Кухонный бог и его жена

17. ЧЕТВЕРО ВОРОТ

В следующем году Вэнь Фу ничуть не изменился. Но я менялась, шаг за шагом. Для Хулань и других, наверное, я оставалось прежней, но только потому, что тщательно скрывала свои чувства. Я делала вид, что все время занята ребенком и что мне некогда беспокоиться о чем-то другом.

Летом 1941-го мне нравилось сидеть в саду с Данру на руках, дожидаясь грозы и молний. Я говорила ему:

— Слушай, сейчас будет «бум»! А теперь, смотри, вон там! Ах, как красиво!

Ему было десять месяцев, и он умел хлопать в ладоши.

Тем летом было тепло по утрам, но перед тем, как разгоралась полуденная жара, приходили грозы. Потом шел дождь, всегда днем, и земля начинала благоухать. А девочки бежали во дворы, торопясь снять белье с веревок.

Могло показаться, что моя жизнь стала спокойной и ленивой и что мне было нечем заняться. Сплошной летний отдых. Но на самом деле единственными приятными моментами для меня были минуты, когда я играла с сыном. Я собирала в сердце эти теплые мгновения, чтобы пережить все остальное.

Данру был такой умница! Наверное, каждая мать так говорит про свое дитя. Но ты представь сама: когда ему не было и года, я спрашивала:

— Где мама?

А он показывал на меня и улыбался.

— Где Данру? — Он показывал на свой животик и улыбался.

— Где папа? — И он показывал на Вэнь Фу, только без улыбки.

Данру верил мне, каждому моему слову. Если он просыпался голодным и начинал плакать, я входила в детскую и говорила:

— Не плачь, не плачь. Я сейчас пойду вниз и принесу тебе что-нибудь вкусное.

И когда я возвращалась к нему, он так и стоял в кроватке, но без слез.

Так что я знала, что Данру вырастет хорошим человеком, доверчивым и заботливым. Он совершенно не был похож на отца.

Выгнав Минь, Вэнь Фу вернулся в мою постель. А еще он спал с самыми разными женщинами: местными девушками, проститутками, даже со школьной учительницей. Думается, мы все для него были на одно лицо, как стулья, на которые он садился, или палочки для еды. Если бы я хоть слово сказала против или вообще рискнула как-либо перечить ему, он устроил бы огромный скандал, и обязательно за ужином. Ради покоя в доме я старалась держать рот на замке, но внутри у меня все бушевало. И промолчать удавалось не всегда.

Однажды причиной для скандала действительно стало одно-единственное мое слово. Вэнь Фу попросил кухарку приготовить свое любимое блюдо: свинину со сладкой капустой. Я тоже любила это, но тем летом капуста уродилась невкусной, видимо, пила плохую воду. И когда Вэнь Фу спросил, понравилась ли мне еда, я решила ответить честно:

— Горько.

На следующий вечер он заказал мне то же самое блюдо, и больше ничего.

И с улыбкой спросил снова:

— А сегодня как оно тебе?

Я ответила так же, как прежде. И так вечер за вечером. Одно и то же блюдо, один и тот же вопрос, один и тот же ответ. Мне приходилось есть горькую капусту или оставаться голодной. Но я не сдавалась. Я дождалась, пока Вэнь Фу не устал от этой капустной игры. И за две недели выяснилось, что мой желудок крепче его дурного нрава.

Это может показаться глупостью: такое противостояние из-за невкусной капусты. Я могла солгать: «Сегодня еда просто восхитительна», но мне казалось, что уступка равносильна признанию, что моей жизни настал конец.

Итак, наши отношения становились все хуже. Кстати, хорошо помню, что в то время все вокруг приходило в упадок, по всей стране. Многие — например, пилоты, приходившие к нам на ужин и маджонг, — говорили о войне, словно о какой-то эпидемии, распространявшейся по земле и заставлявшей людей лгать, мошенничать и ненавидеть друг друга.

Мне казалось, это началось год назад, когда внезапно закрыли Бирманскую дорогу и сюда перестали доходить грузовики с боеприпасами. Люди кричали:

— Какие могут быть самолеты-истребители без керосина? Как армия защитит нас без оружия?

Все злились, оттого что чувствовали себя беспомощными. Эту дорогу закрыли не японцы, а англичане. Они ею управляли и решили прикрыть, когда не смогли выбрать, какое правительство поддержать: японское или китайское. На принятие решения у них ушло целых три месяца. И когда они наконец сказали, что поддерживают Китай, кто им поверил? Нет, все, конечно, сделали вид, что рады их возвращению. А что еще оставалось?

