Кухонный бог и его жена

3. РЫБА НЕ ПЕРВОЙ СВЕЖЕСТИ

Хелен считает, что принимает только правильные решения, хотя на самом деле ей просто везет. Вот уже пятьдесят лет я наблюдаю, как ее глупости оборачиваются для нее сплошным везением.

Например, вчера, за ланчем, она упрашивала меня:

— Уинни, дорогая, съешь еще курицы.

Я уже говорила Хелен, что не хочу больше есть то, что осталось после похорон. Хватило этих пяти дней. Поэтому мы отправились за продуктами в «Хэппи Супер», чтобы подумать, что будем есть на обед.

Хелен выбрала камбалу, «рыбу-помпон», как она ее называет. Всего доллар семьдесят девять центов за фунт, выгодное предложение. И я ей сказала:

— Зачем тебе такая выгода? Ты на глаза ей посмотри, они уже высохли и помутнели. Она не первой свежести, ей дня три.

Но Хелен посмотрела в рыбьи глаза и не нашла в них ничего особенного. Тогда я взяла рыбину в руки и почувствовала, как ее тушка скользит у меня между пальцами. Значит, камбала выскользнула из воды несколько дней назад. Однако Хелен решила, что это хороший признак: хорошая, сочная рыба! Тогда я понюхала камбалу и объяснила Хелен, что вся сладость мяса поднялась к коже и выходит теперь мерзкой кислятиной. Но она поднесла тушку к носу и сказала:

— Нормальный запах «рыбы-помпон».

Она купила эту рыбу не первой свежести на обед, который я разделила вместе с их семьей. Как только Хелен подала блюдо, ее муж схватил кусочек, положил в рот и похвалил вкус. Их сын Фрэнк тут же съел второй кусочек. Хелен взяла себе часть у хвоста, где мясо самое нежное, и, почмокав губами, сказала, что подержала ее на пару как раз столько, сколько нужно. Не передержала. Потом она увидела мою тарелку, в которой не было ничего, кроме риса. Тогда Хелен окунула палочки в блюдо с рыбой, выловила оттуда кусочек возле живота, самый жирный, и положила его на мой рис.

— Уинни, дорогая, не надо быть такой вежливой, — пожурила она меня.

Поэтому мне пришлось проявить вежливость и съесть эту ее рыбу.

И вот что я вам скажу: как же меня разозлила эта камбала! Она была сладкой. Она была нежной.

И всего доллар шестьдесят девять центов за фунт.

Я сначала подумала, что Хелен вернулась в «Хэппи Супер» и обменяла ту рыбину на другую. Но потом возразила себе: не настолько она умна! И тогда кое-что вспомнила. Хотя Хелен не была ни умной, ни красивой, хотя она родилась в бедной семье, ей всегда и везде сопутствовала удача, даже с этой рыбой не первой свежести.

А я не такая. Я родилась с хорошей удачей, но с годами она истончилась, усохла, вместе с моей красотой, вырезав на память глубокие морщины на коже.

Не могу объяснить, как это со мной произошло. Если я попытаюсь перечислить переломные моменты своей жизни, не получится истории, которая бы текла как река, от истоков к устью, чтобы наполнить озеро и перелиться в море. Будь моя жизнь такой, как эта вода, я могла бы оглянуться назад и постичь уроки, которые она мне преподнесла, судьбу, назначенную мне, решения, которые я принимала, и ошибки, которые совершила. И, вероятно, мне бы еще хватило времени что-то в ней изменить.

Хелен всегда меня спрашивает:

— Почему ты думаешь о таких давних вещах? Бессмысленно о них жалеть. Прошлого не изменишь.

Она просто не помнит. Мы с ней часто меняли прошлое, и у нас были на то разные причины. А иногда она меняет прошлое для меня и даже не замечает того, что сделала.

Так случилось и с этой рыбой-помпоном, которая теперь плавает в моей памяти задом наперед. Потому что однажды, много лет назад, я купила особую рыбу для своего мужа, Джимми Лю. Ах, как я его любила! Когда я увидела эту рыбу, она плавала в аквариуме, ее выловили из океана только тем утром, поэтому она была все еще зла. Красно-оранжевые чешуйки на ее теле сверкали, а когда она взмахом хвоста разворачивалась и плыла в другую сторону, отливали бледным золотом. Я велела продавцу не глушить рыбу, а завернуть ее прямо так, живой, только не в газету, а в чистую белую бумагу. И пока я везла ее домой на автобусе, я так гордилась, ощущая, как она бьется в моей сумке. Я представляла, какой сладостью наполнит ее мясо рот моего Джимми, и как он поймет, что это не простая рыба, а особенная, счастливая, и что я приготовила для него хорошую новость.

