«Распил» на троих: Барк — Ллойд-Джордж — Красин и золотой запас России

Глава 21. Высокие помыслы и простые человеческие страсти

Красин прежде всего был человеком со своими достоинствами и недостатками, пристрастиями и увлечениями. В его жизни доминировали два фактора — деньги и женщины. Наверное, приоритеты надо расставить, скорее, наоборот — женщины и деньги. Просто первый вариант звучит как-то приятнее, в общем легче читается.

Нет сомнений, Леонид Борисович был одним из тех редких людей, о которых говорят, что деньги сами идут к ним в руки. Конечно, есть и иная версия данного высказывания: у которых деньги липнут к рукам. Так что выбирайте вариант, который, по вашему мнению, больше подходит к случаю Красина. Лично я не могу сказать, что деньги липли к его рукам, это не то, не тот смысл. Но его руки притягивали деньги, словно мощный магнит.

Ну и, конечно, Леонид Борисович относился к той категории нормальных мужчин, которые обладают большим и щедрым сердцем, где находится место для любви сразу к нескольким представительницам прекрасной половины человечества. Уж этого таланта было у него не отнять. Я специально не стал собирать в одном разделе всю информацию о роли женщин в жизни Красина. Она рассеяна и по другим главам, поскольку для нас важно понять влияние событий в интимной жизни Леонида Борисовича на мотивацию его поступков в той или иной ситуации. А роль женского вопроса тут огромна. И, не зная, что происходит в данный конкретный момент в лично-сексуальной жизни Красина, постичь логику его действий бывает крайне затруднительно. Пусть читатель простит меня за это. Но у нас же не бульварный роман, а исторический, почти что документальный. Почти… А элементов некоторой авторской фантазии никто не отменял.

Надо сказать, помимо временных пассий, которые периодически возникали в тени Красина, у него в 1918–1919 гг. была и одна страсть, которая держала его в напряжении довольно длительное время. Звали ее Мария Чункевич (или Цюнкевич, как мы уже знаем). Эта оборотистая польская авантюристка, дочь бедного чиновника, начав с работы продавщицей в магазине, сумела сменить несколько мужей, постепенно поднимаясь по социальной лестнице, равнодушно переступая через обломки их судеб и разгромленные ею состояния. Ее запросы все время росли и незадолго до революционных потрясений она бросила очередного мужа-помещика, прихватив помимо его денег и его фамилию, и сошлась с известным московским фабрикантом. Здесь уже появились и собственный особняк, и доходные дома, и драгоценности.

Как в действительности эта экзальтированная дама появилась в жизни Красина, доподлинно не известно, однако, по некоторым намекам, в начале революции Красин спас Чункевич от ба-а-льших неприятностей, возможно, даже смерти — времена были лихие. Зная, что Леонид Борисович нередко привлекал в свою постель и других дамочек, которым помогал решить проблемы с властями, о чем имеются многочисленные свидетельства близких ему людей, вполне допускаю, что эта версия отвечает действительности. Но те феи быстро уходили из его жизни, а эта осталась надолго, точнее навсегда, ведь даже после смерти Леонида Борисовича она активно вмешивалась в дела его семьи, в первую очередь финансовые.

С первых минут знакомства роман с Красиным развивался бурно, со скоростью ураганного ветра. И очень быстро они оказались в одной постели, в которой наш пламенный большевик пригрелся настолько, что вполне охотно время от времени отдыхал в ней душой и телом буквально до последних лет жизни.

Очевидно, для Красина большое значение имели личный комфорт, жизненные удобства, поэтому обычный номер в «Метрополе», где его поселили поначалу, его не удовлетворил. И хотя в своих воспоминаниях «скромница» Любовь Васильевна превозносит неприхотливость супруга, который якобы «ненавидел роскошь и показуху любого сорта»[1812], Красин добился для себя, как он сам пишет, «целых апартаментов» — три комнаты с ванной и передней — вполне «совершенно министерское помещение». И опять-таки в «Метрополе». «Имею автомобиль, очень хороший, жалко лишь, с бензином день ото дня становится труднее». В итоге квартирный вопрос, тот самый, который испортил москвичей, решен: «Живу в „Метрополе“, квартира отлична, если будут топить достаточно»[1813]. И жил, пока топили. Затем переехал на квартиру, предоставленную Гуковским. А в номере, который продолжал числиться за ним, почему-то забыл большие запасы провизии, настолько большие, что часть продуктов успела испортиться!

Красин, как я уже отмечал, всегда старался дистанцироваться от участия в репрессиях и в первые годы после революции держал себя очень независимо по отношению к Чека. К нему, наркому путей сообщения или внешней торговли, многие обращались в то время за поддержкой и защитой. И бывало множество случаев, когда Красин «повелительно требовал по телефону: — Освободите немедленно такого-то, он мне необходим для работы. Я за него ручаюсь!» Ну, а, как водится, поскольку очень часто за арестованных мужей приходили просить жены, то некоторые из них, особенно молодые и привлекательные, вскоре оказывались на частной квартире наркома в городе. Чего только не сделаешь ради горячо любимого человека! В этом и было одно из преимуществ жизни вне стен Кремля.

