Кухонный бог и его жена

1. ЛАВКА БОГОВ

Мама всегда начинает разговор так, словно мы не прекращали какого-то горячего давнего спора.

— Перл, надо ехать, и точка! объявила она, позвонив на прошлой неделе.

И лишь спустя несколько минут я поняла, о чем идет речь: тетушка Хелен приглашала всю семью на празднование помолвки моего кузена Бао-Бао.

Вся семья — это Квоны и Лю. Квонов представляли тетушка Хелен, дядюшка Генри, Мэри, Фрэнк и Бао-Бао. А Лю после смерти отца и переезда брата Сэмюэля в Нью-Джерси заканчивались на мне и маме. Квоны считались частью нашей семьи, сколько я себя помнила, хотя и не являлись нам кровными родственниками: первый муж тетушки Хелен был братом моей матери, и умер задолго до моего рождения.

Настоящее имя кузена, о котором говорила мама, Роджер. Все наше семейство стало называть его Бао-Бао почти с рождения, потому что это означает «драгоценное дитя». А потом мы звали его так потому, что он рос плаксой и нытиком. Как только тетушка или дядюшка показывались на пороге, он начинал рыдать и жаловаться на то, что его обижают другие дети.

— Бао-Бао? Как это — празднование помолвки? — переспросила я. — Он что же, в третий раз женится?!

— В четвертый! — поправила меня мама. — Прошлый раз не считается, он так и не женился, а разошелся с невестой еще до свадьбы, хотя мы уже отправили ему подарок! Ну, разумеется, Хелен не объявляет о помолвке прямо. Она твердит, что устраивает большую семейную встречу ради Мэри.

— Мэри тоже приедет? — Нас с двоюродной сестрой объединяет не только кровь. Мэри замужем за Дугом Чу, который учился в медицинском университете вместе с моим мужем Филом Брандтом. Именно она познакомила нас шестнадцать лет назад.

— Да, Мэри приедет вместе с мужем и детьми, — подтвердила мама. — Они на следующей неделе вылетают из Лос-Анджелеса. У них не было времени заказать перелет заранее, чтобы получить скидку. Им придется покупать билеты за полную стоимость, представляешь?

— Так это будет на следующей неделе? — переспрашиваю я, лихорадочно пытаясь найти уважительную причину для отказа. — Немного несвоевременное приглашение, у нас другие планы. Мы должны…

— Тетушка Хелен уже посчитала вас, когда заказывала большой банкет в ресторане «Водяной дракон». Она забронировала целых пять столов. Если вы не приедете, у нее останется полстола лишних.

Я представила низенькую и круглую тетушку Хелен, пытающуюся заполнить собой наши полстола.

— А кто еще будет?

— Много больших, важных людей, — ответила мама, произнося слово «важных» так, что казалось; эти люди ей совсем не нравятся. — Ну, и, конечно, Хелен всем говорит, что придет Бао-Бао со своей новой невестой. Ее начинают расспрашивать: «Как? У Бао-Бао опять появилась невеста?» И тут тетушка Хелен изображает смущение: «Ах, как же так, я совсем забыла! Это ведь большой сюрприз! Только никому не говорите!» — Мама фыркает. — Вот так она всем об этом и рассказывает. Чтобы все привезли подарки. Тоже в виде сюрприза. Ты что купила в прошлый раз?

— На помолвку Бао-Бао с той студенточкой? Ой, вроде конфетницу…

— А когда они расстались, он ее вернул?

— Наверное, нет. Я уже и не помню.

— Вот видишь! Такие они, эти Квоны. В этот раз так не траться.

За два дня до званого ужина мама позвонила снова.

— Теперь уж ничего не поделаешь! — Ее голос звучал так, словно я что-то натворила.

Мама сообщила о кончине моей девяностосеми — летней двоюродной тетушки Ду. Известие озадачило меня — я думала, что старушка давно умерла.

— Она тебе кое-что оставила. Можешь забрать на этих выходных.

Тетушка Ду была родственницей тетушки Хелен сводной сестрой ее отца или кем-то в этом роде. Но, насколько я помню, больше всего ухаживала за тетушкой Ду моя мать. Каждую неделю она выносила у старушки мусор и не давала ей снова и снова подписываться на разные журналы, когда в ее почтовый ящик попадали рекламные листовки, в которых ее имя стояло рядом с фразой «Миллион долларов». А еще мама постоянно подавала заявки в медицинскую страховую компанию, чтобы Ду возместили траты на ее растительные лекарства.

Годами мать сетовала, что возится с тетушкой вместо Хелен.

— Представь, эта Хелен даже на словах не пытается помочь! — повторяла она.

В один прекрасный день — кажется, лет десять назад — я ее перебила:

— Почему ты не скажешь тетушке Хелен о том, что тебе не нравится ее отношение к старушке Ду, и не перестанешь жаловаться?

Задать такой вопрос мне посоветовал Фил. Я сочла это идеальным и разумным способом помочь маме осознать причину ее страданий и побудить сделать что-нибудь для исправления ситуации.

Но когда я произнесла эти слова, мама молча посмотрела на меня с окаменевшим лицом. И после этого ни разу не жаловалась. Ну, если точнее, она вообще прекратила со мной разговаривать — на два месяца. Когда мы возобновили общение, о тетушке Ду мама больше никогда не упоминала. Наверное, поэтому я и решила, что та давно умерла.

— А что с ней случилось? — спросила я, стараясь показать голосом, насколько потрясена. — Удар?

— Автобус, — ответила мама.

Оказывается, тетушка Ду пребывала в добром здравии вплоть до самого конца. Она ехала на калифорнийском автобусе первого маршрута, когда его водителю пришлось взять резко в сторону, чтобы избежать столкновения с тем, что мама назвала «колымагой с сумасшедшими подростками», проигнорировавшей красный сигнал светофора. От толчка тетушка вылетела в проход между сиденьями и упала. Как только стало известно, в какой госпиталь ее отвезли, мама, разумеется, сразу отправилась туда. Доктора не нашли никаких повреждений, кроме вполне предсказуемых шишек и синяков. Однако тетушка сказала, что она не может ждать, пока доктора обнаружат то, о чем она и без них знает. Поэтому моей маме пришлось прямо там с ее слов записать завещание: кому достанется тридцатилетний разбитый диван, кому — черно-белый телевизор, и тому подобное. Тем же вечером тетушка скончалась от не выявленного вовремя сотрясения мозга. Хелен собиралась навестить ее на следующий день, но опоздала:

— Бао-Бао Роджер сказал, что нам следует подать на них в суд и потребовать миллион долларов, — сказала мама. — Ты представляешь? Как можно о таком думать! Когда он узнал о смерти тетушки, то не пролил ни слезинки. Ему лишь бы заработать денег на ее охладевшем теле! Ух! И почему именно мне придется сообщать, что она оставила Бао-Бао два светильника? Может, мне стоит просто забыть об этом?..

Мама ненадолго замолчала. Потом добавила:

— Она была хорошей женщиной. Уже купили четырнадцать венков. — И, переходя на шепот, пояснила: — Конечно, мы всем даем шестидесятипроцентную скидку.

Маме и тетушке Хелен принадлежит цветочная лавка на аллее Росса в Китайском квартале. Идея о собственном бизнесе пришла им в головы лет двадцать пять назад, когда мама овдовела, а тетушку уволили с работы. Мне кажется, эта лавка стала своеобразным воплощением мечты, которая сбылась там, где свершилась катастрофа.

Мама вложила в лавку деньги, которые для нее собрала Первая китайская баптистская церковь, где отец служил помощником пастора, а тетушка Хелен — сбережения, которые скопила, пока работала в другой цветочной лавке, где и освоила ремесло. Оттуда ее уволили, вменив в вину «излишнюю честность», если верить тетушкиным словам. Правда, мама подозревала, что дело в том, что Хелен всегда предлагала клиентам купить букетик подешевле, чтобы избежать лишних трат.

— Иногда я жалею, что женился на китаянке, — сказал Фил, когда узнал, что придется ехать в Сан-Франциско. Нам предстояло преодолеть сотню миль в оба конца, и путь грозил изрядно затянуться из-за пробок, которые обычно устраивают футбольные фанаты по выходным.

Хотя за пятнадцать лет супружеской жизни мой муж проникся нежной симпатией к теще, его все еще раздражали ее некоторые пожелания. И встреча с дальней родней определенно не входила в представление об идеальных выходных.

