Кухонный бог и его жена

20. ЧЕТЫРЕ ДОЧЕРИ НА ВЫДАНЬЕ

Помнишь Эдау Фон? Она ходат в нашу церковь, у нее три дочери и два сына, одан из которых стал доктором. На помолвку Бао-Бао она пришла в красном платье.

Так вот, по словам Хелен, у одного из ее сыновей — проблемы с психикой. У сына Эдны проблемы, не у сына Хелен. Хотя Хелен говорит, что всегда беспокоилась о Фрэнке — у него, мол, нет надежного будущего. Но, услышав о сыне Эдны, стала благодарить судьбу. За Фрэнка благодарить, не за сына Эдны. Она сказала:

— Я должна быть благодарна судьбе за то, что у меня нет таких проблем в семье.

А я тогда подумала: это не благодарность, это оправдание! Точно так же думают люди в Китае. Они уделяют слишком много внимания чужим страданиям, чтобы забыть о своих.

Зачем сравнивать свои жизни с чужими? От этого человек только всего пугается, потому что начинает вспоминать, чего еще может лишиться. Почему люди не хотят просто надеяться на лучшее?

Если бы в Китае я думала как все, то все еще была бы там. Потому что я видела, что очень многие живут хуже, чем я.

После войны Шанхай наполнился нищими. Женщины, словно что-то рекламируя, сидели прямо на мостовой с плакатами, на которых была изложена их история. Эту бросил муж. У другой вся семья погибла во время войны. У третьей муж стал опиумным наркоманом и продал все, включая детей.

Мне было страшно. Если бы я знала, что сумею сбежать к лучшей жизни… Но тогда ни о какой лучшей жизни не шло и речи.

Я очень долго все обдумывала. И знаешь, что я решила? Я решила, что я все равно хочу уйти от мужа! Честное слово! Как-то ночью я лежала в кровати и поклялась себе это сделать, взяв в свидетели полную луну. Не знаю, наверное, можно сказать, что виной всему — мое упрямство, но я точно знала, что с Вэнь Фу я не выживу. Так что это решение я приняла задолго до того, как обрела надежду.

Перед уходом я собиралась навестить Старую и Новую тетушек. Мне казалось, что так будет правильно.

Но Данру слег с высокой температурой, потом пожелтел. А потом и у меня появились те же симто-мы. Думаю, мы заразились в пути, еще когда с нами были Хулань с мужем. Цзяго прислал нам письмо, в котором рассказывал об их новой квартире и своих успехах в работе. Внизу Хулань приписала несколько строк своим детским почерком: родители Цзяго оказались очень приятными людьми, а она купила новый стол, неописуемой красоты. В самом конце она обмолвилась, что ее здоровье в порядке, правда, недавно она болела. Цзяго добавил, что она стала желтой, как пшеничное поле, и худой, как лезвие серпа.

Так что, вероятно, во всем виноваты маленькие речные крабы, которых захотелось попробовать Хулань в Чанша. Из-за них мы и заболели. Зараза попала в наши тела и объявилась не сразу.

Когда заболел Данру, мне пришлось отправить посыльного на остров, чтобы сказать Старой тетушке, что мы не приедем. Телефонная связь между Шанхаем и островом все еще не была восстановлена.

Спустя неделю я получила письмо от Старой тетушки, написанное на характерном для нее ломаном языке. Она, как и Хулань, не ходила в школу и научилась писать уже будучи взрослой. И стиль ее посланий не походил на тот, что принято использовать в переписке, правильный и официальный. Она не знала, с помощью каких выражений можно продемонстрировать хорошие манеры. Она просто писала все, что приходило ей на ум.

