Кухонный бог и его жена

15. БЛОХА НА ГОЛОВЕ ТИГРА

Однажды твой отец читал проповедь, которая называлась «Если Иисус прощает, почему не можете вы?». Мне она очень понравилась, потому что позволила ощутить мир в душе, отпустить гнев.

Помнится, в тот же день на меня накричал итальянец, владелец магазина хозтоваров. Я хотела вернуть деньги за лампочку, которую он продал мне уже сгоревшей. Он делал вид, что не понимает. Мол, у меня слишком плохой английский, а значит, и денег мне отдавать не надо.

Я разозлилась, но потом сказала себе: надо прощать. Я думала о словах твоего отца и призывала слезы Иисуса, пролитые им на кресте, омыть мой гнев.

И ведь сработало! Я перестала злиться.

И попыталась объяснить этому продавцу, как вкручивала лампочку в патрон, но он сразу меня перебил:

— Ты ее купила, ты и испортила.

Я снова разозлилась. И снова сказала себе: надо прощать. И снова помогло, я избавилась от злости.

Но потом этот человек сказал:

— «Леди, мне тут бизнесом надо заниматься.

Ну, тогда я возразила:

— У тебя вообще никакого бизнеса быть не должно!

И позволила себе разозлиться. Я прощала раз за разом, но этот человек так ничему и не научился! Да кто он такой, чтобы меня критиковать? Он тоже плохо говорит по-английски, уж очень у него сильный итальянский акцент.

Вот такая я, вспыльчивая, прощаю с трудом. Я думаю, что стала такой из-за Вэнь Фу. Я никогда не смогу его простить. Не смогу оправдать его поведение тем несчастным случаем. И никак не могу объяснить того, что происходило дальше. Зачем?

Боюсь, твой отец счел бы, что я скупа сердцем.

Но Иисус сразу родился Сыном Божьим. Я же — дочь беглянки, покрывшей себя и свою семью позором. Когда Иисус страдал, Ему поклонялись. Мне никто не поклонялся за то, что я жила с Вэнь Фу. Я была как жена Кухонного бога. Ей никто не поклонялся. Его оправдали и наградили, а о ней все забыли. Спустя примерно год после аварии, в начале 1939-го, я вернулась в тот же госпиталь, чтобы родить второго ребенка. Хулань проводила меня. Она увидела, как я плачу сто юаней из своих денег за первоклассную отдельную палату. Тогда это была большая сумма, как сегодня одна или две тысячи американских долларов.

Вэнь Фу пришел только через два дня, когда я уже родила, снова девочку. Поэтому, когда я впервые ее увидела, я была одна. Когда она открыла ротик и заплакала, я заплакала тоже. Когда она открыла глаза, я надеялась, что ей понравится то, что она видит: свою улыбающуюся мать. Когда она зевнула, я сказала:

— Какая же ты умница, как быстро учишься!

Когда муж явился, я заметила, что от чересчур рьяного празднования у него покраснели глаза. На нем была летная форма, и он распространял запах виски. Ребенок спал. Он вглядывался в ее лицо и смеялся, приговаривая:

— Моя крошка! Моя крошка!

Он говорил это снова и снова, потом попытался раскрыть сжатые пальчики.

— Ой, какая она уродливая! — шутил он. — Лысая как монах, толстая как обжора. Как у меня мог родиться такой страшный ребенок? Да еще и ленивый. Проснись, маленький Будда!

Глядя на то, как танцуют его брови, я понимала, что он счастлив. Он пытался очаровать собственную дочь!

Он взял девочку в пьяные руки, и она раскинула свои ручки и заплакала. Он стал качать ее снизу вверх, но ребенок только плакал сильнее.

— Что такое? — спросил он. — В чем дело?

— Тише, будь понежнее, — предложила я, но он меня не слушал.

Он стал раскачивать ее в воздухе, словно маленький самолет, спел ей громкую пьяную песню, но малышка продолжала плакать.