— А нам точно надо ехать? — рассеянно уточнил Фил, возясь с новой программой, которую загрузил на ноутбук. — Ага! — воскликнул он, адресуясь к экрану. И захлопал в ладоши.

Люди обычно находят моего мужа сдержанным и исполненным достоинства. Но сейчас сорокатрехлетний Фил с его седыми кудрями напоминал мальчика, играющего с корабликом.

Я сделала вид, что внимательно вчитываюсь в текст, который требовал доработки. Три месяца назад я устроилась речевым терапевтом в местный отдел народного образования. В целом работа мне нравилась, но в глубине души я беспокоилась, что, согласившись на нее, упустила возможность устроиться получше. Эту мысль вложила мне в голову мать. Стоило мне сообщить ей, что меня выбрали, отказав двум другим кандидатам, как она выдала: «Двум? Только два человека хотели заполучить эту должность?»

Фил поднял взгляд от монитора, и его лицо приняло озабоченное выражение. Я знала: он думает о моем «недомогании», как мы называли рассеянный склероз, который пока не лишал меня сил полностью, но заставлял быстро уставать.

— Это будут напряженные выходные, — сказал он. — К тому же мне казалось, что ты не выносишь своего кузена, этого Бао-Бао. А ведь туда приедет еще и Мэри. Боже, она невыносима!

— Хм.

— Может, отвертишься?

— Не-а.

Он вздохнул. На этом обсуждение закончилось. За годы брака мы научились аккуратно обходить тему моей семьи и моего долга по отношению к ней. Прежде это было самым большим камнем преткновения.

Раньше, когда мы только поженились, Фил говорил, что слепое чувство долга загоняет меня в постоянное ощущение страха и вины. Я же упрекала его в эгоизме и заявляла, что жизнь состоит не только из развлечений. А он говорил, что меня с помощью манипуляций вынуждают думать, будто я обязана посещать бесчисленные встречи, и что я поступаю с ним точно так же. Потом родился наш первый ребенок, Тесса, а год спустя мне поставили диагноз. Наши споры приобрели другой характер: мы больше не бросались в горячие философские дебаты из-за того, что наши представления о самых разных вещах так сильно различаются. Возможно, это произошло потому, что Фил стал ощущать свой долг перед дочерью, да и передо мной, пусть даже из-за состояния моего здоровья. И вопрос индивидуального выбора, являвшийся до той поры болезненным, но неизбежным бременем, как-то сам собой исчез — вместе с темами курения, употребления говядины и ношения украшений из слоновой кости.

Теперь мы спорим по незначительным, но более конкретным поводам. Например, обсуждая мои уступки просьбам Тессы посмотреть телевизор «еще полчаса», оставляем за скобками различия во взглядах на дисциплину и воспитание в целом. В конечном итоге мы почти всегда приходим к соглашению. Наверное, слишком быстро, но только потому, что результат наших мелких конфликтов, как правило, известен заранее.

Наша жизнь течет настолько ровно и гладко, насколько это вообще возможно. Иногда меня это даже беспокоит. Бывает, я скучаю по временам, когда Фил спорил со мной, а я отстаивала свою точку зрения. Тогда я могла убедить хотя бы себя в своей правоте. А теперь я и сама плохо понимаю, почему исправно продолжаю выполнять свои обязанности перед семьей. Постепенно долг по отношению к родне стал меня тяготить, но я никогда не признаюсь в этом Филу. Меня совершенно не радует встреча с Квонами, особенно с Мэри. А оказываясь рядом с матерью, я не могу отделаться от ощущения, что иду по минному полю.

Что бы ни стало причиной, чувство вины перед мужем или злость на саму себя, но я поступила следующим образом: дождалась дня накануне отъезда и только тогда сказала Филу, что нам придется заночевать у родни, чтобы проводить в последний путь тетушку Ду.

В тот ужасный уик-энд мы решили пораньше прибыть в город, чтобы заселиться в гостиницу и, возможно, сводить девочек в зоопарк. Накануне мы выдержали вежливый спор с моей матерью касательно того, где именно остановимся.

— Это очень любезно с вашей стороны, Уинни, — говорил Фил матери по телефону. — Но мы уже забронировали номер в гостинице.

Я слушала разговор на параллельной линии, радуясь, что предложила ему позвонить и объяснить ситуацию.

— В какой гостинице? — спросила мама.

— В «Трэвел «Лодж», — соврал Фил. На самом деле номер был в «Хаятт».

— Ай, там слишком дорого! Зачем вам такие траты? Погостите у меня, здесь полно комнат!

Фил попытался мягко отклонить приглашение:

— Нет, нет, в самом деле. Не стоит беспокоиться. Правда.

— Это кто тут беспокоится?! — насторожилась мама.

И вот Фил уже помогает дочерям расположиться в комнате, некогда принадлежавшей моему младшему брату. Они всегда жили в ней, когда мне или Филу приходилось уезжать на медицинские конференции. Вообще-то иногда мы только делали вид, что отправляемся на конференцию, а на самом деле возвращались домой и занимались делами, которые никак не могли закончить, пока рядом находились дети.

Фил решил, что восьмилетняя Тесса будет спать на односпальной кровати, а трехлетняя Клео — на раскладушке.

— Сейчас моя очередь спать на кровати, — объявляет Клео. — Так сказала ха-бу.

— Но, Клео… — И: пытается сопротивляться Тесса. — Тебе же нравится раскладушка.

— Ха-бу! — зовет Клео на помощь бабушку, — Ха-бу!

Мы с Филом занимаем мою девичью комнату, по-прежнему набитую старомодной мебелью. Я не была здесь со дня свадьбы. В ней ничего не изменилось со времен моей юности, если не считать нынешней стерильной чистоты. Та же двуспальная кровать на массивном каркасе и толстых ножках, тот же туалетный столик с круглым зеркалом и инкрустацией из дуба, ясеня, капа и перламутра. Забавно, но раньше я ненавидела этот предмет, а сейчас он кажется мне даже красивым, похожим на мебель в стиле ар-деко.

Интересно, отдаст мне мама столик, если я захочу его забрать?

Я замечаю, что мои старые китайские шлепанцы с дырками на месте больших пальцев аккуратно поставлены под кровать. Здесь ничего не выбрасывается: вдруг пригодится, пусть даже спустя двадцать лет. Тесса с Клео уже успели порыться в шкафу и распотрошить коробки с игрушками и прочим хламом. И теперь рядом с тапочками валяются кукольные платья, тиара со стразами и розовая пластмассовая шкатулка для украшений с надписью «Мои тайные сокровища» на крышке. Они даже снова повесили на двери немыслимую звездочку в голливудском стиле, которую я сама сделала в шестом классе, выложив на ней бусинами свое имя: «ПЕРЛ».

— Боже! — говорит Фил дурашливым тоном. — Это точно интереснее, чем номер в «Трэвел Лодж»!

Я шлепаю его по ноге. Он в свою очередь хлопает ладонью по не сочетающимся друг с другом полотенцам, лежащим на кровати. Эти полотенца — подарок от Квонов на самое первое Рождество после того, как наша семья переехала из Чайна-тауна в район Ричмонда. Значит, им уже тридцать лет.

В этот момент Тесса и Клео врываются в комнату, объявляя, что готовы идти в зоопарк. С ними пойдет Фил, а я отправлюсь в цветочную лавку «Дин Хо», чтобы помочь там с работой. Мама не то чтобы попросила меня об этом. Она просто сообщила напряженным тоном, что тетушка Хелен собирается уйти из магазина пораньше и подготовиться к торжественному ужину. И это несмотря на то, что в магазине столько дел и до похорон тетушки Ду остался всего один день! Потом она напомнила, что тетушка всегда очень гордилась мной. А в нашей семье признаться в том, что гордишься кем-то — почти то же самое, что для других признание в любви. И затем мама предложила мне зайти в магазин, чтобы выбрать красивый венок.

— Я освобожусь где-то около половины шестого, — говорю я Филу.

— Я хочу увидеть африканских слонов! — объявляет Тесса, прыгая на нашу кровать. Она начинает загибать пальцы: — И еще коалу, австралийскую ехидну и горбатого кита.

Мне всегда было интересно, откуда у нее взялась эта привычка перечислять. От меня? От Фила? Из телевизора?

— Правильнее говорить «покажите мне, пожалуйста», — напоминает Тессе отец. — К тому же сомневаюсь, что в зоопарке будут горбатые киты.

