можно сравнить с погодой — летом она постепенно меняется, и однажды утром ты сетуешь, что жара наступила раньше, чем накануне. Вот так я и запомнила начало войны: только погоду, сырость и жару, из-за которой мой ум работал так же медленно, как и ноги.

В то время мы с Хулань могли думать только о том, какие блюда охладили бы нас изнутри. Мы постоянно обмахивались веерами или гоняли метлами кусачих мух. Днем мы постоянно пили горячий чай, принимали прохладные ванны и дремали или сидели на веранде, передвигая стулья вслед за тенью.

Меня часто тошнило, и это вместе с постоянным раздражением мешало разговорам. Хулань же чирикала, как неугомонная птица. Она сказала, что прекрасно знает, почему мне так плохо:

— Это все еда, которой они тут кормят. Все несвежее и одинакового кислого вкуса.

Когда я не ответила, Хулань продолжила жаловаться.

— Вань там, — она указала на город, — еще хуже. Там грязно и парит, как во вшивой помывочной. Вонь от сточных вод такая, что жжет в носу.

Подобные разговоры не избавляли меня от тошноты.

По вечерам курсанты и их наставники возвращались в монастырь на ужин. Мы ели все вместе в большой столовой, но американцы, чей пот капал прямо им в тарелки, предпочитали привычные блюда. Все остальные перешептывались, говоря, что не стоит в такую жару поглощать столько тяжелой пищи. Смотреть на это было просто невыносимо.

Хулань и Лун Цзяго ели с нами и Вэнь Фу. Помню, как часто размышляла о том, как муж приятельницы отличается от моего. Он был старше Вэнь Фу по меньшей мере лет на десять и благодаря более высокому рангу имел намного больше власти. Но никак не давал этого понять.

Однажды вечером мы слышали, как Хулань бранит Цзяго, запрещая ему что-то есть, потому что у него болел живот. Потом она во всеуслышание объявила, что нашла книгу, которую потерял ее рассеянный муж, а в другой раз сказала, что стирала его грязное белье, но пятно на штанах так и не отмылось.

Слыша все это, мы с Вэнь Фу смотрели на Цзяго в ожидании взрыва. Муж как-то рассказывал мне, что капитан очень вспыльчив и однажды швырнул стул в другого пилота, едва не попав тому в голову. Но когда Хулань ругала его, Цзяго ни разу не выказал ни гнева, ни стыда. Мне казалось, что он просто ее игнорирует, продолжая есть и лишь хмыкая в ответ на каждую ее новую ремарку.

Если бы Вэнь Фу волен был запретить мне видеться с Хулань, он обязательно бы так и сделал, более чем уверена. Но как он мог противиться моей дружбе с женой начальника? Поэтому, чтобы как-то исправить такое положение дел, он часто говорил про Хулань гадости.

— Такая женщина хуже шлюхи и злобного духа лисицы, потому что в ней смешано то и другое. Я предпочел бы, чтобы моя жена умерла, чем превратилась в нечто подобное.

Я ничего не отвечала, но втайне завидовала Хулань. Ее муж обращался с ней так мягко, хотя она и не была ему хорошей женой. Но не скажу, что восхищалась Цзяго. Он проявлял слабость на людях, и это вызывало у меня жалость. Правда, тогда еще я не знала правды об их браке, не знала, почему он позволял ей вести себя так, как она хотела.

После ужина мужчины, и китайцы, и американцы, оставались в холле и играли в карты. Если мы, женщины, выходили на улицу, чтобы подышать воздухом, к нам тут же слетались с победным и радостным звоном тучи комаров и загоняли нас обратно. Мы наблюдали за игрой и вдыхали дым от сигарет и сигар, запах пота иностранцев и китайского виски.

Благодаря этим наблюдениям я узнала, что мой муж пользуется популярностью у товарищей. Ему всегда занимали место за столом, поближе к вентилятору, и предлагали сигарету или выпивку. Вэнь Фу вознаграждал эти знаки внимания громким смехом и хлопаньем ладонью по столу. Тогда другие мужчины тоже смеялись и стучали по столу вместе с ним.