Я протянула руки, и он передал дочку мне. Спустя пару мгновений она затихла. И тут я увидела лицо Вэнь Фу. Он не сиял облегчением или радостью, нет. Он был зол, словно эта кроха его оскорбила, в возрасте двух дней выбрав из родителей любимца. Какой мужчина будет в чем-то винить младенца? Какой мужчина будет во всем ставить на первое место себя, даже перед собственным ребенком?

В этот момент в палату вошла медсестра, чтобы дать мне лекарство. Тут же Вэнь Фу объявил ей, что хочет есть, желает горячего супа с лапшой и бычьими жилами. Он заказал его так, словно пришел в ресторан, и еще добавил, чтобы она не скупилась на мясо. И еще велел ей принести хорошего рисового вина, да не дешевого местного пойла, а самого лучшего.

Он хотел еще что-то добавить, но медсестра его перебила:

— Простите, но мы посетителей не кормим. Только пациентов.

Вэнь Фу мгновение смотрел на нее, потом врезал кулаком о стену.

— У тебя оба глаза видят! — заорал он на женщину. — Ты что, не видишь? Перед тобой герой войны! — И он указал на веко, которое так и осталось опущенным.

Мне хотелось сказать медсестре, что вовсе он не герой и повредил глаз, отнюдь не совершая подвиг, но она уже выскользнула из комнаты.

После этого я допустила большую ошибку. Я сказала Вэнь Фу, чтобы он не делал глупостей. Вернее, я не произнесла слова «глупость». Я бы никогда не посмела говорить подобное мужу. Так что я, скорее всего, сказала что-то вроде: «Они очень заняты».

Я оправдывала их, и это еще больше разозлило Вэнь Фу. Он проклинал госпиталь на чем свет стоит, крича изо всех сил. Я умоляла его успокоиться.

— Ради ребенка! Она только что пришла в этот мир. Дети не должны слышать такого.

Но девочка уже расплакалась. Вэнь Фу замолчал и гневно уставился на собственную дочь, еще больше распаляясь из-за ее реакции. Потом он встал и ушел.

Сначала я обрадовалась этому. Но не прошло и пяти минут, как медсестра снова вбежала в мою палату, трясясь с головы до ног.

— Этот мужчина, ваш муж… Он безумен?

Оказалось, что Вэнь Фу спустился вниз, на больничную кухню. Он вытолкал поваров вон, взял громадный мясницкий топор, которым разрубают крупные кости, и стал крушить столы, стены, стулья. Он понюхал каждую кастрюлю, опрокинул всю приготовленную еду. Наконец, когда лезвие топора лопнуло, он начал угрожать поварам и их помощникам, наблюдавшим за ним из дверей:

— Если вы скажете, что это сделал я, то я вернусь и перерублю ваши кости!

Услышав об этом, я ощутила такой острый стыд, что ничего не могла сказать в свое оправдание. Я попросила медсестру простить нас за причиненное госпиталю беспокойство и пообещала заплатить еще сто юаней, а позже принести извинения всем работникам кухни.

После ухода медсестры я задумалась над вопросом, который она мне задала: что же за человек мой муж? На этот раз я больше не винила себя в том, что вышла за него. Я винила его мать за то, что она родила его и исполняла все его капризы, будто служанка. За то, что всегда кормила мужа и сына в первую очередь и позволяла мне есть только после того, как я выберу крошки из бороды свекра. За то, что позволила сыну вырастить в себе аппетит к жестокости, из-за которого он постоянно стремился ощутить власть над другими.

Может, мне не стоило винить в своих бедах другую женщину, но так я была воспитана. Нам не позволялось критиковать мужчин, общество и Конфуция, этого ужасного мужчину, создавшего это общество. Я могла обвинять только других женщин, у которых смелости было еще меньше, чем у меня.

