La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

8

Ни Узеппе, ни Ида, ни Красавица ничего не узнали о последних часах жизни Давиде. Проснувшись после приступа, малыш, как обычно в подобных случаях, не произносил имя друга (разве только один раз, разговаривая с Красавицей?), и Ида не нарушила молчания, хотя и не знала его причины. Она даже не заметила, что бутыль с вином, хранившаяся для дорогого гостя, бесследно исчезла.

После нескольких дней жары небо затянулось тучами, со среды до воскресенья погода стояла дождливая; впрочем, Узеппе не проявлял ни малейшего желания выходить на улицу. После последнего приступа в нем что-то изменилось, взгляд подернулся дымкой, казалось, она обволакивала всего его, так что он путался в пространстве и времени, говоря «вчера» вместо «завтра» и наоборот, принимал их маленькую квартирку за бескрайний луг. В какой-то степени это было следствием гарденала, который Ида снова стала ему давать без его ведома: Узеппе, раньше так охотно принимавший лекарства, с некоторых пор яростно их отталкивал, поэтому Иде приходилось подмешивать лекарства в пищу. Каждый раз при этом она страдала: ей казалось, что тем самым она оскорбляет человеческое достоинство сына, так же как и запирая его в четырех стенах! Поскольку после дневных прогулок с Красавицей Узеппе ночью крепко спал и просыпался утром бодрым и свежим, она, успокоившись, перестала было, вопреки предписанию врача, давать ему лекарства и теперь считала себя виноватой в ухудшении самочувствия сына.

Ида не решалась снова сходить в поликлинику на прием к профессору Маркьонни, одна мысль об этом вызывала у нее суеверный страх. Но в четверг, как только состояние Узеппе позволило ему выходить на улицу, Ида повела его к докторше, которая, как и следовало ожидать, отругала Иду за то, что она не следовала предписаниям профессора. Увидев, что малыш, прежде такой живой, на этот раз сидел неподвижно и на вопросы отвечал невпопад (как если бы находился под действием дурманящего зелья), докторша еще больше рассердилась. Она посоветовала Иде продолжать давать сыну гарденал, но в меньших дозах, чтобы не вызвать астению и депрессию, а также повторить электроэнцефалограмму. Слово это заставило вздрогнуть как Иду, так и Узеппе. Докторша, почти гневно взглянув на них, покачала головой и сказала: «Впрочем, в промежутке между припадками электроэнцефалограмма мало что дает». На самом деле она подумала, что никакое лечение малышу не поможет, что своими советами она лишь вводит Иду в заблуждение. Особенно ее беспокоило выражение глаз Узеппе.

Заметив, что, несмотря на бледность, малыш был загорелым, докторша спросила у Иды, не возила ли она Узеппе на море. Та, сильно покраснев, прошептала ей по секрету, что готовит сыну сюрприз: она копит деньги, чтобы в июле и августе отвезти его в деревню или на море. Докторша посоветовала выбрать деревню где-нибудь в холмистой местности, потому что пребывание на море могло усилить нервозность малыша. Потом она вдруг тоже покраснела и начала говорить о том, что причиной нынешнего состояния Узеппе могла быть смена зубов и что потом он будет чувствовать себя лучше…

В общем, несмотря на обычный неласковый прием, Ида вышла от докторши с надеждой в сердце. Еще спускаясь в лифте, она не удержалась и поведала сыну об ожидавшем его летом сюрпризе, но Узеппе, всегда мечтавший о поездке на море как о чем-то несбыточном, посмотрел на мать своими огромными глазами и ничего не ответил, как будто не понял, о чем идет речь. Однако Ида почувствовала, как его ручка дрогнула у нее в ладони, и это немного успокоило ее.

Докторша, подойдя к окну кабинета, увидела, как мать и сын выходят на улицу. При виде этой маленькой дрожащей женщины, которая выглядела лет на двадцать старше своего возраста, и ребенка, который в шесть лет казался четырехлетним малышом, она вдруг подумала: «Этим двоим жить осталось недолго…» На самом деле в отношении одного из них она ошибалась.

В субботу Ида позвонила докторше по телефону и робким старческим голосом, заранее извиняющимся за беспокойство, сообщила, что со вчерашнего дня даже уменьшенная доза лекарства вместо того, чтобы успокоить Узеппе, оказывает на него обратное действие: малыш становится нервным, по ночам плохо спит, просыпается от малейшего шороха. Иде показалось, что докторша отвечала нерешительно, смущенно. Она посоветовала еще больше уменьшить дозу лекарства и сообщить ей о результатах не позднее понедельника. Потом она вдруг предложила Иде пойти еще раз на консультацию к профессору в ее сопровождении, не откладывая, как только профессор сможет их принять… Ида приняла предложение с благодарностью: ей почему-то показалось, что присутствие докторши разрушит холодную официальность профессора, в которую он был одет, как в панцирь, и которая так ее пугала. Но в то же время Ида видела докторшу на другом конце провода: ее белый полурасстегнутый халат, ее гладко зачесанные назад и собранные в узел волосы, ее живые, обведенные темными кругами глаза, которые таили в себе приговор ее малышу… Ида не осмелилась ни о чем расспрашивать докторшу, но ей показалось, что та из жалости о чем-то умалчивает. Странное дело, она напоминала Иде ее мать Нору и одновременно кошку Росселлу, ей хотелось прижаться к этому чужому человеку, как к родной, и попросить: «Помоги! Я так одинока!..», но Ида пробормотала только: «Спасибо… спасибо…» «Не стоит! Значит, договорились», — сухо проговорила докторша. Она и себе не смогла бы объяснить, что прочла во взгляде Узеппе во время последнего визита. Это было какое-то экзотическое слово, обозначающее, однако, нечто вполне реальное и неотвратимое: своим взглядом малыш, сам того не понимая, говорил всем: «Прощайте».

Возможно, кому-то покажется бесполезным занятием описывать последние два дня жизни Узеппе (тем более, что конец уже известен), но не мне. Жизнь каждого из нас заканчивается одинаково, и два дня страданий такого малыша, как Узеппе, стоят годов. Позвольте же мне побыть еще немного рядом с моим маленьким героем, прежде чем вернуться в мир взрослых…

Учебный год заканчивался, но и после прекращения уроков у учителей оставались в школе различные дела и обязанности. Ида, по-прежнему опасаясь потерять место, каждое утро отправлялась в школу, сделав до этого необходимые покупки. К тому же она возвращалась с работы пораньше (Узеппе только еще просыпался), а если задерживалась, то звонила от секретарши по телефону, чтобы услышать его голосок: «Алло, кто говорит?»

