La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

1

Грохот бомбежек вокруг Рима становился все более частым, придвигался все ближе, и женщины из семьи покойного лавочника из Дженцано всякий раз, слыша его, вскакивали на ноги, испуганно, почти истерически кричали. После высадки союзников в Анцио 22 января из поселка стали доноситься песни и крики радости, словно война была уже совсем закончена. Немногочисленные фашисты, жившие в поселке, все попрятались, а молодежь вышла на улицу, и некоторые открыто ходили с оружием, словно ожидая начала революции. Хлеб, мука и любой провиант захватывались силой — и в лавках, и всюду, где они могли оказаться; на улице раздавали внеочередные выпуски подпольной газеты «Унита».

Ида отлучалась из комнаты как можно реже и постоянно держала Узеппе в поле зрения. Она боялась, что немцы, отвечая на провокации, займут поселок и убьют или депортируют всех мужчин, не пощадив и такого мужчину, как ее Узеппе. В эти дни Оборотень куда-то исчез, и она даже подумала, не соглядатаем ли он является, и не побежал ли он доносить на население Пьетралаты немецкому командованию. Как бы там ни было, этот буйный народный праздник кончился еще одним горьким разочарованием. Прошло всего несколько дней, и немцам удалось блокировать высадку, заперев союзные войска на побережье Анцио. Женщины из семьи лавочника держались друг за дружку, они больше не кричали и даже не осмеливались дышать; губы у них пожелтели от страха, и немудрено — грохот бомбежек вокруг Рима теперь не умолкал ни днем, ни ночью. К этому грохоту примешивалось рычание тяжелых грузовиков, которые колесили по автострадам, и вовсе не с целью отступления — они питали подкреплениями все новые немецкие атаки. Высадка союзников при Анцио понемногу становилась малоудачным эпизодом войны. Реальная линия фронта прочно держалась на прежнем месте, у Кассино. Близкое освобождение пока что было очередной уткой. Война оканчиваться не желала.

В последних числах января Иду неожиданно навестил кабатчик Ремо. Он отозвал ее в сторонку и даже вывел на улицу, поскольку должен был ей сообщить срочные новости, касающиеся ее сына Нино. Червонный Туз в смысле здоровья чувствует себя лучше некуда, он посылает ей бессчетное количество приветов, а также поцелуев для Узеппе. Однако последние военные эпизоды — приближение линии фронта, разрушение мелких селений и непрекращающиеся немецкие облавы вынуждают его подразделение прекратить борьбу в этой зоне. Отряд «Свободный» распущен, некоторые его бойцы сложили головы, другие просто ушли. Туз и Петр, то есть Карло, двинулись в путь вместе, решив добраться до Неаполя через линию фронта, и можно быть уверенными, что они, будучи ребятами проворными и храбрыми, преуспеют в этом деле. Муха и Квадрат отбыли в лучший мир — по этому поводу кабатчик должен передать ей посмертное сообщение от Джузеппе Куккьярелли. Некоторое время тому назад Муха попросил его — конфиденциально и строго секретно — в случае его смерти известить синьору Иду, что в матраце, который он уже передал ей в безусловное наследство, имеется для нее сюрприз. Между слоями шерсти, в углу, который снаружи помечен узелком из красной нитки, хранится нечто, которое ему, если он умрет, не сгодится даже на подтирку, но ей и малышу оно как раз может прийтись очень кстати.