Я расплакалась, и моя малышка плакала со мной. Я приложила ее к груди, но она не стала есть. Я покачала ее, но это не помогло. Я спела ей колыбельную, но она не слушала. Она плакала так долго, что у нее закончились силы, и теперь плач доносился у нее не из горла, а из живота. И я поняла, что она испугалась. Мать всегда знает о таких вещах инстинктивно: когда ребенок голоден, устал, болеет или испачкал подгузник. Тогда я сделала то, что считала правильным: я солгала.

— Тебя ждет такая хорошая жизнь, — промурлыкала я. — А тот, кто здесь кричал, — совершенно чужой человек. Нет, это не твой отец. Твой папа добрый человек, и он скоро придет тебя навестить. Так что хватит плакать.

И девочка успокоилась и уснула.

В тот вечер я назвала ее Ику, что значило «радость после горя». Это было сочетание двух не сочетающихся слов, но первое отменяло действие второго. Будто они написаны одно поверх другого. Этим именем я желала своей дочери победы над жизненными невзгодами.

Я любила ее с первой минуты ее жизни. У нее были уши как у Мочу, только Ику открывала глаза и искала меня. Она пила только мое молоко, отказываясь от сау най-най, кормилицы, поэтому я отослала сау най-най. Понимаешь, Ику знала, что я ее мама. Я поднимала ее высоко в воздух, и мы вместе смеялись. Такая умница: ей не было и трех месяцев, а она уже умела складывать ладошки и гладить мои волосы, не дергая их.

Но стоило Вэнь Фу закричать, как она начинала плакать, и могла делать это без остановки всю ночь, пока ее мама не обращалась к ней с очередной ложью:

— Ику, будь хорошей девочкой, и тогда жизнь тоже будет к тебе добра.

Откуда я знала, что именно так матери учат дочерей страху?

Однажды, когда Ику было примерно шесть месяцев, наша четырнадцатилетняя горничная подошла ко мне со словами, что должна уволиться. Несмотря на возраст, она была исполнительной и работящей. Даже Хулань не находила повода для придирок. На мой вопрос о причине такого решения горничная, попросив прощения, ответила, что она недостаточно хороший работник.

Так, представляя себя виноватыми и недостойными, китайцы обычно намекали, что достойны гораздо большего. Я догадывалась, почему ей у нас не нравится. Последние три месяца Хулань стала заваливать ее поручениями — сперва мелкими, а затем и крупными. И вскоре у бедняжки, не умевшей отказывать, прибавилось работы вдвое за те же деньги, что я платила ей с самого начала.

Я не хотела ее терять, поэтому сказала:

— Ты прекрасный работник, не ленивый, и заслуживаешь гораздо большей зарплаты, чем получаешь.

Девочка покачала головой и продолжала настаивать на своем.

Я спросила:

— Я же все время тебя хвалю, разве ты забыла?

Она покачала головой.

Тогда я подумала, что, может, Хулань ругает ее, когда я этого не слышу, и терпение девочки иссякло. Ох, как я разозлилась!

— С тобой плохо обращается кто-то другой? Я права? Не бойся, скажи мне.

И тогда она расплакалась и закивала, по-прежнему не поднимая на меня глаз.

— Кто-то ведет себя так, что тебе здесь трудно работать? Правильно?

Снова кивки и еще больше слез. А потом она заговорила:

— Тай-тай, он не в себе, он очень болен. Я это знаю, поэтому не виню вашего мужа.

— Не винишь? Что ты хочешь сказать?

Стояло жаркое лето, но по коже пробежал холодок. Я велела девочке говорить и слушала ее рассказ словно издалека. Несчастная молила меня о прощении, дважды хлестнула себя по щекам, и призналась, что она во всем виновата сама. Это она проявила слабость, позволив ему прикоснуться к себе. Она плакала и молила меня ничего не передавать мужу.

Я уже не помню, как, слово за словом, вытащила из нее всю историю, но в тот день я узнала, что мой муж стал распускать руки, когда я отправилась в госпиталь. Каждый раз она сопротивлялась, но каждый раз он ее насиловал. Конечно же, она не произносила слова «насиловать». Молоденькие и невинные девочки таких слов не знают, они умеют лишь во всем винить себя.