Я оборачиваюсь к Клео. Иногда мне кажется, что она растет слишком пассивной в тени своей пробивной старшей сестры.

— А ты кого хочешь увидеть? — мягко спрашиваю я ее.

В поисках ответа дочка рассматривает свои ступни.

— Придурков, — наконец произносит она.

Стоило мне свернуть на аллею Росса, и краски померкли. Меня больше не грели лучи жаркого полуденного солнца, не окружали люди, вышедшие на улочки Чайна-тауна для субботнего шоппинга. В аллее звуки тише и глуше, а свет рассеян и напитан зеленоватыми оттенками листвы.

На правой стороне улицы разместилась старинная цирюльня Ал Фука, который, как я вижу, по-прежнему пользуется машинкой для стрижки висков. Через дорогу все так же расположены ремесленные и семейные товарищества, которые за определенную плату отправляют в Китай ритуальные приношения для поминовения предков. А дальше по улице можно найти витрину, с предложением услуг прорицателя. Написанный от руки плакат в окне гласит: «Лучшие счастливые числа и советы для привлечения удачи». Правда, на двери висит другое объявление: «Не работает».

Когда я прохожу мимо двери, желтые жалюзи на соседнем окне приходят в движение, и за стеклом неожиданно появляется девочка. Она поднимает на меня мрачный взгляд. Я приветственно машу ей, но она не отвечает. Она смотрит на меня как на что-то чужеродное. Именно так я себя здесь и ощущаю.

Я уже дошла до «Торговой компании Сэма Фука», что в паре дверей от цветочного магазина. В витринах видны полки, уставленные сотнями талисманов, фарфором и деревянными статуэтками божеств, приносящих удачу. Я всегда называла этот магазинчик «Лавкой богов». Там всегда продавалась разная мелочь для буддистских похоронных ритуалов: монеты для духов, бумажные украшения, благовония и тому подобное.

— Эй, Перл! — Мистер Хун, владелец лавки, жестами приглашает меня войти. В самом начале нашего знакомства я думала, что его зовут Сэм Фук, раз этим именем называется лавка, и только потом узнала, что на старом кантонском наречии «сэм фук» означает «тройная удача». По словам моей матери, вернее, ее покупателей из Гонконга, это название смахивает на шутку — что-то вроде «Три дурака».

«Я советовала ему сменить вывеску, — рассказывала мама, — чтобы дела и правда пошли на лад. Но он ответил, что у него и так слишком бойкая торговля».

— Здравствуй, Перл! — говорит мистер Хун, когда я вхожу. — Я тут кое-что приготовил для твоей матери, для завтрашних похорон. Передашь ей, ладно?

— Ладно.

И он вручает мне мягкий сверток.

Кажется, это должно означать, что тетушку похоронят в буддистских традициях. Она несколько лет ходила в Первую китайскую баптистскую церковь, но, как и моя мать, ушла оттуда сразу после смерти отца. В общем, я и не думала, что тетушка изменила своим убеждениям. Она не то чтобы была истовой буддисткой, но всегда соблюдала положенные ритуалы для привлечения удачи и отпугивания бед. У нее в гостях я играла с крохотным красным алтарем, на котором стояло изображение китайского божества в рамке. Перед ним были разложены вазочка с благовониями, сделанная из металла, похожего на медь, и приношения в виде апельсинов, сигарет «Лаки Страйк» и миниатюрных бутылочек виски «Джонни Уокер Рэд», которые выпускают специально для продажи в самолетах. Это напоминало мне китайскую версию рождественского вертепа.

Наконец я добралась до цветочного магазина, и вид его вызвал у меня грусть и щемящее чувство узнавания. Он располагается на первом этаже трехэтажного кирпичного здания и занимает пространство, сравнимое с гаражом на одну машину. На окне написано: «Цветочный магазин Дин Хо», — по-английски и по-китайски. Но вывеску трудно заметить — окно находится в некотором углублении и всегда темное, будто магазин закрыт, прямо как сегодня.

Хотя мама с тетушкой Хелен выбрали для своего заведения не самое удачное место, дела идут неплохо. В некотором смысле бизнес даже процветает, хотя за все эти годы хозяйки не сделали почти ничего для его развития.

Я открываю дверь, слышу звон колокольчиков и с первого шага окунаюсь в удушающий аромат гардений. Этот запах у меня всегда ассоциировался с похоронами. Здесь очень мало света: единственная флуоресцентная лампа висит над кассой. Именно там находится моя мама — стоит за прилавком на специальной скамеечке для ног. Чтобы видеть, что же происходит по другую сторону прилавка, на нос водружены дешевые очки для чтения.

Мама быстро говорит по телефону на китайском и нетерпеливыми взмахами руки велит мне войти и подождать. Сегодня узел на ее голове выглядит не так, как обычно: она добавила в него пучок накладных волос, который называет «конским хвостом». Это прическа для особых, торжественных случаев.

По отрывистому тону и обилию гневных междометий («Вух-вух-вух!») я догадываюсь, что она спорит на шанхайском, а не на простом мандаринском диалекте. Значит, дело серьезное. Судя по тому, с какой яростью мама набирает числа на калькуляторе, а потом диктует их в трубку тоном судьи, выносящего обвинение, скорее всего, она говорит с поставщиком. Она нажимает на кассе кнопку «Нет покупки», достает из открывшегося ящичка для наличных сложенный чек, резким движением кисти раскрывает его и зачитывает вслух числа.

— Вух-вух-вух! — убеждает моя мать невидимого собеседника.

В ящичке для наличных обычно хранится только мелочь, или, как говорит мама, «мелочь и прочее». Сам кассовый аппарат не работает. Когда мама и тетушка Хелен купили этот магазинчик со всеми его атрибутами, то довольно быстро обнаружили, что как только в сумме платежа встречается цифра 9, аппарат намертво зависает. Однако выбрасывать сломанную кассу не стали. Сохранили, как пояснила мама, «на всякий случай». Если на них нападут грабители, то они смогут поживиться только четырьмя долларами и пригоршней монет, потому что это вся наличность, которая есть в кассе. Настоящую же выручку держат под прилавком, в чайнике, у которого дважды отбивался носик, но оба раза был приклеен обратно. Сам чайник стоит на электрической плитке, у которой нет сетевого шнура. В общем, я думаю, основная идея заключалась в том, что никому в голову не придет грабить магазин ради глотка холодного чая.

Как-то я сказала матери и тетушке Хелен, что налетчики не поверят, что в магазине всего четыре доллара наличными. Мне казалось, что нужно положить в кассу хотя бы еще двадцатку, чтобы уловка выглядела правдоподобной. Но мама решила, что отдавать грабителю такую солидную сумму расточительно. А тетушка Хелен сказала, что из-за страха потерять эти двадцать долларов будет так нервничать, что в конце концов разболеется, и тогда какой толк от этой уловки?

Я была готова подарить им двадцать долларов из собственных денег, чтобы настоять на своей правоте. Но потом задумалась: а зачем? Сейчас, оглядывая магазин, я пришла к выводу, что мама с тетушкой рассуждали по-своему логично. Кому понадобится грабить магазин, если выручки хватит только на покупку билета на автобус, если потребуется смыться от полицейских? Нет, это место само по себе отлично защищено от грабежа.

Все тот же, что и четверть века назад, серый цементный пол, за долгие годы отполированный ногами. Все та же клейкая пленка на прилавке — с бело-зеленой бамбуковой решеткой по бокам и имитацией древесины на столешнице. Даже телефон, по которому разговаривает мама, остался прежним. Это древний черный аппарат с дисковым набором и шнуром в текстильной оплетке, который не сворачивается в спираль и не растягивается. Стены, некогда выкрашенные в цвет лайма, выцвели и покрылись пятнами, а землетрясение 1989 года украсило их сетью трещин. Для картины полного запустения недостает лишь паутины и плесени.

— Хау, хау! — донесся до меня голос матери. Судя по всему, ей удалось договориться с оппонентом.

Наконец она с треском кидает трубку. Хоть мы и не виделись с Рождества, то есть почти месяц, мы не предаемся объятиям и поцелуям, без которых не обходится ни одна встреча с родителями Фила или нашими с мужем друзьями. Вместо приветствия мама выходит из-за прилавка, бормоча:

— Нет, только представь себе! Этот человек решил меня обмануть! Он попытался поднять цену на доставку за срочность. — Она указывает на коробку с проводами, прозрачным целлофаном и листами зеленой вощеной бумаги. — Я не виновата, что он забыл о моем заказе на прошлой неделе.