Однажды Вэнь Фу вскочил и громко сказал:

— Хотите знать, чему меня научил сегодня американский инструктор?

Когда двое других мужчин стали подбадривать его криками и хохотом до слез, он выпятил грудь, упер руки в бедра, стал покачиваться взад и вперед и лепетать что-то нечленораздельное.

Я заметила, как его дерзость и лихость раззадоривают других мужчин, как им хочется следовать его примеру. Он вел себя так, словно уже был прославленным героем, который никогда не терпит поражений, с какой бы опасностью ни сталкивался. А те, кто находился рядом, верили, что, общаясь и веселясь вместе с ним, станут похожи на него.

Но Вэнь Фу мог и испугать их, заставить ощутить опасность, которую собой представлял. Это я тоже видела.

Однажды мой муж вскочил из-за стола в такой ярости, что все вокруг насторожились. Он кричал на юношу, сидевшего напротив, тыкал пальцем в его карты, уже выложенные на стол, и повторял:

— Ты что, трюки мне показывать вздумал? Это что, действительно твои карты?.

Юноша, как и все за столом, застыл на месте. Но вдруг Вэнь Фу, все еще опираясь обеими руками о стол, улыбнулся:

— Ну и хорошо. — И он открыл свои карты, в которых был чистый выигрыш. — Опа!

Мужчины в недоумении переглянулись, потом зашлись хохотом, наперебой стали поздравлять моего мужа с удачной шуткой и хлопать по спине юношу, на которого он обрушился с обвинениями.

Хулань, Цзяго и все остальные считали Вэнь Фу умным, веселым, обаятельным. Я тоже смеялась вместе со всеми, правда, немного нервно. Пугающие забавы, в которые муж втягивал, кроме меня, и своих друзей, казались мне несмешными и жестокими. Но, похоже, так казалось мне одной.

Возможно, я не была совсем уж несведущей в жизни. Курсанты — умные и славные парни — не замечали того, что замечала я. Мой муж обвинял и мучил, кричал и угрожал. И в тот момент, когда его жертва терялась и не понимала, что делать дальше, он прекращал угрозы и становился добрым и прощающим, смеющимся и счастливым. Эта игра напоминала качели.

Все мы находились под властью странного убеждения, будто должны ему угождать, будто хотим этого сами. И когда нам не удавалось умилостивить Вэнь Фу, мы изо всех сил старались вернуть его расположение, словно боялись остаться без него и пропасть.

Летом после полудня небеса часто темнели и громыхал гром. Стоило нам с Хулань его услышать, как мы, прихватив наспех собранную корзинку с едой и рукоделие, пускались навстречу приключению. Мы быстро шли по тропинке, вьющейся позади монастыря, до маленькой открытой беседки, стоявшей на возвышении. Покрытый сочной зеленью склон был позади нас, озеро — перед нами, шумный город — далеко внизу. И в этом крохотном укрытии, почти на небесах, мы наблюдали за омовением мира до тех пор, пока город или вершины холмов не исчезали, и видимой оставалась только серая завеса дождя.

Беседка напоминала мне оранжерею на острове, и я понимала, что скучаю. Но только не по дому, где жили дядюшка и Старая и Новая тетушки. Мне хотелось вернуться в место, где я могла спрятаться, представить себе, что потерялась и скоро меня найдут. В памяти я перебирала свои никому не нужные сокровища: портрет мамы, крылья бабочки, рассыпавшиеся в пыль, высохшую луковицу цветка, который раньше поливала каждый день, думая, что он вырастет, превратится в волшебную девушку, и она станет мне другом.

Нет, конечно же, я не рассказывала Хулань о своих детских мечтах. Мы тихо сидели в беседке, как и полагается двум замужним женщинам. Вот только мне кажется, что тогда мы обе обращались к воспоминаниям, пытаясь понять, как могли так быстро расстаться с детством.