Мне пришлось задать ей много вопросов. Синяк на ее лице, который, как она сказала, появился из-за ее неуклюжести, был результатом его приставаний?

Иногда она поскальзывалась по утрам после его посягательств?

И каждый раз, когда девочка в чем-то признавалась, она плакала и хлестала себя по лицу. Я приказала ей перестать себя истязать, погладила ее по руке и пообещала, что во всем разберусь.

На ее лице отразился ужас.

— Что вы будете делать, тай-тай?

— Не беспокойся об этом.

Я почувствовала сильную усталость и отправилась наверх, в комнату Ику. Там я опустилась на стул и стала смотреть, как мирно спит моя дочь.

Какой чудовищный человек! Откуда мне было знать, что такие чудовища ходят по этой земле! Прошлогодний несчастный случай его так ничему и не научил!

Но что подумают люди, когда обо всем узнают? Что они подумают обо мне, если я приму чужую сторону против собственного мужа и начну защищать девочку-служанку? Я представила, как меня будет бранить Хулань, говоря, что я всегда и во всем вижу плохое. Как остальные знакомые станут обвинять меня в том, что я неумело веду хозяйство. Перед моими глазами встали насмешливые лица: история о муже, который гоняется за служанкой, потому что у него плохая жена, стара как мир!

И потом я подумала: то, что сделал мой муж, возможно, преступление, но несерьезное. Многие мужчины так себя ведут со служанками. И кто поверит девочке? Мой муж обязательно обвинит ее во лжи. Он объявит, что это она соблазнила его, настоящего героя, и еще добавит, что она уже спала со многими пилотами. Да он может сказать все, что угодно. И чего я добьюсь обвинениями против мужа?

Он устроит мне огромный скандал, а Хулань и Цзяго будут смотреть на меня с жалостью. Сплошное унижение, на фоне которого затеряется мой добрый поступок, моя попытка помочь девочке. Что я получу взамен? Только беды в собственной постели. Что я потеряю? Мне даже не хотелось представлять, что это может быть.

Я вспомнила пословицу, которую часто повторяла Старая тетушка, если я жаловалась на незаслуженные обвинения: «Не пытайся убить блоху на голове у тигра». Не решай одну проблему, создавая взамен еще большую.

Вот я и решила ничего не говорить и ничего не делать. Я добровольно стала слепой и глухой, как Хулань и Цзяго, когда они увидели, как Вэнь Фу меня ‘ бьет.

Я выплатила девочке зарплату за три месяца вперед, дала хорошую рекомендацию, и она ушла. Не знаю куда. Мне кажется, она была благодарна за то, что я не подняла шума. И когда через пару дней Вэнь Фу спросил, где она, я ответила:

— Та девочка? А, ее мать прислала ей предложение выйти замуж за деревенского мальчика. Я отправила ее домой.

Спустя несколько недель я услышала, что маленькая горничная умерла. Об этом мне рассказала Хулань, пока я кормила Ику. Девочка устроилась на работу в другой дом. Однажды, поняв, что беременна, она решила воспользоваться деревенским способом: взяла прут из метелки и ковыряла им в утробе до тех пор, пока не пошла кровь. А потом не сумела ее унять.

— Какая же она глупая! Использовать прутик! — воскликнула Хулань. — А та семья, которая ее наняла, ой! Они сейчас в бешенстве! Она же привела в их дом призрак смерти! Как нам повезло, что она умерла не в нашем доме!

Пока Хулань говорила, у меня возникло странное ощущение. Лицо снова горело, как от пошечин, я снова стояла посреди комнаты, полной людьми, и все в ней говорили, что случившееся произошло по моей вине. Я ясно видела эту девочку, лежавшую на полу в луже собственной крови, окруженную людьми, печалившимися только потому, что она устроила такой беспорядок.