— И насколько он хотел поднять цену? — спрашиваю я.

— На три доллара! — восклицает она.

Я не перестаю удивляться накалу страстей, которые бушуют в маме даже по таким незначительным поводам.

— Да не обращай внимания, это же пустяки…

— Да я не из-за денег переживаю! — негодует она. — Этот человек решил меня обмануть! Это неправильно. В прошлом месяце он тоже пытался содрать с меня больше…

Она готова перейти к пошаговому описанию минувшей битвы, но в этот момент в дверь заглядывают две хорошо одетые блондинки.

Вы открыты? Кто-нибудь из вас говорит по-английски? — произносит одна, растягивая гласные на техасский манер.

Лицо матери тут же светлеет, и она кивает, делая приглашающий жест:

— Заходите!

— Ох, простите за беспокойство! Мы только хотели спросить, где здесь пекарня, в которой продают печенья с предсказаниями…

Я не успеваю ответить, как лицо мамы снова становится жестким, и она быстро тараторит:

— Не понимать. Не говорить по-английски.

— Зачем ты так? — спрашиваю я, когда посетительницы уходят. — Не знала, что ты так ненавидишь туристов.

— Не туристов, — возражает она. — Та женщина, из пекарни, однажды обошлась со мной очень невежливо. Зачем мне направлять к ней клиентов?

— Как идут дела? — Я решаю сменить тему и увести разговор подальше от долгого рассказа о нехорошей женщине с печеньями.

— Ужасно! — отвечает мама и кивает на опись товара, лежащую на прилавке. — Так много работы, что я загоню себя до смерти. Вот, посмотри только, утром мне пришлось делать все это самой!

И я смотрю. Здесь нет современных композиций из гнутых веток или корзин с экзотическими растениями, имеющими витиеватые латинские названия. Мама открывает стеклянную дверцу холодильника, некогда хранившего газировку и пиво.

— Видишь? — Она указывает на полку с бутоньерками из гвоздик, аккуратно выставленных по цветам: белые, розовые и красные. Без всякого сомнения, сегодня вечером нам всем придется приколоть себе их на одежду.

— И вот это. — На второй полке нет свободного места. Там стоят крохотные вазы белого стекла, в каждой — букетик из бутона розы, побега папоротника и тоненькой веточки гипсофилы. Такие букеты обычно дарят пациентам, отправляющимся на диагностическую операцию, когда не знаешь, увидишь ты еще этого человека живым или нет. Моему отцу дарили много таких букетов. И когда он впервые попал в больницу, и позднее, незадолго до смерти.

— Пользуются огромным спросом, — говорит мама. — И вот эти мне тоже пришлось сделать самой. — На этот раз речь идет о содержимом самой нижней полки — шести маленьких цветочных украшениях для стола. — Часть пойдет на сегодняшний ужин. А часть — на банкет по поводу выхода на пенсию, — объясняет мама. И, возможно, из-за того, что я не проявляю достаточного восторга, добавляет: — Для заместителя директора «Уэллс Карго».

Потом она проводит меня по магазину, чтобы показать другие свои изделия. Вдоль стен на пюпитрах расставлены большие похоронные венки.

— А? — произносит мама, ожидая моего вердикта.

Но венки всегда казались мне чудовищно трагичными украшениями — словно спасательные круги, которые сбрасывают в воду слишком поздно.

— Очень красиво, — осторожно говорю я.

А затем она подводит меня к предмету своей особой гордости. В передней части магазина, в единственном месте, которого на несколько часов касаются солнечные лучи, стоят ее «долгосрочные предложения»: филодендроны, фикусы, солерос, который иногда называют «куриными лапками», и миниатюрные мандариновые деревья. Эти растения украшены красными постерами с пожеланиями удачи.

Мама всегда очень гордилась этими пожеланиями. Она никогда не обходится шаблонными формулировками, вроде «Удачи» или «Долголетия и процветания». Все высказывания, записанные яркими золотыми иероглифами, — плоды ее собственного вдохновения и размышлений о жизни и смерти, удаче и надежде. «Первоклассной жизни вашему первенцу», «Двойного счастья молодоженам и тройных благословений молодой семье», «Чтобы деньги хорошо пахли в вашем новом ресторанном бизнесе», «С надеждой на скорое восстановление вашего здоровья».

Мама утверждает, что только благодаря этим пожеланиям в двери цветочного магазина «Дин Хо» все эти годы стучались везение и успех. Я думаю, успехом ей кажется то, что клиенты возвращаются в этот магазин уже более двадцати пяти лет. Вот только эти композиции все меньше нужны юным — сияющим невестам и взволнованным женихам — и все больше тем, кто стареет, болеет и прощается с ушедшими.

Мама хитро улыбается и тянет меня за локоть:

— А теперь я покажу тебе венок, который сделала для тебя.

Сначала эти слова меня настораживают, но потом я понимаю, что она имеет в виду. Мать открывает дверь, и мы проходим в дальнюю комнату. Здесь темно, как в склепе, и я не вижу ни зги, лишь чувствую удушающий запах цветов для похорон. Мама на ощупь находит веревочку и дергает за нее. Комнату заливает резкий свет от голой лампочки, болтающейся на шнуре, который свободно свисает с потолка. Перед моими глазами предстает ужасающе красивое зрелище: ряды сияющих венков из белых гардений и желтых хризантем, красные ленты с прощальными словами свисают с подставок. Как небесные служители в одинаковых одеждах.

Я потрясена тем, сколько сюда вложено труда. Маленькие мамины руки с тонкой, как пергамент, кожей, решительно обрывают ненужные листья, заплетают и прячут острые концы проволоки, вставляют каждый цветок на точно выверенное для него место…

— Вот этот, — говорит она, указывая на венок в середине первого ряда. Он выглядит точно так же, как все остальные. — Он твой. Я сама написала пожелания.

— И что там сказано? — спрашиваю я.

Ее палец медленно двигается по красной ленте, пока она читает формальные китайские иероглифы, которых я не понимаю. Потом мама переводит:

— «Прощай, тетушка. Небесам повезло. От твоей любимой внучатой племянницы Перл Лю Брандт и ее мужа».

— Ой, чуть не забыла! — Я вручаю ей сверток от «Сэма Фука»: — Мистер Хун просил тебе передать.

Мама срывает ленточку и открывает сверток.

В нем лежит около дюжины пачек бумажных денег для духов, которые тетушка, по поверьям, может использовать для взяток, чтобы попасть в китайский рай.

— Не знала, что ты в это веришь, — говорю я. — При чем тут вера? — запальчиво отвечает она. — Это дань уважения. — Потом добавляет уже мягче: — У меня тут сто миллионов долларов.

Ай-ай! Она была хорошей женщиной.

— Ну всё, пришли.!». Я перевожу дух после долгого подъема по лестнице, ведущей к банкетному залу.

— Перл! Фил! Вот и вы! — встречает нас кузина Мэри.

Я не видела ее около двух лет, с тех пор как они с Дугом переехали в Лос-Анджелес. Мы ждем, пока Мэри проберется сквозь толпу. Она бросается к нам, целует меня, потом трет мою щеку, смеясь над тем, что добавила мне румян.

— Потрясающе выглядишь! — сообщает она мне, потом переводит взгляд на Фила. — Правда, вы оба! Просто великолепно.

Мэри сейчас сорок один, она на пол года меня старше. На ней много косметики и накладные ресницы, а ее прическа представляет собой жутковатую конструкцию из кудряшек и мусса для укладки. Боа из чернобурки все время соскальзывает с плеч кузины. Поправив его в третий раз, она хохочет:

— Это рождественский подарок Дуга, такая нелепица!

Мне интересно, почему же она не расстается с этой «нелепицей» даже здесь, в ресторане. Но Мэри, старшему ребенку в двух семьях, всегда хотелось выглядеть самой успешной.

— Дженнифер, Майкл! — кричит она в толпу и щелкает пальцами. — Идите сюда, поздоровайтесь с тетей и дядей.

Она притягивает к себе двух подростков и по очереди сжимает в объятиях каждого:

— Ну, что вы должны сказать?

Дети смотрят на нас с мрачными лицами, что-то бурчат и слегка кланяются.