Но опыт старого подпольщика подсказывал Красину, что одной «конспиративной» точки явно недостаточно для надежного укрытия от вездесущих глаз бдительных советских граждан. Поэтому, помимо упомянутого укромного местечка, которое опекал Гуковский, Леонид Борисович довольно подолгу проживал в другом уютном гнездышке на Ильинке. Он себя чувствовал там весьма комфортно, да и хозяйка, Мария Чункевич или Марочка, как он любил ее называть в наиболее экзотические моменты общения, была не против погреть телом такого покровителя, обеспечивавшего ей достаток с избытком в столь полное лишений время недостачи всего и всегда. Кстати, после отъезда Чункевич за границу в этой квартирке прочно, на годы, обосновалась младшая сестра Красина Софья Борисовна Лушникова (Красина). Так что Марочка смогла стать своей и для родных Леонида Борисовича, которые смотрели на его интрижки без осуждения, по-родственному.

Менялись города, квартиры, постельное белье, но оставалась тяга к успокоительному теплу, исходящему от тела мадам Чункевич. Благо не без помощи, разумеется, Красина оборотистой польке удавалось следовать за ним и за границу, в том числе в Париж, куда она перебралась вместе с драгоценностями. И вновь не без активного содействия Леонида Борисовича[1814].

Кстати, эта история имела продолжение уже после смерти Красина. В апреле 1927 г. в советское посольство в Париже явилась весьма эффектная, хотя и полнеющая, роскошно одетая, слегка за сорок блондинка и потребовала встречи с послом, якобы по важному вопросу, касающемуся Красина. Хотя Раковский, как вспоминает Ломоносов, по манерам и повадкам «был весельчак и бонвиван»[1815], и, конечно, его интересовали и загадочная дама, и все, что связано с его предшественником на посту и аппаратным соперником, посол все же попробовал уклониться от столь щекотливой беседы. Но Чункевич, чью фамилию, написанную по-польски, Раковский прочитал как Чункиевич, проявила такую энергичную настойчивость, что ему пришлось покориться. И мадам не разочаровала слушателя: поведала ему много интересного о своих интимных отношениях с Красиным. И не только рассказала, но и предъявила доказательства: письма Леонида Борисовича к ней, содержание которых не оставляло места для сомнений в их взаимной привязанности. Не буду описывать все детали этой беседы, вы можете прочитать их в книге В. Д. Гениса «Неверные слуги режима»; отмечу только: главные ее претензии состояли в том, что Красин не вернул ей, как обещал, значительные денежные средства, которые она ему якобы передала для безопасного перемещения за границу.

Раковский оказался в сложном положении. С одной стороны, он не мог замолчать факты, которые стали ему известны от Чункевич, с другой — ему не хотелось выглядеть клеветником, оговаривающим товарища по партии, который не может себя защитить. Скорее всего, именно по этой причине, изложив все обстоятельства разговора с мадам в секретной записке в Москву, Раковский подстелил соломки, скорее для себя, чем для своего предшественника. «К этому всему, — указал он, — я прибавлю знак вопроса, так как мне трудно верится, что, несмотря на все свое легкомыслие, Кр[асин] занимался провозом денег частных спекулянтов»[1816].

В Москве к этому «сигналу» отнеслись серьезно. К расследованию дела о «наследстве» Красина по заданию ЦК подключился Иностранный отдел ГПУ (ИНО ОГПУ), а попросту говоря, внешняя разведка. Чекисты получили данные (правда, требующие дополнительной проверки), что Мария Клементьевна Чункевич, на тот момент уже Зинкевич, «состояла в связи с Красиным, любовницей которого, по слухам, она была. Есть сведения, будто бы она являлась для Красина посредницей при продаже бриллиантов, привезенных из СССР. Вообще же она является до известной степени специалисткой по продаже драгоценностей и на этом деле нажила себе за границей большое состояние. Имеет собственный дом в Париже в одном из самых дорогих кварталов (район парка Монсо), имение во Франции (которое она теперь продает) и собственный автомобиль»[1817].

Когда читаешь этот документ, который подписал не кто-нибудь из рядовых чекистов, а сам легендарный М. А. Трилиссер[1818] — начальник ИНО ОГПУ, то невольно возникает ощущение, что советские разведчики либо мало что знали, либо упорно недоговаривали. Лично я склоняюсь ко второму. Отсюда все эти «по слухам», «будто бы», «до известной степени». Чекистам было известно намного больше, чем они готовы были сказать: времена уже наступили такие, что о шалостях крупных партийных деятелей докладывать «наверх» становилось все накладнее… для себя. Кто его знает, как отреагируют в Политбюро и ЦК, ведь подобные сведения бросали тень на всю высшую партийную номенклатуру. Новую знать трогать опасно! А тут, помимо камешков, вылезали истории с закупками оружия через «Аркос», да и с наличием каких-то неучтенных сейфов, принадлежавших Красину, в других местах, в частности в Лондоне. Безусловно, в ГПУ ведали, кому можно задать вопросы на эту тему, да уж вряд ли удастся. Знать достоверно мог только один человек — Ллойд-Джордж, ну а как его спросить? Поэтому наследники Дзержинского вроде бы и сообщили запрашиваемые инстанцией сведения, демонстрируя свою осведомленность, но в то же время в такой форме, которая не давала возможности бросить тень подозрения в коррупции на светлое имя выдающегося большевика и соратника В. И. Ленина. А то как его именем новый ледокол называть? Короче, ЧК сказала — мы в стороне, пусть уж лучше ЦКК разбирается, дела-то партийные. Полагаю, на Лубянке все знали, но не хотели влезать во внутрипартийные разборки. Время пока не пришло. Так-то оно спокойнее. А то ведь назревал международный скандал, и не шуточный, когда две дамы сердца Леонида Борисовича выразили намерение бороться за его наследство в буржуазном суде, обвиняя друг друга в воровстве имущества, художественных ценностей и присвоении чужих денег мошенническим путем. И проблема эта возникла не в один день и не на пустом месте.