«Я чуть не порвала твое письмо на части. Так разволновалась, когда увидела посыльного у дверей! Как можешь ты говорить, что у ребенка легкое недомогание, ничего серьезного? Здоровье — это самое важное, что у нас есть. У нас все здоровы, не то что у тай-тай Мяо. Помнишь, это она устроила твой брак с семейством Вэнь? Так вот, дело было на прошлой неделе. В одну минуту она стояла и ругалась на муху, которая не давала ей покоя, в другую — уже лежала на полу. Какое несчастье! Тогда ее муж побежал по улице, чтобы позвонить местному доктору. Звонил, звонил, звонил и не дозвонился! Все линии были заняты! Тогда он продолжил звонить. И звонил, звонил, звонил. И все без толку! Тогда он выбежал на улицу и крикнул мальчишке: “Эй, беги к доктору, торопись, я дам тебе денег!” И мальчишка побежал быстро, как скаковая лошадь, так соседка говорила. Кто знает, почему доктора так долго не было? Кто знает, кем он там занимался, не мной точно. Когда через два или три часа доктор попал в дом Мяо, как думаешь, что он там нашел? Жена Мяо рыдала над мужем Мяо, холодным, как пол, на котором он лежал. Мертвый. Подумай об этом. Он до смерти испугался, думая, что она умерла. Она-то не умерла как раз, а он умер. И ради чего? Я и сказала твоему дядюшке: “Вот теперь-то ты видишь, что нам надо починить телефон?” Он перестал работать во время войны. Я звонила дядюшке на фабрику, но не могла пробиться. А теперь твой дядюшка говорит: “Кому нужен этот телефон?”

У меня здоровье неважное, и он об этом знает. Что будет, если я упаду на пол? Уэй-Уэй, не нужно обо мне беспокоиться, но, когда приедешь, ты должна будешь сказать дядюшке: “Тетушка права, почините телефон”. Тебе надо его спросить: “Как вам будет хуже: без телефона или без жены?"

Повторю тебе: здоровье очень важно. Поправляйтесь скорее. Пейте побольше горячего, если болезнь вызывает озноб, и холодного, если у вас жар. Пиши и скажи, когда вы сможете приехать. Мне пора заканчивать письмо и идти на похороны мужа Мяо. Передавай всем привет».

Мы с Данру попали на остров Чунминдао только после наступления нового, 1946 года.

Я уже рассказывала, как тетушки обращались со мной, когда я была ребенком. Мне всегда казалось, что они меня не любят, что видят во мне недоразумение и обузу. Я к ним тоже никаких особых чувств не испытывала, как мне казалось. Да и с чего бы?

Представь себе мое удивление, когда я почувствовала жжение в глазах, глядя с лодки на приближающийся остров. Конечно, я старалась убедить себя, что прослезилась из-за сильного холодного ветра. Но потом я увидела их: дядюшку, Старую тетушку и Новую тетушку, машущих мне руками с пристани и кричащих:

— Вот и она!

И тогда я поняла, что дело вовсе не в ветре.

Они все состарились и осунулись, особенно Старая тетушка. Ее черты и характер утратили резкость. Даже глаза, некогда жгуче-черные, утратили свою глубину. У Новой тетушки добавилось седых волос, и, когда она улыбалась, по каждой щеке разбегалась паутинка тонких морщин. А дядюшка передвигался словно во сне, просыпаясь, только когда кто-нибудь ему кричал:

— Осторожно! Иди сюда!

Я бы даже сказала, что, увидев дядюшку, поняла, насколько они с отцом похожи. Те же рассеянный ум и слабая воля. Их глаза двигались от человека к человеку в поисках поддержки или чужого мнения, потому что собственным они не обладали. Ведь они всегда лишь изображали силу и властность, кричали, когда не знали, что сказать, и пугали людей, когда им становилось страшно самим.

Старая тетушка все время касалась моей щеки и приговаривала:

— Ай-ай! Посмотри на себя! Такая худая и бледная! А этот маленький мальчик? Неужели твой сын? Уже такой большой!

Данру сделал шаг вперед и протянул ей подарок, который я купила: несколько унций драгоценного корня женьшеня.

— Это вам, — сказал он. Потом нахмурился, вспоминая, что еще должен сказать. — Чтобы вы жили вечно. — И снова нахмурился. — И всегда были в добром здравии, — добавил он и посмотрел на меня: — Это все?

Я кивнула.

Старая и Новая тетушки погладили его по голове и рассмеялись.