Дженнифер растолстела, а ее глаза под жирной подводкой кажутся маленькими и жесткими. Верхняя часть ее прически уложена торчащими в разными стороны зубцами, а нижняя вяло свисает вдоль спины. Девочка выглядит так, будто ее только что подвергли электрошоку. Лицо Майкла начало приобретать юношескую угловатость, а подбородок украсился прыщами. Этих детей больше нельзя назвать хорошенькими. Интересно, как я буду думать о Тессе и Клео, если они тоже изменятся подобным образом?

— Видите, какие они? — извиняющимся тоном произносит Мэри. — Дженнифер только что получила свои первые капроновые колготки и туфли на каблуках — в подарок на Рождество. Она так гордится собой, что больше не считает себя маминой девочкой.

— Ну мам! — взывает Дженнифер и, вырвавшись из материнской хватки, исчезает среди толпы. Майкл следует за ней.

— Вы заметили, что Майкл почти одного роста с Дугом? — спрашивает Мэри, с гордостью глядя на уходящего сына. — Он у нас в составе младшей школьной спортивной команды, и его тренер говорит, что он лучший бегун. Не знаю, откуда у него такой рост и спортивные данные, уж точно не от меня. Если мне придется пуститься трусцой, финиширую я уже калекой. — Она смеется, но внезапно осознает, что именно сказала, и, помрачнев, вглядывается в толпу: — О, вот и родители Дуга. Пойду поздороваюсь.

Фил сжимает мою руку. Мы не произнесли ни слова, но он и так знает, что я жутко разозлилась.

— Не обращай внимания, — говорит он.

— Я бы с радостью, — отвечаю я. — Если бы она была чуть внимательнее. Она всегда так делает.

На нашей с Филом свадьбе Мэри и Дуг были подружкой невесты и шафером раз уж они нас познакомили. Они первыми узнали о моей беременности, когда я ждала Тессу. И именно Мэри около семи лет назад затащила меня на занятия аэробикой, стоило мне пожаловаться на постоянную усталость.

А позже, когда у меня начала подкашиваться правая нога, Фил предложил обратиться к Дугу, который в то время работал ортопедом в спортивной медицинской клинике.

Несколько месяцев спустя Дуг сообщил мне, что проблема не в ноге, а в другом месте, и я сразу запаниковала, подумав, что речь идет о раке костей. Он же уверял, будто всего лишь хотел сказать, что ему самому не хватает ума разобраться в проблеме. Вот он и отправил меня к своему собутыльнику времен колледжа, лучшему неврологу Медицинского центра Сан-Франциско. После почти целого года самых разных исследований, когда я уже убедила себя, что так сильно устаю из-за курения, а нога не слушается из-за ишиаса, оставшегося после беременности, этот собутыльник Дуга объявил, что у меня рассеянный склероз.

Мэри забилась в истерике, а затем принялась меня утешать, но от этого мне становилось еще хуже. Она завела привычку приносить нам блюда, собственноручно приготовленные по «потрясающим рецептам», на которые она «совершенно случайно наткнулась», однако в конце концов я попросила ее прекратить это. А потом кузина устроила настоящее шоу, в лицах пересказав беседу с приятелем Дуга. По его словам, дескать, в таких случаях, как мой, болезнь протекает «мягко» (будто Мэри говорила о климате), на продолжительность жизни вовсе не влияет, и в семьдесят лет я буду заводилой в гольф-клубе, хотя мне и следует обращаться с собой очень бережно и не перенапрягаться ни эмоционально, ни физически.

— Так что на самом деле все в норме, — заявляла она немного чересчур радостно. — Только Филу надо уделять тебе побольше внимания. Но с этим-то проблем точно не возникнет?

— Я не играю в гольф, — вот и все, что я ей ответила.

— Ничего, я тебя научу! — с энтузиазмом пообещала кузина.

Разумеется, Мэри хотела мне добра. И я признаю, что наша дружба оборвалась в основном по моей вине. Я никогда не говорила кузине, как сильно меня задевает ее жалость, поэтому она просто не могла знать, что мне не нужны утешения. Я не хотела, чтобы со мной нянчились и потчевали меня деликатесами домашнего изготовления. Доброта стала своеобразной компенсацией. Именно доброта напоминала, что моя жизнь безвозвратно изменилась и что, по мнению окружающих, надо принять это как данность и стать сильнее, храбрее, мудрее и спокойнее. Я же сама не хотела иметь с этим ничего общего. Я просто хотела жить дальше, как большинство людей: беспокоиться об образовании детей, а не о том, доживу ли я до их выпуска. Радоваться тому, что я похудела, а не пугаться потере мышечной массы. Я хотела того, что стало невозможным: забыть о своем диагнозе.

То, что Дуг со своим собутыльником обсуждали мое здоровье, привело меня в ярость. А если уж они поделились с Мэри, то должны были объяснить ей еще один нюанс: это заболевание не поддается прогнозированию. Не исключено, что ремиссия продлится десять, двадцать, тридцать или сорок лет. Но болезнь может проснуться завтра, и ее уже ничто не удержит. Тогда для меня все закончится инвалидной коляской, если не хуже.

Я знала, что Мэри в курсе, потому что ловила на себе ее взгляды всякий раз, когда заходила речь о ком-то, получившем увечья или инвалидность. Однажды она нервно рассмеялась, попытавшись припарковаться на месте, которое оказалось предназначенным для инвалидов.

— Ой! — воскликнула она. — Этого нам точно не надо.

В самом начале мы с Филом пообещали друг другу вести самый обычный образ жизни. Ну, насколько возможно. «Обычный, насколько возможно», — уже само по себе определение, лишенное смысла. Если я случайно спотыкалась об игрушку, забытую на полу, мне приходилось десять минут извиняться перед Тессой за то, что я на нее накричала, а потом проводить следующий час в размышлениях о том, стал бы «нормальный» человек так фиксироваться на подобной мелочи. Однажды мы поехали на пляж, намереваясь отвлечься от переживаний. Но в результате я, наоборот, исполнилась самых мрачных мыслей и, наблюдая, как волны размывают берег, размышляла вслух о своей судьбе. Раскисну ли я, словно водоросль, выброшенная на берег, или окаменею, будто панцирь краба на песке?

Фил, перечитав все свои учебники и проштудировав все статьи на насущную для нас тему, которые сумел найти, пал духом. Даже со своим медицинским образованием он не смог вникнуть в природу моего недуга глубже, чем позволяли слова «неизвестная этиология», «крайне вариативное течение», «непредсказуемо» и «не поддается лечению». Он ездил на конференции, посвященные неврологическим заболеваниям. Однажды он отвез меня в группу поддержки больных рассеянным склерозом, но мы развернулись и уехали сразу, как только увидели инвалидные коляски. Он проводил «еженедельные дежурные осмотры», проверяя мои рефлексы и мышечный тонус конечностей. Мы даже переехали в дом с бассейном, чтобы я могла каждый день упражнять мускулатуру. Но в то же время мы старались не акцентировать внимания на том, что это здание — одноэтажное, с широкими дверными проемами — легко приспособить для удобств человека в инвалидном кресле.

Мы разговаривали на собственном секретном языке, словно адепты тайной секты, посвятившие жизнь поиску средства от болезни или хотя бы выявлению признаков ее развития. Это помогало нам немного снизить постоянное напряжение. Постепенно мы научились не говорить о будущем, избегая как мрачных прогнозов, так и призрачных надежд. Мы не цеплялись за прошлое, за размышления о том, что навлекло на меня беду, — вирус или генетика. Вместо этого мы погружались в заботы текущего дня, празднуя маленькие победы над шероховатостями жизни: приучение Тессы к горшку, исправление ошибки на счете нашей кредитной карты, обнаружение причины странного шума в машине, когда переключаешь мотор на третью скорость. И это стало нашей константой, событиями, которые мы могли выделить и которые поддавались управлению в жизни, полной непредсказуемых вводных.

Я не вправе винить Фила в том, что он делает вид, будто у нас все нормально, ведь я нуждалась в подобном притворстве больше, чем он. Вот только сейчас я не могу сказать ему, что я чувствую на самом деле, каково мне. Знаю только, что просыпаюсь каждое утро в холодном поту: вдруг, пока я спала, мое состояние ухудшилось? И что есть дни, когда я одержима страхом потерять что-нибудь. Например, пуговицу. А если это действительно происходит, мне кажется, что пропажу необходимо найти, иначе моя жизнь никогда не станет прежней. И есть дни, когда я считаю Фила самым невнимательным мужчиной на свете просто потому, что он забыл про какой-то пункт из списка покупок. И есть дни, когда я раскладываю свое нижнее белье по цветам, словно так можно что-то изменить.

