La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

1

В первых числах января 1946 года Маррокко узнали, что один их родственник из Валлекорсы (деревни, находящейся недалеко от СантʼАгаты) на днях тоже вернулся из России, и их надежда увидеть Джованнино, воскрешенная ранее возвращением Клементе, вновь ожила… Она расцветала каждое утро вместе с рассветом («может быть, сегодня…»), а к вечеру угасала, чтобы опять возродиться на следующее утро.

Родственник из Валлекорсы, который во время русской кампании также потерял здоровье, теперь лечился от туберкулеза в санатории Форланини в Риме, где Маррокко часто его навещали. Он охотно отвечал на их бесконечные вопросы, но, по правде сказать, о Джованнино знал еще меньше, чем Клементе. Они с Джованнино потеряли друг друга из виду еще до окончательного развала, когда отступление только начиналось. Джованнино тогда был здоров… Но потом приказы военачальников стали противоречить друг другу. Не было средств ни для защиты, ни для выживания, это уже называлось не войной, не отступлением, а просто истреблением. Хорошо, если десять из ста итальянцев, попавших в мешок, вышли из окружения живыми. Родственник Маррокко в самом начале нашел убежище в семье русских крестьян («полуголодные бедняки, как и мы в Валлекорсе»), которые приютили его в своей избе и кормили, чем могли, пока деревня не была сожжена.

Филомена и Аннита по многу раз расспрашивали родственника об одном и том же, стараясь разузнать все детали. Любая новость, услышанная от вернувшихся, даже дурная и неблагоприятная, давала повод для новых надежд на возвращение Джованнино. Отец же не разделял этих ожиданий, считал их утопией. Каждый раз, когда на лестнице слышался шум шагов, Филомена и Аннита разом поднимали глаза, на мгновение отрываясь от работы, и вздрагивали… Потом они снова опускали глаза, не обменявшись ни словом.

Однажды карты Сантины ответили, что Джованнино в пути, без прочих уточнений. В другой раз малышка вбежала, запыхавшись, и сказала, что только что видела Джованнино, стоявшего на лестничной площадке на третьем этаже. Все бросились вниз: на площадке никого не было. Однако малышка утверждала истерическим тоном, что не ошиблась: она видела человека в солдатской форме и шинели, обутого в подбитые гвоздями ботинки альпийского стрелка. Он стоял в углу между двумя дверями и, по ее словам, пристально посмотрел на нее, нахмурив брови и подавая знак молчать. Да как же она его узнала, если никогда раньше не видела? «Светлые волосы, рост средний, как у него», — отвечала малышка. — «Это был он!!» — «А почему ты с ним не заговорила?» — «Я испугалась».

Отец, который находился тут же, пожал плечами, но Филомена и Аннита в тот день несколько раз спускались по лестнице и выглядывали из двери на улицу в надежде увидеть солдата. Они подозревали, что Джованнино мог обидеться на них за что-нибудь, например, за то, что его комната занята чужими людьми… Уже с ноября Ида почувствовала, что пора искать другую квартиру, а тут случай ей помог: одна старушка, клиентка Филомены (та самая, которая, впервые увидев Нино, сказала: «Так бы всего его и расцеловала»), в феврале-марте собиралась переселиться из своей квартиры в этом же районе Тестаччо к дочери, которая жила в Риети.[21]

За несколько тысяч лир она готова была сдать свою квартиру. Иде, у которой еще оставалась часть ам-лир, полученных от Нино, удалось вручить их старушке в качестве аванса с обещанием вскоре заплатить остальное (она надеялась получить некоторую компенсацию как пострадавшая от войны или, в крайнем случае, попросить в министерстве заем в счет будущей зарплаты).

Таким образом, вскоре у Иды и Узеппе снова мог появиться свой угол. Ида с нетерпением ждала этого момента также и потому, что надеялась, что более удобное жилище сразу же благотворно повлияет на настроение и здоровье Узеппе.

Узеппе был бледненький, худенький. Он не мог больше, как в предыдущие зимы, тихонько сидеть и думать или наблюдать за кроликом и за дедом. Особенно по вечерам его охватывало беспокойство. Он что-то бормотал, носился по комнатам, наклонив голову, как будто хотел проломить стены. Хозяйка и невестка, которым он мешал, ворчали на него, как обычно, но, к счастью, в последнее время ввиду его скорого переезда на другую квартиру они стали терпимее относиться к беспокойному жильцу.