Так Раковский, помимо своей воли, оказался втянут в скандал между мадам Красиной и Чункевич, которые бросали друг другу обвинения в воровстве, шантаже и прочих грехах. Любовь Васильевна подозревала Марочку в том, что та обманным путем выманила у нее 3000 ф. ст. Теперь же Красина якобы осталась без гроша. Лишена средств на содержание девочек и оплату их образования. Отмечу только, что перед Раковским Москва поставила совершенно другую задачу — заманить вдову Красина в Москву, любыми путями убедить ее вернуться в СССР. Что же касается Чункевич, то следы этой самозваной «графини» затерялись после того, как авантюристка попала в тюрьму по обвинению в мошенничестве с драгоценностями. Конец истории закономерный, с одним уточнением — тюрьма польская, Чункевич туда вполне обоснованно отправил суд г. Кракова. И, конечно, главным на процессе стал не состав совершенного ею преступления, а многочисленные интервью журналистам о том, как она была любовницей Красина, который ей эти самые бриллианты якобы и надарил.

Поскольку эта история выходит за рамки объекта моего исследования, вновь порекомендую всем, кто заинтересуется деталями этого дела, обратиться к упомянутой книге В. Д. Гениса.

Л. Б. Красин, как и многие другие лидеры большевиков, не питал особой приверженности к принципу супружеской верности. Любовница, а то и вторая семья считались едва ли не свидетельством хорошего тона среди «пламенных революционеров» того времени. «Леонид Борисович был весьма неравнодушен к слабому полу. Он имел успех у женщин и отвечал им взаимностью, что, разумеется, доставляло немало огорчений его супруге»[1819]. То, «что Л. Б. [Леонид Борисович] вообще легко сходится с женщинами», спокойно засвидетельствовала в беседе с Крестинским его младшая сестра Софья Лушникова[1820]. Уж она-то хорошо знала нрав своего братца.

С первой женой, Любовью Васильевной Миловидовой, Красин познакомился еще в студенческие годы в Санкт-Петербурге, учась с 1887 г. в Технологическом институте на химическом факультете. Кстати, при первой встрече Любовь была с подругой — Надеждой Крупской, тоже курсисткой. Но потом они расстались, когда его исключили из института. До того момента, когда они встретились вновь в 1902 г. и Любовь Васильевна стала гражданской женой Красина, она дважды успела побывать замужем и родить трех детей. Официально они с Красиным заключили брак только в 1915 г., дабы легализовать статус ее детей от предыдущих замужеств. Примерно с 1910 г. Любовь Васильевна по большей части жила за границей и в России бывала наездами. Дочери Людмила (старшая)[1821], Екатерина (средняя)[1822], Любовь (младшая)[1823] родились уже во время совместной жизни с Красиным, но все до официального брака. Несмотря на все сложности, Леониду Борисовичу удалось оформить для дочерей советское гражданство.

Трудно сказать, что так влекло Леонида Борисовича к этой женщине, по существу предавшей его в молодости, но она имела на него огромное влияние. Его близкий друг Соломон, знавший жену Леонида Борисовича долгие годы и бывший, мягко говоря, не очень высокого мнения о его избраннице, удивлялся тому, насколько умело она контролировала мужа. «Красин нередко в тяжелые минуты и раньше, и в эпоху нашей с ним советской службы жаловался мне на свою жену и на то, что семья его и, в частности, Любовь Васильевна тратят поистине громадные суммы, — отмечал Георгий Александрович. — Женщина безусловно ничтожная, но хитрая, она по-женски правильно нашла слабые места в его характере и умела на них играть, заставляя Леонида, в сущности, плясать под ее дудку»[1824]. Ну, с музыкальными инструментами и хореографией все понятно, но, к сожалению, Соломон не конкретизировал именно те слабые места характера Красина, которые нашла Любовь Васильевна. А нам было бы полезно знать о них побольше.

По мере чтения писем Красина супруге подспудно начинаешь ощущать, особенно с осени 1918 г., что автор умышленно утрирует бытовые трудности проживания в России, притом постоянно подчеркивая свое привилегированное положение как народного комиссара, то бишь министра. Хотя до этого он писал о повседневной жизни в России как вполне комфортной для обывателя. «…За мое питание не беспокойся, я прекрасно ем и не экономлю в деньгах», — успокаивает Красин супругу. Москва, по его словам, в этом плане даже выигрывает по сравнению с некоторыми европейскими столицами, в первую очередь стран, потерпевших в войне поражение. В городе работают хорошие рестораны, «не говоря уже о „Праге“, где за 50 руб. можно поесть, как и за 100 марок не поешь в Берлине»[1825].

Мне трудно судить о реальном характере отношений четы Красиных, отслеживая логику только одной стороны их эпистолярного диалога, но чувствуется, что Леониду Борисовичу комфортнее жить одному, переложив на супругу заботы о воспитании дочерей, к которым он, несомненно, очень привязан. Основная задача этой переписки сохранить контакт с семьей, убедив жену (опять же главным образом описывая ужасы жизни в Москве для детей и невозможность дать им достойное образование в условиях революционной России), что им пока лучше жить отдельно: «Родимый мой дружочек, очень тебя прошу, уж как-нибудь ты укрепись, а главное, не чувствуй ты там себя несчастной, покинутой, помни, что я все время о тебе думаю и самую эту разлуку ради тебя и ребят несу»[1826].