Конечно, Хулань не знала, кто отец нерожденного ребенка. Или, наоборот, знала, но молчала. Но все равно, как она могла! Ругать бедную беспомощную девочку, поздравлять нас с тем, что мы успели от нее избавиться до того, как она превратилась в призрак! Почему она не вспомнила о собственной сестре, которая умерла почти так же? И я ничем не лучше ее. Я испытала облегчение от того, что удалось избежать неприятностей.

Когда Хулань ушла, я сказала Ику:

— ? Не будь такой, как мама. Видишь, какая я беспомощная? Не будь такой.

Когда тем вечером Вэнь Фу вернулся домой, впервые в жизни я показала ему свой гнев. Я подождала, пока закончатся ужин, поздний чай, игры в карты, сплетни и смех.

— Та маленькая девочка, наша бывшая служанка, помнишь ее? — спросила я, когда мы поднимались в комнату. — Сегодня она умерла.

— Где мои тапки? — Вэнь Фу переобувался.

Я слышала, как Хулань и Цзяго разговаривают внизу, на кухне, закрыла дверь и повторила громче:

— Та девочка, служанка, мертва. — Видя, что он продолжает искать свои тапки, я добавила: — Она умерла, пытаясь избавиться от твоего ребенка, дурак!

Он выпрямился.

— Что ты хочешь этим сказать? Каких сплетен ты наслушалась? — Он приблизился и уставился мне в лицо одним широко распахнутым глазом, потому что второй по-прежнему не открывался полностью. Я смотрела на него и чувствовала себя очень сильной. Мне казалось, что у меня появилось новое оружие.

Вдруг он с резким грохотом опрокинул стул, выругался и заорал.

— Ты кто такая, чтобы меня обвинять?

Ику испуганно заплакала в соседней комнате. Я направилась к ее комнате, но Вэнь Фу велел мне остановиться. Я не послушалась, и, войдя в детскую, увидела, что она стоит в кроватке и тянется ко мне, ища утешения. Я взяла ее на руки и стала укачивать. Вэнь Фу с криком ворвался следом за мной, круша все по пути, но мне не было страшно. На этот раз ему не удалось меня напугать. Я посадила Ику обратно в кроватку.

— Я знаю, что случилось! — крикнула я в ответ. — Ты поломал жизнь этой девочке, и кто знает, скольким еще таким, как она. А теперь я тебе вот что скажу: занимайся своим грязным делом, где хочешь. Хоть на улицах, мне плевать. Но только не в моей кровати!

Вэнь Фу замахнулся, но я не отвела взгляда и не прикрылась рукой.

— Бей, если хочешь, это ничего не изменит! — кричала я. — Тоже мне, настоящий герой! Только ребенка и пугаешь!

Казалось, он удивился. Его взгляд упал на Ику, стоявшую позади меня в кроватке, она плакала. Он опустил руку и подскочил к ней. Я подумала, что он сожалеет, что напугал ее, что возьмет ее на руки и успокоит. Но не успела я опомниться, как он со всего размаху ударил ее по лицу. ШЛЕП! Да так сильно, что у нее на щеке осталось красное пятно.

— Тихо! — проорал он.

Она лежала, зажмурившись и широко раскрыв рот, из которого не вырывалось ни звука. Она не дышала, так ей было больно! У меня все еще стоит перед глазами этот образ, и от него мне во сто крат больнее, чем если бы он ударил меня.

Я бросилась к ней, но Вэнь Фу отшвырнул меня в сторону, и я упала. И тут я снова услышала ее плач. Ее дыхание вернулось! И она стала плакать еще громче, тоньше. ШЛЕП! Он ударил ее снова. ШЛЕП! И снова. И снова. К тому времени, как я поднялась на ноги и сумела добраться до кровати, Ику уже свернулась в тугой комок на кровати. Она издавала странные звуки, словно животное. И спустя мгновение уже я стала плакать и умолять Вэнь Фу:

— Прости! Я была не права! Прости!