Все это нехорошие дни.

А в хорошие дни я думаю, как мне повезло. Да, повезло — по моим новым стандартам. За прошедшие семь лет у меня было только одно серьезное «обострение», под которым мы сейчас подразумеваем мою неспособность удержать равновесие, особенно когда я расстроена или тороплюсь. Но я все еще могу ходить. Я выношу мусор. И иногда мне удается забыть о болезни — на несколько часов или почти на весь день. Конечно, в такие дни становится еще хуже, когда я обо всем вспоминаю. Часто самым неожиданным образом. Я вспоминаю, что живу в туманной стране, называемой Ремиссией.

Мое непрочное душевное равновесие грозит нарушиться каждый раз, когда я вижусь с мамой. Потому что именно в эти моменты мне тяжелее всего. Я до сих пор не сказала ей, что очень больна.

Я хотела. Даже несколько раз собиралась. Когда мне только поставили диагноз, я сказала:

— Ма, помнишь, у меня были небольшие проблемы с ногой? Так вот, слава богу, это оказался не рак, но…

И она тут же рассказала мне о своем покупателе, который накануне скончался от рака, и о том, как долго он мучился, и сколько венков заказала его семья к похоронной церемонии.

— Я давно заметила эту бородавку, что росла у него на лице. И посоветовала, мол, сходи к врачу. А он все говорил, да ладно, это просто пигментное пятно, старость — и ничего с ним не делал. Так к тому времени, как он умер, у него разъело весь нос и щеку! — А затем строго добавила: — Вот почему ты должна быть очень осторожной!

Когда родилась Клео, что произошло без осложнений, как для меня, так и для нее, я снова попыталась поговорить с мамой. Но она перебила меня — на этот раз, чтобы посетовать, что мой отец не дожил до внуков. А потом пустилась в бесконечный монолог о том, что он не заслужил судьбы, которая ему досталась.

Папа умер от рака желудка, когда мне было четырнадцать. И долгие годы спустя мама пыталась найти причину этого заболевания, словно надеясь этим что-то исправить.

— Он был таким хорошим человеком, — причитала мама. — Так почему же он умер? — Иногда она винила во всем Бога, утверждая, что отец умер потому, что был служителем церкви. — Он выслушивал все жалобы, — говорила она. — Принимал на себя чужие проблемы, пока они его не убили. Ай! Йинг-гай[1] ему найти другую работу!

Мама говорила йинг-гай всякий раз, когда упоминала о том, что надо было сделать мне. Йинг-гай служило и запоздалым упреком самой себе: почему она не изменила ход событий, почему не сумела избежать потерь? Для меня йинг-гай означало, что мамину жизнь наполняют сожаления.

Со временем эти сожаления не исчезали. Наоборот, они росли по мере того, как мама искала и находила все больше возможных причин папиной смерти. Однажды она даже поделилась своей собственной версией воздействия окружающей среды: оказывается, электрик, чинивший проводку на кухне, был болен.

— Это он встроил болезнь в наш дом, — объявила мама. — Да, правда. Я только что узнала, что электрик тоже умер от рака. Йинг-гай найти кого-нибудь другого.

А еще у нее была теория девяти несчастий, которую я считала воплощением предрассудка. Мама когда-то слышала, что если в жизни человека произойдет восемь несчастий, то с девятым он умирает. И если ему не удастся распознать эти восемь несчастий и вовремя их предотвратить, то девятое наверняка станет роковым. Она бесконечно размышляла, в чем же заключались папины восемь несчастий и почему ей не хватило ума их заметить и предотвратить.

И по сей день я не могу спокойно слушать ее теории, в которых немыслимым образом смешиваются религия, медицина, предрассудки и ее собственные измышления. Она абсолютно не воспринимает чужую логику, потому что считает логику как таковую лживым оправданием трагических событий, ошибок и несчастных случаев. А мама уверена, что случайностей не существует. В ее представлении любую беду можно отвести. Она — своеобразная китайская версия Фрейда, или того хуже. У всего есть свои причины. Все можно предотвратить.

Например, в прошлый раз, когда я была в ее доме, я задела портрет папы, и он упал, при этом стекло разбилось. Мама убрала осколки с причитаниями:

— Почему же это произошло?

Я думала, что вопрос риторический, но она потребовала ответа: g — Ты знаешь почему?

— Случайно, — ответила я. — Я просто задела его локтем.

И, разумеется, ее слова подстегнули мои страхи. Я принялась судорожно размышлять: уж не говорит ли моя неуклюжесть о начале обострения.

— Почему именно этот портрет? — бормотала она себе под нос.

Поэтому я так и не смогла ничего рассказать маме. Сначала мне не хотелось выслушивать ее теории по поводу моего заболевания, его причин, и того, что ей надо было сделать, чтобы его предотвратить. Я не хотела, чтобы она постоянно мне о нем напоминала.

А сейчас, когда прошло столько времени, сам факт того, что я так ей ничего и не сказала, делает мою болезнь вдесятеро тяжелее. Теперь я вспоминаю обо всем этом каждый раз, когда вижу ее, когда слышу ее голос.

Мэри об этом знает, и именно поэтому я все еще на нее злюсь. Не потому, что она выпрыгивает из собственной шкуры, чтобы избежать разговоров о моем здоровье. Я зла на нее потому, что она рассказала о нем своей матери, моей тетушке Хелен.

— Я должна была ей сказать, — бесцеремонно отмахнулась кузина. — Она все время твердила: «Передай Перл, чтобы она чаще навещала мать. Всего один час пути. Пусть Перл предложит матери переехать к ним с Филом, ей будет не так одиноко». Ну, и мне пришлось сказать маме, что я не могу советовать тебе такого. Она спросила, почему. — Мэри пожала плечами. — Ты же знаешь мою мать. Я не могу ее обманывать. Разумеется, я заставила ее поклясться, что она ничего не скажет твоей матери. Потому что ты обо всем скажешь ей сама.

— Я способна водить машину, — возразила я, — и совсем по другим причинам не предлагаю маме жить с нами вместе. — Я жгла Мэри взглядом. — Как ты могла так поступить?

— Она ничего не скажет, — повторила та. — Я взяла с нее слово. — А затем добавила с некоторым вызовом: — К тому же тебе давно следовало ввести свою маму в курс дела.

Не то чтобы мы с Мэри поссорились, но после этого разговора наши отношения значительно охладели. Ведь она знала, что ничего хуже и придумать нельзя. Девять лет назад она поступила со мной таким же образом. Моя первая беременность закончилась выкидышем, и потом мама месяцами твердила о том, как много я пью кофе, и как мои утренние пробежки способствуют выкидышам, и как Филу надо следить, чтобы я побольше ела. Поэтому, забеременев во второй раз, я решила подождать и поставить мать в известность не раньше четвертого месяца. Однако на третьем месяце я совершила ошибку, доверив свой секрет Мэри. А Мэри поделилась со своей матерью. А тетушка Хелен не стала ничего говорить моей матери. Она поступила иначе. Когда мама с гордостью объявила Квонам, что я беременна, тетушка Хелен с гордостью показала ей маленький желтый свитер, который связала для будущего новорожденного.

Я выслушивала упреки и причитания даже после рождения Тессы.

— Почему ты сказала Квонам, но не собственной матери? — сокрушалась мама. Бывало, она накручивала себя до настоящей злости и сетовала, что я выставляю ее дурой перед родней. — Нет, только подумайте! Тетушка Хелен делала вид, что так удивлена этой новостью! Сама невинность! «Ах, я вязала свитер не для ребеночка Перл! Это так, на всякий случай!»

Пока тетушка хранила молчание, что не мешало ей обращаться со мной как с инвалидом. Когда я приходила в гости, она усаживала меня и шла искать подушку, чтобы подложить мне под спину. Она гладила меня по руке, спрашивая, как дела, и заверяя, что всегда относилась ко мне как к родной дочери. Потом вздыхала и делилась со мной какими-нибудь плохими известиями, словно пытаясь этим утешить меня в моем несчастье.

— Твой бедный дядюшка Генри чуть не лишился работы в прошлом месяце, — говорила она. — Сейчас везде урезают бюджет. Кто знает, что будет дальше? Только не говори своей матери. Не хочу, чтобы она переживала.