Хотя супруга как-то смирилась с интрижками мужа-шалунишки в ответ на щедрые поступления, обеспечивающие ей и детям вполне комфортную жизнь в благодатной Швеции, и стала их воспринимать как часть некоего пакетного соглашения, где одной из сторон даруется особая привилегия, некоторые из увлечений Леонида Борисовича становились опасными для ее благополучия. Опять же по причине необходимости значительных финансовых затрат на их поддержание.

Красин не останавливается перед прямой ложью жене, утверждая, будто члены семей высшего руководства страны лишены пайков. «Гнетет всех… сознание неуверенности в возможности регулярно получать продовольствие, — зачем-то запугивает он супругу в письме от 14 марта 1919 г. — Тут у нас такое идиотское устройство, что сами народные комиссары питаются в Кремле в столовой, семьи же их не могут из этой столовой получать еду и потому… пробавляются неизвестно как и чем»[1827].

Но постоянно врать и не запутаться сложно даже для Красина. «Питаюсь я хорошо, благодаря, конечно, возможности пищу получать в казенной столовой, хотя далеко не шикарной в кулинарном отношении, но всегда с хлебом и свежей провизией»[1828], — сообщает он вскоре жене, словно и не было прежних страшилок.

Между тем с середины 1923 г. отношения с первой женой заметно обострились: «Получил твои письма. На многие темы не хочу отвечать, чтобы не вступать в полемику. Но это мне не мешает очень тебя любить, я тебя никогда не разлюблю и всегда буду с тобой жить»[1829]. И мотивчик «никогда не разлюблю и никогда тебя не брошу» настойчиво повторяется из письма в письмо.

Итак, совершенно понятно, что речь идет о Тамаре Миклашевской. Обстоятельства знакомства Красина с этой, с некоторой натяжкой можно сказать, юной особой нам уже известны. Следует заметить, что этот роман наделал немало шуму в послереволюционной Москве, а о Красине ходили слухи чуть ли не как о растлителе малолетних, хотя его новой избраннице было в момент начала их связи 27 лет. Но все же разница любовников в возрасте в 23 года, которая сегодня рассматривается едва ли не как норма, тогда поражала воображение и создавала обширное поле для самых уродливых фантазий.

Конечно, подобное развитие событий Любовь Васильевна больше игнорировать не могла. Пытаясь восстановить контроль над заигравшимся в любовь супругом, она с дочерью Людмилой в декабре 1923 г. приезжает к Красину в Москву, где и остается до июня 1924 г. Вероятно, на этот отчаянный для нее, ненавидящей всем сердцем российский образ жизни, шаг подтолкнуло рождение у Миклашевской в сентябре 1923 г. дочери.

Опытная дама чувствует, что у соперницы появился весомый инструмент влияния на супруга — прелестная кроха Тамара, в которой Леонид Борисович души не чает: «Ребеночек очень миленький и хороший остался у меня в памяти. Даже удивительно, какой он милый, обыкновенно ведь они бывают слишком жалкие в этом возрасте…»[1830] Ситуация осложняется тем, что в самом конце ноября 1923 г. из Берлина в Петроград вместе с малышкой возвращается Тамара Миклашевская. Но тут выясняется, что условия жизни там не столь комфортны, как в новой столице Советской России. Возникают проблемы с питанием для малютки.

Леонид Борисович со всей страстью бросается на выручку, даже присутствие законной супруги не охлаждает пыл заботливого отца. Красин организует доставки из Москвы в Питер молока и кефира (такие были времена) для дочурки. С этой целью на Неву командируется особо доверенное лицо — личный водитель.

Но жизнь вдали от молодой любимой женщины, к тому же воспитывающей его малютку-дочь, становится для Красина невыносимой. Да, Леонид Борисович с возрастом стал более сентиментален, ему уже явно не хватает внимания Тамары, свежей, желанной, а оно крайне необходимо для восполнения жизненных сил, тем более что их отношения уже ни для кого не секрет. А Любовь Васильевна в силу своего характера и вполне понятной и объяснимой ревности не может возместить супругу дефицит ласки. И Красин решает переправить вожделенный источник вдохновения поближе к себе, в Москву, дабы иметь возможность припадать к нему как можно чаще.

Тамара Миклашевская, видя трепетное отношение Леонида Борисовича к малютке, тоже не упускает своего. Еще находясь в Берлине, она начала откровенно давить на Красина, требуя перевести ее с дочкой из Петрограда, куда ей вскоре предстояло вернуться из Берлина, в столицу. Но решить проклятый квартирный вопрос через советские органы никак не удавалось, даже заместитель председателя СНК и глава РКИ РСФСР Цюрупа не мог помочь. И тогда Красин решил пойти проверенным путем: заполучить гнездышко для Тамарочек через «Аркос». Для чего общество срочно приобрело на берегу Москвы-реки строящийся дом, естественно, для нужд сотрудников конторы. «Места там везде чудесные. Квартира будет хорошая, комнат 5, и дом, судя по осмотру, очень прилично заложен»[1831], — успокаивал он нетерпеливую возлюбленную.