С того дня всякий раз, когда Ику видела отца, входящего в комнату, она падала и сворачивалась в клубок, как в тот первый раз. Она совала пальцы в рот и начинала их сосать, причмокивая. Да, ей было всего шесть месяцев, когда она научилась не плакать. Ты можешь себе представить ребенка, которому пришлось научиться бояться раньше, чем она научилась от этого страха отползать?

Она стала странной девочкой. Никогда не смотрела людям в лица, выдернула волосы с одной стороны головы, стучала головой о стену, размахивала руками перед своим же лицом и смеялась. Научившись ходить, она стала передвигаться только на цыпочках, как балерина. Так и бегала по полу, словно с каждым шагом надеялась подняться в воздух. И всякий раз, когда видела отца, падала на пол и вела себя как в тот раз, в младенчестве. Она больше не плакала и не говорила. Она могла произносить только похожие на слова звуки, и это походило на речь призрака.

У нее был приятный голос, и она часто подражала мне, когда я звала ее:

— Ику, посмотри на меня!

А еще она умела делать его резким и рычащим, как у ее отца, когда он кричал:

— Ику, тупица! Пошла вон!

И это были единственные звуки, которые она знала и умела воспроизводить.

Она все время вела себя очень странно, и я так за нее беспокоилась! Но Хулань твердила:

— Все изменится, когда она повзрослеет! Она просто нервничает. Сейчас все такие. Когда закончится война, она изменится. Вот увидишь.

Мне хотелось ей верить. Конечно, а как же? Я никогда не растила детей, и мне не хотелось думать, что моя девочка сошла с ума. Вот я и надеялась, что вот-вот закончится война, и моя Ику поправится. Так я и думала: одно произойдет за вторым.

Две семерки обещали счастье, но оказались вместилищем скорби. Я была на шестом или седьмом месяце беременности, а Ику было около полутора лет. Значит, шел 1940 год. Да, то лето выдалось особенно жарким, и из-за этого все ходили на взводе.

В тот день мы узнали, что британцы перекрывают Бирманскую дорогу в угоду японцам. Цзяго пригласил на обед представителя железной дороги, чтобы обсудить с ним другие способы поставок припасов и продовольствия. В тот день Хулань покупала еду на рынке, а потом жаловалась, как все подорожало.

Представитель железной дороги привел с собой жену, которая напомнила мне Старую тетушку. Она сказала:

— Тебе не стоит есть острую еду, а то ребенок родится вспыльчивым.

И после этих слов она положила себе мою порцию острой лапши, которую я так любила.

Все закончили есть, а я еще кормила Ику овощами, оставшимися после обеда. Цзяго, Вэнь Фу и почетный гость пили виски и разговаривали о деньгах. Хулань обмахивалась веером, с трудом борясь с послеобеденной дремой.

— Курс юаня падает все ниже и ниже, — вещал чиновник. — Деньги обесценились вполовину по сравнению с прошлым годом. Вот по этому признаку и можно судить о том, кто побеждает в войне. Надо смотреть на стоимость денег. Враг может захватить страну, просто влияя на стоимость ее валюты.

— Китаю надо напечатать больше юаней, — заявил Вэнь Фу с многозначительным видом, и я поняла, что он пытается подражать манерам высокого гостя. — И раздать их всем, побольше. Тогда люди будут больше тратить, и все станут больше зарабатывать. Или еще лучше — пусть иностранцы дают нам побольше денег.

Цзяго покачал головой:

— Плохая идея. Иностранное вмешательство и толкнуло Китай в войну, раздробило нас. и тем самым ослабило и разобщило.

— Вот потому иностранцы и должны заплатить. Пусть помогут восстановить то, что разрушили. Надо им просто сказать, чтобы дали достаточно денег, чтобы мы выиграли войну.

Чиновник рассмеялся. Он повернулся ко мне и указал большим пальцем на Вэнь Фу:

— Э, ваш муж, кажется, знает, как разрешить все наши проблемы! Так просто: получить помощь от иностранцев. Эй, мистер Рузвельт, мистер Черчилль, вот моя миска для подаяний! Дайте мне сто миллионов долларов!