Старшая продолжила:

— В прошлом письме ты, кажется, говорила, что в этом новом году ему только исполнится шесть. Как же так? Он ведь такой умный! Только посмотрите в эти глаза, прямо как у Гуна!

Я не знала, то ли годы смягчили тетушку, добавили ей доброты, то ли я впервые увидела в ней эту доброту, потому что сама прошла через трудные времена.

— А где Маленький Гун и Маленький Гао? — спросила я. — Им, должно быть, уже шестнадцать, семнадцать лет?

— Девятнадцать и двадцать!

— Какие взрослые! Чем они занимаются? Учатся в хорошем университете?

Старая и Новая тетушки переглянулись, словно размышляя, что мне можно рассказать.

— Они сейчас работают на судовой верфи, здесь, дальше по дороге, — решилась Новая тетушка.

— Чинят корабли, — добавила Старая. — Но скоро вернутся к учебе в колледже.

— На самом деле они не чинят корабли, — пояснила Новая. — Просто подвозят металл другим рабочим. Один грузит, а второй толкает тележку, ужасная работа.

Я попыталась себе представить, как эти двое избалованных мальчиков трудятся так тяжело и горько.

— Ах, Уэй-Уэй, ты сама все видишь, — вздохнула Новая тетушка. — Бизнес твоего дядюшки развалился во время войны. Станки проржавели, а денег, чтобы их починить и заново запустить фабрику, не было. То же самое произошло и с нашей семьей. Когда умирает дерево, трава под его кроной тоже жухнет.

— Ай-ай, — посочувствовала я. — Какая грустная новость.

— Даже грустнее, чем ты себе представляешь, — сказала Старая тетушка.

Они обошли вместе со мной и Данру свое жилище, от Старого Востока к Новому Западу, чтобы показать, что имеют в виду.

Большой дом обветшал. Потрескалась и стала шелушиться краска, полопалась и разошлась плитка на полу, пропуская наверх землю. Даже кровати провисли посередине, потому что у хозяев не хватало денег, чтобы перетянуть веревочные матрасы. Но больше всего пострадала оранжерея.

Стекла во всех окнах полопались или выпали, а краска с рам слезала топорщащимися лохмотьями. После стольких смен жары на ливни все внутри оранжереи сгнило и покрылось черной плесенью. Какие разительные перемены!

Видя и слыша все это, как я могла обвинить тетушек в том, что они устроили мне чудовищный брак? Как могла просить о помощи, чтобы выбраться из своего горестного положения?

Мы стояли возле оранжереи, когда я спросила у них о Пинат.

— Как дела у вашей дочери? — обратилась я к Новой тетушке. — Она все еще живет в доме на Хе-Де-роуд? Она просила у меня прощения, что редко пишет, но последнюю весточку от нее я получила около двух лет назад. И больше ни строчки. Ох уж эта Пинат!

Услышав это имя, дядюшка встрепенулся. Он запыхтел, состроил брезгливую мину и пошел назад к дому.

— Пинат мертва! — бросил он.

Мы с Данру даже вздрогнули.

— Что? Это правда? — вскрикнула я. — Пинат мертва?

— Дядюшка очень сердит на нее, — пояснила Новая тетушка.

— Данру, — сказала Старая тетушка, — пойди и попроси кухарку дать тебе миску лапши.

Сын посмотрел на меня.

— Слушайся старших, — велела я.

Когда мальчик ушел, Новая тетушка произнесла:

— Пинат сбежала от мужа. Она присоединилась к нехорошим людям, которые говорят, что помогают женщинам освобождаться от феодальных браков.

— к. Пф! У нее был не феодальный брак! — отмахнулась Старая тетушка. — Она же согласилась! Она хотела замуж! А те, кто ей помогал, не сказали ей всей правды. Во всяком случае, в самом начале. Надо было чаще пороть ее в детстве.

— Они ее обманули, — вступилась за дочь Новая тетушка, — И не сказали ей всей правды до тех пор, пока не стало слишком поздно. На самом деле они коммунисты, вот что я думаю. Да, представляешь?