Однако положение усложняется тем, что Любовь Васильевна рассматривает свое пребывание в России как меру исключительно вынужденную, временную. Напомню, первая семья Красина с 1921 г. после переезда из Швеции постоянно проживала в Лондоне. И Любовь Васильевна, и Людмила буквально бредят тем днем, когда они смогут покинуть нагоняющую на них тоску советскую столицу. Но сроки отъезда все время переносятся, а порой перспектива вновь увидеть Лондон вообще кажется эфемерной.

У Любови Васильевны складывается ощущение, будто Леонида Борисовича специально заперли в Москве, вынудив провести здесь с женой и средней дочерью зиму, чтобы вселить в ее душу неуверенность в завтрашнем дне супруга и посеять в сердце девочки смуту сомнений в благополучии отца. Она полагала, что таким образом его многочисленные противники рассчитывали подорвать эмоциональное равновесие мужа и вынудить его капитулировать, бежав из страны, а не сражаться за сохранение монополии внешней торговли. Их раздражал диктат НКВТ, который в условиях нэпа связывал руки крупной частной торговле, лишая стоящих за номинальными владельцами бизнеса аппаратчиков огромных барышей, в том числе и валютных, поскольку наличные английские фунты стерлингов и американские доллары свободно ходили в СССР повсеместно. Пока что каких-либо реальных валютных ограничений не наблюдалось. Выезд за границу для рядовых граждан оставался почти свободным, стоило только заплатить за загранпаспорт солидную пошлину, и лети, голубь, к сладкой жизни. Самые дорогие зарубежные курорты были переполнены советскими чиновниками, их женами и любовницами. А в инстанциях никак не могли согласовать хотя бы запрет на заграничные командировки совслужащим вместе с семьями: документ подолгу не визировали, тщательно изучая на каждом важном канцелярском столе. Скоро этому празднику сытой жизни (не для всех, разумеется) наступит конец, а пока никто не решался взять на себя ответственность и наступить на хвост гидре (модное тогда словечко для обозначения всяческого негатива) коррупционной вакханалии, царящей в государственном и партийном аппарате. Все, что я написал, — сущая правда, хотя в это верится с трудом. И все это при наличии в стране ЦК, ЦКК, ГПУ и т. д. Но так действительно было. Здесь я вдруг задумался: а есть ли у гидры хвост? Да какая разница!

Паника столь сильно охватила дом Красина, что Людмила как-то спросила у Либермана, разрешат ли им снова выехать за границу, ибо она слышала от взрослых, что Сталин «органически не выносит отца, а фактически Коба сейчас хозяин положения»[1832]. Конечно, представляется странным, что девочка-подросток выражается именно таким образом. Но автор явно хотел передать эту мысль, не решившись приписать сии слова ни самому Красину, ни его супруге, а вот для дочки — вполне подходящая роль. Главное — дать понять, насколько сложная возникла ситуация для самого Красина, и показать, что и он сам, и его семья это понимали. Как по мне, это, скорее, суждение самого Либермана, хотя и вполне отвечающее реальному положению дел. Но, полагаю, в такой обстановке Красин и сам был не против поскорее отправить Любовь Васильевну с дочерью из Москвы, дабы развязать себе руки и поскорее заняться делами параллельной семьи.

В верхах тем временем царит полная неопределенность. Никто не уверен в своем будущем, а это крайне угнетает, ведет к склокам, слухам, интригам. Причина подобного положения одна — состояние здоровья В. И. Ленина. И такая ситуация сохраняется уже более полугода. «…Положение очень неопределенное, по-настоящему никто не знает, кто именно хозяин положения. Ленина положение безнадежное. Может быть, выживет, но никогда не восстановит работоспособности», — делится своими переживаниями Леонид Борисович в письме к Тамаре Миклашевской[1833].

Но в январе 1924 г. шаткая ситуация понятным образом разрешается. «Смерть пришла как избавительница… И умереть он сумел с наибольшим возможным в данный момент и при данных обстоятельствах политическим результатом»[1834], — именно так отреагировал на уход из жизни Владимира Ильича Красин в письме любимой Тамарочке.

Леонид Борисович прекрасно сознает, что завершилась целая эпоха — эпоха Ильича. И как теперь пойдут его дела — вопрос открытый. Но Красину удается пока сохранить свои позиции, и он решается на кардинальные изменения: две Тамары переезжают поближе к нему, в столицу. Дело дошло до того, что Красин не только перевел Миклашевскую на работу в Наркомат внешней торговли, но и дал ей свою фамилию — Миклашевская-Красина.

В апреле 1924 г. Тамара Миклашевская переходит из художественного музея на работу в НКВТ, становится заместителем начальника отдела. А вскоре Тамара превращается в Тамару Владимировну: в наркомате, в объединении «Союзпромэкспорт», она занимает должность директора Правления («даже директор!», подшучивает над ней Красин). В ее ведении экспорт изделий художественных промыслов и фарфора. Ну, а после смерти мужа, или Красина (кому как нравится), уезжает работать в торгпредство в милой ее сердцу Германии. К чести Тамары Владимировны, она не стала переживать за кордоном тяжелые для Родины времена и вернулась в СССР. В общем, достойный уважения человек. А любовь — естественное чувство, сердцу не прикажешь. И лучше тут не скажешь.