Мне запомнился один из дней, когда мы находились в беседке, в своем маленьком мире. Полыхнула молния, и пошел дождь, который с каждой минутой становился все сильнее, будто вообще не собирался заканчиваться. Нас поражало, что этот ливень настолько мощен и идет так долго. Когда прошло два часа, мы занервничали, хотя старались друг другу этого не показывать.

— Скоро пора будет возвращаться, — сказала Хулань, — даже если дождь не прекратится.

— Ну, что же делать, — отозвалась я. — Своей тревогой мы его не остановим.

— А кто говорил, что надо тревожиться? Ты сейчас смотришь на человека, который всю жизнь прожил среди наводнений. И пока вода не доходила мне до пояса, я даже чашек со стола не убирала.

Дожидаясь, пока закончится дождь, я просматривала старую шанхайскую газету, которую накануне нашла в столовой. Там было много интересных статей. Известная актриса попала в скандальную историю. Певец из русских евреев только что приехал из Маньчжурии, чтобы петь в благотворительном концерте. На банк, ограбленный две недели назад, снова совершили нападение. Британская лошадь по имени Еще Одну Милю выиграла скачки на прошлой неделе.

Реклама утверждала, что лекарство под названием «Желтый» способно излечить от спутанности мыслей, тревожности и медлительности. Старая тетушка как-то покупала его для дядюшки.

О боях почти не писали, я нашла только декларацию Чан Кайши[9] о том, что Китай больше ничего не отдаст Японии ни дюйма земли.

Читая, я то и дело заглядывала в сверток с едой, который в начале наших посиделок был довольно внушительным. Возможно, тревога из-за войны что-то сделала с моим аппетитом: я не могла предсказать, что стану есть, до момента, пока не проголодаюсь. Сначала мне хотелось одного, но потом оказывалось, что я не в силах проглотить ни кусочка этого кушанья и хочу совершенно другого! Поэтому дома я положила в корзинку понемногу всего, что оказалось под рукой. Ела я тоже по чуть-чуть, соответственно своим желаниям и состоянию желудка. Я взяла с собой соленую вяленую рыбу, сладкую вяленую говядину, маринованные овощи и даже острую капусту, вызывавшую жжение во рту и слезы. Вы тут называете такое «перекусом».

Когда выяснилось, что моих припасов недостаточно, я спросила Хулань, что есть у нее. Не найдется ли чего-нибудь соленого и хрустящего? И вот тогда она сказала, что я ношу под сердцем ребенка.

— Я точно знаю, — заявила Хулань так, словно уже приветствовала сотню младенцев в этом мире. — Когда что-то внутри тебя становится жадным до всех вкусов мира — это верный признак. И судя по тому, на что тебя тянет, это мальчик.

Сначала я ей не поверила. Я и сама еще оставалась ребенком, мне было всего девятнадцать, а Ху-лань — и того меньше. Что она могла знать? Я вскочила и прижала платье к бедрам, чтобы посмотреть на живот. Там ничего не было, и головка ребенка не пыталась выбраться наружу через мой пупок. Тем не менее я чувствовала что-то новое — столь сильную жажду жизни, что она могла поглотить меня целиком.

Но я подумала, что это кипит моя несчастливая натура, вечно неудовлетворенная тем, что имеет, и стремящаяся к чему-то большему. Старая тетушка рассказала, что такой же была моя мама. «Слишком сильная внутри! — тетушка указала на живот. — И никогда не бывала довольной. Положи перед ней десять слив, и она станет искать грушу».

— У меня просто не в порядке желудок, — сказала я Хулань. — Это все из-за постоянного ожидания бед.

— Говорю тебе, ты беременна.

Я покачала головой.

— Беременна, — кивнула она.

— Ай, ты думаешь, что я не знаю собственного тела?

— Ну хорошо, скажи, когда у тебя последний раз шла кровь?

Я тут же жарко вспыхнула. Она произнесла это вслух и громко! Будто это то же самое, что разговаривать о кашле, головной боли или пылинке в глазу!

— А какое это имеет отношение к ребенку?! — воскликнула я, и Хулань прикусила нижнюю губу, стараясь не рассмеяться.

— Тебе что, мама ничего об этом не говорила? — спросила она.