— Ну конечно, ее муж с ней развелся. Пф! — снова фыркнула Старая тетушка. — А зачем ему принимать ее назад? Потом дал объявление во все большие и маленькие газеты Шанхая. Так и написал: «Я развожусь с Цзян Хуачжэн, женой-беглянкой». Твой бедный дядюшка, когда прочитал об этом, — дело было во время обеда, — чуть не подавился редиской!

— А теперь дядюшка считает, что она поступила так, чтобы убить нас всех, — сказала Новая тетушка. — Но это неправда, она хорошая девушка с добрым сердцем. Это только с головой у нее не все в порядке. Тем не менее нам всем угрожает опасность. Ты же видишь, что сейчас творится. Все эти разговоры о равенстве и единстве между партиями — чушь. Если Гоминьдан узнает, что наша дочь — коммунистка… Тс-с-с! Наши головы покатятся с плеч!

— Что за глупая девчонка! — воскликнула Старая тетушка. — Что с ней случилось? Я же совсем не тому ее учила! Ничего не осталось в голове. Надо было пороть ее больше.

— Так ее брак распался? — спросила я. — Мне очень жаль.

А знаешь, что я думала на самом деле? Ну конечно! Я думала, как Пинат удалось этого добиться. И надеялась, что мне удастся это у нее разузнать и последовать ее примеру.

Как положено вежливым гостям, мы с Данру провели в доме дядюшки две недели. Если бы мы уехали раньше, родственники решили бы, что мало значат для меня. Перед поездкой на остров я сходила в банк и сняла последние деньги со счета. Да, я говорила, что китайские деньги после войны потеряли в цене. Если я не ошибаюсь, у меня оставалось около двух тысяч, не больше двухсот американских долларов сейчас. Часть этих денег я истратила там, чтобы побаловать родню.

Каждый день я ходила с тетушками на рынок, выбирала овощи и мясо, что было для них дорого и чего, как я знала, они не ели уже довольно давно. Каждый день я громко спорила с тетушками, кому из нас платить. И каждый день платила сама.

Во время одного из таких походов на рынок я наконец сказала тетушкам, что хочу увидеться с Пинат.

— Ни в коем случае! — сразу отрезала Новая тетушка. — Это слишком опасно.

— Я тебе не разрешаю, — вторила Старая тетушка. — Эта девица не заслуживает встреч с родней.

В утро нашего отъезда Новая тетушка пришла в нашу комнату раньше обычного. Она велела Данру сходить к дедушке и попрощаться. Когда мы остались наедине, тетушка принялась читать мне длинную лекцию о Пинат, словно я все еще настаивала, что хочу увидеться с кузиной, и словно была воплощением ее недостатков.

— Может, никто и не знает, что она коммунистка, — сказала Новая тетушка. — Но Пинат все равно плохо влияет на других, может заразить их, как хворью. Нельзя ей этого позволять. Вот почему тебе не стоит с ней встречаться.

Я слушала молча.

В конце своей речи тетушка вздохнула:

— Вижу, с тобой бесполезно спорить. Ну что же, помешать я тебе не могу, но в таком случае я ни в чем перед тобой не буду виновата.

Она бросила на кровать листок бумаги и вышла.

Там оказался адрес и подробные указания: как добраться, на какой автобус сесть и какие ориентиры искать.

Внезапно Новая тетушка вернулась к дверям.

— Не говори Старой тетушке, — прошептала она и исчезла.

Так я поняла, что она сама втайне навещает Пинат. Спустя несколько минут ко мне зашла Старая тетушка.

— Я должна попросить тебя о любезности, — сказала она и положила на кровать небольшой сверток. — Здесь кое-что, что я одолжила у подруги, давным-давно. Мне очень стыдно, что я до сих пор не вернула эту вещь. Если у тебя найдется время, не могла бы ты ей это отнести?

На свертке красовался тот же адрес, который мне только что дала Новая тетушка, но еще на нем было написано имя: «миссис Лу».

— Мне так стыдно, — говорила Старая тетушка, и слезы струились по ее лицу. — Только никому не говори.