Со своей стороны кабатчик Ремо принес Иде в подарок большую фьяску вина, полулитровку масла и две свечи. Он почему-то не счел необходимым рассказывать ей об обстоятельствах смерти сумасшедшего Куккьярелли, а она о них не спрашивала. Муха погиб 21 января в городишке под названием Марино, и два с лишним дня тело его валялось посреди улицы, потому что немцы запрещали его трогать, а сами, проходя мимо, оделяли пинками. В смерти его тело казалось еще более маленьким и ссохшимся, нежели тогда, когда он был жив, а лицо, распухшее от побоев, превратилось в типичную физиономию провинциального дедушки из-за громадного кровоподтека на верхней губе, который почти касался носа. Дело в том, что немцы, прежде чем расстрелять его, вырвали все пятнадцать зубов, которые еще оставались у него во рту, а также ногти рук и ног; голые ноги были выставлены на обозрение, и старческие его ладошки тоже, распухшие и черные от запекшейся крови. Он прибыл в городок Марино, исполняя обычную работу связного, для того, чтобы передать шифрованную депешу от Очкастого командиру другого отряда. Он шел по дороге вместе со своим товарищем Тарзаном, которому было поручено взять из тайника радиопередатчик, и, завидя какой-то смутный силуэт в сумерках, покрывавших улочку, безотчетно выкрикнул «Стой, кто идет?» — совершенно по-военному. В ответ из-за домов вынырнули какие-то люди, они затараторили по-немецки, и тогда Тарзан стал стрелять. Те же подняли стрельбу, в суматохе Тарзан как-то извернулся и сумел удрать, Муха же был окружен и схвачен. У него нашли депешу, смысла которой он при всем желании не мог объяснить (текст ее гласил: «Выстиранное белье находится в ведре»). Однако же ему наверняка были известны многие другие секреты и его мучители очень хотели их знать. Но, насколько явствовало из более чем очевидных доказательств, эти немецкие парни, несмотря на вполне добросовестную работу, сумели выколотить из него лишь шумные рыдания, словно он был маленьким мальчиком. В конце концов им надоело, и они прикончили его выстрелом в спину. Вероятно, мечтой Мухи в этот момент было закруглиться шикарно, с криком: «Да здравствует Сталин!», но дыхания у него хватило лишь на то, чтобы издать стон не громче воробьиного чириканья.

Всего за месяц перед этим, как раз в день Рождества, ему исполнилось шестьдесят лет. Он родился в один год с Бенито Муссолини, в 1883-м.

Квадрат погиб вскоре после Мухи, а если говорить точно, это случилось в ночь с 25 на 26 января. За три дня до высадки союзников немцы уже заранее собирали подкрепления — и севернее, и южнее. Своими грузовиками они запрудили все дороги, ведущие к Анцио. Тем не менее люди полагали, что союзники их одолеют; все товарищи в отряде «Свободный» горели желанием принять участие в этом окончательном сражении за Рим. Битва на дорогах обещала приключения, она возбуждала их своей рискованностью, она вполне стоила настоящего крупного сражения в полевых условиях. И Квадрат (теперь его гораздо чаще звали просто Квад), хотя и вел себя достойно и сдержанно, в душе пританцовывал и припрыгивал от восторга — наконец-то он находился на линии фронта, которая теперь утоньшилась до толщины нитки. По эту сторону оставалось их бесславное прошлое, по другую их ожидало великое революционное будущее, теперь, можно сказать, почти уже настоящее. Правда, и англичане, и американцы — это капиталисты, но ведь за ними, этими союзниками, маячат и русские, и когда будут изгнаны фашисты и немцы, то все пролетарии соберутся, наконец, вместе и займутся установлением настоящей свободы. В ночь на двадцать шестое шел проливной дождь, и Квадрат нахлобучил на голову колониальный шлем, выкрасив его в черное, чтобы меньше бросаться в глаза; под шлемом его круглое лицо молодого крестьянина исчезало по самый нос. С ним был его неразлучный автомат, отобранный у врага, на ногах он носил непромокаемые высокие ботинки, тоже добытые у врага; кроме того, он таскал с собой обязательный запас гвоздей с четырьмя остриями, согнутых квадратом, только вот в эту ночь их, по правде говоря, было маловато. Дело в том, что добывать гвозди стало нелегко, с некоторых пор его приятели-механики, которые их мастерили (в большинстве своем римляне), «погорели», и их отправили на расстрел. В конце концов Квадрат сам принялся мастерить гвозди в одной деревенской кузнице, втайне от хозяина договорившись с молотобойцем.

Изначальное задание отряда «Свободный» состояло в диверсии на телефонной линии — они вырезали и унесли в укромное место чуть не километр кабеля. Потом на дороге, ведущей в Анцио, отряд разделился на две группы. Первая, во главе с Квадратом, которому было поручено предварительно разбросать гвозди, расположилась вблизи шоссейной развилки, а вторая, возглавляемая Тузом (Очкастый, их командир, был ранен и лежал в постели), обосновалась чуть впереди, на бугре, на некотором расстоянии от первой. Они были готовы открыть автоматный огонь по немецким грузовикам, которые подъедут к ним, уже «обработанные» гвоздями.