Она радовалась, что плохая погода и недомогание Узеппе освобождали ее от неприятной необходимости запирать дверь на ключ. Было ясно, что при его нынешнем самочувствии малышу нельзя было, как раньше, выходить на улицу, но Ида не осмеливалась открыто сказать ему об этом: такой запрет прозвучал бы для него как приговор. Между ними установилась некая молчаливая договоренность, к тому же Узеппе, казалось, боялся теперь выходить из дома (по дороге к докторше он дрожал, Иде пришлось вести его, прижав к себе).

Красавица раза три в день спускалась на улицу, чтобы справить свою собачью нужду. Узеппе ожидал ее возвращения, тревожно выглядывая в кухонное окно. Собака старалась не задерживаться, не поддаваясь на разные искушения, которые подстерегали ее на улице. Как только Узеппе видел, как она входит во двор, он тут же бросался к двери, побледнев от волнения, как будто Красавица возвращалась из дальнего путешествия.

С пятницы, когда Ида уменьшила дозу лекарства, малыш стал живее, кожа его приобрела здоровый оттенок, окутывавший его туман рассеялся. От него исходил теперь какой-то трепетный свет, ореолом окружавший его тельце, отчего черты лица казались несколько расплывчатыми, а голос напоминал звук маленького серебряного колокольчика. Он то и дело улыбался, глаза его были полны удивления, как у выздоравливающего после долгой-долгой болезни. Ему хотелось ласки, он прижимался к матери, как котенок, или вел себя, как влюбленный: брал руку Иды, проводил ею себе по лицу, целовал платье, спрашивая: «Ты меня любишь, ма?» Ида снова заговорила с Узеппе об отдыхе в деревне: одна ее коллега посоветовала ей поехать в Вико, недалеко от Рима: там свежий воздух и красивый лес, а поблизости — озеро и ферма по разведению лошадей. Там можно было недорого снять комнату. «А Красавица тоже поедет с нами?» — встревоженно спросил Узеппе. «Конечно, — поспешила успокоить его Ида, — мы поедем втроем, на междугороднем автобусе». Малыш просиял. Немного позднее, путаясь во времени, как с ним это бывало в последнее время, он заговорил о Вико так, как будто они уже побывали там: «Когда мы были в Вико, Красавица играла с овцами, гонялась за лошадьми и бегала по берегу моря!» (Он не мог понять, что моря там не было: отдых без моря казался ему невозможным.) «Волков там не было!» — добавил он с довольным видом и засмеялся. В его рассказах о Вико в прошедшем времени было что-то провидческое: он, казалось, предчувствовал, что ему там не бывать, как в некоем сказочном царстве за семью морями.

Неизвестно, что из событий, предшествовавших приступу, сохранилось у него в памяти. Возможно, воспоминания о Давиде, о Шимо лишь смутно мелькали в его голове. Утром в воскресенье (это было последнее воскресенье июня) он взял карандаш и бумагу и принялся рисовать. Он хотел нарисовать снег, но растерялся, потому что для этого ему не хватало цветных карандашей. Ида сказала: «Ты помнишь, когда выпал снег, все вокруг было белым». Узеппе рассердило невежество матери: «Снег, — сказал он, бывает разных цветов, разных, разных, разных». Потом малыш, забыв о снеге, стал рисовать что-то с большим старанием, при этом выражение его лица постоянно менялось: он то улыбался, то грозно хмурил брови, то высовывал язык. Рисунок этот, оставшийся потом лежать на кухне, на взгляд непосвященного представлял собой лишь замысловатое переплетение непонятных линий.

В этот момент с окрестных колоколен раздался полуденный звон колоколов, который почему-то испугал Узеппе. Забыв о рисунке, он подбежал к матери и, уцепившись за нее, спросил неуверенно: «Сегодня воскресенье?» — «Да, воскресенье, — ответила Ида, довольная тем, что он не перепутал дни, — видишь, я не ушла в школу. А на десерт я купила тебе булочки с кремом». — «Я не пойду на улицу, не пойду, ма!» — почти крикнул Узеппе. «Нет-нет, ты останешься дома, со мной… не бойся…»

Почти сразу после обеда небо уже несколько дней затянутое тучами вдруг прояснилось. Ида, как обычно, прилегла немного отдохнуть и сквозь дрему услышала какой-то шум в прихожей. «Кто там?» — спросила она сквозь сон. «Это Красавица, она просится выйти», — ответил Узеппе. Действительно, как обычно в это время, собака тихонько скреблась в дверь и повизгивала, просясь на улицу. Все эти последние дни выпускал и впускал ее Узеппе… Ида, ни о чем не подозревая, заснула тяжелым послеобеденным сном, а Узеппе, выпустив собаку, остался стоять в нерешительности рядом с приоткрытой дверью. Ему казалось, что он должен был что-то сделать. Он вышел на лестничную площадку и закрыл за собой дверь. В руках у него был поводок, который он машинально снял с вешалки в прихожей, где тот обычно висел.

Через небольшое окно на площадку залетал свежий ветерок: как дурашливый жеребенок он носился по небу за облаками, разгоняя их. У Узеппе вдруг сильно забилось сердце, но не потому, что он нарушал некую молчаливую договоренность с матерью (об этом он даже не думал), а от радости жить! Его дремлющая память вдруг проснулась, но дни он по-прежнему путал. Конечно, было воскресенье, но Узеппе думал, что это было воскресенье предыдущей недели… В это время он обычно направлялся с Красавицей в лесной шатер… Собака побежала впереди, а малыш, бормоча что-то себе под нос, спустился по лестнице вслед за ней… Так Узеппе вышел на свою последнюю в жизни прогулку. Старая привратница дремала в своей комнатке, уронив голову на руки. При выходе со двора Узеппе, как обычно, взял собаку на поводок. Мы знаем, что в голове у Красавицы были часы, но календаря там не было, поэтому она радостно запрыгала, готовая идти с малышом на берег реки, где Шимо назначил им встречу. Красавица, как и малыш, рассчитывала, по-видимому, застать Шимо в его шалаше! Почему ее обычная рассудительность не подсказала ей на этот раз отговорить малыша идти на реку? По-видимому, и ребенок, и собака на какое-то время забыли о печальных событиях прошедшей недели.