Американцы были ничем не лучше. Они провозглашали китайцев своими лучшими друзьями. Летом даже приезжал Шеннолт с обещаниями привезти самолеты, чтобы нас защищать. Но на следующий день мы услышали, что американские компании заключают крупные сделки с японцами, продавая им топливо и металл на самолеты, те же, которые сбрасывали бомбы на Китай. Что бы ты почувствовала, услышав это? Как много пилотов, и в том числе наших друзей, погибло! Уже не было в живых половины третьего выпуска и почти всех, кого зачислили на последующие курсы, шестой и седьмой. Все совсем еще мальчишки. Вечерами пилоты рассказывали о новых смертях, новых павших героях. Сколько же горьких и злых слез мы пролили!

Но худшее ждало нас впереди, когда китайские лидеры поклонились японцам. Второй по рангу лидер Гоминьдана заявил, что Китаю надо сдаться и поддержать японское правительство. Это было равносильно приказу разрыть могилы наших предков и бросить кости псам. Кто мог до такого додуматься? Но нашлись те, кто додумался, и с каждым новым разом мы все больше теряли надежду. Иногда нам даже казалось, что мы терпели и боролись лишь ради этого унижения.

На рыночной площади часто проводились собрания, где ругали предателей и выкрикивали лозунги, чтобы поддержать боевой дух людей. Однажды я сама оказалась на таком собрании. Армейский капитан кричал в громкоговоритель, что китайский народ не должен сдаваться.

— Мы должны стремиться к сопротивлению японцам, — говорил он. — Даже если ради победы нам придется пожертвовать всей кровью хань[16] до последней капли.

Мы с Хулань удивлялись этим речам, потому что, кроме нас, в толпе не было ни единого носителя крови хань. Толпа состояла из представителей различных племен: мяо, бай, ии, хуэй, бирманцы и другие бедные горные народы и беженцы. Их вынудили спуститься с гор, чтобы послужить войне и отдать своих сыновей в солдаты и рабочие. С ними обращались как с ничтожествами, как со скотом, которому доверено только переносить грузы. Но они стояли тут, слушая патриотические речи о китайцах хань на языке, который не был им родным, хлопали в ладоши и громко приветствовали оратора. Я тогда подумала, что в горах эти люди, видимо, вели очень тяжелую жизнь. Мне вспомнилась одно мудрое высказывание, известное здесь каждому: если не можешь изменить свою участь, измени к ней отношение. Наверное, эти люди так и сделали, перестали винить во всем судьбу и поверили, что тоже стали Хань. И теперь у них появилось то, ради чего стоило сражаться. И я решила, что у этих людей есть чему поучиться.

После того дня на площади я стала понемногу менять свое отношение к жизни. Я не чувствовала, что готова умереть, нет, еще нет. Но думала так: если мне суждено скоро умереть, то я больше не буду страдать в этом браке. А если не умру, то найду способ из него выбраться.

Примерно в то же время начала меняться и Хулань. Но в ней поменялось не отношение к жизни. У нее вырос аппетит. Она с каждым днем ела все больше и больше.

Сначала я подумала, что Хулань беременна, но почему-то молчит об этом. Я знала, что ей безумно хочется иметь детей, она никогда этого не скрывала. Когда бы я ни жаловалась ей на Вэнь Фу, или на войну, или на то, как я скучаю по дому, она отвечала:

— Будь у меня такой сын, как у тебя, я бы все перенесла с благодарностью.

Но сына у нее по-прежнему не было, а она продолжала тянуть в рот все, до чего могла добраться. Она всегда ощущала голод. И я не говорю о тяге к нежнейшему тофу или ароматной жирной свинине, словом, к чему-то конкретному. Нет, она видела нищих, сотнями и тысячами входящих в город каждый день, замечала, как они истощены, как открывают рты, будто надеясь поймать что-нибудь съедобное, как кожа свисает с их костей, и ей становилось страшно.

Кажется, что она представляла, что станет такой же, если ей будет нечего есть.

Мне запомнилась молодая нищенка, прислонившаяся к стене, ведущей в старую часть города. Хулань смотрела на нее, а девушка — на Хулань, и во взгляде ее было что-то жестокое и неистовое.

— Почему она так на меня смотрит? — спросила Хулань. — Как изголодавшееся животное, готовое сожрать меня, чтобы спасти свою жизнь.

Каждый раз, когда мы проходили мимо, Хулань утверждала, что девушка становится все тоньше и тоньше. По-моему, в этой нищенке она ввдела себя в прошлом, оставшейся в далекой деревне. Как-то Хулань рассказала, что ее семья чуть не умерла от голода.

— Каждый год наша река выходила из берегов. Иногда понемногу, а иногда сильнее. В один год воды было столько, что казалось, будто перевернулся огромный чайник. Когда вся эта грязная вода залила поля, весь урожай погиб, и есть стало нечего. Остались только сухие лепешки из сорго. У нас не хватало чистой воды, чтобы распарить их, поэтому мы так и ели их сухими и твердыми, смачивая только своей слюной. Мама делила всю еду на части, сначала мальчикам, а потом, вдвое меньше, — девочкам. Однажды я так проголодалась, что съела всю лепешку сама. Когда мама об этом узнала, она побила меня с криками: «Какой эгоизм! Съесть всю лепешку!» И потом она не кормила меня целых три дня. Я так плакала, у меня так болел живот! И все эти мучения мне пришлось перенести за одну сухую лепешку сорго, о которую зубы можно было поломать!