Вот что я вам скажу: эта рыба сражалась со мной до самого конца. Пока я ее не оглушила, она раздувала жабры и пускала пузыри, чтобы я подумала, что она ядовита. И даже после того, как я ее выпотрошила, она прыгала по сковороде и выскакивала на пол, где билась и скакала, пока я гонялась за ней с молотком. И даже после того, как я ее приготовила, она нашла способ мне отомстить. Джимми успел проглотить только один кусочек, и маленькая косточка проникла в его горло и застряла там так, что каждый раз, когда он глотал, ему казалось, что рыба кусает его изнутри. Так продолжалось всю ночь.

Позже, в госпитале, хирурги сделали ему операцию, чтобы удалить эту косточку. Он не мог говорить, но по его встревоженному лицу я понимала, что он думал, сколько стоили операция по извлечению рыбьей кости, койка и лекарства, которые ему давали для наркоза. Только тогда я вспомнила о своей хорошей новости, о причине, по которой купила эту дорогую рыбу.

Я сказала ему, что нашла работу, что буду готовить лапшу для пекарни «Ханг А». И тех денег, что я заработаю, хватит, обязательно хватит, чтобы оплатить счет за больницу даже за целый год. И когда Джимми услышал это, он зажмурился, и из его глаз показались слезы. Он задвигал губами, но ни звука не вырвалось из его израненного горла. Но я поняла, что он говорил — он хотел воскликнуть: «Какая удача! Как нам повезло!»

Так что моя удача не похожа на удачу Хелен. Не похожа она и на удачу других людей, которые хвалятся тем, как их несчастье обернулось редким везеньем. Нет, я могу рассказать вам, в чем именно заключается разница. Знала я как-то в Шанхае одну девушку. Мы с ней вместе учились в одной христианской школе. Она была родом из богатой семьи, такой же, как моя, и почти такая же хорошенькая, как я. Примерно в одно время я первый раз вышла замуж, а она заключила брачный договор с богатой семьей, занимающейся банковским делом. Но летом моя знакомая заболела ветрянкой, на ее лице остались отметины, и она лишилась этого договора. Я жалела эту девушку, потому что она потеряла лицо дважды.

Много лет спустя, когда мы с Джимми переехали во Фресно, я снова ее встретила. Она была замужем за американцем китайского происхождения, который владел продуктовым магазином, где торговали газированными напитками, картофельными чипсами и сигаретами, и все это продавалось по очень высокой цене. Так я ее и увидела, у кассы, покупая мороженое на палочке. Она закричала:

— Сестра! Сестра! Помнишь меня?

Но скидки она мне не сделала. После того как я расплатилась, она принялась рассказывать, какой у нее честный, добрый и чудесный муж, и говоря об этом, всё поправляла свои нефритовые браслеты, которых у нее было много, чтобы те скользили, стуча друг о друга и издавая особую музыку богатства. Она так широко улыбалась, что следы ветрянки на ее лице теперь походили на ямочки от счастливого смеха.

Но потом ее улыбка угасла, и она прошептала:

— Помнишь того юношу из богатой семьи банкиров из Шанхая?

И она рассказала, искренне печалясь и без всякой горечи — вот какой доброй сделала ее жизнь, — что та семья потеряла свои банки, когда к власти пришли коммунисты. И что после этого юноша, который отказался на ней жениться, спрыгнул с башни здания, некогда принадлежавшего его семье, возле реки Хуангпу. А красотка, на которой он женился, так испугалась, что не забрала его тело.

— Как повезло, что он не женился на мне, — сказала моя приятельница.

У меня никогда не было такого везения. Я отказалась выйти замуж за хорошего человека по имени Линь и вместо него вышла за плохого, по имени Вэнь. Они оба были родом с того же острова, на котором я жила с тех пор, как мне исполнилось шесть лет. Мы жили в традиционной деревне, на небольшом участке земли, который был окружен водой, рекой и морем, чтобы к нам легче приходили новые идеи.