В небе плыли разорванные и преследуемые ветром облака, улицы и проспекты казались шире, как если бы ветер распахнул створки огромных, уходящих в небо дверей. Облака не всегда затемняют небо, иногда они его озаряют: все зависит от их движения и массы. На этот раз солнце не было ими закрыто, его лучи вычерчивали в соседних облаках наполненные светом пропасти и пещеры, которые исчезали под новым порывом ветра. Узеппе слышал солнечный шум облаков. Лучи света двоились или разлетались осколками, в плывущих белых громадах образовывались темные и светлые туннели, небольшие комнатки с горящими свечами, голубые окна, которые то открывались, то закрывались.

Как и всегда в это время дня, улицы были полупустыми, немногочисленные машины и редкие прохожие двигались почти бесшумно… Нередко на нервных и ослабленных болезнью людей успокоительные лекарства, особенно в небольших дозах, оказывают возбуждающее действие наподобие алкоголя. Узеппе находился в состоянии живительного опьянения, как сорванная веточка, поставленная в воду. Его сознание и память потихоньку пробуждались, но события последней недели все еще прятались в тени: он вспоминал о Давиде, но о таком, каким он знал его до того ужасного понедельника. Воспоминание это вызывало у Узеппе какое-то смутное мучительное беспокойство, но предусмотрительная природа старалась зарубцевать эту рану. По дороге, разговаривая с Красавицей, Узеппе пару раз намекнул о назначенной им Давиде встрече, но Красавица возразила: «Нет, нет! Он не назначал нам никакой встречи!» Нахмурив брови и подозрительно взглянув на собаку, Узеппе сказал: «Назначал! Ты что, не помнишь?» Тогда Красавица принялась плясать вокруг него, повторяя на разные лады: «А сейчас мы идем к Шимо!» — так делают няньки («Смотри, птичка летит!»), чтобы отвлечь ребенка и, пользуясь моментом, заставить его проглотить еще одну ложку каши.

Когда они пришли на берег реки, небо было ясным и лучезарным, все облака собрались на горизонте, образовав длинную горную цепь. После недавних дождей земля еще не успела просохнуть, да и вода казалась мутноватой, а берег пустынным. Увидев воду, Узеппе инстинктивно подался назад. Он вспомнил об обещании Шимо научить его плавать и о том, что по воскресеньям фильм начинался в три часа: наверное, они пришли слишком поздно, Шимо уже ушел. Красавица подтвердила: начало четвертого. Подходя к шалашу, Узеппе не надеялся встретить там сегодня своего друга.

Войдя внутрь, они поняли, что кто-то тут побывал в отсутствие Шимо: все было перевернуто вверх дном. «Это пираты!» — воскликнул Узеппе в крайнем возбуждении. Содержимое матраца, включая пятнистый балахон, валялось на земле рядом с наматрасником. Будильник и фонарик исчезли, огрызок свечи по-прежнему стоял на своем месте. К счастью, главные сокровища, спрятанные Шимо в матрасе, тоже сохранились: прежде всего, небезызвестная медаль Джиро дʼИталия, хоть и без обертки (она валялась тут же), но в хорошем состоянии, а также застежка от обуви и разноцветная расческа. В голове Узеппе хранился полный перечень богатств Шимо: почему-то исчез лишь сломанный стеклоочиститель. Кроме того, не было баночек с консервами, но их мог съесть и сам Шимо.

Тщательно обнюхав все вокруг, Красавица решительно отвергла версию о нашествии пиратов. Судя по запаху, тут побывал только один человек, который, возможно, укрывался в шалаше от дождя: сильно пахло мокрой одеждой. Кроме того, пахло овцой и старостью: наверное, в шалаш заходил старый пастух, к тому же лысый, иначе он взял бы расческу.

Расстроенный Узеппе все же улыбнулся с облегчением: старый пастух был не так опасен, как шайка пиратов, которая, конечно, не ограничилась бы кражей какой-то мелочи: малыш прекрасно помнил, какие злодеяния (по рассказам Шимо) они совершали! Узеппе принялся приводить в порядок имущество Шимо, разбросанное по земле: полой майки обтер медаль, завернул ее в бумагу и спрятал вместе с пятнистым балахоном и другими вещами в наматрасник. Среди прочего он наткнулся на плавки Шимо, затвердевшие от влаги, и вдруг страшное подозрение (которое он раньше гнал от себя) пронзило малыша: Шимо больше не жил в шалаше… В этот момент Красавица, тщательно обнюхивавшая матрас, заявила безапелляционным тоном опытного сыщика: «Запах Шимо трехчасовой давности! Наш друг был здесь еще три часа назад!»

Увы, все было не так: то ли нюх на этот раз подвел Красавицу (такое может случиться с любым сыщиком, даже самым опытным), то ли она блефовала или даже бессовестно лгала, догадавшись об опасениях Узеппе, чего нельзя исключать, поскольку животными иногда руководит некий божественный дух… Как бы то ни было, заявление Красавицы успокоило малыша, и он рассмеялся с облегчением.

Было решено, что сегодня Красавица присмотрит за шалашом, чтобы у Шимо больше ничего не украли. Наведя порядок, малыш и собака отправились в лесной шатер. Небо было теперь ясным и светлым до самого горизонта. Взобравшись на свое привычное место на дереве, Узеппе услышал множество птичьих голосов, которые пели хорошо знакомую ему песенку: «Это шутка, это шутка, это просто шутка…» Странно, но самих певцов не было видно, а их голоса, хоть и многочисленные, звучали еле слышно, как будто они пели свою песенку Узеппе на ухо, не желая, чтобы ее слышали другие. Заинтригованный малыш вертел головой, пытаясь разглядеть певцов, но внизу он видел только Красавицу, а вверху — лишь стаи ласточек, бесшумно скользящих по воздуху. В конце концов, как это иногда случается, когда долго смотришь в одну точку, Узеппе показалось, что в небесном своде отражается земля: нечто похожее ему снилось в прошлую субботу, но поскольку он забыл о том сне, нынешнее зрелище вызвало у него двоякое ощущение — сиюминутного присутствия и неясного воспоминания. Думаю, что на память ему пришли услышанные от Давиде слова о «тропических джунглях, поднимающихся из воды», потому что отраженная в небе земля казалась ему подводным лесом, населенным сказочными животными, которые одновременно плавали и порхали среди ветвей. Издали они казались Узеппе очень маленькими, похожими на крошечных речных рыбок и птичек, которых продают на рынках в маленьких клетках и стеклянных банках. Но по мере того, как глаза Узеппе привыкали, он начал узнавать в них многочисленных двойников своей племянницы Нинуччи и племянников Шимо, как в том забытом им сне. Они не издавали звуков (по крайней мере отсюда их голосов не было слышно), но говорили с помощью телодвижений, и понять их речь не составляло труда: даже если слова были несколько другими, смысл их был тот же — «Это шутка, это шутка, это просто шутка…»