Вернувшись в Шанхай, я подождала неделю и пошла к кузине. О своих намерениях я никому не рассказывала. Я вышла в повседневной одежде, в которой обычно ходила на рынок или на прогулку в парк. Отойдя от дома на два квартала, я села на автобус.

Я уже рассказывала тебе о Пинат. Эта девушка обожала комфорт. Ее не интересовало ничего, кроме нарядов и косметики. Она всегда подчинялась моде и не имела собственных идей. Так что можешь себе представить, о чем я думала, пока автобус вез меня в неспокойную часть города.

Я вышла на Сань-Инь-роуд и оттуда пошла по улицам, слишком узким для автомобилей, но заполненным велосипедами и велотакси. Пинат жила в японском районе, где у домов не было углов, потому что они изгибались, как длинные тела драконов. Здания походили одно на другое: все двухэтажные, с крутыми скатами черепичных крыш. На улицах не было тротуаров, только неровная дорога, покрытая угольной пылью и плевками.

Странно, что японцы, так долго прожившие в захваченном ими Шанхае, не селились в лучших частях города. Конечно, в этом районе были и приятные места, но в основном его построили задолго до войны, и эти кварталы казались мне грязными, отвратительно пахнущими и чрезмерно многолюдными. Если бы кто-нибудь спросил моего мнения, я бы сказала, что этот район почти не отличается от китайских.

Я не понимала, почему студентам, писателям и художникам здесь так нравится. Наверное, жить впроголодь, питаясь одними идеями, казалось им романтичным. А еще здесь было очень много проституток, только не тех, высококлассных, которые жили на Нанкин-роуд, где располагались ночные клубы. Нет, этих девушек называли «придорожными женами», и я встречала их на каждом третьем шагу. Они стояли возле крохотных, на три стола, ресторанчиков или винных магазинов, расположенных в узких, не шире собственных дверей, домишках, или у крутых лестниц, ведущих в чайные, устроившиеся на втором этаже.

Потом я вышла на улицу, сплошь занятую книжными развалами. Там везде торговали старыми книгами, картами и журналами. Можно было найти все, от истории и любовных романов до поэзии и политики.

— Запретные истории! — обратился ко мне один из продавцов и показал из-под стола журнал.

На обложке была изображена кричащая и плачущая женщина в объятиях мужского силуэта. Я остановилась, чтобы взглянуть. В журнале оказались рассказы, вроде тех, что мы с Пинат когда-то читали в оранжерее. Стоя там, на улице, я вспомнила эти истории о девушках, которые не послушались родителей и вышли замуж по любви. Печальный конец всегда сопровождался моралью: «Поддашься чувствам — сломаешь себе жизнь», или «Влюбишься и утратишь достоинство», «Не теряй уважения к семейным ценностям, а не то потеряешь лицо». Я даже вспомнила те истории, из-за которых сильнее всего плакала. Мне казалось, что в них описывается трагическая судьба моей мамы.

Только там, у этого книжного развала мне пришло в голову, что все эти истории надуманы, что в них нет ни слова правды. Я, как Пинат и все остальные, представляла себе, что жизнь мамы закончилась трагично. Я сама позволила этим грустным историям себя напугать. И к чему это привело? Страх не уберег меня от несчастий, напротив, сделал беспомощной перед ними. Тогда мне пришла в голову другая мысль. Что, если мамина жизнь сейчас наполнена радостью и любовью? Что, если и я сумею обрести счастье? Мне оставалось на это только надеяться.

Честное слово, в тот момент я думала именно так. И потому не считаю дальнейшие события простым совпадением. Они произошли, потому что я наконец осознала нечто важное.

И вот что случилось.

Я почувствовала, как кто-то коснулся моего плеча. Развернулась, но не узнала улыбающегося мне мужчину.

— Уинни? — спросил он. — Помнишь?

Имя показалось мне знакомым. Понимаешь, я подумала, что он напоминает мне, как его зовут, и силилась сообразить, кто же это такой.

И тогда он сказал:

— Я не забыл, что навлек на тебя неприятности.

Что? О чем этот человек говорит?

И тут я узнала его голос. Это был тот самый военный, китаец и американец одновременно, Джимми Лю, который нарек меня Уинни.