После ухода из жизни Красина Любовь Васильевна длительное время добивалась назначения ей пенсии, засыпая жалобами различные инстанции. Она утверждала, что на 50 ф. ст., которые ей временно вместо обещанных ранее 500 долларов в месяц выплачивало посольство в Лондоне, прожить невозможно. При этом Красина, как докладывал Раковский в Москву, пыталась «взваливать вину на… Ильича, посоветовавшего якобы Красину обеспечить свою семью»[1835]. И хотя, понятное дело, Раковскому очевидна клевета на вождя со стороны вдовы, сегодня, когда знаешь даже далеко не полные данные о том, как вершились финансовые дела на заре советской власти, подобное предположение выглядит не таким уж нереальным.

Надо сказать, советские власти куда благосклоннее отнеслись ко «второй» семье Красина. По смерти Леонида Борисовича Тамарочке — «младшей дочери тов. Красина», как записано в решении ЦИК, назначили ежемесячную выплату в 150 руб.[1836]

Раковский вынужден был разбираться со всеми этими скандальными выкрутасами, взаимными обвинениями и вымогательствами со стороны Любови Васильевны, параллельно стремясь убедить мадам Красину вернуться в Москву. Однако та категорически отказывалась, приводя, как ей казалось, весомые доводы в пользу того, чтобы задержаться в Великобритании. И вновь главным, как мы видим, в этом торге являлись деньги.

«Несчастная вдова» вступила в жесткий торг с верхушкой большевиков, угрожая Кремлю публикацией сенсационных «мемуаров» и личных писем Ленина и документов из архива Красина, если ей не возобновят выплату персональной пенсии, которой ее лишили с сентября 1927 г. Но шантаж не возымел действия, и 17 апреля 1928 г. было принято секретное постановление Политбюро «О Кр.»[1837]. «Кр.» — это, сами понимаете, для секретности, чтобы враги не догадались. А порешили твердо — с Красиной в переговоры не вступать и ничего у нее не выкупать. И, как мы знаем, ретивая вдова выполнила свою угрозу.

Здесь считаю необходимым подчеркнуть, что наиболее неприятным в уже упоминавшейся ранее в связи с Людендорфом книге воспоминаний о муже, каковую Любовь Васильевна все же издала в 1929 г. в Лондоне на английском языке[1838], для лидеров ВКП(б) являлось именно «обильное цитирование» его беззащитной вдовой писем супруга, «в которых ленинский нарком представал отнюдь не столь „пламенным большевиком“, каким его изображала официальная советская пропаганда»[1839]. И в этом я, безусловно, соглашусь с автором этих строк В. Д. Генисом.

Красин придавал деньгам и их накоплению очень большое значение. Отвечая за сбор средств на нужды партии, о чем я уже неоднократно упоминал, он хорошо прочувствовал ту силу и власть над людьми, которые дает золото (а тогда в большинстве стран Европы господствовал золотой стандарт) тому, кто им располагает. В то же время Красин очень дорожил своим официальным положением известного инженера, работающего на крупные иностранные фирмы, и был крайне требователен к тщательному соблюдению мер конспирации.

Красин прожил четыре года в Баку, где «был вхож в высшее бакинское общество»: «Обладавший даром красноречия, стройный, высокий, симпатичный, хорошо одетый, всегда подтянутый, начитанный, развитой, с изысканными манерами, обаятельный, он не мог не производить впечатления на окружающих, равно и на нефтяных магнатов, банкиров, судовладельцев, и местную власть»[1840].

Однако весь этот внешний лоск и превосходные манеры, которые многократно отмечают представители западной элиты, общавшиеся с Красиным, никак не соотносились с его методами ведения дел. В плане достижения цели, т. е. получения денежных средств, Леонид Борисович совершенно не тяготился какими-либо моральными ограничениями, полагая, что на войне, а именно так он оценивал свою борьбу с царским режимом, все средства хороши. Все исследователи деятельности партии большевиков того периода сходятся в одном — Красин обладал уникальным талантом аккумулировать деньги для партии. Надо признать, это качество проявилось у него еще в студенческие годы, когда, учась в Санкт-Петербурге, в интересах революционного кружка он «со товарищи» обложили в прямом смысле данью не только столовую института, находящуюся под полным студенческим управлением, но и другие общественные организации молодежи. Конечно, сегодня мы бы назвали это рэкетом, но тогда все делалось во имя светлых идеалов.

В 1905 г. Красин в Виши встретился с миллионером С. Т. Морозовым, финансировавшим ранее большевиков, которого к тому времени родные лишили права распоряжаться капиталами семьи. Тот факт, что Савва Тимофеевич щедро спонсировал революционеров, хорошо известен, и я не буду на нем останавливаться. Во всей этой истории меня интересует только роль Красина, через которого и текли старообрядческие пожертвования на революционное подполье.

Морозова на Красина вывел М. Горький, которого Леониду Борисовичу также удалось мобилизовать на сбор средств для партии за границей, в первую очередь в США. Промышленник, сам инженер-химик по образованию, искал человека, который мог бы построить современную электростанцию для его фабрик в Орехово-Зуево. Но никто не брался за эту работу. Красин буквально очаровал Морозова. Тот предложил ему возглавить этот проект, и в конце 1904 г. Красин переехал в Орехово-Зуево. Теперь Красину приходилось обманывать не только царскую охранку, но и частную службу безопасности семьи Морозовых, поскольку мать магната, имевшая огромное влияние на бизнес, не доверяла не только Красину, но и сыну. Это создавало проблему для Красина, который рассматривал Морозова как дойную корову в интересах партии, но мать Саввы Тимофеевича позволяла платить ему только оклад в 2 000 руб. в месяц[1841].