Картина эта очень развеселила Узеппе, и когда она исчезла, малыш тут же сочинил стихи:

Услышав слово «кошечка», Красавица подняла уши и весело залаяла, прервав чтение стихотворения, последнего в жизни Узеппе…

После созерцания миража или какого-либо видения истинные размеры предметов и явлений восстанавливаются не сразу, в течение некоторого времени зрение и слух могут ввести в заблуждение. С берега до Узеппе вдруг донеслись громоподобные голоса, и он увидел, как несколько великанов выходят из огромной лодки. «Пираты!» — воскликнул он и мгновенно спустился на землю. Встревоженная Красавица помчалась впереди него по направлению к шалашу Шимо. Подбежав на близкое расстояние, они спрятались за небольшое возвышение на краю лощинки. Красавица, готовая к атаке, издавала грозное рычание, но Узеппе заставил ее замолчать, вспомнив слова Шимо о том, что пираты «убивают животных».

Маловероятно, что это была знаменитая банда, орудующая по берегам реки. Из лодки (старой двухвесельной посудины, привязанной теперь в камышах) вышли шесть или семь мальчишек, на вид не старше четырнадцати лет, а двое из них были совсем маленькими, как первоклашки. Никто из них не соответствовал внешности ужасного главаря банды — Аугусто, да мальчишки и не произносили этого имени, когда громко переговаривались между собой. Если и был у них главарь, то им мог быть тщедушный и мрачный подросток по имени Раф, который, однако, скорее сдерживал их, чем подстрекал, обращаясь с ними свысока, как с детворой. Это были скорее всего обыкновенные уличные мальчишки, многие из которых еще распускали нюни под оплеухами матерей.

Но Узеппе и Красавица не сомневались в том, что это были знаменитые пираты, убийцы и грабители, враги Шимо. Готовая к бою Красавица напряженно стояла, подняв уши и вытянув хвост параллельно земле: в ней заговорил инстинкт предков, когда в сумерках из глубины степи к стаду приближалась стая волков.

Было жарко, мальчишки сразу же разделись и полезли в воду. До Узеппе долетали плеск и крики купающихся, которые казались ему громогласными. «Стоять!» — то и дело приказывал он собаке, дрожа всем телом, но твердо держась на ногах, как Гаврош на баррикаде, ожидая сигнала к штурму. Сигнал этот поступил около половины пятого, Узеппе показалось, что ложбинку и кустарник окутало черное облако дыма. Голоса пиратов приближались: «Пьеро! Мариуччо! Идите сюда! Шевелите ногами! Раф!»

Неизвестно, каковы были их намерения, возможно, они купались здесь впервые и просто хотели осмотреть местность… Узеппе увидел их гигантские силуэты, они приближались к лощинке. «Стоять!» — повторил он, дрожа, и побежал за камнями, которыми Шимо подпирал дверь шалаша. «Не хочу! Не хочу!» — бормотал он, побагровев от гнева. Взбежав на вершину холмика, он яростно крикнул приближающимся пиратам: «Убирайтесь отсюда! Убирайтесь!», а затем, перейдя на их язык (которому он давно научился на улице), в бешенстве добавил: «Шайка засранцев! Говнюки! Шлюхины дети!»

Зрелище этого красного от ярости пигмея, собиравшегося с помощью двух камешков прогнать шайку разбойников, было поистине комичным. Мальчишки не приняли его всерьез. Младший из них (почти ровесник Узеппе) сказал ему, ухмыляясь с видом превосходства: «Что ты о себе возомнил, клоп?» Другие тоже смотрели на Узеппе, посмеиваясь, но в этот момент Раф крикнул, останавливая их на середине луга: «Осторожно: собака!»

На холмике рядом с Узеппе появилась Красавица. Ее трудно было узнать в страшном чудовище, которое заставило шайку остановиться: пасть ее была открыта, хищные клыки обнажены, глазищи походили на два стеклянных шара, уши, вытянутые в треугольник, зрительно увеличивали и без того огромную голову. Ее низкий рык был страшнее воя. Она стояла рядом с Узеппе, как огромная глыба, все мышцы ее тела, готового к прыжку, напряглись. Послышались возгласы: «Собака бешеная, укусит!», а один из мальчишек наклонился, поднял с земли камень (так, по крайней мере, показалось Узеппе) и с угрожающим видом стал приближаться к Красавице. Лицо Узеппе исказилось, он прокричал: «Не хочу! Не хочу!» и с яростью швырнул камни в направлении врагов, не попав ни в одного из них.

Трудно описать последовавшую за этим схватку, такой она была короткой: всего несколько секунд. Можно предположить, что Красавица бросилась вперед, а Узеппе — за нею, чтобы защитить ее. По-видимому, пираты окружили дерзкого малыша и в качестве наказания пару раз ударили его, однако странное выражение, появившееся на лице Узеппе, заставило одного из них крикнуть: «Не трогайте его! не видите — это слабоумный!» В этот момент случилось нечто, потрясшее маленьких разбойников своей необъяснимостью: когда на лице Узеппе появилось это необычное выражение (рот открылся, глаза застыли), с собакой произошла неожиданная перемена: вся ее свирепость вдруг пропала, она подбежала к малышу, как овца к раненому ягненку, и тихонько заскулила. Из всех присутствующих только ей одной была известна причина вопля, вырвавшегося из сдавленного горла малыша, который тут же упал навзничь, на склон лощинки. Мальчишки стояли, переглядываясь и не решаясь подойти к краю лощинки, откуда доносились глухие хрипы: они думали, что Узеппе умирает. Когда наконец Раф и еще один подросток подошли и взглянули, они увидели, что малыш неподвижно лежит на земле, лицо его было мертвенно-бледным, с губ стекала струйка кровавой пены. Собака бегала вокруг него, издавая жалобные стоны.