Да-да! Твой отец. Вот так наше прошлое и будущее спустя пять лет после знакомства столкнулись на одной из улочек Шанхая. Можешь себе представить? Если бы я не отправилась повидать Пинат, если бы не отвела взгляд от дурацкого журнала, а Джимми Лю не вышел бы купить газет, если бы что-то произошло минутой раньше или позже — мы бы разминулись. Вот и скажи мне теперь, разве это не предначертание?

Так я и сказала твоему отцу много лет спустя, уже после того, как мы поженились. Как нам повезло, что предначертание нас соединило! Но твой отец не верил в предначертание, во всяком случае не в том смысле, который вкладывают в это понятие в Китае.

— Предначертание, — говорил он, — это линия твоей жизни, определенная кем-то другим. Но наша любовь выше всего этого.

Он предпочитал слово «судьба», то есть нечто неотвратимое.

Ну, для меня это было тем же самым, что и предначертание. Он же утверждал, что это разные вещи, и разница между ними очень важна. Поэтому я ему сказала:

— Может быть, у тебя американский взгляд на это, а я вижу то же самое, но по-китайски. Ты говоришь «красивая рыба в аквариуме», а я — «красивый аквариум с рыбой». Но слова не имеют значения, потому что красивый аквариум и красивая рыба — одни и те же.

Но твой отец настаивал:

— Мы полюбили друг друга с первого мгновения, поэтому наша воля объединилась, и мы друг друга нашли.

После этого я уже с ним не спорила. Как бы я сказала твоему отцу, что полюбила его не сразу? Нет, тогда, на танцах в Куньмине, я еще ничего не знала о чувстве, которое вспыхивает в один момент. А если я о нем не знала, то как могла его ощутить? Но когда мы столкнулись с ним во второй раз, моя любовь разгорелась очень быстро.

Возможно, правы мы оба, и наша встреча была моим предначертанием и его судьбой. Потом твой отец решил посвятить себя служению Богу и решил, что нас свела Его рука. А я не нахожу больше никаких объяснений тому, что мы все-таки встретились. Могу сказать одно: я шла по незнакомой улице Шанхая, и он оказался там же.

Столкнувшись, мы несколько минут вежливо беседовали, и Джимми Лю… Я до сих пор называю его по-китайски, по имени и фамилии. Так вот, Джимми Лю пригласил меня выпить чашечку чая в кафе через дорогу, присесть и немного передохнуть. Я согласилась, но только из вежливости. Нет, у меня действительно не было намерения развивать это знакомство.

Мы сели за стол на втором этаже маленькой чайной, которая показалась мне очень грязной. Я видела, как официантка собрала со стола чашки, ополоснула их холодной мутной водой и налила нам в них чаю. Мне пришлось дважды омыть свою чашку горячим чаем, прежде чем сделать хоть глоток. Чашку Джимми Лю я тоже вымыла. Да, уже тогда я беспокоилась за его желудок.

Несколько минут мы в молчании пили чай, а потом он спросил меня о Вэнь Фу:

— Он все еще называет себя Иудой?

Я рассмеялась, но потом шутливо отчитала его:

— Ты совершил дурной поступок. Мой муж на меня очень разозлился.

— Но это же я дал ему то имя, не ты.

Мне было слишком стыдно напоминать ему, как мы с ним танцевали и как друзья подшучивали над Вэнь Фу: этот американец, дескать, уже завоевал его жену. Не могла я рассказать ему и о кошмарной сцене, которая последовала за этим танцем, хотя щеки горели от гнева, стоило мне только о ней вспомнить. Должно быть, Джимми Лю понял это по моему лицу, потому что сказал:

— Это было ужасно. Мне очень жаль, что я это сделал.

— Нет, нет, — сказала я. — Не в этом дело. Я думала о том, сколько прошло лет и насколько все изменилось с того вечера. И ни одной перемены к лучшему.