Мужчина, за которого я отказалась выходить, происходил из небогатой семьи, зато был образован и имел хорошие манеры. В шестнадцать — возраст совершеннолетия в Китае — я отвергла предложение его семьи, даже не встретившись с самим мужчиной. Я поступила так потому, что послушалась Старой тетушки, которая объявила об этом предложении за обеденным столом перед Новой тетушкой, дядей и гостями.

— Эта семья, Линь… — начала она и фыркнула, наморщив нос. — Они хотят влезть в нашу семью по подолу свадебного платья нашей Уэйли.

И под влиянием этих слов я сразу же представила себе юношу, которого никогда в жизни не видела, большой уродливой ящерицей, ползущей по моей ноге под покровом ночи.

А потом Старая тетушка повернулась ко мне и спросила:

— Уэй-Уэй, деточка, ты хочешь брака с этой семьей?

Вопрос прозвучал так, будто она интересовалась, хочу ли я прыгнуть в реку. Потому что именно такими словами Старая тетушка грозилась, когда была недовольна своим мужем. «Уж лучше я использую свои две ноги, чтобы пойти и прыгнуть в реку!» — кричала она. «Уж лучше я использую эти две руки, чтобы завязать узел и повеситься!» А потом она оборачивалась к дядюшке и еще более пронзительным голосом кричала: «Ну так что, утопиться мне или повеситься? Давай, выбирай!»

Вот только это мой дядя потом использовал свои обе руки и ноги, чтобы покончить с собой. Когда в 1949-м пришли коммунисты, он был слишком напуган и для того, чтобы бежать, и для того чтобы остаться. Он настолько запутался, что дошел до порта на северном побережье острова и, сев там, стал размышлять, какой выбор сделать. Позже два рыбака рассказывали, что, когда по темной дороге от порта поехал грузовик, груженный крабами, мой дядя выскочил перед ним и стал размахивать руками, крича: «Стой! Назад! Назад!»

И вот странно — по словам рыбаков, он вел себя так, будто ему подчинялся весь мир, будто мог остановить этот грузовик до того, как тот его переедет.

После смерти дяди Старая тетушка стала считать мертвое дерево в нашем дворе своим мужем, но лени своей не изменила, так и не желая шевельнуть даже пальцем, чтобы выкарабкиваться из нехороших ситуаций, в которые попадала раз за разом.

Вот такая у меня была семья. Чему она могла меня научить? Если бы я не потеряла мать в таком юном возрасте, то не стала бы прислушиваться к Старой тетушке. И, может быть, еще юной вышла бы замуж за юношу по фамилии Линь и со временем научилась бы его любить. Наверное, у нас тоже были бы трудности в жизни, как и у всех остальных, но только вряд ли такие, которые заставили бы меня ненавидеть себя и считать собственное сердце худшим врагом.

Впервые я встретилась с тем юношей по фамилии Линь лишь спустя двадцать лет после этого разговора. К тому времени я уже пять лет жила в Соединенных Штатах. Я была взрослой женщиной, женой Джимми Лю, и меня звали Уинни Лю. Перл шел пятый год, а Сэмюэлю скоро должно было исполниться три. И, несмотря на бедность, я искренне считала, что живу полной жизнью. Как-то одна из прихожанок христианской церкви объяснила мне: «Чего еще тебе желать, если у тебя есть полная миска риса?» И я в это верила. А как иначе? Джимми служил в церкви во Фресно. Ему платили пятьдесят долларов в неделю и предоставляли в наше распоряжение крохотный домик. Вот я и верила в то, что больше мне ничего не нужно. Верила до того самого дня, когда в церкви появился человек по фамилии Линь и спас мою жизнь.

Конечно, в Китае очень много людей с такой фамилией. Линь есть даже в нашем приходе, поэтому сначала я не обратила на него особого внимания, даже не подумав, что он может оказаться тем самым юношей, за которого я когда-то отказалась выходить замуж. Он недавно переехал в наш район, и люди вокруг шептались: «Он живет в Туларе, и в его доме есть большой бассейн!» Его жена, дочь бывшего генерала, говорила на прекрасном китайском с пекинским акцентом, словно звезда оперы.

Однажды в воскресенье он решил посетить нашу церковь. Мы как раз стояли на жарком утреннем солнце. Всем было ужасно интересно посмотреть на доктора Линя и его высокородную жену. Джимми и я приветствовали входящих у крыльца. Мой муж говорил по-английски, объединяя этим языком все разнообразные китайские диалекты наших прихожан.