Я попыталась припомнить, что сказала Старая тетушка в то утро, когда я увидела свою первую кровь.

Проснувшись, я почувствовала странную липкость, задрала подол ночной рубашки и посмотрела на ноги.

— Меня кто-то порезал! — пробормотала я Пинат, думая, что это сон.

Кузина взглянула на меня и завопила. Она выскочила из кровати и побежала во двор с криками:

— Скорее! Уэй-Уэй убивают, как ее мать! Уже убили! Помогите! Помогите!

В комнату вбежали Старая тетушка, Новая тетушка, кузены, две служанки и помощница кухарки, размахивающая большим черпаком. Старая тетушка подошла поближе, окинула меня взглядом, и на ее лице не отразилось никакого испуга. Выпроводив домочадцев, она суровым тоном велела мне успокоиться.

Тем временем в комнату вернулись Новая тетушка с Пинат, которая смотрела на меня вытаращенными глазами.

— Смотри, она не умерла, — сказала Новая тетушка дочери и дала мне какие-то тряпицы.

— Слушайте внимательно, обе! — обратилась к нам с кузиной Старая тетушка. — Кровь — это знак. Когда девушка начинает думать о нечистых вещах, ее телу приходится очищать себя. Вот почему оттуда вытекает столько крови. Потом, если девушка выходит замуж за человека из хорошей семьи и становится достойной, примерной женой, любящей своего мужа, это прекращается.

Я запомнила ее слова. И вот теперь, в точности, как она и предсказала, кровь прекратила появляться.

— Чушь! — отмахнулась Хулань, выслушав меня. И плюнула на землю. — Чепуха.

Дождь не унимался. В тот день приятельница рассказала мне много странного, во что я не поверила. Да и с чего мне было ей верить? Она же верила в самые немыслимые истории! Хулань заявила, что женское тело каждый месяц вьет внутри себя гнездо. Да этого не может быть! А еще — что ребенок рождается оттуда, куда входит мужское достоинство мужа, а не через пупок! Какая чушь!

А потом Хулань объяснила, откуда это все узнала. Однажды она помогала роженице.

— Я говорю тебе правду. Я видела, откуда выходит ребенок. В прошлом году, своими глазами.

Деревенька, в которой жила семья Хулань, находилась неподалеку от авиабазы в Лояне, и одна из сельских девушек закрутила роман с пилотом.

— Бедняжка просто хотела изменить свою судьбу, — сказала Хулань. — Так делали многие, чтобы найти мужей, который увезли бы их с собой. Вот и она была такой же, как большинство деревенских девчонок: не очень красивая, будущая жена старого фермера или одноглазого жестянщика. Ее ждала жизнь, полная тяжелого труда, безо всякой надежды на счастье. Поэтому, когда эта девушка повстречала пилота, она охотно отдала ему свое тело ради одного крохотного шанса.

Хулан видела, что я ей не верю.

— Тебе это трудно представить, я знаю, — заметила она. — Ты живешь совсем иначе. Ты всегда знала, что выйдешь замуж за человека с положением, так что беспокоиться было не о чем.

Это прозвучало как обвинение, но заставило меня задуматься о самой Хулань. Может, она поступила так же, как та девушка? Отдала свое тело Цзяго ради одного-единственного шанса? Тогда ей повезло, и крохотный шанс превратился в хорошего мужа.

— Когда девушке пришло время рожать, — продолжала Хулань, — она попросила меня дойти с ней до дома пилота. Ей было так больно, что нам приходилось часто останавливаться. Но мы все-таки дошли до его дома, только парень очень разозлился, увидев ее. Он накричал на остальных мужчин, велев им уйти. Я стояла на улице, но все слышала. Девушка умоляла пилота жениться на ней, но он отказывался. Она дала ему слово, что ребенок — сын, но он заявил, что ему на это наплевать. Она предложила ему взять ее наложницей, чтобы потом он мог жениться на другой женщине, но он снова отказался. Тогда она заплакала и сильно рассердилась. Ей больше нечего было терять. Девушка закричала, что он не оставил ей больше шансов в жизни, что она все отдала ему. Она теперь не сможет выйти замуж, потому что в деревне все знают, что она — порченый товар. Ее семья от нее откажется, а ребенка ждут одни только горести!