Шоссейная развилка в эту ночь была крайне оживленной точкой. Здесь сливались воедино транспортные потоки, идущие из Кассино, из Рима и с Севера. Чтобы управлять движением, сюда были поставлены двое офицеров немецкой полевой жандармерии. Только человек проворный и аккуратный, каким был Квадрат, мог выиграть в этой игре. К тому же именно в такие вот ночи его тело приобретало сноровку и мышцы дикого кота и как бы обзаводилось ястребиными крыльями. Устремив во тьму горящие глаза, он ловил секунды, когда жандармы хоть немного теряли бдительность; к счастью, эти два типа были медлительны и мешковаты. Не упуская ни секунды, он выскальзывал из своего укрытия чуть ли не под носом у вражеских водителей и метал свои гвозди на середину автострады с точным прицелом и с той артистичностью, с которой мальчишки играют на тротуарах в шарики. Потом он отпрыгивал назад — столь стремительно, что оставался незамеченным, или же, самое большее, его могли принять за пугливого ночного зверька, метнувшегося в свете фар. Исчерпав запас гвоздей, он оттянулся за обочину вместе с двумя другими членами своей группы (один был Дечимо, другой — паренек из Арриччи по кличке Негус). Гуськом, пригнувшись, не разговаривая, они двинулись к югу, полагая, что смогут слиться со второй частью отряда и усилить ее.

Они вслепую пробирались по нехоженной местности, покрытой грязью и залитой водой. Периодически со стороны дороги можно было сквозь шум дождя различить завывание моторов немецких автомашин, которые силились сдвинуться с места со спущенными шинами, и тогда Квадрат с довольной улыбочкой осенял себя крестным знамением. Этот жест, приставший к нему со времен, когда он ребенком учил катехизис в местной церкви, никакого религиозного смысла для него не имел; просто он на чисто личном уровне служил ему заклинанием, приносящем удачу и отводящим дурной глаз (другие в таких случаях изображают пальцами знак рогов или через карман дергают себя за волосы в паху).

Добравшись до подошвы бугра высотой около трех метров, они вскарабкались на его вершину, чтобы, укрывшись за сухим кустарником, следить за перемещением вражеских машин. Сначала мимо них проследовала колонна грузовиков; она продолжала движение, хотя часть из них ехала, можно сказать, на одних ободах. После некоторого интервала появилась закрытая машина с мощным мотором, из тех, что перевозят офицеров высокого ранга; она пронеслась стремительно и не потерпев никакого ущерба. Но прошло меньше полминуты, и с южной стороны раздался интенсивный треск автоматных очередей, потом звук взрыва, потом все стихло. Вероятно, это работали люди Червонного Туза. Великое возбуждение овладело тремя товарищами, чутко замершими на гребне бугра с автоматами наготове. В этот момент под ними проезжал открытый грузовичок, набитый солдатами в касках, поблескивавших в струях дождя. Немедленно все трое открыли огонь, метя прежде всего в водителя. Они продолжали стрелять, не отрывая пальцев от гашетки, а в это время грузовичок, продырявленный пулями, с помятыми бортами, потерявший управление на скользком асфальте, юзом волокло к встречной стороне шоссе под беспорядочные и отчаянные крики солдат. Было видно, как на асфальт из кузова свалились два тела; одновременно из грузовика начали беспорядочно отвечать на огонь. Словно на карнавальном празднестве, красные трассирующие очереди перекрещивались в воздухе, исполосованном дождевыми струями. Вдруг над грузовиком поднялось пламя, оно осветило тела немцев, распростертые на асфальте; хотя они были порядком изуродованы, в них можно было признать юнцов последнего набора. Грузовик медленно повернулся на боку, потом окончательно замер. Из него донеслось несколько последних выстрелов — их тотчас подавила длинная очередь с вершины бугра. Но отчаянные ропщущие голоса еще раздавались, и среди неразборчивого бормотания выделялось «Mutter, mutter…». Огонь, между тем, все разгорался; в конце концов эта кряхтящая и стонущая груда металла замерла в молчании. С той стороны на фоне глухого буханья морских волн теперь слышалось лишь шипение пламени и потрескивание горящего дерева; все это перемежалось тревожным тявканьем сторожевой собаки, затерянной где-то в виноградниках и оливковых рощах. Во мраке трое бойцов на гребне бугра шепотом перекликались. «Квад?.. Дечимо? Негус?.. — Да… да… да…»

Там, на севере, послышалось лязганье гусениц, пока еще далекое, это означало, что к шоссе подходит бронетехника. Все трое поспешно сорвались с бугра и вместе побежали в простиравшиеся за ними поля, лавируя между рядами виноградных лоз, перепрыгивая через ирригационные рвы, смахивая с лица дождевые струи.