— Очень рад вас видеть! Приятно познакомиться! Приходите еще.

Он снова и снова повторял эти фразы, которые я тоже репетировала весь вечер, но так и не могла произнести. Поэтому просто кивала и улыбалась, изображая стеснительность.

Каждое воскресенье начиналось одинаково. Только то воскресное утро выдалось очень жарким, а мне никак нельзя было снимать свитер, потому что маленькая моль проела дырку на правом плече моего платья.

Я кивнула доктору и его жене, и когда они отошли в сторону, обратила внимание, что остальные прихожане подходят к ним, чтобы представиться. «Глэдис Вань», «Мэвис Чу», «Джордж По», «Мюррей Ян», «Ирен Вань», — все они только произносили свои имена. Я еще подумала, что они слишком смущаются, чтобы сказать что-нибудь еще этому знаменитому и важному доктору.

И эти мысли кружились в моей голове, то есть я не особенно сосредотачивалась на них, потому что мне хотелось спать. Скулы сковало, лицу было жарко, и оно зудело.

Я почесала щеку, и это заметил доктор. Он тоже почесал шею, кивнул мне и засмеялся.

— Дин-нгин, — сказал он. — Чешется.

Стоило ему произнести это дин-нгин, как мне показалось, что я сплю. Надо же, как странно! Он знает словечко, памятное мне со времен детства на маленьком островке. А потом я вспомнила, как услышала его впервые.

Мне исполнилось шесть, и это было первое лето после того, как отец отправил меня жить на остров.

Денно и нощно невидимые блохи кусали мою нежную кожу на бедрах, и вскоре жизнь превратилась в настоящую пытку. Я не просто чесалась, я раздирала кожу ногтями, не в силах остановиться ни на мгновение. Руки быстро двигались над ногами вверх и вниз, и я просто заплакала на глазах у всех: «Йанселе!», что на простом мандаринском диалекте означало «Чешется до смерти!»

Все вокруг покатились со смеху, и Старая тетушка тут же хлопнула меня по рукам, чтобы остановить.

— Как ты могла такое сказать!

На следующий день старшая кузина объяснила мне, что если жители острова хотят пожаловаться, что у них что-то чешется, они говорят дин-нгин, а слово йанселе имеет совершенно другое значение. Какое именно, я поняла только десять лет спустя, в вечер накануне моей свадьбы с нехорошим мужчиной. Я услышала, как мои кузены шепчутся друг с другом: «Йанселе! Ей невтерпеж! Низ ее живота жаждет быть ужаленным мужчиной».

В тот жаркий день в церкви во Фресно, снова услышав словечко дин-нгин, я вспомнила, до чего же была когда-то невинна. Мое лицо запылало, то ли от гнева, то ли от стыда, я так и не поняла. Чем больше я вспоминала, тем бессвязнее и лихорадочнее становились мысли.

Вдруг доктор Линь коснулся моего локтя.

— Вам плохо? — спросил он.

Я ничего не смогла ему ответить, только внимательно рассматривала его лицо: как он выгибает и морщит брови, как дважды дернул подбородком, давая мне понять, что ждет моего ответа. Это лицо… Эти брови и движение подбородка были такими же, как у отца моего несостоявшегося жениха, как у всего их семейства. Еще Старая тетушка говорила: «Эти Линь ходят с такими лицами, как у лошади, когда она лезет к тебе в карман за сахаром».

И тогда лицо передо мной, мое прошлое, мое настоящее, мой первый брак, мой второй брак — все смешалось и слиплось в моей голове в один пестрый комок. Вот как плохо я соображала.

Вдруг кто-то закричал:

— Тепловой удар! Она отравилась солнцем!

Меня внесли в церковь, сначала зачем-то стянув свитер.

Потом муж, держа на руках мое мокрое тело, рассказывал, что некогда дал мне водное крещение, чтобы спасти мою бессмертную душу. «А сейчас, — со слезами на глазах произнес он, — доктор Линь повторил его, чтобы спасти твою жизнь». Мысли все еще путались, и я смогла пробормотать только: «Мне показалось, что я увидела привидение». Глупое оправдание. Потом я вдруг поняла, что мы не одни. Рядом стояли Линь, его жена, другие прихожане, и все на меня смотрели! Я тут же пришла в себя. Мне было ужасно стыдно, потому что все видели меня в этом платье с проеденной молью дыркой на плече.