Вечером Узеппе, хоть и засыпал на ходу, ни за что не хотел ложиться в кровать. За этим его капризом Иде почудилась некая тревожная боязнь. С некоторого времени Узеппе спал неспокойно, то и дело просыпаясь. Цепь таких беспокойных ночей началась прошлым летом. Особенно одна из них оставила в памяти Иды горький след. Это произошло вскоре после случая на кухне, когда Узеппе старательно рвал газету со странными фотографиями, повторяя за матерью: «Она глязная». Казалось, что и этот эпизод, как многие другие, стерся из его памяти. Однако спустя неделю Иду разбудил ночью странный продолжительный звук, похожий на рыдание. Она зажгла свет и увидела, что Узеппе сидит рядом на кровати, откинув простыню, и исступленно машет руками (таких больных врачи называют кластоманами. Они исступленно рвут на себе больничную одежду). Узеппе же, по причине летней жары, был гол и этими отчаянными движениями, казалось, хотел содрать с себя кожу. «Глязная! Глязная!» — простонал он с угрожающими нотками в голосе, как маленький зверек, пытающийся испугать вооруженного охотника. Он даже не замечал мать, поглощенный бог знает какими видениями, приснившимися ему, но которые он как будто разглядывал сейчас там, на стене, куда неотрывно смотрел широко раскрытыми глазами. Мать звала его, но он не слышал. И даже ласковые слова, которыми она обычно в таких случаях отвлекала его внимание, не возымели действия. Некоторое время он сидел так, напрягшись, потом, сломленный тем неясным и страшным, чему он должен был противостоять в одиночку, Узеппе упал на кровать и свернулся калачиком, прикрывая голову руками. Почти тотчас же он снова погрузился в сон. Эта ночь была первой в целой веренице ночей, когда собственные сны Иды и тревожные видения Узеппе путались в ее голове при каждом пробуждении. Действительно, ей снова стали сниться сны, однако замысловатые сновидения оставляли у нее в мозгу не четкие воспоминания, а лишь неясный болезненный след. То, что во сне ей представлялось грохотом бури или подземным толчком, на самом деле оказывалось бормотанием или стоном Узеппе, и она резко просыпалась. Иногда это были обычные небольшие расстройства сна, которые случаются с детьми и со взрослыми: спящий Узеппе что-то бормотал, губы у него дрожали, лицо искажалось, зубы стучали. Иногда он кричал или звал на помощь: «Ма! Ма-а-а!». Однажды Ида увидела его уже проснувшимся; Узеппе рыдал, как будто случилось несчастье: он описался в постели. Но чаще всего он просыпался с плачем без всякой на то причины, или, еще не проснувшись, цеплялся за мать, как будто скрываясь от какой-то чрезвычайной опасности. На его влажном от пота лице открывались голубые глазки, еще полные несказанного страха. На вопросы матери он отвечал туманно и бессвязно, повторяя, что видел «слиском много» снов. «Не хосю столько снов», — говорил он голосом, дрожащим от страха. «Какие сны? Что тебе приснилось?» — «Слиском много снов, слиском много», — повторял он. Казалось, его пугала сама необходимость пересказывать эти многочисленные сны.

Насколько можно было понять, чаще всего ему снились очень высокие дома, глубокие ямы или пропасти. Но сон, на который он жаловался чаще всего, имел отношение к огню. «Огонь! Огонь», — с плачем говорил он, внезапно просыпаясь. Однажды ему приснилась женщина «штрашная, тостая» и много бегущих людей, и «сильный огонь», и «дети и животные бегут от огня».

Только раз Узеппе изложил свой сон подробно, хмуря лоб от старания рассказать хорошо. Ему приснилась мать: «Не вся ты, только лицо». Глаза Иды были закрыты, «но ты не спала и не болела». Сначала Нино положил свою ладонь на рот Иды, а сверху — Узеппе. Вдруг обе руки отдернулись и где-то послышался страшный крик: «Штрашный, штрашный, штрашный!» Лицо Иды, с закрытыми глазами и закрытым ртом, начало улыбаться.

Ночные тревоги Узеппе, конечно, простирали тень и на его дни. Часы шли, а малыш, казалось, ходил с опаской, готовый тут же отступить, как будто кто-то грозный подстерегал его в засаде. Ида, наконец, решилась показать его детскому врачу, о котором слышала в школе. В приемную, где они ждали, сразу после них вошла женщина с трехмесячным ребенком на руках, очень румяным. Малыш улыбнулся Узеппе. Когда наступила очередь Узеппе, а малыш остался с мамой ждать, Узеппе обернулся к нему в дверях и спросил: «А ты не идешь?» Врач, еще молодая женщина, была небрежно одета и нелюбезна в разговоре, однако внимательна и добра к мальчику. Узеппе с серьезным видом дал себя прослушать, как будто это была какая-то экзотическая церемония. Заинтересовавшись стетоскопом, он спросил: «Музыка?», — думая что это труба. Некоторое время спустя, по поводу малыша в приемной, он спросил у врача: «А почему он не идет?» — «Кто, он?» — «Ну, тот!» — «Его очередь после тебя», — ответила докторша. На лице Узеппе промелькнуло разочарование, но он больше ни о чем не спросил.

Врач заявила, что не нашла у Узеппе никакой болезни. «Конечно, ростом он слишком мал, — сказала она Иде, — вы мне говорили, что в августе ему исполнилось четыре года, а рост у него на два с половиной. Худенький… это понятно: дитя военного времени… но очень подвижный». — Потом она подвела Узеппе за руку к окну и рассмотрела его на свету. «Странные глаза, — отметила докторша как бы про себя, — слишком красивые, — уточнила она восхищенно, но с некоторой тревогой, и спросила у Иды (тоном, который уже предполагал положительный ответ), — не проявляет ли себя ребенок не по возрасту развитым».

«Да, да! — сказала Ида и добавила нерешительно: — Я вам говорила, что он и родился раньше срока». — «Это мне уже известно! и на дальнейшее развитие влияния не оказывает!» — почти сердито проговорила докторша. Нахмурившись, с озадаченным видом и ворчливым тоном она продолжала расспрашивать Иду, не разговаривает ли иногда ее сын сам с собой, знаете, такие длинные, туманные речи… «Да, иногда», — ответила Ида еще более робко, и, отозвав врача в сторонку, прошептала нерешительно, как будто выдавая чужие секреты: «Мне кажется, он сам себе рассказывает разные истории… или стихи… сказки, но больше никому».

Докторша прописала Узеппе общеукрепляющее средство и легкое успокоительное на ночь. Узеппе вздохнул с облегчением, когда замысловатая церемония была наконец завершена. Выходя, он помахал рукой малышу в приемной и улыбнулся ему, как старому знакомому.

Выписанные докторшей лекарства принесли пользу: благодаря успокоительной микстуре Узеппе лучше спал, а укрепляющее средство, со вкусом яйца и сиропа, было таким сладким, что каждый раз Узеппе даже вылизывал ложку. Ида поспешила запереть бутылку на ключ, опасаясь, что малыш выпьет ее всю зараз.