Но переживала в результате я: а вдруг тетушка Хелен считает свои разглашенные маленькие тайны своеобразным платежом за мою? И, возможно, полагает, что этот обмен дает ей право как-нибудь «случайно» обронить в разговоре с моею матерью:

«Ох, Уинни, я думала, ты знаешь о трагедии своей дочери!»

И я с ужасом ждала дня, когда мама позвонит мне и начнет задавать один и тот же вопрос тысячей разных способов: «Почему об этом знала тетушка Хелен? Почему ты никогда ни о чем мне не рассказываешь? Почему ты не позволила мне предотвратить это несчастье?»

Что я ей отвечу?

За ужином нас посадили за «детский стол», с той только разницей, что на этот раз «детям» было между тридцатью и сорока. Настоящие дети, Тесса и Клео, сидели с моей мамой.

На празднике Фил оказался единственным европейцем, однако это никому не мешало. Обе бывшие жены Бао-Бао — «американки», как их называет тетушка Хелен. Видимо, она открыла для себя новую расу. Должно быть, тетушка вне себя от восторга от того, что нынешнюю невесту Бао-Бао зовут Мими Вань и что она не просто китаянка, но и отпрыск состоятельной семьи, которой принадлежат три туристических агентства.

— Она похожа на японку, — сказала мне мама, когда мы приехали и были представлены Мими.

Не знаю, с чего она так решила. Лично мне кажется, что Мими выглядит просто очень странно. Не считая того, что она неприлично молода. По-моему, ей не больше двадцати, хотя, возможно, дело в ее волосах, выкрашенных в оранжевый цвет, или в проколотом носе. Я слышала, что она училась на парикмахера-стилиста и теперь работает в модном салоне «Красный слон». Хотя мама слышала другое:

Мими в салоне доверяют только мыть клиентам головы и подметать состриженные волосы.

Бао-Бао сменил стиль и вообще очень изменился со дня нашей последней встречи. Волосы зачесаны назад и залиты гелем. Костюм из ткани, напоминающей акулью кожу, переливается всеми цветами радуги. А под ним простая черная футболка.

Каждый раз, когда кузен представлял гостям Мими, я позволяла себе поглазеть на серьгу в ее носу. Интересно, что происходит, когда девушка подхватывает насморк.

Бао-Бао поднимает бокал:

— Как поживает моя любимая кузина? Хорошо выглядишь. Мне нравится стрижка. Короткая. Симпатично. Мими, что ты думаешь о прическе Перл? Правда неплохо?

У него забавная привычка раздавать комплименты, словно поощрительные призы на вечеринках: по штуке каждому. Не исключаю, что, не знай я о нем так много, он мог бы мне даже понравиться.

— Привет, Фил, братишка! — кричит Бао-Бао, наливая еще шампанского. — Вижу, ты набрал пару фунтов. Жизнь явно хороша. Может, ты уже готов к той новой системе, о которой я тебе рассказывал? Вот где отдача децибелами за каждый доллар!

Бао-Бао продает стереосистемы и телевизоры в «Хороших парнях». Он так искусен в мастерстве убеждения, что после беседы с ним глаза и уши покупателей оказываются способны распознать разницу между стандартной моделью и ее обновленной версией на пятьсот долларов дороже. Фил как-то сказал, что если Бао-Бао воодушевится, то сможет продавать Библии шиитам.

Позади нас за столом для «взрослых» сидит мужчина по имени Лу Фон, он же дядюшка Лу. Он поворачивается и поднимает пластиковый стаканчик с имбирным элем.

— Как удобно для Мими! — говорит он. — Ей всего лишь надо добавить к своей фамилии букву «К», и она получит мужа! Поменять «Вань» на «Квон», поняли? — Дядюшка Лу громче всех смеется над собственной шуткой. Потом разворачивается к соседям по столу, чтобы повторить ее уже для них. Рядом с ним сидит его жена, Эдна. Эти люди много лет ходят в ту же церковь, но их не связывают близкие отношения ни с Квонами, ни с моей семьей. Кажется, их пригласили потому, что Эдна Фон отвечает за заказ цветов для святилища, и она всегда покупает их в «Дин Хо». Разумеется, с двадцатипроцентной скидкой.

Тетушка Хелен — за тем же столом. Ради торжественного случая на ней атласное нежно-розовое китайское платье, которое явно тесно и уже украшено жирными пятнами на коленях и выпирающем животе. Всякий раз, когда тетушка протягивает руку, чтобы подлить себе чаю, ткань угрожающе натягивается под мышками, и я пытаюсь угадать, какой из швов лопнет первым. Ее жидкие волосы были недавно подвергнуты химической завивке — видимо, в угоду заблуждению, что это придаст им объем. В результате волосы выглядят пересушенными и не скрывают кожи головы.

Прямо напротив тетушки Хелен сидит мама в новом синем платье, которое она сшила своими руками. Мало того, она сама придумала фасон, заявив, что ей «не нужны выкройки». Платье получилось простого А-образного силуэта с пышными, как у принцессы, рукавами, что придает почти болезненную худобу и без того сухощавой маминой фигуре.

— Какой красивый шелк! — восхищается Эяиа Фон.

— Полиэстер, — с гордостью информирует ее мама. — Можно стирать в машинке.

Клео соскальзывает со своего стула и забирается на руки к маме.

— Ха-бу, — говорит она, — я хочу есть палочками.

Мама прокручивает «ленивую Сюзанну»[2] и опускает палочки в блюдо с закусками.

— Это медуза, — поясняет она и подносит дрожащую ленточку ко рту Клео.

Я наблюдаю, как моя девочка широко раскрывает рот, как птенец, и мама опускает в него угощение.

Клео жует и улыбается.

— Видишь, тебе понравилось! — радуется ее бабушка. — Когда твоя мама была маленькой, она утверждала, что на вкус это напоминает резину!

— Не надо мне это говорить! — вдруг взвизгивает Клео и начинает реветь. Наполовину прожеванный кусочек медузы свисает с оттопыренной губы.

— Не плачь, не плачь, — воркует тетушка Хелен с другого края стола. — Вот, смотри, здесь ароматная говядина, а? Объедение! На вкус как гамбургер из «Макдоналдса». Попробуй, тебе понравится.

И Клео, все еще безудержно всхлипывая, тянется за ломтиком говядины и запихивает его в рот. Губы мамы сжимаются в тонкую линию. Она отводит взгляд.

В этот момент мне становится жаль ее, преданную собственной памятью и моим детским увлечением вкусом резины. Я размышляю о способности ребенка причинить матери невыразимую боль самыми немыслимыми способами.

Вечер заканчивается хуже, чем я ожидала. В течение всего ужина я наблюдала, как мама и тетушка Хелен действуют друг другу на нервы. Они спорили на китайском, не пересолена ли свинина, не пережарена ли курятина, не многовато ли водного каштана положили в блюдо под названием «Счастливая семья», чтобы замаскировать нехватку в нем гребешка. Фил пытался вести вежливую беседу с моим кузеном Фрэнком, который курит не переставая. Эту привычку Фил ненавидит со всей присущей ему страстью. Люди, без особых оснований считающиеся старыми друзьями семьи, произносили тосты в честь невесты и жениха, которым явно предстояло развестись не позже чем через два года. На моем лице застыла одеревенелая улыбка, пока Мэри и Дуг пытались разговаривать со мной так, словно мы по-прежнему не разлей вода.

Чаще, чем на всех остальных, я бросаю взгляды на маму, сидящую за соседним столом. Мне кажется, ее переполняет одиночество. Я остро ощущаю его и думаю о непреодолимой пропасти, которая нас разделяет и лишает способности делиться самым важным в жизни. Как до такого дошло?

Внезапно все это — и цветочные украшения на пластиковых столешницах, и мамины воспоминания о моем детстве, и вся семья — становится каким-то ненастоящим, превращается в декорацию, вызывающую пронзительную грусть. Все эти бессмысленные позы и старые обиды, все болезненные тайны — зачем только мы их храним? Мне остро не хватает воздуха и хочется бежать куда глаза глядят.

На мое плечо опускается рука. Тетушка Хелен.

— Не очень устала? — шепотом спрашивает она.

В ответ я качаю головой.

— Тогда пойдем, поможешь мне разрезать торт. Иначе мне придется платить за это ресторану.

Конечно, мне интересно, о чем она собирается посекретничать.