Мне показалось, что высокий гость ведет себя очень грубо, но я из вежливости рассмеялась шутке. Я уже поняла, что Вэнь Фу почувствовал себя уязвленным, и решила разрядить обстановку:

— Вам понадобится очень большая миска.

И я улыбнулась.

Это оказалось большой ошибкой. Вэнь Фу побагровел.

— Может, я тебя отправлю за милостыней, — зло процедил он. — Как тебе это понравится?

И тут же все вокруг замолчали, всем было неловко.

Я же старалась удержать слезы.

Внезапно Ику стала раскачиваться и петь тоненьким голоском. Потом она потрясла руками перед лицом и стала тоненько напевать. За мелодичными звуками, как обычно, последовали резкие и грубые.

Жена высокого гостя бросилась к Ику и коснулась ее лба.

— Ай, что с вашей дочкой? Она больна?

Все это еще сильнее разозлило Вэнь Фу.

— Ику! — рявкнул он и шлепнул ее по рукам. — Прекрати! Глупая девчонка, тихо!

А дочка стала раскачиваться еще быстрее, пропевая те же кричащие интонации, с которыми ее отец только что сказал: «Прекрати! Глупая девчонка, тихо!»

Я больше не могла это слышать.

Гость с женой вскоре ушли. Цзяго и Хулань поднялись к себе, чтобы вздремнуть. Когда мы остались наедине, Вэнь Фу дал себе волю. Он кричал, что я плохая мать, раз не научила дочь подобающему послушанию. Меня сильно замутило, и тогда мне показалось, что причиной тому Ику. Я впервые увидела ее со стороны, такой, какой видела жена высокого гостя.

На следующее утро мне стало хуже, и тогда я поняла, что дело в том, что мы съели накануне. Я еще подумала: не может быть, чтобы Хулань купила овощи у бирманцев. Эти люди так неопрятны! Например, выливают свои ночные вазы на растения, удобряя почву и распространяя болезни: холеру, дизентерию и тиф. И еще я заметила, что Ику тоже нездоровится. Она не плакала, а все время спала. Но разве я могла сообразить, что с ней случилось что-то серьезное?

В тот же день у девочки начался понос. К вечеру он не закончился. Ику не хотела ни есть, ни пить. После того как Вэнь Фу ушел в гости к другу играть в маджонг, ее глаза приоткрылись, но она, казалось, ничего не видела.

— Какая же я глупая! — сказала я Хулань. — Может, ее надо везти в госпиталь? Как думаешь?

Почему я стала спрашивать у Хулань, что мне делать? Надо было сразу везти Ику к доктору. Но я послушалась совета приятельницы:

— Нельзя вот так взять и заявиться в госпиталь, сначала надо взять у доктора направление.

Тогда я вспомнила, что доктор играет в маджонг вместе с Вэнь Фу, в доме в пятнадцати минутах ходьбы от нашего. И побежала бегом.

— Твоя дочь больна, — прошептала я мужу, когда пришла. — Нам нужен доктор, чтобы отвезти ее в госпиталь.

Мой муж сделал вид, что не слышит, и просто продолжал играть. Доктор, сидевший за столом рядом с ним, поднял на меня взгляд.

— Что случилось? — спросил он.

Я повторила свои слова и описала поведение Ику.

— Она очень ослабла от поноса. Ей тяжело дышать, и ее глаза все время двигаются от высокой температуры. Мне страшно.

Мужчины за столом замолчали. Доктор встал.

— Я посмотрю, — сказал он.

Вэнь Фу вскочил на ноги.

— Играем дальше! Моя жена все преувеличивает, — засмеялся он. — Стоит ей увидеть мышь, ей уже мерещится слон. Подумаешь, ребенок разок чихнул, — а ей уже чудится пневмония. Садитесь, садитесь, будем играть дальше!

Но я не уходила, а доктор продолжал стоять.

— На этот раз я не преувеличиваю, — тихо возразила я. — Она может умереть.