Джимми Лю догадался, что трогать эту тему больше не стоит, и заговорил о других людях. Я рассказала о Цзяго и его новой работе в Харбине, и о том, что у Хулань все еще нет ребенка. Он — о своих друзьях из американских военно-воздушных сил, которых отправили в Пекин, следить за капитуляцией японцев. Он все еще работал в Информационной службе США, занимался связями с прессой генерального консульства Америки.

— Какая ответственная работа, — сказала я.

— Просто громкое название, — ответил он. — Каждый день я читаю по нескольку газет и слежу за тем, о чем там пишут. — А потом добавил: — Понимаешь, я же шпион!

Ну конечно, он шутил! Ему всегда нравилось поддразнивать людей, ты же помнишь своего отца. Не знаю, почему Хелен до сих пор считает, что он действительно был шпионом? Не был! Не слушай ее. Будь это правдой, стал бы он об этом так шутить?

Мы выпили еще чаю, потом еще, а потом еще. Неожиданно для себя я начала рассказывать ему об отцовских фабриках, о том, как обеднела вся моя семья, как тяжело трудятся теперь мои кузены. Джимми Лю не выказал ни пренебрежения, ни жалости — только сочувствие. Он сравнил войну с тяжелой болезнью: когда она уходит, мир не сразу возвращается к полному здоровью.

Рассказывая о Пинат, я не говорила, что она коммунистка. Просто упомянула, что она в разводе. Джимми не назвал ее «негодной женщиной». Он сказал, что многие браки не пережили войны.

Наконец я поведала ему историю отца, накликавшего на себя беду, сотрудничая с японцами. Джимми ответил, что это величайшая трагедия, что война толкает людей на ошибки, которые в мирной жизни они бы ни за что не совершили.

Видишь, каким он был? Я чувствовала, что могу рассказать ему почти все и получить в ответ только слова утешения, что он необычайно отзывчив для американца. Вот только о своем браке я молчала. Пока молчала.

— А как дела у тебя? — спросила я. — Как твоя семья за морями? Твоя жена и дети, наверное, очень скучают.

— Нет ни жены, ни детей, — сказал он. — Такого счастья у меня нет.

А потом он выложил на стол маленькую фотографию. На ней сидели в ряд, по старшинству, четыре молодые женщины, все в модных платьях и с модными прическами. Это были дочери миссис Лян, школьной подруги его тетушки. И эта миссис Лян предложила ему выбрать любую из ее дочерей себе в жены.

— Каждая из девушек получила образование, — сказал Джимми Лю. — Каждая играет на фортепьяно и умеет читать Библию на английском.

— К тому же они чрезвычайно привлекательны и стильно одеваются, — добавила я. — Такой богатый выбор, что решить очень сложно. И на которой бы ты хотел жениться?

Он рассмеялся. А потом серьезно произнес:

— На тебе. Только вот ты уже замужем.

Честное слово! Так он и сказал. Он мог выбрать любую из этих красивых девушек, молодых и невинных. Но выбрал меня. Как думаешь, почему?

В общем, тогда я не поняла, шутит он или нет. И, покраснев, опустила взгляд на часы.

— Ой! — воскликнула я. — Если я сейчас пойду к Пинат, то мне придется уйти сразу же, как только мы поздороваемся.

— Тогда стоит прийти к ней завтра, — посоветовал Джимми Лю.

— Да, иначе никак, — согласилась я.

— Тогда завтра я встречу тебя возле книжного магазина, через дорогу, и провожу, чтобы с тобой ничего не случилось, — сказал он.

— Нет, нет, не стоит беспокоиться, — возразила я.

— Никакого беспокойства. Я хожу сюда каждый день за газетами.

— Каждый день?

— Такова моя работа.

— Я собиралась прийти где-то в половине одиннадцатого. Скорее всего, для тебя это слишком рано.

— Я приду пораньше, на тот случай, если и тебе удастся выйти раньше.

Когда мы вместе встали и вышли из-за стола, я увидела, что он сделал. Он оставил фотографию четырех красавиц на столе.

На следующее утро я проснулась очень рано, счастливая и взволнованная. Я думала о своей жизни и о том, что она скоро изменится. Я не сомневалась, что так и будет, хотя и не знала, как именно это произойдет.