Почти сразу после той встречи в Виши был обнаружен труп Морозова. Покончил ли он жизнь самоубийством или его убили — не ясно до сих пор. Однако возникли серьезные подозрения, что убийцей мог являться именно Красин.

В первую революцию Красин возглавлял БТГ — боевую техническую группу при ЦК РСДРП, которая отвечала за подготовку бомб и снабжение оружием, а также налеты с целью добычи денежных средств. А. Нагловский вспоминал о 1905 г.: «В те дни большевиками были собраны значительные суммы. Партия стала копить оружие. Организовалась и первая большевицкая боевая дружина в 25 человек, поступившая в распоряжение заведовавшего тогда всеми дружинами большевиков — Л. Б. Красина»[1842]. Ему удалось нелегально доставить в Россию огромное количество оружия, которым оснащались боевые дружины. Был даже организован международный обмен опытом по созданию СВУ, и русские бомбисты выезжали за границу с целью изучения технологии изготовления в подпольных условиях мощных бомб. Даже их названия говорят о том, что их конструкция разработана за рубежом. В частности, такую помощь оказывал известный балканский анархист Наум Тюхекчиев[1843], проживавший в Македонии. Соответственно «македонцами» назывались русские самодельные ручные гранаты, почти серийное производство которых наладили большевики при участии Красина. Для этого он создавал специальные предприятия-прикрытия под видом фабрик кустарных игрушек или фотолабораторий[1844]. Отличное знание химии, изучением которой он увлекся еще во время учебы в реальном училище в Тюмени, помогло Красину отладить все технологические процессы изготовления взрывчатых веществ и взрывателей. Недаром Тамара Миклашевская и через много лет именовала его в порывах нежности «моим Хромиком», образуя это на первый взгляд странное ласкательно-интимное имя от детского семейного прозвища Леонида Борисовича «Хром»: строго в соответствии с таблицей Д. И. Менделеева.

Однако, когда дошло до открытого вооруженного противостояния с войсками в Москве, очень быстро выяснилось, что все усилия БТГ мизер на фоне реальных потребностей в оружии и боеприпасах для обеспечения организованного сопротивления армии. Восставших ожидал полный разгром. Казавшиеся на бумаге большими цифры нелегального ввоза револьверов и винтовок, на которые были затрачены огромные деньги, обернулись жалкими крохами при реальных уличных боях. Красин, вложивший в эту работу много сил и средств и очень гордившийся своими достижениями, на некоторое время буквально впал в депрессию от осознания всей тщетности собственных усилий. Несколько поправил дела очередной «экс», который удалось осуществить в марте 1906 г. в Москве эсерам-максималистам. При ограблении Московского банка взаимного кредита «взяли» 875 тыс. руб. Часть денег передали Красину на финансирование подпольной работы. Возможно, в качестве выплаты доли за предоставленное для налета оружие[1845]. Это пришлось как нельзя кстати, ведь готовился очередной съезд партии, что требовало больших расходов.

Красин при помощи местных социал-демократов организует IV съезд РСДРП в Стокгольме. Он делал на это событие большую ставку, чтобы вернуть свое исключительное положение в партии[1846]. На заседаниях Красин резко высказался за продолжение вооруженной борьбы. Причины провала восстания он видел только в недостаточно четком планировании и нехватке оружия. Не вдаваясь в детали внутрипартийной склоки, отмечу главное, на мое усмотрение, для понимания взглядов героя нашего исследования. Следует признать, что большевики не без влияния Красина приняли весьма оригинальное решение: активнее грабить отделения Государственного банка и казначейства с целью получения необходимых средств для покупки оружия. Конечно, частные банки тоже признавались весьма подходящими объектами для этих целей. Хотя Леонид Борисович по-прежнему остается главным казначеем партии, энтузиазм его заметно поугас, а авторитет в партийной среде пошатнулся.

Заметную роль в жизни и карьере Леонида Борисовича сыграла его работа на германский электротехнический концерн «Сименс-Шуккерт». Вынужденный покинуть Россию, Красин устроился на работу в Берлине на завод компании. Поначалу ему платили крайне скромное жалованье — 250 марок в месяц, т. е. где-то 120 руб. Понятно, что на такие деньги достойно существовать его большой семье, особенно после развращающей привычки крупного менеджера частной компании жить на широкую ногу в России, оказалось крайне трудно. Дело дошло до того, что Леониду Борисовичу пришлось подрабатывать переводами научных и технических текстов с немецкого на русский. Это было крайне унизительно для его самолюбия. Но затем работа в передовой, нацеленной на технический прогресс компании его, как человека с богатой инженерной фантазией, захватила полностью. Она по-настоящему приносила Леониду Борисовичу удовольствие. К тому же, окунувшись в реальную жизнь политической социал-демократической эмиграции, осознав всю глубину грызни между различными группами, обусловленной в первую очередь борьбой за финансовые ресурсы, Красин разочаровался в революционной сущности большевиков и их методах борьбы с режимом, все больше склонявшихся в сторону парламентаризма. Это во многом и обусловило его отход от ленинского крыла партии. В итоге дело дошло до постановки сторонниками Ленина вопроса об исключения его из партии. Но все это уже не имело для Красина большого значения, особенно после смещения его в августе 1908 г. с поста главного казначея партии и обвинения в феврале 1909 г. в растрате, хотя он и протестовал против подобного решения. Работа в концерне полностью поглотила его. Тягостное впечатление произвела на Красина смерть тяжело болевшего туберкулезом и горячо им любимого младшего брата Александра, который покончил с собой в Москве 10 сентября 1909 г. Опасаясь ареста, Красин так и не смог с ним проститься, что удручающе на него подействовало. В итоге внутрипартийные дрязги, внушившие Красину отвращение к деятельности вчерашних соратников, плодотворно сказались на его положении в «Сименс-Шуккерт»[1847].