Мальчишки подумали, что они убили Узеппе. Побледневший Раф обернулся и сказал: «Уходим! Надо побыстрей смываться отсюда. Шевелитесь, чего застыли?» Послышался шум быстро удаляющихся по направлению к берегу шагов, отдельные возгласы («А что я такого сделал? Это ты его ударил!.. Никому ни слова!») и плеск воды под веслами… На этот раз, когда Узеппе открыл глаза и, как обычно, задумчиво улыбнулся, возле себя он увидел только Красавицу. По едва заметным переменам в выражении лица можно было проследить этапы его «возвращения к жизни». Вдруг он повернул голову и с опаской огляделся. Красавица незамедлительно объявила ему: «Никого нет! Они ушли!»

«Ушли!» — повторил Узеппе, успокаиваясь, но тут же на его лице появилось совсем иное выражение: он попытался улыбнуться, а вышла скорее жалобная гримаса. Не глядя на Красавицу, он спросил: «Я… упал?»

Собака, чтобы отвлечь малыша, несколько раз лизнула его, но он оттолкнул ее и, закрыв лицо рукой, произнес, всхлипывая: «Они видели меня… Теперь они знают…» Узеппе пошевелился, чувствуя, что трусы у него были мокрыми (как обычно при приступах). Его мучила мысль о том, что пираты могли это заметить.

Но глаза малыша уже начинали закрываться, на него напала привычная в таких случаях сонливость. Дул легкий западный ветерок, как будто кто-то махал веером. День был таким прозрачным, что даже в продолговатой тени шалаша отражалось небо. Плеска весел больше не было слышно. И тут Красавица не сдержалась и громким лаем восславила их подвиг — так, как она его понимала. До Узеппе одинокая собачья ода доходила уже сквозь сон, и бирюзовая голубизна неба застряла у него в ресницах. Наверное, ему казалось, что это победная труба звучит на поле боя среди развевающихся знамен.

Простота собак, по правде сказать, иногда доходит до глупости: Красавица, фантазерка по природе, так истолковала случившееся:

ВОЛКИ БЫЛИ ПОБЕЖДЕНЫ И ОБРАТИЛИСЬ В БЕГСТВО, ОТКАЗАВШИСЬ ОТ ОСАДЫ ШАЛАША. СХВАТКА ЗАВЕРШИЛАСЬ ПОЛНОЙ ПОБЕДОЙ УЗЕППЕ И КРАСАВИЦЫ!

Пролаяв эту новость на все четыре стороны, довольная и уставшая от переживаний, Красавица заснула рядом с Узеппе… Когда находящиеся у нее в голове часы сработали и она проснулась, солнце уже клонилось к закату. Узеппе крепко спал, ровно дыша полуоткрытым ртом, его бледные скулы порозовели. «Просыпайся, пора возвращаться!» — позвала Красавица, но малыш лишь приоткрыл глаза, полные сна и нежелания двигаться, и снова закрыл их.

Красавица, не без угрызений совести, попробовала все-таки разбудить его, толкая лапой и таща зубами за майку. Но Узеппе лишь перевернулся два-три раза и, почти со злостью оттолкнув собаку, пробормотал: «Не хочу! Не хочу!», снова проваливаясь в сон.

Красавица немного посидела рядом, потом встала, терзаемая сомнениями: с одной стороны, она обязана была оставаться с Узеппе, но, с другой, ей следовало вернуться домой в урочный час, как в другие вечера… В эту самую минуту в квартире на улице Бодони Ида проснулась от своего необычно долгого сна.

Раньше Ида никогда так долго не спала после обеда: по-видимому, постоянное недосыпание в течение последних ночей подкосило ее. Сегодняшний ее сон был глубоким и безмятежным, как в детстве. Только в самом конце ей приснилось вот что:

Держа за руку маленького мальчика, она стоит перед воротами большого порта. У причала находится готовый к отплытию огромный корабль, а за ним простирается безграничный океан, спокойный и прохладный, голубой, как утреннее небо. Ворота охраняет суровый, похожий на тюремщика, человек в военной форме. Возможно, что мальчик — это Узеппе, а может, и не он, но похожий на него. Они — бедные, на них рваная одежда, и сторож отталкивает их от ворот, потому что у них нет билетов. Но вдруг малыш роется грязной ручонкой в кармане и достает оттуда какой-то маленький золотой предмет — то ли ключик, то ли камешек, то ли ракушку. Во всяком случае, предмет этот — пропуск в порт, поскольку сторож, взглянув на него, тотчас же, хоть и неохотно, открывает ворота. Довольные Ида и малыш поднимаются на корабль.

В этот момент Ида проснулась и сразу же почувствовала, что в квартире царит необычная тишина. Увидев, что комнаты пусты, она, охваченная паникой, бросилась вниз в чем была: после обеда она спала, не раздеваясь. На ней было старое домашнее платье, потертое и запачканное, с пятнами пота под мышками, а ноги она сунула в шлепанцы, которые еще больше, чем обычно, затрудняли ходьбу. Она даже не пригладила волосы. Ключи от квартиры и крохотный кошелек лежали у нее в кармане.

Привратница сказала, что никого не видела: было воскресенье, и она иногда отлучалась со своего поста. Ида, не дослушав ее, выбежала на улицу, громко зовя Узеппе по имени, как обезумевшая. Прохожие останавливались и принимались расспрашивать ее, а она, лихорадочно оглядываясь по сторонам, отвечала, что ищет ребенка с собакой, но от помощи и советов отказывалась. Она была почти уверена, что ее малыш лежит где-то, сраженный новым приступом болезни… может быть, раненый… может быть, окруженный чужими людьми… С некоторых пор Иду преследовал лишь один страх, занозой сидевший у нее в мозгу: что малыш упадет. Каждый день, оставляя клетку открытой, она бросала вызов болезни: хоть во время этих счастливых летних прогулок не трогай его, не унижай достоинство маленького человечка! Сегодня сбывались самые худшие ее опасения: болезнь, воспользовавшись тем, что Ида заснула, нанесла малышу предательский удар в спину.

Обежав окрестные улицы, Ида поняла, что искать малыша нужно было в знаменитом лесу на берегу реки, о котором он столько ей рассказывал. Она помнила из его рассказов, что с улицы Мармората он сворачивал на Вьяле Остиенсе и шел до площади Базилики… Ида бросилась на улицу Мармората. Лихорадочно устремившись к цели, она не видела и не слышала ничего вокруг. Она прошла уже две трети этой улицы, когда впереди нее раздался громкий радостный лай.