Ты бы подумала, что раз Хулань помнит эти жесткие лепешки, то не станет жалеть монет или даже еды для миски нищего. Нет, я не говорю, что сама подава — ла им все время. Просто Хулань не сделала этого ни разу. Она старалась съесть как можно больше сама. Копила жир на теле так, как некоторые копят деньги на счету, чтобы потом воспользоваться ими в крайнем случае. Вот что я имела в виду под тем, что Хулань изменилась. Когда-то она была очень щедрой, но теперь, увидев бедственное положение других людей, вспомнила, что не так давно была такой же, как они. И, возможно, все еще может такой стать.

Этим летом Вэнь Фу и Цзяго уехали в Чунцин. Цзяго сказал, что там они будут обучать людей, прибывших защищать новую столицу. Он точно не знал, когда они вернутся, но приблизительно через два или три месяца.

Перед отъездом мой муж хвалился важностью своей работы: обеспечение воздушных и наземных сил радиосвязью, чтобы можно было вовремя предупредить о приближении японцев. И когда он это говорил, я задумалась: как ему доверили такое важное дело? Ему, известному лжецу? Я радовалась его отъезду.

После того как мужчины уехали, Хулань стала внимать каждому слуху.

— Говорят, японцы собираются снова бомбить Чунцин, причем скоро! А может быть, и Куньмин! — как-то сказала она и принялась за приготовление большого обеда для себя.

Услышав раскаты грома, Хулань выбежала во двор и посмотрела на небо, ожидая увидеть бомбардировщики, спрятавшиеся за дождевыми тучами.

— Положись на уши, пока не видят глаза, — посоветовала я. — Гром всегда раздается со стороны больших Бирманских гор, на западе. А бомбардировщики прилетят с севера или с востока.

— С японцами никогда не знаешь наверняка, — с умным видом изрекла Хулань. — Они думают не так, как китайцы.

А потом она снова выбежала во двор, чтобы уличить меня в ошибке.

Так было несколько раз. Однажды я купала на кухне Данру, и вдруг до меня донесся ее вопль:

— Летят! Все, кончились наши дни!

Я подхватила на руки Данру, замочив платье, и выбежала на улицу, чтобы посмотреть, куда она показывала. Там, в небе, виднелась стая птиц. Их строй напоминал строй японских истребителей.

Я с облегчением рассмеялась:

— Это птицы! Единственное, что они могут на нас сбросить, лишь испачкает нам головы.

Хулань казалась оскорбленной в лучших чувствах.

— Почему ты надо мной смеешься?

— Не над тобой.

— Я видела, как ты смеялась.

— Ну конечно, я смеялась. Ты же сказала мне, что мои дни кончены, я выбегаю и вижу, что еще жива. На небе только птицы. Вот я над этим и смеюсь.

— Они выглядят прямо как самолеты, даже сейчас. Сама посмотри. Любой мог бы ошибиться.

По мне, эти птицы выглядели как птицы. И в тот момент я подумала, что у Хулань, наверное, портится зрение. Она начала обвинять меня в том, что я что-то не так вижу, а раньше просто подтрунивала надо мной.

Однажды Хулань отложила спицы для вязания и вмиг потеряла их. Когда я их нашла, она долго смеялась и сказала, что, должно быть, их проглотило привидение, а потом выплюнуло обратно. Но в следующий раз она потеряла иголки, нахмурилась и заявила:

— Наверное, это твой сын их куда-нибудь затащил.

Я задумалась, каково это — прожить жизнь, ничего не видя в ясном свете и не замечая собственных ошибок. Но с другой стороны, с какой стати она взялась винить моего сына в собственной невнимательности? И почему я должна терпеть ее придирки, когда это она перепутала птиц с бомбардировщиками?

В следующий раз, когда мы с Данру и Хулань отправились на рынок, я отвела ее к торговцу, продававшему очки.

Крохотный магазинчик в новой части рынка появился после начала войны. У продавца на столе лежало несколько пар очков, а остальные размещались в нескольких корзинках. Те очки, что на столе, как объяснил продавец, нужны были только для того, чтобы определить остроту зрения.

Хулань надела первые, посмотрела на нас с Данру и рассмеялась:

— Ой, я сейчас как будто снова оказалась на той горной дороге. От этих очков у меня голова кружится.

Данру в полном молчании и с беспокойством наблюдал за ней.