Но все мысли разом выветрились из моей головы, когда до меня донеслись крики Данру, эхом прозвучавшие по дому. Мальчика принес слуга, рассказав, что тот упал с лестничного пролета и ударился головой. Пока я успокаивала сына, ко мне, вся в слезах, пришла Сань Ма: отец проснулся в горячке и в спутанном сознании.

Я бросилась в комнату отца. Через пару минут туда вбежала кухарка, говоря, что она уходит от нас, потому что больше не может терпеть, как тай-тай Вэнь поносит ее стряпню.

А с того места, где я стояла, мне были слышны истошные вопли Вэнь Фу, за которыми последовали грохот и звон бьющейся посуды. Я спустилась и увидела, что по всей столовой разбросаны блюда, приготовленные на завтрак, а на стульях висит лапша.

Мне захотелось плакать от мысли, что моя жизнь не изменится никогда. Я навеки обречена беспокоиться о чужих проблемах, и на свои у меня просто не хватит времени. Все эти происшествия казались мне верным знаком того, что я не смогу сегодня выйти из дома.

Однако жизнь — странная штука. Она часто заставляет вас поверить в одно, но на самом деле преподносит совсем другое. Стоило мне отказаться от своих планов, как у меня снова появились шансы на их выполнение. Когда я поднялась к отцу, он читал газету и был только раздражен тем, что его побеспокоили.

— Должно быть, ему приснился кошмар, — предположила Сань Ма.

Я спустилась в столовую и обнаружила, что Вэнь Фу уже уехал на скачки, а разобиженная кухарка, успев навести порядок, ушла на рынок за продуктами для ужина. Маленький Данру кричал из кроватки, что хочет встать. Он забыл о своей шишке на голове, зато помнил, что мать Вэнь Фу пообещала взять его с собой в гости к друзьям, у которых был внук его возраста.

Я все-таки могла выйти из дома! Но в то же время мне стало понятно, что поздно что-то менять в жизни: было уже почти одиннадцать часов. Я старалась думать только о встрече с Пинат, и о том, как здорово будет снова ее увидеть. Взяв сверток, который просила передать Старая тетушка, я добавила к нему пять пар импортных чулок. Как же обрадуется им Пинат!

Конечно же, мои мысли все время возвращались к книжному магазину напротив чайной.

Я представляла себе, как Джимми Лю просматривает книги и нетерпеливо поглядывает на часы. Сначала мне хотелось взять такси, но потом я представила, как Джимми Лю бросает последний взгляд на часы и уходит из магазина. Какой смысл торопиться, если в конце меня ждет разочарование? Поэтому я смирила свои надежды и дождалась автобуса.

Когда я добралась до Сань-Ин-роуд, был почти полдень.

Мне пришлось заставлять себя идти не торопясь, спокойно, а дойдя до книжного магазина ж не поворачивать в его сторону головы. Надо идти дальше, идти дальше. Мне было трудно дышать. Я все время говорила себе: не обманывайся, его там нет. Просто иди дальше.

Я так и не позволила себе обернуться, глядя строго прямо перед собой, на центр дороги. Не оборачиваться. Идти вперед.

Я прошла мимо книжного магазина, так и не взглянув на него. Я шла, шла и шла, пока не оказалась в квартале от него и только там. остановилась с тяжелым вздохом. Ощутив боль в сердце, я поняла, что все-таки позволила закрасться туда надежде. И вздохнула снова, только теперь очень грустно. А следом за моим вздохом послышался еще один. Вздох облегчения. Только на этот раз вздыхала не я. И наконец я обернулась.

И увидела его лицо! И такую радость на этом лице!

Мы не произнесли ни слова. Он взял меня за руки и крепко их сжал. Так мы и стояли, с влажными от счастья глазами, зная без слов, что оба чувствуем одно и то же.

Сейчас я прервусь, потому что каждый раз, когда я вспоминаю эти минуты, мне надо немного поплакать. Не знаю, отчего сейчас так грущу из-за события, которое подарило столько счастья. Наверное, так всегда происходит с лучшими из воспоминаний.