Только углубившись в виноградники метров на триста или четыреста, Негус и Дечимо заметили, что Квада рядом с ними нет. Но они решили, что он, из-за тьмы и неразберихи, двигается в каком-то другом направлении, а сейчас явно не тот момент, чтобы пускаться на поиски. Подошедшая автоколонна затормозила у сгоревшего грузовика. Уже слышался топот кованых сапог, а вокруг зазвучали оклики и приказания по-немецки, они так и гремели среди скрученных и мокрых отростков лоз; справа, слева, впереди и сзади мигали вспышки прикрытых масочками карманных фонарей. Стараясь не дышать, ползя на четвереньках по грязи, Негус и Дечимо сумели втиснуться в заросли камыша, потом, перебравшись через прудик, оказались в роще; сюда звуки отряженной за ними погони доносились уже неотчетливо и глухо. Тогда, переведя дыхание, свистящим шепотом они попробовали еще раз позвать: «Квад!.. Квад!..»

Но никакого ответа они не получили. Тогда они возобновили бегство. В конце концов, мокрые от дождя и пота, задыхающиеся, они выбрались в долину, где стояло несколько домов с темными окнами; здесь они могли надежно укрыться от гнавшейся за ними своры.

Когда шла заключительная фаза дуэли с грузовичком, и грузовичок уже почти не подавал признаков жизни, Квад получил пулю в грудь; он не испытал никакой боли, все было так, словно кто-то ткнул его в грудь кулаком. Он решил, что это осколок камня или земляной комок, выброшенный шальной пулей. Никакая тревожная мысль не тронула его сознания, он не допускал, что его могут ранить. Он даже не уронил автомата. Наоборот, поправив его на плече, он стал отходить назад вместе с остальными, скользя, как и они, по склону бугра. Но добравшись до его подошвы, он почувствовал, что силы ему изменяют, он больше не мог сделать ни шагу. И действительно, именно там, у подножия бугра товарищи впоследствии подобрали его колониальный шлем, а Негус припомнил, что, убегая оттуда, он услышал за спиной стон, но такой короткий и тихий, что мысли его на нем не зафиксировались.

Квад, оставшись один, согнулся пополам; колени его были в воде. Сознание от него постепенно уходило, но мышцы еще слушались — инстинктивно он положил автомат на траву, на сухое местечко (увы, лишь относительно сухое), а потом улегся прямо там, где был — словно укладывался в собственную постель. Так он и остался лежать в темноте, уронив голову на грязную траву и погрузившись всем телом в лужу, в то время как два его приятеля, ни о чем не ведая, продолжали бегство.

Он был уже в агонии. Он не понимал, ночь сейчас или утро, и где он находится, он тоже не знал. Когда прошло какое-то время, сколько — он не мог определить — он вдруг увидел яркий свет. Это был переносной фонарь одного из немцев, светивший ему прямо в лицо. Вслед за первым немцем тут же появился еще один. Но Квадрату в этих двух высоченных силуэтах, увенчанных металлическими касками, в пятнистых маскировочных комбинезонах, померещилось Бог знает что. На лице его появилась легкая улыбка радости, и он произнес: «Добрый день…»

В ответ он получил плевок в лицо, но, скорее всего, не почувствовал этого. Возможно, что он был уже мертв или готов был испустить последний вздох. Двое солдат схватили его, один за руки, другой за ноги, стремительно взобрались на бугор и швырнули его на середину проходившего внизу шоссе. Потом, боковой тропинкой, они присоединились к автоколонне, куда уже подтягивались, возвращаясь, другие немцы, напрасно вышедшие на охоту. Тела двух молоденьких солдат уже были убраны; над черным остовом грузовичка, перекосившимся в сторону наклона дороги, еще прыгали редкие язычки пламени; оттуда исходил резкий неприятный запах. Кто-то дважды прокричал непонятный приказ, и моторизованная колонна двинулась прямо на маленькое тело Квада, лежавшее с раскинутыми руками; голова его была откинута назад, ибо спину подпирал вещмешок, на губах еще витала доверчивая и спокойная улыбка. Первая машина в колонне слегка подпрыгнула, но на следующей этот толчок был ощутим куда как меньше. Дождь все еще шел, но уже не так свирепо. Когда проследовала последняя машина, было около полуночи.