Мучимая сомнениями, Красавица тем не менее решилась сбегать домой, чтобы позвать Иду. Ее собачье сердце разрывалось на части: там, в лощинке, она оставила спящего Узеппе одного, поэтому встреча с Идой несказанно обрадовала ее.

Никаких объяснений не потребовалось. Ида подобрала с земли поводок, и собака потащила ее туда, где, она была уверена, находился малыш. Ида не могла идти быстрее, то и дело спотыкалась, к тому же шлепанцы доставляли дополнительные неудобства. Для Красавицы это было настоящим мучением: она то и дело нетерпеливо дергала поводок. Когда они, наконец, добрались до берега реки, Ида выпустила его из рук, и Красавица побежала вперед, то и дело останавливаясь и поджидая хозяйку. Хоть она и торопилась добежать до места, вид у нее не был грустным, скорее, наоборот, веселым и подбадривающим, и это немного успокаивало Иду. Она была слишком взволнована, чтобы рассматривать окружающую местность, но ей казалось, что все вокруг отмечено присутствием ее малыша: часы, проведенные им тут, вставали перед ней, как цветные миражи. Казалось, она слышит его счастливый смех, которым он благодарит ее за свободу и доверие.

Ида спрашивала себя: «Что я сейчас увижу?», и вопрос этот так измучил ее, что когда Красавица остановилась и пролаяла: «Иди скорей! Он здесь!», Ида еле держалась на ногах. Собака на мгновение исчезла из виду за краем лощинки, но тут же снова появилась, торопя Иду. В ее зове слышались торжествующие нотки. Поднявшись на возвышение, Ида посмотрела вниз, и от сердца у нее отлегло: Узеппе стоял на пороге шалаша и улыбался ей.

Когда Красавица убежала за Идой, Узеппе проснулся. Возможно, он подумал, что все бросили его: в его улыбке еще читалась некоторая тревога. Чтобы в случае необходимости защищаться от врагов, он вооружился палкой. Теперь он сжимал ее в руке и ни за что не хотел с ней расстаться. Он еще казался осоловелым ото сна, но мало-помалу в памяти его всплыла недавняя схватка с пиратами. Он бегло осмотрел шалаш и остался доволен тем, что никто ничего не тронул, не устроил ни погрома, ни пожара. Вернувшись вечером после фильма и пиццерии, Шимо найдет свое жилище в полном порядке (а что касается будильника, украденного лысым пастухом, то щедрые педики подарят ему новый). Узеппе пробормотал что-то весело и невнятно. Ида разобрала лишь: «Никому ничего не говори, ма!» В лучах заходящего солнца щеки малыша казались розовыми, а глаза светились радостью, но когда пришла пора идти домой, он вдруг заупрямился. «Давай переночуем сегодня здесь!» — попросил он Иду, пуская в ход свою самую обворожительную улыбку, и только мольбы матери заставили его уступить. Но от усталости и сонного состояния он еле держался на ногах и не мог идти сам. У Иды тоже не было сил, чтобы взять его на руки. В кошельке у нее лежало немного денег, достаточно, чтобы проехать на трамвае от Сан Паоло до дома, но до Сан Паоло надо было еще как-то добраться. Выручила Красавица, подставив малышу спину.

Так они и шли: Узеппе, сидя верхом на Красавице, как на маленькой лошадке, прижимался головой к боку матери, которая одной рукой поддерживала его. Пройдя несколько шагов, они оказались у лесного шатра. Малыш, уже засыпающий, разжал, наконец, кулак, и палка упала на землю. Наступил вечер, и под потолок шатра, в кроны деревьев, слетелись птицы. По-видимому, это были скворцы: именно отцы скворцовых семейств имеют обыкновение собираться вместе и устраивать концерты. Нынешний был презабавен: один хорист насвистывал, другой выводил рулады, третий заливался трелями, четвертый чмокал клювом; потом они передразнивали друг друга и даже копировали голоса других пернатых собратьев, вплоть до молодых петушков и цыплят. Узеппе никогда не был здесь раньше в столь поздний час, и концерт этот стал для него приятным сюрпризом: он радостно рассмеялся сквозь сон. Трио Красавица-Ида-Узеппе продвигалось так медленно, что этот вечерний концерт еще долго сопровождал их…

В Сан Паоло Ида и Узеппе с помощью незнакомых людей сели в трамвай, а Красавице пришлось бежать сзади него. Узеппе спал у матери на коленях, и ей показалось, что тельце сына еще уменьшилось в размерах. Вдруг она вспомнила свою первую с ним поездку на трамвае, когда она везла его, новорожденного, от повивальной бабки Иезекиили в районе Сан Джованни.

Впоследствии район этот, как и район Сан Лоренцо, как богатые кварталы вокруг Виа Венето, стали вызывать у нее страх. С той поры, когда отец пел ей «Милую Аиду», мир вокруг Идуццы Рамундо сильно сузился.

От Сан Паоло до Тестаччо путь был недолгим. На каждой остановке Красавица, чтобы показать, что она не отстала от трамвая, подпрыгивала к окну, почти доставая до него мордой. Пассажиры смеялись. В соревновании с трамваем Красавица победила: когда Ида и Узеппе вышли на своей остановке, собака уже ждала их там.

Труднее всего было подняться по лестнице на последний этаж. Привратницы на месте не было, наверное, она ужинала. Застенчивость Иды, как обычно, не позволила ей обратиться к кому-нибудь за помощью. Так они и поднимались, прижавшись друг к другу, как раньше на берегу Тибра. Узеппе спал, изредка бормоча что-то неразборчивое. Пряди волос падали ему на глаза. По радио уже передали вечерние новости, теперь из приемников доносились звуки эстрадной программы.

Из-за своего долгого послеобеденного сна ночью Ида никак не могла уснуть. Через два дня работа в школе заканчивалась, но уже завтра утром, не откладывая, надо было, как и договаривались, позвонить докторше, а потом, возможно, решиться на новый визит к профессору Маркьонни, хотя она знала, что малышу это было так же неприятно, как и ей. Она представляла себе, как они с Узеппе снова идут по больничным коридорам, которые казались ей теперь извилистой белой полосой, а по сторонам ее слышатся крики сумасшедших… Потом перед ее глазами встали крохотные, как в перевернутом бинокле, деревенские виды их с Узеппе каникул в Вико, а затем — снова больничные стены, кабинет электроэнцефалографии… Но вскоре неясное завтра отступило на второй план, Ида погрузилась в сегодняшнюю ночь, спокойную и тихую, которая, казалось, должна была длиться вечно.