И Вэнь Фу пришел в ярость от того, что я посмела ему перечить.

— Да пусть умирает! — заорал он. — Мне плевать! — Он снова сел и взял в руки игральные кости. — Да ну, она просто пытается загнать меня домой, пока не проиграл все, что выиграл, — с улыбкой добавил он.

Мужчины нервно рассмеялись и вернулись к игре. И доктор тоже.

Так и было, честное слово. Вэнь Фу перед всеми этими людьми сказал: «Да пусть умирает, мне плевать». Мужчины слышали его, но ничего не сделали. А я так и осталась там, с открытым ртом и одним-единственным вопросом: как он добился власти над этими людьми? Что сделал, чтобы запугать и их тоже?

Я бросилась домой.

— Бесполезно, — сказала я Хулань. — Доктор не придет.

Дальше был очень долгий час, в течение которого мы с Хулань бегали по лестнице за водой, чтобы обтирать Ику и силой вливать в ее рот по капле. Но девочка не желала пить, отворачивалась. Где-то еще через час ее крохотное тельце стало трястись, потом вытянулось и замерло, чтобы вскоре задрожать снова. Я схватила ее на руки и понеслась вниз, на темную дорогу. Хулань бежала рядом.

Они все еще играли и смеялись, курили и пили.

— Смотри! Смотри! — закричала я мужу, показывая ему Ику.

На этот раз все бросили игру и встали. В комнате стало тихо. Тело девочки так сильно сотрясалось у меня на руках, будто она хотела выпрыгнуть. Доктор кинулся к нам.

— Глупая женщина! — закричал Вэнь Фу и выругался. — Почему ты мне не сказала, что ей так плохо? Что ты за мать такая?

Он вел себя так, словно забыл, как все происходило на самом деле! И ни один из тех, кто был в комнате, не возразил: «Ты лжешь! Она тебе всё сказала всего час назад»!

— Скорее! Скорее! — воскликнул доктор. — У кого есть машина?

По пути в госпиталь Вэнь Фу бранил меня на все лады, но я не помню, как именно, потому что не слушала. Я прижимала к груди Ику, стараясь унять ее дрожь. Надеясь ее удержать. И уже не надеясь.

— Ты сейчас меня оставишь, — говорила я. — Что мне без тебя делать?

Я сходила с ума от горя.

И вдруг поймала на себе ее взгляд. Наверное, она так посмотрела на меня впервые с тех времен, когда была еще малышкой. Такой ясный взгляд, будто она наконец-то увидела меня по-настоящему.

Сначала я подумала, что мне это показалось от страха. Но потом снова взглянула ей в глаза.

Они были ясными. Она не улыбалась и не плакала. Не отворачиваясь, Ику наблюдала за мной, слушала меня. И я вспомнила, как кто-то рассказывал, что перед самой смертью дети становятся взрослыми, словно прожили целую жизнь. Они переосмысливают ее, какой бы короткой она ни была. И этим взглядом моя девочка будто говорила: «Моя жизнь сложилась не хуже и не лучше, чем если бы оказалась длинной.

Я это принимаю и никого не виню».

Утром Ику умерла.

Вэнь Фу ушел домой сразу после того, как доктор сказал: «Слишком поздно. Надежды нет». Я осталась возле постели дочери.

Сидя рядом с ней, я думала обо всех своих ошибках, о том, что не смогла ее защитить, что лгала ей, обещая хорошую жизнь. Теперь я видела, как она постепенно отходит от этой жизни, на глазах становясь все меньше и меньше. Я попросила у нее прощения.

И тогда она вытянула носочки, как балерина, и отошла. Я не плакала. К тому времени у меня не оставалось ни боли, ни слез.

Я взяла дочь на руки. Мне больше не нужно было ей лгать.

— Вот и хорошо, малышка, — сказала я ей. — Ты спаслась. Вот и хорошо.

А теперь скажи мне, если бы ты видела, что такое происходит с твоим ребенком, смогла бы простить?