— Что, думаешь, куда спряталась тетушка Хулань? — спросила она малыша. Он улыбнулся и стянул очки с ее лица.

Мы обе рассмеялись, и Хулань примерила еще три разные пары. Но, надев на нос четвертую, затихла и не дала Данру стянуть и эту тоже. Она посмотрела вверх и вниз, сняла очки, потом надела снова, подошла к дверям и посмотрела на лавочки через дорогу.

— Я вижу чудесный шарф, — сказала она. — И бобы, которые надо купить.

Продавец был очень доволен. Он показал Хулань корзинку, в которой были нужные ей очки, и предложил ей выбрать. На некоторых красовалась золотистая оправа, а некоторые казались сделанными из дешевой жести. Потом я заметила, что у каких-то недоставало дужки или из-под стертой позолоты виднелся сероватый металл.

— Это же старые очки, — сказала я продавцу.

— Конечно, старые, — согласился он. — А где сейчас взять новые? Весь металл идет на военные нужды, а не на такие вещи.

Он повернулся к Хулань:

— Вот, мисс, эти особенно хороши, британские. А те, что сейчас на вас, подешевле. Признаюсь, они из Японии.

Это известие не обеспокоило Хулань и Данру, увлеченно перебиравших оправы. Но меня очень смущало, что в корзинках, возможно, лежат очки мертвецов.

Хулань выбрала очки с круглыми стеклами, без оправы, лишь с небольшим островком металла, удерживающим их на переносице, и золотистыми дужками. Я сказала, что в них она похожа на ученого, и ей это очень понравилось.

По пути домой она все время то снимала очки, то надевала снова.

— Ты это видишь? — спрашивала она меня.

— Корзина с красными перцами.

— А это? — Она указывала вниз по дороге.

— Мужчина продает каменный уголь.

— А за ним?

Она будто устраивала мне проверку зрения!

Так Хулань и рассматривала все на рынке, с очками и без. По дороге нам попался военный грузовик, возле него которого стояли солдаты. Данру смотрел на них во все глаза, и я задумалась о том, что он сейчас видит. Солдаты были совсем молодыми, еще мальчиками, только что призванными на службу, судя по тому, как на них висела форма. Многие из них выглядели гордыми и восторженными. Кто-то любовался своими новыми ботинками. Скоро этот грузовик отвезет их в места, о существовании которых они раньше не подозревали. Но сейчас в их лицах я видела детскую доверчивость, как у Данру.

Мужчина постарше прокричал приказ, и солдатики выпрямились и полезли в грузовик, чтобы встать там, в кузове, опираясь на деревянные поручни. Только тогда я увидела матерей, бабушек и сестер, плачущих и машущих им с другой стороны дороги. На них были тюрбаны и яркие юбки, самая нарядная одежда. Они спустились с гор, чтобы попрощаться. Кто-то из молодых солдат улыбался и радостно махал в ответ, но кто-то был напуган. У одного дрожали губы, которые он по-детски прикусил, пытаясь сдержать слезы.

Я смотрела на этого юношу, по сути, еще ребенка, и думала о том, куда он едет и что будет с ним дальше. Наверное, он и сам думал о том же.

— А это видишь? — снова спросила Хулань, указывая на корзину грибов, моих любимых. И вскоре я забыла о молодых солдатах.

В то утро Хулань стала большим экспертом по грибам. Теперь, когда она хорошо видела, она быстро обнаруживала все недостатки товара: примятые, перестоявшие или поломанные. К счастью, выбор был богатый, и все свежее. В Куньмине грибы круглый год росли в тенистых складках почвы возле холмов, окружающих город. Я выбрала несколько штук на длинных ножках и с крупными шляпками. Не помню, как они называются, но до сих пор помню их вкус. Если их посолить и обжарить в горячем масле, то они становятся такими нежными, такими легкими, что их можно есть целиком, и шляпку, и ножку, ничего не надо выбрасывать. В тот день на рынке мне их очень хотелось. Я собиралась приготовить их с острым перцем, который долго вымачивается в масле, пока не потемнеет. Я как раз думала об этом блюде и уже тянулась к банке с перцами, как раздался вой сирен и заговорили репродукторы:

— Пип! Пип! Пип! Внимание! Внимание!

Эти звуки повторялись снова и снова. Люди отреагировали на них так же, как в Нанкине, когда японцы сбросили листовки. Я схватила Данру и выронила все остальное: и грибы, и перцы. Люди вокруг нас тоже бросали пожитки на землю и с криками разбегались в разные стороны, к городским воротам. Именно это советовали делать голоса из репродукторов:

— Бегите к ближайшим городским воротам, и прочь от города!

— Ближайшие! А где ближайшие? — кричали люди.

Хулань поправила очки.

— Сюда! — крикнула она, указывая на юг.

— Нет, сюда ближе, — прокричала я в ответ, показывая на север.

— Некогда спорить!