Бедняжка так кричала и плакала, словно сошла с ума. Я вбежала в дом. Обхватив себя руками, она осыпала парня проклятиями: «Можешь убить нас обоих, так будет лучше, чем бросать нас на голодную смерть! Но знай, мы очень скоро увидимся после моей смерти! Потому что мы вдвоем скинем тебя с неба!»

Не помня себя от злости, пилот сильно ударил ее. Девушка упала, ушиблась животом о ручку кресла и скатилась на пол. Но этот удар ее не убил, и кресло тоже ее не убило. Пока она лежала на полу, у нее начались роды. Она вопила и рычала, пыталась отползти назад. Она кричала ребенку: «Не выходи! Не надо! Незачем здесь появляться!»

Мы с пилотом подбежали к ней. Я приподняла подол ее платья и увидела макушку ребенка. Потом появилась вся голова, и стало видно, что вокруг шеи намотана веревка, кожа будто испачкана в рисовой муке, личико голубого цвета, а глаза крепко зажмурены. Я попыталась вытащить младенца, чтобы размотать веревку. Я очень старалась, но девушка все время ерзала. «Лежи спокойно!» — прикрикнул на нее пилот. А она схватила его за волосы и не отпускала.

Теперь уже мы все втроем орали, не зная, что делать в этом кошмаре. Ребенок рвал мать на части, я тянула его, а она — пилота за волосы. Прошло столько времени, что мы уже не знали, сколько еще выдержим, и тут она откинулась назад и стала корчиться. Ее кидало из стороны в сторону, трясло все тело. Потом она сделала глубокий вдох, как будто никак не могла надышаться, выдохнула, глубоко вдохнула снова, и все. Все кончилось. Какой ужас! Не успела начаться одна жизнь, как вторая оборвалась. И этот ребенок, который торчал из ее тела, потемнел и тоже умер.

Хулань замолчала. Она мяла пальцами край платья и кусала губы. Я думала, что на этом ее история окончилась.

— Как грустно, — сказала я. — Ты права, нам обеим повезло.

Но Хулань заплакала.

— Не знаю, мальчик это был или девочка. Мама не позволила разрезать ее, чтобы посмотреть. Она не захотела отправлять свою дочь в загробную жизнь с разрезанным животом. И не захотела той же участи своему внуку или внучке, поэтому не дала отрезать ребенку голову. Так родители ее и похоронили, с наполовину родившимся ребенком. — Хулань взглянула мне в лицо. — Ну да, произнесла она, все еще плача, — это была моя сестра. А пилот — Цзяго. Он так испугался проклятия сестры, что женился на мне.

Я смотрела на нее во все глаза, не зная, что сказать. Наконец Хулань снова заговорила, но на этот раз уже спокойнее:

— Я знала, что он берет меня в жены, только чтобы развеять свой страх, чтобы она не сбивала его самолет. Но я все равно пошла за него, думая, что смогу отомстить за сестру. Конечно же, родители разозлились не на шутку. Я все говорила им, что выхожу за него лишь для того, чтобы превратить каждый день его жизни в кошмар, чтобы все время напоминать ему о сестре и о том, что случилось из-за него.

Откуда мне было знать, что Цзяго окажется хорошим мужчиной? Настолько хорошим. Ты же видишь сама, какой у него характер. Он так сожалел обо всем, так грустил. И со мной он очень добр, купил мне хорошую одежду, учил манерам, никогда надо мной не смеется. Откуда мне было знать, что он будет так добр?

Хулань уставилась на дождь, который все не прекращался.

— Иногда я все еще злюсь на него, — тихо сказала она. — А иногда думаю обо всем этом иначе. На самом деле он ее не убивал. Она бы умерла в родах, согласился бы он взять ее в жены, или нет. Мне порой кажется, что моя сестра злится на меня, и что ее ребенок, все еще свисающий с ее чресел, проклинает меня за то, что я вышла за мужчину, не захотевшего стать им мужем и отцом.