Настоящее имя Квада было Оресте Алоизи, ему было неполных девятнадцать лет, он родился в деревне неподалеку от Ланувио. Отец его владел там небольшим виноградником и домом в две комнаты, находившиеся одна над другой; был там еще и погребок, вмещавший одну большую бочку. Однако, уже много лет назад, решив уехать из Италии, этот человек все свое хозяйство сдавал в аренду.

Примерно в эти дни погибла и Мария, которую Туз называл Мариулиной, и которую остальные партизаны знали под кличкой Рыжуха. Вместе со своей матерью она попала в облаву; испугавшись смерти, она пошла на предательство, да только предательство это не принесло никакой пользы ни ей, ни немцам.

Вечером трое или четверо немецких солдат заявились к ним домой. Они пришли, так как дом этот был у них на заметке, но поначалу, возможно для потехи, они пустили в ход совершенно невинный предлог, вошли дурачась и спросили вина. Мариулина, даже не приподнявшись со стула, выставила вместо ответа подбородок вперед, досадливо передернулась и буркнула, что вина у нее нет. Тогда все они воскликнули: «Обыскаем, обыскаем!» и тут же, под вопли матери, принялись расшвыривать вещи куда попало. Дом и состоял-то всего из одной комнаты; к нему была пристроена маленькая конюшня для мула. Немцы пинком опрокинули буфет, вдребезги разбив всю посуду (всего там было пять или шесть тарелок и мисок, пара стаканов и фарфоровая куколка). Они расколотили трельяж, а обнаружив за кроватью две фьяски вина, разодрали простыни, расколотили картину, висевшую на стене, и потом заставили женщин пить вино за компанию с ними. Мария присутствовала при всей этой сцене стоя и молча, с нахмуренными бровями, в ответ на приказ пить она принялась беспрекословно залпом глотать вино с видом оскорбленной невинности, точно была в харчевне. Но мать, ползающая на корточках среди осколков и обломков, бестолково размахивающая руками, пить не могла. Она делала глоток за глотком — и отплевывалась, глотала — и выплевывала, вся перемазавшись смесью слюны вина и пыли. Одновременно она во весь голос пыталась объяснить, что она всего лишь бедная вдова, и все такое прочее. Мария, с гневной и ледяной улыбкой на устах, унимала ее: «Да замолчи же, ма! Что пользы говорить? Все равно они тебя не понимают».

На самом-то деле один из них кое-как понимал по-итальянски и даже немного разговаривал. Но он коверкал слова до того комичным образом, что Мариулина, уже полупьяная, смеялась ему в лицо. Вместо «пить» он говорил «тринкать», и Мария, издеваясь над ним, приговаривала, словно имея дело с идиотом: «И тринкать, и транкать. Тринкай сам, а я уже натринкалась».

Тем временем стемнело. Ацетиленовая лампа разбилась вместе со всей прочей утварью, и солдаты стали светить им в лицо своими карманными фонарями, большими, как автомобильные фары, потом велели отвести их в конюшню и во все остальные закутки. Они обнаружили мула Дядю Пеппе, и оливковое масло, и все остальное вино, после чего заявили: «Реквидзируется! Реквидзируется!» Потом, на дне погреба, наполовину утонувшего в земле, они под кучей жердей и картошки раскопали ящики с патронами и ручными гранатами. Тут они загалдели по-немецки, грубо затолкали женщин обратно в дом, отогнали их к стене и принялись орать: «Партизанен! Бандитен! Где партизанен? Мы находить! Ваша говорить, или смерть!»

Слушая их, можно было подумать, что они предлагают какую-то альтернативу. И мать, которая теперь принялась стенать, протяжно, плаксиво и однообразно, умоляюще обратилась к Мариулине: «Расскажи, дочка, расскажи им все!»

В силу какого-то мудрого оппортунизма она старалась ничего не знать о партизанских делах своей дочери, хотя чутье и подсказывало ей разные подозрения. А теперь ее лишили возможности что-либо предпринять, даже и не разрешали отходить от стены.

«Я ничего не знать! Найн! Найн!!» — заявила Мариулина, в бешенстве потряхивая своей рыжеволосой головой.