На кухне тетушка Хелен разрезает роскошный белый торт на маленькие квадратики и раскладывает их на бумажные тарелки. Слизав с пальцев взбитые сливки, она кладет свалившуюся клубнику на место.

— Лучший торт во всем Сан-Франциско! — объявляет тетушка. — Мэри заказала его в пекарне «Сунн Чи» на Клемент-стрит. Знаешь это место?

Я снова качаю головой, продолжая раскладывать по тарелкам вилки.

— Ну, может, ты тогда знаешь кое-что другое? — произносит тетушка Хелен неожиданно жестко. — О моей болезни?

Перестав резать пирог, она поднимает на меня глаза и ждет реакции. Я удивлена внезапной переменой тона и искренне недоумеваю: о чем идет речь?

— Неважно, — язвительно бросает она и возвращается к пирогу. — Я и так все знаю.

И вот так, на кухне, тетушка Хелен рассказывает, что два месяца назад ей пришлось обратиться к врачу. В один из дождливых дней она упала с крыльца и ушиблась головой о перила. Моя мать, которая как раз оказалась рядом, отвезла ее в больницу. На рентгене не обнаружили ни переломов, ни гематом, как и у тетушки Ду. Однако снимок выявил маленькое затемнение в черепе, и врачи продолжили обследование.

— Так я обо всем узнала, — торжественно объявила тетушка Хелен, постукивая пальцем по голове. — Господь коснулся меня своим пальцем вот тут и сказал: «Тебе пора!» У меня опухоль мозга.

Я резко втягиваю в себя воздух, и тетушка быстро добавляет:

— Ну, конечно, доктора провели еще пару исследований, чтобы все выяснить наверняка. И сообщили мне, что она доброкачественная, — последнее слово она проговорила с интонацией человека, выигравшего в лотерею. — Что она не страшная и удалять ее не надо.

Я вздыхаю, и она продолжает:

— Твоя мать сказала: «Тебе повезло, с тобой все в порядке». Мои дети, дядюшка Генри — все мне говорят, что я проживу сто лет. Но ты-то как думаешь, что они имеют в виду на самом деле?

Я опять качаю головой.

— Ну, смотри: почему это Бао-Бао внезапно решил жениться? И почему Мэри говорит, что летит домой, и везет с собой всю семью? Говорит: давайте соберем родню? Почему Фрэнк подстригся сразу, как только я его об этом попросила? — Тетушка торжествующе улыбается. — Даже твоя мать… Вот сегодня она сказала мне в магазине: «Иди, ты же готовишь банкет в честь помолвки сына». Пообещала, что сама сделает все венки. Что ты качаешь головой? Это чистая правда!

Ее лицо становится серьезным.

— Вот я и сказала себе: эй, что за перемены? Что это все ко мне такие добрые? Так внезапно? И дети мои стали вдруг меня уважать! С чего бы это? Они все знают. Все знают, что я умираю. Они не говорят, но я думаю, что мой конец уже близок.

Я расставляю тарелки на подносе.

— Ах, тетушка Хелен, я уверена, что с вашим здоровьем все в порядке. Если доктора сказали, что опухоль доброкачественная, значит…

Она останавливает меня, подняв руку:

— Не надо со мной осторожничать. Я не боюсь.

Я не юная девушка. Мне почти семьдесят три.

— Я не осторожничаю, — пытаюсь протестовать я. — Вы не умрете.

— Ну ладно, все пытаются скрыть от меня эту правду. Хотят быть добрыми со мной перед смертью.

Я тоже могу делать вид, что ничего не знаю.

Меня начинает одолевать сомнение. Я не понимаю, то ли тетушка Хелен на самом деле больна, то ли материнское воображение искажает благие намерения детей. Однако меня удивляют ее слова о внезапной перемене в их поведении. Такой маневр вполне в духе Квонов: раскрывать чужие секреты и изображать полное неведение.

— Не беспокойся за меня, — говорит она, похлопывая меня по руке. — Я рассказала тебе об этом не для того, чтобы ты за меня беспокоилась. Я сказала тебе об этом, только чтобы ты поняла, почему я больше не могу хранить твой секрет.

— Какой секрет?

Она тяжело вздыхает.

— Перл, деточка, это страшное бремя для моей души. Мне так давит на сердце то, что твоя мать ничего не знает. Как я смогу отлететь на небеса, когда меня тянет к земле такая ноша? Нет, ты должна сказать матери, Перл. О своем рассеянном неврозе.

Я слишком потрясена, чтобы посмеяться над ее ошибкой.

— Так будет правильно, — убежденно продолжает тетушка Хелен. — Если ты не можешь, я сама скажу ей — перед китайским Новым годом. — И она поднимает на меня взгляд, полный решимости.

Мне хочется схватить тетушку за плечи и хорошенько встряхнуть, чтобы она перестала играть в свои игры.

— Тетушка Хелен, вы знаете, что я не могу рассказать маме. Вы же знаете, какая она.

— Конечно, — отзывается она. — Я знаю ее уже пятьдесят лет. Оттого и уверена, что время пришло.

— Да почему я должна ей сейчас обо всем рассказывать? Она только рассердится на меня за то, что я хранила это от нее в секрете.

Тетушка Хелен хмурится:

— Тебя заботит только то, что твоя мать будет сердиться? Ай-ай-ай, какой эгоизм!

— Нет. Я хотела сказать, что нет никакого смысла говорить ей об этом сейчас. У меня все в порядке.

— Надеешься, что сумеешь скрывать это от нее, пока она не умрет? А может, она до ста лет доживет! Тогда что ты будешь делать, а?

— Да не в этом дело! Я просто не хочу, чтобы она волновалась.

— У нее есть право волноваться, — заявляет тетушка Хелен. — Она твоя мать.

— Но я не хочу, чтобы она волновалась из-за надуманных проблем.

— Вот и расскажи ей всё. И не останется проблем.

— Но тогда она начнет переживать, что я утаила это от нее, и решит, что дела обстоят хуже, чем есть.

— Может быть, у нее самой имеются секреты, — улыбается тетушка. А затем смеется над чем-то, известным только ей. — О да, у твоей матери полно секретов!

Я словно внезапно оказалась в кошмарном сне и спорю с человеком, который меня не слышит. Вдруг тетушка Хелен все же права и у нее действительно опасная опухоль мозга? Вдруг ее мозг уже разрушен и она сошла с ума?

— Ну, хорошо, — наконец произношу я. — Но только она должна узнать об этом не от вас. Я сама ей скажу.

Тетушка с подозрением вглядывается в меня:

— Обещаешь?

— Обещаю, — шепчу я, сама не понимая, правда это или ложь.

Она гладит мои плечи и убирает что-то с моего зеленого шерстяного платья.

— Тебе идет этот цвет, Перл. Ах!.. Ну все, хватит разговоров! Пойдем к гостям!

Тетушка Хелен подхватывает поднос с тарелками.

— Я могу сама его отнести, — напряженно произношу я.

Она нерешительно замирает, готовясь поспорить, но потом, видимо, вспомнив о собственной болезни, уступает поднос мне.

После ужина мы возвращаемся в дом моей матери. После обычного ритуала — побаловаться и похихикать, поссориться и поплакать — девочки засыпают. Подумав, не спросить ли маму про опухоль тетушки Хелен, я решаю пока не затрагивать тему, которая может вывести на другую. Я вымотана до предела. Поэтому, отклонив мамины предложения выпить чаю, растворимого кофе или апельсинового сока, встаю и зеваю.

— Пойду в кровать, — говорю я.

Фил желает теще спокойной ночи и тянется к ней с поцелуем, она настороженно подставляет щеку. И мы наконец скрываемся в своей комнате.

— Вы привезли зубные щетки? — спрашивает мама сквозь закрытую дверь. — Зубы почистили?

— Щетки с собой, — отвечает ей Фил. — И зубы почищены.

— Одеял хватает? А полотенец?

— С избытком, — говорит он, закатывая глаза. — Спокойной ночи!

Фил гасит свет. На целых пять секунд воцаряется тишина.

— Не холодно? Можно включить обогреватель.

— Мам, все в порядке, — не выдерживаю я. Помимо моей воли, в голосе проскакивает раздражение. — Не беспокойся, — добавляю я уже мягче. — Иди спать.

Я задерживаю дыхание, прислушиваюсь и в конце концов улавливаю тихий стук ее шлепанцев, медленно удаляющийся от нашей спальни. Каждый звук болью отдается в моем сердце.