Вот так мы с Хулань стали делиться секретами. Сначала я рассказала ей, как мало знаю о собственном теле. А она — как искала мести, но нашла любовь. Потом, в тот же самый день, я рассказала про Пинат, о том, что это она должна была выйти за Вэнь Фу.

— Выходит, у нас обеих изменились судьбы, и как вовремя! Как нам повезло! — воскликнула Хулань.

Я ничего ей не ответила. Я рассказала ей только половину своего секрета, потому что больше не была уверена, что мне действительно повезло.

Я дождалась ночи и только тогда сказала Вэнь Фу, что жду ребенка. Мы собирались лечь в постель. Он потянулся ко мне.

— Нам нужно быть осторожнее, — : предупредила я. — Я беременна.

Он нахмурился и сначала, как и я, не поверил этому известию. Тогда я рассказала ему о своем аппетите, о тошноте и о том, что все это признаки зародившейся новой жизни. Он по-прежнему ничего не отвечал.

Возможно, Вэнь Фу просто не знал, как выразить словами возникшие у него чувства. В любом случае со мной он ими не поделился. Наверное, обычно будущие отцы расхаживают, как петухи, и хвастаются напропалую, но Вэнь Фу лишь сказал:

— Что, правда?

И стал раздеваться.

Вдруг он притянул меня к себе, обнял, прижался губами ко лбу, вдохнул воздух возле моего уха. В тот момент я подумала, что так он говорит мне, что счастлив, что рад известию о ребенке. Тогда мне правда казалось, что мне наконец удалось ему угодить, и я сама была счастлива стать гнездом для его будущих детей.

Но это ощущение у меня не задержалось. Вэнь Фу гладил заднюю поверхность моего бедра, задирая платье. Как он мог об этом думать? Я тихо запротестовала, но это его только раззадорило. Он старался раздвинуть мне ноги.

— Во мне теперь растет ребенок, — сказала я. — Мы больше не можем этим заниматься.

Да, конечно, когда я это говорила, то о многом еще не знала. Но в нем не было ни понимания, ни сочувствия ко мне. Он лишь рассмеялся и назвал меня деревенщиной.

— Я просто позабочусь о том, чтобы родился мальчик, — сказал Вэнь Фу, толкнул меня на кровать и забрался сверху.

— Остановись! — попросила я. А потом стала повторять все громче и громче: — Остановись! Остановись!

Вэнь Фу действительно остановился и хмуро поглядел на меня. Я никогда раньше так не кричала на мужа. Наверное, сейчас я на это решилась из-за ребенка. Благодаря ему мне захотелось защищаться. Но он продолжал смотреть на меня с таким страшным выражением лица, что я пробормотала:

— Извини.

А затем без единого слова он закончил то, что я просила его прекратить.

На следующий день я опять доверилась Хулань.

Я думала, что она выслушает меня как сестра и посочувствует, поэтому поделилась с ней рассказом о «неестественных желаниях» мужа и «переизбытке мужественности». Это по-прежнему происходило каждую ночь, даже после того, как я сказала, что ношу его ребенка. Я так беспокоилась, так переживала, и решила, что мои страдания будут достаточным оправданием того, что я снова поделюсь с ней своей бедой.

Хулань молча смотрела на меня. Может, ее шокировала моя откровеннность? Но наконец она произнесла:

— Ну, это же не беда. Тебе радоваться надо. Ты же именно так обзавелась этим ребенком, да? — В ее голосе мне послышалась насмешка. — Такие желания не вредят ребенку. Это всего лишь небольшое неудобство для тебя. Почему бы тебе не потерпеть его ради мужа? Скажи спасибо, что он все еще хочет тебя! Как только ты перестанешь его интересовать, он сразу отправится в другое место. Вот тогда ты поймешь, что такое печаль из-за мужа.

Настал мой черед удивляться. Я-то думала, что Хулань мне посочувствует, а она меня отчитала! И не унималась:

— Вот почему ты видишь плохое в хорошем? Ну, если будешь думать, что блюдо приготовлено плохо, то и на вкус оно окажется отвратительным.