«В случае чего — отрицай, все отрицай!» — учил ее когда-то Червонный Туз. Но едва на нее навели пистолет, у нее побелели губы, и большие ее глаза цвета спелой пшеницы, чуть ли не розовые, в ужасе раскрылись во всю ширь. Она не боялась ни змей, ни летучих мышей, ни немцев, ни людей вообще. Но скелетов и смерти она боялась панически. Умирать она не хотела.

В этот момент она ощутила чуть ниже поясницы легкий горячий спазм, от него какие-то швы в ее теле мягко разошлись, а вся тяжесть самого тела переместилась вниз. Внезапно она покраснела, плотно сжала ноги и украдкой посмотрела на ступни — те, вследствие неожиданно открывшегося бурного кровотечения, были уже закапаны менструальной кровью. Эта неприятность, приключившаяся с ней в присутствии молодых мужчин, родила в ней не только стыд, но и страх. И мучаясь, пытаясь спрятать ступни и одновременно как-то вытереть мокрый пол подошвами чоботов, дрожа всем телом, словно тростник на ветру, она выложила все, что знала.

Знала она не так уж и много. Партизаны, понимая, что она еще девчонка, и ей нет даже шестнадцати, доверяли ей только самое необходимое, по большей части держали ее в неведении, а то и просто рассказывали ей разные небылицы. Например, «жених» ее, Червонный Туз, под страшным секретом сообщил ей, что его на самом деле зовут Луис Де-Вилларрика-и-Перес, и что у него есть брат, Хосе Де Вилларрика-и-Перес (имея в виду Узеппе), и родились они оба где-то в аргентинских пампах, среди кабальеро, мустангов и чего-то еще; он добавил к сему другие истории в этом роде. По сути дела, тех партизан, с которыми она общалась, она знала лишь в лицо, да еще по кличкам. По имени, фамилии и адресу она знала только Очкастого, то есть командира, который жил в Альбано и в настоящее время был ранен в ногу. Но он на днях, в ходе форсированной эвакуации всего городка Альбано после разрушительной бомбежки, был на носилках перенесен в неизвестное место; Квада, то есть Оресте Алоизи, который погиб как раз на этих днях (в то время как его братья затерялись на каких-то неизвестных фронтах, а родители, батрачившие на чужих поместьях, уехали за океан, потом снова вернулись и теперь где-то перебивались с хлеба на воду); третьим и последним был некто Обердан, из Палестрины, который теперь в Палестрину же и уехал. Там, вместе со своими земляками, он спал то в одном, то в другом гроте, поскольку от города остались только руины. Но известия обо всех этих стремительно совершившихся событиях ушей Мариулины еще не достигли.

Что касается сведений, которые особенно интересовали немцев, а именно — где находится убежище, в котором скрываются партизаны, то последним их местонахождением, о котором Мариулина знала, был каменный домишко, в который командование «Свободного» отряда перебралось с наступлением зимы, покинув известную нам лачугу. Рыжуха, однако, не знала, что совсем недавно ребята оставили и это пристанище, и теперь перемещались с одного холма на другой, не имея постоянного местожительства, дабы избежать немецких облав. Не знала она и того, что в последнее время прервались не только связи «ее» отряда с ней, Мариулиной, но и все взаимные связи между отрядами, действующими в округе (эти отряды ей всегда представлялись отрядами-призраками, у них не было ни точного местоположения, ни отличительных особенностей). В последнее время соратники Туза разошлись в разные стороны и след их потерялся. Еще ей было невдомек, что пока она рассказывала о своем дорогом Тузе, он давно уже вместе с Петром отправился искать приключений по другую сторону линии фронта.

Когда Мариулина выговорила признания, ее вместе с матерью бросили на пол и крепко избили, потом озверевшие визитеры стали их насиловать по очереди. Только один из них не стал принимать участия в этом подвиге, хотя при избиении он выказал пыл необыкновенный и впал даже в своего рода экстаз. Это был унтер-офицер лет тридцати, со старообразным лицом, изборожденным поперечными морщинами, которые придавали его физиономии некую измученность, и остановившимся и бесцветным взглядом самоубийцы.