Я так и не сказала Джимми, что доктор Линь — тот мужчина, за которого я могла выйти замуж. Вернее, сначала выйти за него, а потом уже за Джимми Рассказала только об этом словечке «чешется» из языка, который объединял меня с Линем в далеком прошлом.

И конечно, в следующее воскресенье Джимми с гордостью проинформировал Линя, что я родом из того же местечка в Китае, острова Чунминдао, которое его жители называли Речным Устьем. Мне тут же захотелось вмешаться, добавить, что я могу ошибаться и это совсем другой остров. Я очень боялась, что Линь воскликнет перед всеми прихожанами:

— А, так значит, ты и есть та самая девушка, которая отвергла мою семью?

Но Линь только улыбнулся и сказал:

— Выходит, мы оба родом из далекого прошлого, да, сестренка?

Возможно, доктор поступил так из вежливости — ведь и во всем остальном он вел себя безукоризненно.

А может, он и сам тогда не хотел на мне жениться.

Нынешняя его жена была красавицей. Не исключаю даже, что в мужья мне предназначался вовсе не он: я слышала, что в семье Линь не один сын. Правды я так и не узнала. Мне было страшно ее узнавать. Да и что бы она мне дала?

Поэтому я не стала задавать вопросов, но с того самого дня начала смотреть на свою жизнь будто с двух точек зрения: что случилось и что могло бы случиться.

По ночам, когда муж и дети спали, я думала, что, конечно же, не жалею о браке с Джимми Лю. Я люблю мужа и ждала пять лет, чтобы выйти за него.

Я даже приехала в эту страну, чтобы жить здесь с ним.

Я очень этого хотела, очень. И это настоящая любовь, а не привязанность, которая появляется из-за того, что жена кормит своего мужа и растит его детей.

Я не думала о Лине, о красивых нарядах его жены и их большом бассейне. Да кому это все нужно? Так я говорила себе.

Но потом, ближе к утру, я сожалела, что не вышла в свое время за Линя. Потому что тогда не вышла бы за того, другого мужчину, и не превратилась бы в жену, которая молится, чтобы японцы убили ее мужа. Не стала бы матерью, которая не оплакивает своих детей. Не сводила бы себя с ума тщетными попытками найти способ вырваться, не истязала бы себя каждый день. А еще не сокрушалась бы о том, что у меня не осталось почти ничего для второго мужа, что я испытываю горячую благодарность, но не способна почувствовать себя счастливой.

После смерти Джимми мне было не отделаться от мысли, что если бы я вышла замуж за Линя, то не встретила бы Джимми Лю, не стала бы его женой и не тосковала бы потом по нему. Глаза мои не метались бы в поисках его лица, кожа не томилась бы в жажде его прикосновений. Я бы никогда не изведала этой боли, от которой нет лекарств. Нельзя же тосковать по кому-то, если ты даже имени его не знаешь, а мы с Джимми, скорее всего, вообще бы никогда не познакомились.

И вот совсем недавно я снова об этом подумала.

Если бы я вышла замуж за Линя, я бы все еще была за ним замужем. Хелен не узнала бы самых страшных моих тайн, и мне не пришлось бы позволять ей помыкать собой. Я подумала об этом потому, что вчера вечером, за тем самым рыбным обедом, Хелен сказала, что некий Линь, вдовец, который раньше жил во Фресно, только что присоединился к нашей церкви в Сан-Франциско.

— Он — доктор, а положил в корзину для пожертвований всего пять долларов.

Увидев потрясение на моем лице и думая, что читает все мои мысли, она продолжила:

— Да, можешь себе представить? Что же это за человек такой?

Я не стала говорить Хелен, что это хороший человек, который мог стать моим мужем. Неужели нашему браку помешал злой рок? Или дело в том, что я не знала, что у меня есть выбор? Вот я и промолчала о том, что совершила ошибку, такую простую ошибку, отказав одному и дав согласие другому. Это все равно что выбирать рыбу в аквариуме. Откуда мне знать, какая рыба хороша, а какая нет, пока я ее не попробую?

Даже если бы я рассказала обо всем Хелен, она бы не поняла. Мы слишком по-разному думаем. Головой она все еще пребывает в Китае. Когда она купила на обед ту самую камбалу, я спросила:

— Эй, ты знаешь, что происходит с рыбой, когда она теряет свежесть? Когда ей исполняется три дня?