Узеппе мирно спал, Красавица тоже, растянувшись на полу около кровати, а Ида все еще не ложилась. Как зачарованная, стояла она на коленях перед кроватью, положив локти на матрац и обхватив голову руками. Она смотрела на спящего Узеппе, который ровно дышал во сне. Луны не было, однако света от звездного неба хватало, чтобы Ида могла видеть его: малыш лежал на спине с полуоткрытым ртом, раскинув руки по подушке. В голубовато-золотом свете звезд его тельце под простыней представало совсем крохотным, почти не существующим, как в голодные военные годы. Но этой ночью, слушая ровное дыхание сына в тишине комнаты, Ида думала, что впереди у них — вечность.

Радио уже давно молчало, машин на улице тоже не было, только изредка слышался шум последних трамваев, направлявшихся в парк, да чьи-то пьяные голоса. Иде почудилось, что звуки эти запутались в густой сети молчаливых звезд на небосклоне, а комната куда-то плывет в ночи, как корабль без навигационных приборов, и что все это происходит год назад, прошлым летом; тогда Узеппе еще не «падал», а в соседней комнате спал Нино.

Было темно, на террасе одного из соседних домов пропел первый петух. Красавица заворчала во сне: наверное, ей снилась схватка с пиратами-волками. Едва забрезжил рассвет, она вскочила, ушла в прихожую и растянулась на полу перед дверью, как будто собиралась охранять квартиру от вторжения чужих и злых людей. Перед рассветом Ида прилегла и задремала… Послышался ранний звон колоколов на колокольне Святой Марии Освободительницы…

Утро было ясным, безветренным и жарким. Когда около восьми Ида собралась уходить, Узеппе еще спал. Ставни были закрыты, и в спокойном сумраке комнаты лицо малыша казалось румяным, дыхание — ровным, только вокруг глаз виднелись темные круги. Ида осторожно убрала со лба спящего пряди влажных от пота волос и тихонько позвала: «Узеппе…» Малыш чуть приподнял веки, приоткрыв голубую полоску глаз, и ответил: «Ма…» — «Я ухожу, но очень скоро вернусь… Жди меня дома и никуда не уходи… Я мигом…» — «Да…»

Малыш закрыл глаза и продолжал спать: Ида на цыпочках вышла из комнаты. Красавица молча проводила ее до двери. Ида хотела было закрыть входную дверь на ключ, но ей стало стыдно: она унизила бы малыша в глазах Красавицы. Она тихо сказала ей: «Ждите меня дома, никуда не уходите. Я скоро вернусь». Спустившись, она попросила привратницу сходить взглянуть на Узеппе около одиннадцати, если сама она к тому времени не вернется.

Но через час с небольшим (было около половины десятого) Ида вдруг почувствовала себя очень плохо. В это время она сидела в кабинете директорши вместе с другими учителями. Сначала она попыталась все же следить за ходом обсуждения (речь шла о летних лагерях для школьников, о табелях и оценках), но вскоре отчетливо поняла, что все это ее уже не касается. Она слышала звуки голосов вокруг и даже различала слова, но они доходили до нее издалека, как если бы голоса эти были лишь воспоминанием в ряду других воспоминаний, нахлынувших на нее. Ей казалось, что улицы города за окнами охвачены паникой, что звучат слова: «Комендантский час!» и люди прячутся в подъездах. Она не понимала, день теперь или ночь. Вдруг у нее появилось ощущение, что невидимые пальцы изнутри сжимают ей горло и душат ее. В ту же минуту она услышала в тишине отдаленный крик. Странно, но она его не узнала. Тут туман в голове Иды рассеялся, она снова увидела директоршу за письменным столом и сидящих вокруг коллег. Они ничего не заметили: Ида казалась лишь бледнее обыкновенного.

Через несколько минут все повторилось: пальцы, удушье, далекий крик. Ей показалось, правда, что кричала она сама, что стон этот вырвался из ее груди, оставив в горле кровоточащий след. В голове ее, как обрывки бумаги, кружились туманные воспоминания: молодой немецкий солдат, упавший в изнеможении на ее тело… она, ребенок, в деревне у бабушки с дедушкой, во дворе режут к празднику козочку… Потом видения исчезли и туман рассеялся, но в течение четверти часа все повторилось еще дважды через более или менее равные промежутки. Ида вскочила со стула и, пробормотав какие-то извинения, побежала в кабинет секретарши (где сегодня никого не было) позвонить домой по телефону.

На звонок никто не ответил, но, по разным причинам, так случалось и раньше: Узеппе или не сразу подходил к телефону, или не подходил вообще. Однако на этот раз безответные звонки там, в квартире на улице Бодони, звучали для Иды как сигнал бедствия и требовали ее немедленного присутствия. Ида выронила трубку из рук, которая так и осталась висеть на проводе. Не заходя в кабинет директорши, она бросилась к выходу. На лестнице ее снова настиг странный спазм в горле, но крик на этот раз прозвучал глухо, как эхо отдаленного знакомого Иде голоса. Туман, застлавший было ей путь, мгновенно рассеялся.

В вестибюле школьный привратник что-то прокричал ей вослед: как обычно, придя утром, Ида оставила в его комнатке сумку с покупками, сделанными до начала рабочего дня. Ида увидела, как шевелятся его губы, но голоса не услышала. В ответ она лишь махнула рукой. Привратница дома на улице Бодони тоже что-то говорила ей и радостно кивала головой, довольная, что мать Узеппе так скоро вернулась, но Ида не слушала ее.

На пути от школы до дома шумы улицы не доходили до нее: их перекрывала звучащая у нее внутри заунывная мелодия, которую она не слышала со времени своего последнего посещения гетто. Это была размеренная погребальная песня, доносящаяся откуда-то из-под земли. Несмотря на спокойный и даже мягкий характер, она вызывала ужасные ассоциации. В ней слышались усталость и смирение, как будто на закате созывали в загон возвращающееся с пастбища стадо… Когда Ида вошла во двор, внешние звуки вновь обступили ее со всех сторон: голоса людей, звуки радио из открытых окон. Она не осмелилась взглянуть на окно своей кухни, за которым Узеппе обычно ожидал ее возвращения. Она еще надеялась, что он стоит там, прильнув к стеклу, и оттягивала минуту, когда надежда эта могла исчезнуть.