Поспешная и простенькая оргия сопровождалась распитием того вина, которое немцы реквизировали в конюшне. И при этом Мариулина, которая прежде никогда не выпивала больше одного стакана, впервые в жизни изрядно напилась. В сущности, она вовсе не выпила лишнего, и опьянение ее было из тех, что не приносят вреда, и даже совсем наоборот, производят действие волшебное, если вам шестнадцать лет и жизненные каналы вашего тела открыты и свежи. Едва женщины встали на ноги, как их вытолкнули опять во двор и велели вести весь отряд к дому, о котором девушка упомянула. Когда компания двинулась в путь, у Мариулины возникло отчетливое ощущение, что из внешней ночной темноты появилось еще несколько вооруженных людей, и вокруг них двоих образовалась настоящая маленькая толпа. Но это обстоятельство, при теперешнем ее настроении, не пробудило в ней ни тревоги, ни удивления. Все происходящее представлялось ей вполне невинной сценой, а фигуры немцев казались ей чуть ли не партнерами на танцевальной вечеринке. Нужный им каменный домишко находился километрах в пяти или шести, по ту сторону долины, которую примерно за три месяца до этого Нино и Узеппе обозревали с горы в бинокль. Ночь выдалась не очень холодной, дождя не было, и грязь, образовавшаяся в прошлые дни, успела порядком затвердеть на полевых дорожках. Верхушки холмов были покрыты туманной мглой, но когда они проходили через долину, редкие и быстрые облака разошлись настолько, что между ними образовались широкие, усеянные звездами окна. Со стороны моря почти непрерывно доносился грохот пушек, сквозь темноту мелькали вспышки выстрелов и взблескивали сигнальные ракеты. Однако весь этот шумный спектакль, уже с неделю сопровождавший жизнь людей в долине, в эту ночь производил впечатление отнюдь не большее, чем морская буря, разыгравшаяся у черты горизонта. Старшая из двух женщин (на самом-то деле ей не исполнилось еще и тридцати пяти) впала в невменяемое состояние, ее шатало из стороны в сторону, и солдаты то и дело подталкивали ее в спину. Девушка же, распаленная вином, в безмолвном возбуждении неслась вперед безо всяких мыслей. Исполняя обязанности проводника, она двигалась в авангарде экспедиции, в некотором отрыве от матери, которую стерегли как арестантку и заставляли следовать вместе с основными силами. Одетая в простенькое черное платьице, небольшого роста, эта женщина была совсем незаметна на фоне саженного роста вояк; Мариулина, однако же, даже не оглядывалась назад и не искала мать глазами — настолько окружавшие ее вещи казались ей безобидными и фантастичными, отрешали от происходящего и внушали доверие. Будучи привычной к подобным переходам, она шла небрежно и беззаботно, словно дикий зверек, и даже нет-нет — и выскакивала впереди солдат — так сказывалась ее природная прыткость. Стыд, страх и неприятие своей физической нечистоты в ней сливались, толкая к единственно возможному в этих обстоятельствах наслаждению — упоению быстрым движением. Она шла впереди, словно в танце, не замечая, что свалявшиеся и растрепанные волосы падают ей на лицо, что разодранная майка наполовину открывает грудь; и даже ощущение крови, текущей по ногам, и слюны, заливающей рот, оборачивалось приятным ощущением тепла. Знакомый пейзаж покорно струился ей навстречу, пункт же прибытия представлялся неимоверно далеким, отброшенным в бесконечность — ту самую, в которой летели над ними легкие облака. А пока суд да дело, она развлекалась, следя за своими мимолетными ощущениями, заинтересованно рассматривала, как тает в воздухе пар дыхания, как прихотливо двигаются по земле тени. Был момент, когда между поселком Кастелли и морем показались какие-то светящиеся шарики, они были разноцветными и сотнями возносились в небо. Сначала они перемещались медленно, прочерчивая в небе что-то вроде колосьев со стеблями или пальмовых веток, потом каскадом свалились к горизонту, выстроившись перед этим в длинное разноцветное ожерелье, а напоследок вспыхнули в великом апофеозе, залившем поля удивительным белым сиянием. Устремив глаза вверх, чтобы следить за этим праздником света, Мариулина сбилась с тропы и споткнулась; тут ей показалось, что солдат, шедший рядом, помогая ей выправить шаг, слегка ее приобнял. Искоса на него взглянув, она его узнала. Это был парень, который изнасиловал ее последним, властно вырвав ее у того, кто был до этого, и она заметила, что он вел себя не так безобразно и разнузданно, как все прочие. Это был ладный молодой человек с неправильными чертами лица, капризно вздернутым носом, и изогнутой линией смешливого рта, глаза у него были небольшими, голубыми, их осеняли пшеничные ресницы, короткие и жесткие.