И Хелен сразу ответила:

— Ну да, она уплывает в море.

Почти сорок лет я говорила всем, что Хелен — моя невестка. Но это неправда.

Я говорила, что она — жена моего брата Куна, погибшего во время войны, но и это ложь. Я лгала не для того, чтобы кого-то обмануть. Просто правда слишком запутанна. Никто бы меня не понял, даже если бы я попыталась все объяснить.

Что касается моего убитого брата, то он был мне не родным, а сводным, и связывали нас не кровные узы, а родительский брак. Он был сыном второй жены моего отца, той, которая умерла, освободив место моей матери. К тому же мы с братом никогда не были близки.

Кун погиб вовсе не во время войны. Задолго до нее ему отрубили голову в Чанша за то, что он продал три узла одежды революционерам. Это было в 4638-м году по китайскому календарю, в год Лошади, когда люди топают ногами и становятся безрассудными. Какой это был год по западному календарю, уже не помню. Может, 1929-й, а может, 1930-й или 1931-й, в общем, это было до того, как мы с Хелен познакомились.

Но раз уж я начала рассказывать, то должна уточнить, что мой сводный брат не был никаким революционером. Да, он протестовал, поначалу зло топая ногами, а потом, когда упал на колени, отчаянно рыдая, пытался объяснить тем, кто за ним пришел, что не знал, что его полуночные покупатели — революционеры, и хвалился, что запросил с них немыслимо высокую цену за одежду такого плохого качества. Но Гоминьдан, китайские националисты, все равно его убили — в назидание остальным.

Вот только как мне об этом рассказывать? Как говорить о том, что член моей семьи захотел обмануть своих клиентов? Нет, я могла лишь сказать, что в то время за самые незначительные провинности казнили очень многих.

Вряд ли нужно объяснять, что все мы видели опасность в глупой жадности брата. Даже его настоящая жена, которой совершенно не хотелось переезжать в Чанша. Спросите меня сейчас, где она, — я не отвечу. Она рассказала нам о смерти мужа в письме, но после этого мы не получали от нее ни слова. Однако узнали, что в тех местах, где она жила, произошел потоп, после которого осталось столько раздувшихся тел, что выжившим пришлось бежать в глубь материка, чтобы спастись от смрада. Так что, может быть, моя невестка тоже утонула, и труп ее выплыл через реку к морю. Или она сменила имя и даже убеждения, стала коммунисткой и сейчас живет где-нибудь в Китае.

Если бы я действительно все это объясняла, то казалось бы, что история о моем брате окончена. Но и это неправда.

Брат погиб, его жена пропала, продолжения, а тем более счастливого финала, для этой истории быть не может. Несколько лет я действительно так и думала.

Иногда в семье мы рассказывали сказку о быке, тоскливо мычавшем на молодой месяц, думая, что это его рога. И все, кто ее слышал, знали, что речь идет о глупце, забравшемся высоко на небо и хвалившемся, что может сорвать звезду. Конечно же, в конце концов он кубарем свалился вниз, оставив свою жизнь позади. Никто не упоминал имени Куна, потому что опасным было даже знакомство с людьми, как-то связанными с марксистами. И никого не интересовало, что Кун умер, так и не став революционером.

Но потом самым неожиданным образом мой сводный брат обрел новую жизнь, и не одну. Когда в 1937 году японцы захватили Шанхай, мой дядюшка притворялся, что очень рад видеть их в своей лавке тканей.

— Мой родной племянник получил образование в Японии и теперь живет в Чанша, женат на японской девушке.

Потом судьба брата претерпела новые изменения.

В 1945-м, когда японцы проиграли и Гоминьдан вернулся, дядюшка стал говорить:

— Бедный мой племянник Кун, он был настоящим героем Гоминьдана. Погиб в Чанша.

Когда в 1949 году вернулись коммунисты, возродилась первая легенда о племяннике. Правда, к тому времени дядюшки уже не было в живых. Так что историю о моем сводном брате Куне, герое-революционере, рассказывала Старая тетушка.

— Он раздавал хорошую, добротную одежду студентам-подпольщикам! И она им ничего не стоила. Правда, он, бедняга, поплатился за это собственной жизнью!