Ты никогда не замечала, что иногда тетушка Хелен бывает очень злой? Так вот, знай! Может, она открывает эту сторону своего характера только мне, уж не знаю, почему. А может, я — единственный человек, которому она ее способна открыть.

Знаешь, что я думаю? Я думаю, что она так делает, когда ее что-то беспокоит, но ей нельзя об этом говорить. И вот тогда она прячет беспокойство, изображая из себя большое начальство. В тот день я, конечно, очень обиделась. Она меня так унизила, что я почувствовала себя ничтожеством. И лишь через несколько дней я узнала, почему она мне это сказала. Я понятия не имела, что она хранит секрет и позволяет прорваться наружу только гневу. Но об этом я расскажу тебе позже.

Именно в нашей беседке неделю спустя я и узнала, что началась война.

Хулань уснула после обеда. Начался ливень, и я решила отправиться в беседку одна и написать там письмо Пинат. Я писала о приятном: об интересных вещах, которые видела, о лодках на озере, о храмах, в которых побывала. Я предположила, что, возможно, мы скоро, всего через несколько месяцев, вернемся домой. И что когда мы прибудем к Новому году в Шанхай, я представлю всем своего маленького сына.

В этот момент я увидела Хулань, которая бежала к беседке. Ее мокрое платье нескромно облегало фигуру.

— Они улетают! Уже улетают! — кричала она на бегу.

Шеннолт находился на военно-воздушной базе, куда прибыли китайские командующие с севера и юга страны. Всех пилотов уже собрали на взлетной полосе, и все говорили одно и то же: времени на подготовку больше нет. Пора действовать.

Мы с Хулань бегом прибежали обратно в монастырь и, даже не переодевшись в сухое, принялись собирать мужей. Я аккуратно складывала в чемодан чистые рубашки Вэнь Фу, брюки, носки и новое хорошее одеяло.

У меня тряслись руки и лихорадочно стучало сердце. В Китае война. Возможно, Вэнь Фу погибнет, и я никогда больше его не увижу. Я сама себе удивлялась: неужели я все-таки люблю мужа, хотя и поняла это только сейчас?

Сигналя нам, грузовик загудел. Я побежала к Хулань, чтобы ее предупредить. Она оказалась не готова. Она трогала то ящик секретера, то волосы, плакала и причитала:

— Вот тебе и образ красивой жены на память! Что ему дать с собой на удачу? Эта книга… он ее все время забывает. Да где же она?

В аэропорту нам никто не говорил, куда отправляют наших мужей. Но мы видели, что над дождевыми тучами появляется ясное голубое небо. Мы были взбудоражены и очень горды.

Потом кто-то проводил нас в маленькую сырую комнату с крохотным потрескавшимся окном, сквозь которое снаружи все виделось тоже маленьким, но опасным. По узкой взлетной полосе хлестал дождь. Пилоты стояли под крыльями самолетов.

Кто-то показывал на лопасти пропеллера, кто-то бежал мимо с ящиком инструментов. Цзяго переходил от самолета к самолету, держа в руках большой лист бумаги — наверное, карту, — хлопающий на ветру.

Мы увидели, как лопасти закрутились, двигатели взревели еще громче. Я изо всех сил старалась не смотреть вокруг, не проронить ни слова, чтобы не накликать беды. Мне думается, все вокруг чувствовали то же самое, потому что молча замерли, не зная, чего ожидать.

Однако стоило самолетам начать медленно выруливать на полосу, Хулань принялась махать. Воздух, наполненный дождевыми струями, паром и дымом, делал происходящее похожим на сон. Хулань махала все быстрее и быстрее, а по щекам ее текли слезы. Самолеты помчались по полосе, и движения рук Хулань стали походить на судорожные взмахи крыльями безумной раненой птицы. Словно она надеялась, что ее усилия, ее пожелания и надежды смогут поднять их, один за другим, и водрузить на крылья победы.

На следующее утро мы узнали, что случилось на самом деле.