— Поэтому я и говорю, что надо бежать на север. Если поторопимся, то успеем.

И я бросилась к северным воротам, больше не тратя времени. Через пару минут я увидела, что Хулань бежит рядом со мной. Когда появились японские самолеты, мы все еще бежали. В небе появились и бомбардировщики, и истребители, мы видели, как они подлетают, и знали, что они оттуда, с неба, тоже видят нас. Видят даже, как нам страшно. Они могли решать, какой город бомбить, каких людей расстреливать.

Я видела, как они приближаются. И если бы не берегла дыхание для бега, то непременно сказала бы Хулань:

— Видишь, они прилетели с востока, как я и говорила!

А потом мы обе увидели, как самолеты разворачиваются, все сразу. Они полетели в другом направлении, а мы остановились. Спустя несколько секунд мы услышали взрыв бомбы, потом еще одной, и еще. Земля под ногами вздрогнула. А потом все кончилось. Мы не умерли. Над юго-восточной частью города поднимался дым. Данру хлопал в ладоши.

Как только сирены замолчали, мы отправились обратно. Люди, ликуя, поздравляли друг друга:

— Какая удача! Удача!

Вскоре мы уже снова были на рынке, многолюдном как никогда раньше. Люди, выжившие во время налета, решили не откладывать покупок. Кусок мяса или пара обуви перестали быть для них лишней тратой или роскошью. Ведь жизнь могла оборваться в любую минуту, под вой следующей сирены.

Мы с Хулань вернулись к торговцу, чтобы купить грибы, которые нам так понравились. Торговец сказал, что во время бомбежки ничего не потерял, что весь его товар цел и невредим. Мы поздравили его, и он предложил нам хорошую иену. Все ощущали прилив щедрости.

— Ее сын такой умница, — сказала Хулань, показывая на Данру. — Ему нет еще и года, но когда завыли сирены, он не плакал. А когда стали падать бомбы, он решил, что это гром от молнии. Он повернулся, подождал молнии, а когда все закричали, стал хлопать в ладоши.

Я была очень горда тем, как Хулань рассказывает о моем сыне, и подбросила его в воздух, чтобы он рассмеялся.

— О, да ты у нас настоящий пилот!

— Какой хороший мальчик! — сказала Хулань.

— И такой умница!

— И такой умница!

Всю дорогу домой мы с Хулань во всем соглашались друг с другом. Как хорош Данру, как повезло, что мы живы, как дешево мы сделали покупки на рынке!

В тот вечер мы отпраздновали удачный исход первой бомбежки роскошным ужином и большим количеством ароматного чая. Тетушка Ду и служанки хохотали, в который раз рассказывая, где они сидели или стояли, когда завыли сирены. На десятом круге истории стали глупыми и смешными, и мы все продолжали хохотать, пока слезы не потекли из глаз.

Я несла вниз ночную вазу, — говорила горничная. — И вдруг — бабах! А потом — бубух! И на пол упала бомба! Пахучая катастрофа!

— Ты думаешь, это ты испугалась? — вторила тетушка Ду. — Я гналась за курицей с топориком в руках, и вдруг оказалось, что это курица гонится за мной!

— Так мы и стояли, Уэй-Уэй и я, спорили о том, в какую сторону бежать, — дождалась своей очереди Хулань. — Вот точно вам говорю, когда бомба уже над твоей головой, не время спорить, куда бежать ногам!

Спустя два дня бомбардировщики прилетели снова. И мы снова побежали к городским воротам, и снова вернулись домой невредимыми, чувствуя себя настоящими счастливчиками. В тот вечер мы тоже праздновали, но уже не так шумно. Мы опять делились друг с другом забавными историями, только до слез больше не смеялись.

Через два дня они снова прилетели, и на этот раз нам стало не до шуток и смеха. Мы тихо разговаривали. Тетушка Ду слышала, что чью-то жену сильно ранило. Хулань удивлялась, почему наши самолеты не наносят ответного удара, и надеялась, что наши мужья скоро вернутся из Чунцина. Я упомянула, что японские самолеты всегда прилетают с востока, и тетушка Ду согласилась:

— Да, всегда с востока.

Вот так всё и было. Самолеты продолжали летать, примерно по три раза в неделю, всегда утром. Уж не знаю, почему им так нравилось утром, может, и не было никакой особой причины. Просто такая работа: бомбить Куньмин по утрам, а Чунцин — после полудня. И эти бомбежки стали частью нашей жизни.

Мы продолжали пугаться, когда слышали сирены, но уже не бросали вещи, которые держали в руках, а аккуратно ставили их на место. Тетушка Ду следила, чтобы мы не оставляли на печи кастрюль и сковородок.

— Какой смысл спасать жизнь, чтобы потом возвращаться к пепелищу? — говорила она.