Переехав в другую страну, я надеялась наконец забыть о брате, который так часто умирал такими разными способами. Слишком уж сложной получалась вся эта история: кто с кем в какой степени родства состоит, сводный брат с какой стороны, от какого по счету брака, в каком году и по какому календарю происходили основные события, что случилось с невесткой и почему мы проникались доброжелательностью то к японцам, то к Гоминьдану, то к коммунистам.

Я бы ни за что не смогла объяснить все эти тонкости иммиграционной полиции. Там бы никогда меня не поняли! Эти люди, которые знали только одно правительство, всегда задавали мне очень странные вопросы: «Почему в одном документе сказано, что вы родились в 1918 году, а в другом — в 1919-м?», «Почему у вас нет никаких документов о заключении брака и о его расторжении?», «Не могли ли вы заразиться паразитами в Китае или другой стране?»

Когда я приехала в эту страну, то сказала себе: ты можешь научиться думать по-новому.

И я думала, что вот теперь сумею позабыть свои горести и печали, сложить все свои секреты за высокой дверью, закрыть ее и больше не открывать никогда, чтобы ничего этого не видели американские глаза.

Я думала, что мое прошлое — навеки в прошлом, а главное для меня сейчас — научиться называть остров Формоза Китаем, сжав огромную страну до размеров острова, которого я никогда раньше не видела.

Я думала, что здесь меня никто не найдет, что я могу спрятаться от своих ошибок и сожалений. Что я смогу изменить свою судьбу.

Как выяснилось, не только я решила отказаться от прошлого, чтобы вписаться в новые обстоятельства. Прихожане нашей церкви, моя бывшая однокашница со шрамами от ветрянки на лице, Линь и его жена, даже Хелен — все они оставили что-то позади. Старые долги и дурные начинания, престарелых отцов и матерей, первых жен, браки с которыми заключались по договору, ненужных детей, предрассудки и китайский календарь.

Я боялась, что прошлое догонит меня, но Китай выключил свет, захлопнул дверь и велел всем сидеть тихо. И все, кто остался за дверью, превратились в привидений. Мы не могли увидеться с ними, ничего от них не слышали. Вот я и думала, что сумела все забыть. Ведь некому было обо всем этом мне напоминать.

А потом Хелен захотела уехать из Формозы. И я должна была ее сюда впустить. Она сказала, что у меня перед ней должок и что пришло время платить. Вот я и соврала иммиграционной службе в 1953 году, что Хелен — моя сестра, рожденная от одной из пяти жен моего отца, не считая моей матери. Но когда она приехала, у меня язык не повернулся рассказать прихожанам нашей церкви о том, что у моего отца было пять жен. Как бы я, жена церковного служителя, произнесла такое?

Так получилось, что Хелен стала моей невесткой из далекого прошлого, вдовой моего сводного брата Куна, большого героя Гоминьдана, погибшего во время войны. Какая жалость!

Я не могла рассказать, зачем Хелен сюда приехала на самом деле и почему я должна была поручиться за нее. Слишком сложно это объяснить.

Я так часто говорила, что Хелен была замужем за моим братом, что сейчас даже она сама верит в это. Тем, кто расспрашивает ее о былых днях, Хелен отвечает:

— О, у меня была грандиозная свадьба в западном стиле. Уинни была подружкой невесты. Какая жалость, что муж умер таким молодым!

Она говорит так даже сейчас, давно получив гражданство и уже не опасаясь, что ее могут отправить обратно.

Хелен так часто рассказывает легенды и обо мне, что я и сама начала в них верить. Джимми якобы был моим первым и единственным мужем. Она познакомила меня с ним в Шанхае и была свидетельницей на нашей свадьбе. На большой, настоящей китайской свадьбе.

Сейчас никто не поверит, если я скажу, что Хелен мне не родня. Она вообще никак не связана со мной ни по крови, ни через брак. Она даже не была моей подругой. Иногда я с трудом выношу ее общество.

Я не согласна с ее мировоззрением и не в восторге от ее характера. И тем не менее мы ближе, чем сестры, объединены судьбой, связаны взаимными долгами. Я берегла ее тайны, а она — мои. И мы хранили друг другу такую верность, о которой в этой стране даже не слышали.

Представьте себе, как я разозлилась, когда на той самой кухне, после злополучного рыбного обеда, Хелен сказала мне, что решила раскрыть все мои секреты.