Поднимаясь по лестнице, она услышала телефонные гудки в своей квартире: на другом конце провода, в школе, трубку все еще не положили на аппарат. Только когда она дошла до последнего этажа, гудки прекратились.

Из-за открытой двери до Иды донесся жалобный стон, похожий на плач ребенка. Это был голос Красавицы, которая не перестала скулить, даже услышав знакомые шаги на лестничной площадке. Ида вздрогнула, увидев вдруг перед собой зловещий и грозный силуэт. Это было всего лишь пятно влаги на стене, образовавшееся из-за близости фонтанчика на террасе. Оно находилось тут с тех пор, как они поселились в квартире, но сегодня Ида заметила его впервые.

В темной прихожей Узеппе лежал на спине, раскинув руки, как обычно в момент приступа. Он был одет, только незастегнутые сандалии, по-видимому, свалились у него с ног и валялись поблизости. Наверное, солнечное утро вызвало у него желание снова пойти с Красавицей в их лес на берегу реки. Он был еще теплым, тело только начинало застывать, но Ида не хотела понять очевидного. Несмотря на ужасные предчувствия, мучившие ее сегодня, она отказывалась верить, надеясь, что малыш всего лишь упал, как раньше (на самом деле в течение последнего часа приступы повторились у Узеппе несколько раз, один за другим, без перерыва). Ида перенесла тельце сына на кровать и, склонившись над ним, ждала, когда он, как это бывало раньше, улыбнется своей зачарованной улыбкой. Только встретившись глазами с Красавицей, она все поняла. Взгляд собаки был полон печали, сочувствия и сверхчеловеческого сострадания, они говорили ей: «На что ты надеешься, несчастная? Не видишь, что больше нечего ждать?»

В груди Иды зародился вопль, но она подавила его: «Если закричу, меня услышат, придут и заберут его». Она наклонилась к собаке и прошептала с угрозой: «Тсс… тихо! Пусть нас никто не слышит!» Ида накинула на входную дверь цепочку и бесшумно забегала по квартире, натыкаясь на мебель и стены, так что тело ее покрывалось синяками… Говорят, что при некоторых критических состояниях человека перед ним проносится вся его предшествующая жизнь, но перед глазами бедной Иды разворачивались также и картины из человеческой истории (Истории), которая представлялась ей нескончаемой чередой убийств. Последним из убитых был ее малыш. Вся История и все народы, населяющие землю, договорились об этом: убить маленького Узеппе Рамундо… Ида вернулась в комнату, уселась на стул рядом с кроватью и вместе с Красавицей стала рассматривать Узеппе. С каждой минутой глаза его под плотно закрытыми веками, казалось, проваливались все глубже, но непокорная прядь все так же торчала среди спутанных волос. Ида застонала низким, животным голосом: она не хотела больше принадлежать к человеческому роду. Тут ее посетила новая слуховая галлюцинация: по всей квартире раздавался — тик, тик, тик — звук шагов Узеппе, как это было прошлой осенью, после смерти Ниннуццо, когда малыш без остановки бродил по комнатам в своих сапожках… Ида качалась, обхватив седую голову руками, и тут случилось чудо: улыбка, которую она напрасно ждала на лице малыша, появилась на ее собственном лице. Улыбка эта, мягкая и наивная, очень была похожа на ту, которая появлялась в детстве на лице Иды после нервных припадков. Но сегодня речь шла не о припадке: разум, который и так с трудом удерживался в голове бедной Иды, покинул ее окончательно.

На следующий день в газетах, в разделе хроники, появились сообщения: Печальная драма в районе Тестаччо — обезумевшая мать над телом маленького сына, а в конце говорилось: Собаку пришлось пристрелить. Последние слова, конечно, относились к Красавице. Как и следовало ожидать, она с безумной яростью набросилась на людей, которые, взломав дверь, проникли в квартиру, чтобы приступить к необходимым формальностям. Говорят, что стерилизованные животные обычно лишаются агрессивности; возможно, Красавица была исключением из правил. Она никому не позволяла приблизиться к Узеппе и Иде. Ее вчерашняя схватка с пиратами была ничем по сравнению с сегодняшним сражением с непрошеными гостями. Она противостояла целому отряду врагов, из которых по меньшей мере двое имели табельное оружие. Никто не решился подойти к ней. Красавица сдержала слово, данное однажды Узеппе: «Никто никогда не сможет разлучить нас на этом свете».

Выстрел, которым убили собаку, заставил Иду вздрогнуть, и это была ее последняя реакция на окружающее. Кажется, она прожила еще около девяти лет. В архивах больницы, куда ее поместили в тот же день и где она оставалась до конца жизни, ее смерть зафиксирована 11 декабря 1956 года. Кажется, она умерла от осложнения на легкие после гриппа. Ей было в то время 53 года.

Мне сказали, что в течение этих девяти лет она не изменила позы, в которой ее застали в тот июньский день в квартире на улице Бодони: она сидела, положив руки на колени, и время от времени переплетала их, как будто играла. Лицо ее выражало при этом растерянное изумление, как если бы она только что проснулась и ничего не узнавала вокруг. Если с ней заговаривали, она улыбалась кроткой, благодушной улыбкой, безмятежной и почти благодарной, но ждать от нее ответа было бесполезно: по-видимому, она не понимала слов, с которыми к ней обращались, а возможно, и не слышала их. Иногда она с задумчивым видом бормотала про себя какие-то непонятные слова на несуществующем языке. Со слепыми и с глухонемыми общение возможно, но с ней — нет, хотя она не была ни слепой, ни глухой, ни немой.

Мне кажется, что эта маленькая съежившаяся женщина, улыбку которой еще помнят в палатах психиатрической больницы, прожила девять лет лишь в понимании других людей, в соответствии с их летосчислением. То, что для других было девятью годами, для Иды — одним мгновением. Подобно знаменитой Панде из сказки, она жила на вершине дерева, где времени не существовало. На самом деле, Ида умерла вместе с маленьким Узеппе (как и вторая его мать — овчарка Красавица). В тот июньский понедельник 1947 года история Идуццы Рамундо закончилась.