Хулань приготовила сумку с едой и держала ее у выхода, чтобы прихватить с собой. Данру тянул ко мне ручки, готовый к побегу. И мы шли, очень быстро и серьезно, будто на похороны, надеясь, что в конечном итоге покойниками окажемся не мы.

Иногда мы ходили к северным воротам, иногда к восточным. На пути нам попадались дома, разрушенные предыдущими бомбежками. У построек вокруг них стены были невредимы, но отсутствовали соломенные крыши — словно ветром посрывало шляпы с голов.

Добравшись до ворот, мы либо спрыгивали в ямы, либо прятались за деревьями. Там мы беседовали с одними и теми же людьми, которых встречали там день за днем, обмениваясь рекомендациями насчет лавок, торгующих лучшей лапшой, лучшей пряжей или микстурой от кашля.

Я всегда выбирала нужные ворота, это правда. Трижды в неделю нашим жизням грозила опасность, но ни разу мы сами не попадали под бомбежку. Я уже начала думать, что у меня есть врожденная способность избегать бомб, потому что, кроме ворот, я верно выбирала еще и маршрут, и укрытие.

И так расслабилась, что перестала бояться.

Однажды, поспав после обеда, Хулань сказала, что нам надо сходить на рынок. Данру еще спал, поэтому я оставила его с тетушкой Ду. Сначала мы пошли в овощные ряды, чтобы купить свежий маодо, сладкую на вкус зелень, дефицитную и очень дорогую. Но я все равно ее купила.

Конечно, мне повезло, что у меня были деньги на такие покупки. Большинству не хватало даже на самую простую пищу. Но, если во время войны у тебя оказывались деньги, тебе и в голову не приходило откладывать их на потом. Для нас шанс попробовать что-то новое значил то же самое, что для вас, американцев, призыв: «Ешь, пей, обзаводись семьей». Это придавало смысл жизни, даже если ей суждено было оборваться через минуту.

Так что мое приданое таяло очень быстро. Иногда я даже не особо старалась сбить цену. А торговцы всегда были рады меня видеть.

— Мисс! Мисс! — кричали они. — Посмотрите сюда, здесь самые свежие проростки фасоли! Самые вкусные утиные яйца!

Когда мы шли к рыбным рядам, Хулань сообщила, что наконец получила письмо от Цзяго, и показала мне конверт.

Хотя муж и учил ее читать и писать, она прилежностью не отличалась. Так и вышло, что спустя четыре года брака и уроков чтения она могла различить только цены на рынке и названия своих любимых продуктов: «рыба», «свинина», «лапша».

Разумеется, она тщательно скрывала это от Цзяго, делая вид, что способна прочесть что угодно! Если я читала объявление, прикрепленное на стене возле рынка, она спрашивала меня, о чем там пишут. А потом вечером я слышала, как она говорит Цзяго:

— А что там с этими беспорядками на железной дороге? Я читала об этом сегодня на рынке.

Вот Цзяго и думал, что сумел преодолеть нерадивость своей ученицы. И вот теперь написал жене длинное письмо, уверенный, что она прочтет его сама. Хулань протянула мне лист, сказав, что ее очки сегодня что-то плохо работают и ей не разглядеть такой мелкий почерк. Глупая отговорка: Цзяго выводил крупные аккуратные знаки, словно обращался к школьнику. Так, как показывал Хулань, когда ее учил.

— Дорогая жена, — прочла я вслух. — Как долго я собирался тебе написать, и только сейчас это сделал. Сегодня я думал о нашем разговоре на Зеленом Озере и о мучительных словах, сказанных там.

— Ах! — Хулань выдернула письмо из моей руки. — Он ничего такого не говорил!

И она засмеялась, будто услышала шутку. Хулань всматривалась в строки, надеясь, что очки помогут ей распознать смысл написанного.

— Так читать или нет? — спросила я.

Она не сразу вернула мне письмо.

Я быстро просмотрела его перед тем, как начать читать снова, теперь уже медленнее.

— Надеюсь, что слезы твои уже высохли. Сердце мое и печень горят от страданий, хотя они не идут ни в какое сравнение с той болью, какую причинил тебе я, будучи таким никчемным мужем.

— Хватит! Хватит! — закричала Хулань, прикрыв одной рукой рот, а второй потянувшись за письмом.

Я медленно протянула ей его, и она убрала письмо в сумочку, повернувшись ко мне спиной. Когда она развернулась обратно, ее лицо было жестким.

Несколько минут мы шли в молчании, и я не могла придумать ничего, чем уместно было бы его нарушить. Мне было неловко, потому что я уже знала то, что она хотела от меня скрыть. Передавая ей письмо, я успела быстро прочитать оставшиеся несколько строк. Цзяго сожалел, что так и не исполнил супружеского долга, и теперь клялся стать Хулань настоящим мужем. Если выживет. И надеялся, что к следующему году она станет матерью его ребенка.