«Наверное, он меня любит, — сказала про себя Мариулина, — раз он мною не погнушался там, в доме, в моем-то состоянии».

Дело в том, что Туз, первый и единственный ее любовник, в ее критические дни к ней не притрагивался…

Безотчетно, повинуясь порыву, она положила голову на плечо пареньку. Тот искоса на нее поглядел — неуверенно, уклончиво, но почти с симпатией. Через несколько минут внизу, среди впадин холма, метрах в двухстах от них, проглянул тот самый каменный домишко, который им был нужен.

Маленькое белесое сооружение, с ближней стороны не имевшее окон, кто-то словно нарочно поставил вкривь на неровном же пятачке; крыша его осыпалась, небольшая дверь была притворена. Импульсивно Мариулина прянула вперед, словно желая кинуться к Червонному Тузу, который, конечно же, уже ждал ее, готовый, как всегда, осыпать поцелуями на утлой хромоногой кровати. Но тут чужие руки остановили ее на месте, сразу несколько голосов о чем-то спрашивали по-немецки.

«Да, да, это здесь», — пробормотала она, совсем растерявшись. Потом вдруг начала вырываться, глаза ее расширились, в них было изумление и ужас. «Ма! Ма-а-а!» — позвала она, обернувшись. Ища взглядом мать, она расплакалась, как маленькая девочка. Только через некоторое время она услышала голос матери — та тоже звала ее: «Мария! Мариетта!»

Голос матери доносился из какой-то совсем близкой, но неопределенной точки, из скопления солдат, державших обеих в окружении; вся их группа при этом стремительно спускалась по крутому склону прямо к домику. Фонари, снабженные световыми заглушками, шарили в темноте, но никаких часовых в окрестностях домика обнаружено не было, а единственные звуки, которые они слышали, были звуками их собственных шагов. Настороженно, с автоматами наизготовку, немцы частью рассыпались по окружности оливковой рощи, двое или трое зашли за домик, остальные встали против двери. С задней стороны единственное окошко домика было распахнуто; один из немцев с фонарем в руке заглянул внутрь и придирчиво все осмотрел, держа руку на гранатах, подвешенных к поясному ремню и бормоча какие-то свои комментарии; в это самое время остальные пинками и прикладами стали выбивать дверь. В ослепительных лучах фонарей внутренность этой лачуги предстала необитаемой и запущенной. По полу была рассыпана солома, сгнившая от дождей, заливавших пол через открытое окно; из постельных принадлежностей там имелась только металлическая кроватенка без матраца и одеяло; одна ножка отсутствовала, и вместо нее была подложена стопка кирпичей. Кроме того, рядом на полу лежала железная сетка, а за ней волосяной матрасик — тоненький, мокрый от дождя. На матрасике валялась дырявая фляга, а на полу — отломанная ручка от оловянной ложки; на гвозде висел кусок материи, явно оторванный от рубашки и забрызганный чем-то черным — было похоже, что им бинтовали рану. Больше ничего не было, никаких признаков оружия или провианта. Единственным предметом, указывавшим, что совсем недавно здесь кто-то жил, была куча не совсем еще высохшего дерьма в углу, водруженная тут Тузом и его товарищами в ознаменование полного презрения к тем, кто захочет их разыскать — так иногда делают ночные грабители рядом со взломанным ими сейфом.

Кроме того на стенах, сырых и грязных, можно было прочесть довольно свежие еще огромные надписи, сделанные углем: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ СТАЛИН», «ГИТЛЕР КАПУТ!», «ДОЛОЙ НЕМЕЦКИХ ПАЛАЧЕЙ». А на наружной стене этой халупы к предыдущей фашистской надписи «ПОБЕДИМ!» было добавлено: «НО НЕ ВЫ, А МЫ» — совсем свежее и очень большими буквами.

В этом самом домишке жители окрестных хуторов через пару дней обнаружили тела Мариулины и ее матери — изрешеченные пулями, со следами жутких издевательств, с ножевыми ранами и штыковыми проколами на лицах и на теле. Они лежали поодаль друг от друга, у противоположных стен пустой этой комнаты. Но похоронили их вместе, в общей яме, вырытой прямо возле хижины, и не было на их похоронах ни родственников, ни друзей. Поскольку дни Нино были до краев наполнены важными событиями, он более так и не навестил этих мест, и, насколько мы можем предполагать, никогда не узнал ни о смерти Мариулины, ни о ее предательстве.