Я была потрясена этой новостью. Неужели их брак походил на союз брата и сестры? Или монаха и монахини? Что еще это могло значить? Почему у Хулань до сих пор не было детей? Цзяго не желал ее? Хранил верность призраку ее сестры? Или, как Вэнь Фу, встречался с другими женщинами?

В тот момент я стала лучше понимать ее саму и те слова, которые она бросила, когда я жаловалась на сексуальный аппетит своего мужа. Я вспомнила, с какой завистью Хулань смотрела на меня, качающую на руках Данру, и простила ее, сожалея о собственных недобрых мыслях о ней.

А еще я почувствовала зависть к этому лишенному сексу браку, сравнивая его со своим, лишенным любви. Теперь я только удивлялась тому, как эта женщина могла хранить столько секретов.

— Только не думай, что Цзяго в чем-то провинился, — сухо заговорила Хулань. — Мы всего лишь немного поссорились, из-за совершенно обыкновенной вещи, настолько незначительной, что я уже и забыла, о чем шла речь.

— Я ни о чем подобном не думала, — начала отвечать я. — Мне всегда Цзяго казался очень добрым, очень хорошим…

И в этот момент взвыли сирены.

— Как такое может быть? — нахмурилась Хулань. — Сейчас же не утро, а середина дня.

И она повернула в сторону дома.

— Не глупи! — крикнула ей я. — Дома все равно никого не будет. Они уже выбегают из дверей, чтобы спрятаться у ворот.

Я придумала, что нам надо делать. Пусть Хулань отправляется к северным воротам, а я пойду к восточным. А потом мы направимся домой, ища друг друга и всех остальных. И еще я, практичная женщина, добавила, что тогда мы еще успеем зайти на рынок за рыбой на ужин. Мы расстались с улыбками.

Я торопилась к воротам, по пути принимая правильные решения: свернула в аллею, потому что так было быстрее. На всякий случай я продолжала искать тетушку Ду и Данру и обдумывала, что купить на рынке. Тофу с овощами будет очень кстати.

Пока я планировала меню ужина, вой самолетов становился все ближе, и думать становилось все труднее. Я пришла в смятение, вышла на середину улицы и ужасно разозлилась, увидев самолеты прямо над головой. Я подумала, что эти летчики — настоящие тупицы: они потерялись!

Внезапно автоматная очередь стегнула по выбеленной стене передо мной, оставив длинную полоску круглых отверстий, как на полотне, из которого резко выдернули нить. Участок стены под этой линией обвалился, и верхняя часть стены осела вниз, как мука в мешке, лишившаяся опоры. И в этот момент мою голову покинули все умные мысли сразу. Я закричала, и рот тут же забился пылью.

Я стала задыхаться, кашлять и тереть глаза, горевшие от пыли. Сирены продолжали выть. Когда мне наконец удалось снова открыть глаза, первым делом я увидела перед собой женщину. Она держала в руках куцую соломенную метлу и безумным взглядом смотрела в небо. Ее открытый рот становился все шире и шире, придавая лицу выражение воплощенного кошмара. Женщина силилась сделать вдох.

Я тоже подняла взгляд вверх. Оттуда к земле летели два темных предмета, напоминавших формой рыбу. Они кувыркались и быстро увеличивались в размерах. И не успела я произнести слово «бомба», как упала. Земля под моими ногами вздрогнула, и раздались оглушительные рев и грохот. Сквозь шум я расслышала звон бьющегося стекла.

Придя в себя, я поняла, что лежу лицом в грязи. Я не помнила, упала ли я сама, или меня сбило ударной волной, и сколько прошло времени, мгновение или день. Подняв глаза, я поняла, что мир изменился. С неба падал песок. Мне показалось, что я сплю, потому что люди вокруг меня двигались очень медленно, будто тоже спали. Но потом я закашлялась и почувствовала, как у меня саднит горло.

Сирены смолкли, и я отправилась домой. Слева от меня от крыш поднимался дым. Может быть, на соседних улицах произошел пожар? На самих крышах лежали предметы, которые взрывами вынесло из окон: лохмотья покрывал и обломки стульев, колесо от велосипеда, плитка и кастрюля, клочья одежды. Нет, не только одежды — рукав с согнутой в нем рукой, ботинок со стопой в нем. И еще кое-что, что мне не захотелось узнавать.

Я медленно шла мимо всего этого, не в силах отвести глаза. А потом увидела ту самую женщину, которая кричала перед падением бомбы. Она сидела на земле, воздевая руки к небу, и рыдала:

— Где ты? Я же велела тебе не выходить на улицу! Почему ты никогда не слушаешься?!

Меня ударила мысль: «Где Данру?» И я бросилась домой. Я видела хромающих взрослых и плачущих детей, улыбающегося мужчину, из уха которого текла кровь. Подбегая ближе к дому, я стала замечать все больше улыбающихся людей, болтающих и ведущих себя как обычно после отключения сирен.

Когда я вошла, Хулань пила чай. Поправляя очки на носу, она внимательно осматривала вяленую рыбу, которая отмокала в большой миске с водой.

— Ой-ой, нас не было всего полчаса, а в нашем ужине уже копошится десяток жуков!

— Где они? — спросила я.

— В миске, вместе с рыбой.

— Ай! Где Данру и тетушка Ду?

— А! Ха-ха! — засмеялась она. — Еще не вернулись. Наверное, сейчас придут.

Дверь открылась, и я бросилась к ней, но там оказались кухарка и ее помощница. Обе посмеивались. Я выскочила и уставилась на дорогу.

— Не волнуйся, — сказала Хулань. — Они скоро вернутся, вот-вот. Попей чаю. Твоя тревога их не поторопит.

— Как мне не волноваться? — крикнула я. — Я видела, как упала бомба. Почти мне на голову. Я видела, что погибло много людей, много ранено. Ужасное зрелище! Обувь без ног, ноги без стоп!

— О чем ты говоришь? — перебила меня Хулань. — Ты это все видела? Где?

И мы вдвоем выбежали на дорогу. Началась гроза. К тому времени, как мы добрались до места, куда упали бомбы, пошел дождь. Хулань приходилось все время вытирать очки.

На улицах скопилось много народу. Полиция в гражданском, военные, американские служащие — все были уже на месте. Пожарные машины и кареты «скорой помощи» перегородили дорогу. Мы набрели на невысокий холм, где собралась толпа. Люди вымокли до нитки, и я не понимала, грязью или кровью испачкана их одежда.

— Что там? — спрашивала Хулань, вытирая очки. — Что ты видишь?

Мы подошли поближе. Я увидела, что множество людей стоят на коленях на вершине небольшой возвышенности, которая раньше была зданием. Они все усердно трудились и быстро копали. Кто лопатой, кто кастрюлями, кто обломками досок.

И вдруг я увидела ту же самую женщину с метлой. Она обернулась и тоже меня узнала. На ее лице отразилось удивление, и она отвернулась.

— Не так! Вы слишком грубо это делаете! — кричала она на других. Но на нее никто не обращал внимания.

— Осторожно! Осторожно! — умоляла она. — Вот так!

И женщина упала на колени и окровавленными пальцами стала выбирать из земли то камень, то осколок кирпича. И когда очередной предмет был извлечен, она с огромной нежностью заглядывала в освободившееся пространство.

Я часто думаю, что случилось потом с этой женщиной, которая разобрала целую гору обвалившейся земли, кирпичей и изломанной человеческой плоти. Кого она потеряла, мальчика или девочку, я не знаю, потому что когда нашли тело, я не смогла смотреть.

Раздались душераздирающие крики:

— Это моя вина! Моя вина!

Я не могла взглянуть на растерзанное тело ребенка, в гибели которого себя винила его мать. Мы все еще искали Данру.

Но в том обвале мы не нашли сына и тетушку Ду, как не нашли их ни в одном обрушенном доме на той улице. Мы с Хулань провели в этом районе несколько часов, слыша, как другие матери зовут своих потерянных детей, видя, как уходит надежда, вздрагивая от пронзительных криков, плача и стонов, переходящих в шепот неверия.

Каждый раз, когда кто-то из этих людей терял надежду, я давала себе обещание, одно за другим. Я произносила их вслух, я клялась именами всех известных мне богов и богинь. Я обещала стать более внимательной матерью для Данру, искренним и верным другом для Хулань, доброй и любящей женой для Вэнь Фу, уважать старшую подругу, тетушку Ду, и слушать ее советы. А еще — принимать свою жизнь без жалоб.

Произнеся последнее обещание, я увидела служанку, бегущую нам навстречу. Она плакала и кричала:

— Наконец-то я вас нашла!

Будто это мы потерялись и нас не могли найти.

О, как я рыдала, когда она мне рассказала! Громко и уже не сдерживаясь, как тогда, когда думала, что потеряла своего ребенка! Служанка сказала, что тетушка Ду и Данру дома, что они пришли меньше чем через две минуты после нашего ухода. И все очень беспокоились, что мы сойдем с ума от страха и тревоги, пока будем их искать. Значит, Данру в безопасности, а мне предстоит выполнить все эти обещания. Хулань слышала, как я их давала, — особенно то, где я обещала быть хорошим другом. Конечно, я и не думала брать свои слова обратно. Если бы я дала хотя бы на одно обещание меньше, кто знает, вдруг Данру бы погиб? Или его нашли бы, но без ноги или без глаза? Кому вообще известно, как это работает?

Конечно же, только потом, гораздо позже, я вспомнила, что давала обещания уже тогда, когда сын был дома.