Для продвижения в иерархии компании Красин принял германское подданство, не отказываясь в то же время от русского. Быстро выдвинулся и уже к началу 1911 г. стал первым заместителем руководителя берлинского отделения компании. «Сименс-Шуккерт» предложила Красину пост коммерческого директора компании в Москве. Немцы в январе 1911 г. даже сделали официальный запрос в Департамент полиции, заверив российские власти, что Красин отошел от политической борьбы и вел себя в Берлине безупречно. Но с первого раза дозволения на возвращение в Россию не последовало. Красину пришлось уже самому обращаться в МВД с просьбой разрешить вернуться на родину, поскольку он выехал из империи вполне легально. После переписки и препирательств между Департаментом полиции и Охранным отделением Красину все же позволили вернуться, хотя негласно тут же взяли под полицейский надзор. Ссориться с такой известной фирмой, как «Сименс-Шуккерт», в условиях, когда быстро растущая промышленность страны крайне нуждалась в современных технических средствах, правительству явно не хотелось.

Примечательно, что до 1917 г., помимо Л. Б. Красина, на предприятиях «Сименса» работали многие видные большевики: С. А. Аллилуев, В. В. Воровский, Б. С. Стомоняков и некоторые другие[1848].

Красин оправдал ожидания Совета директоров немецкой компании: объемы продаж возросли настолько, что вскоре он занял должность генерального директора и перебрался из Москвы в столицу. Здесь он незамедлительно заимел квартиру, а вскоре приобрел и дом в курортном местечке Куоккала на территории Финляндии. Надо сказать, это место ему приглянулось давно, еще с осени 1905 г., когда здесь в арендованном за партийный счет особняке с комфортом разместился Ленин. А теперь его добрым соседом оказался Владимир Маяковский. Не пребывание ли в этих живописных краях навеяло великому пролетарскому поэту образ заката, который «в 140 солнц сиял»? Вполне может быть. Места-то там романтические. Недаром, вот, и выдающийся Илья Ефимович Репин ими настолько вдохновился, что, несмотря на все уговоры переехать в СССР, так и остался до конца своих дней в теперь уже заграничном поселке. И лично мне греет сердце, что даже коммунисты после возвращения населенного пункта в Россию переименовали его в Репино. А то ведь могло бы быть и Красино. Слава Богу, не случилось.

А пока жизнь в большом просторном доме в Куоккале протекала беззаботно. Здесь находилось место не только детям с многочисленными няньками и гувернантками, но и друзьям, приезжавшим погостить иногда на день-другой, а чаще на недельку. Да и родственники Красина — братья Герман и Борис, сестра Софья с удовольствием навещали то место. Мать Антонину Григорьевну[1849] Леонид Борисович поселил на соседней даче. Довольно часто здесь появлялся и бывший муж хозяйки дома Виктор Окс, с которым Красин, как человек широких взглядов, попросту сдружился[1850].

Благо на высоком руководящем посту в «Сименс-Шуккерт», «обеспечивавшем ему блестящее материальное положение»[1851], Красин мог себе многое позволить: его доход по должности, по данным, полученным в ходе расследования ЦКК партии большевиков, составлял тогда 96 тыс. руб. в год[1852]. В таком расслабленном благополучии и застало Красина начало мировой войны.

Надо сказать, Красин активно, без малейших колебаний поддержал усилия властей по мобилизации производства на нужды обороны. Безопасность страны ему казалась «важнее победы международного социализма»[1853]. В России с 1916 г. производилось принудительное преобразование компаний с зарубежными владельцами в общества с участием в их капитале правительства. Предприятия «Сименс-Шуккерт», как фирмы, принадлежащей подданным враждебного государства, фактически подверглись национализации[1854]. Красин сохранил должность генерального управляющего. Он знакомится с А. И. Путиловым, который являлся членом Правления русского общества «Сименс-Шуккерт», и производит на него такое впечатление, что тот предлагает ему стать управляющим Акционерным обществом механических, гильзовых и трубочных заводов П. В. Барановского (известным как Пороховой завод Барановского)[1855], находившимся под контролем Русско-Азиатского банка и акционерного общества «Электросила». А чтобы контролировать финансовые потоки, Путилов продвигает Красина еще и в члены Совета директоров крупнейшего в стране Русско-Азиатского банка, что обеспечивало Красину ежегодный дополнительный доход примерно в 200 тыс. руб.[1856] Именно благодаря этому, как утверждает Либерман, «через финансировавший банк его связи и знакомства простирались очень далеко»[1857], в том числе и среди зарубежных бизнесменов, устойчивые контакты с которыми очень пригодились ему и в будущем. Кстати, две встречи с Лениным в апреле 1917 г., на которых Владимир Ильич и Леонид Борисович пытались преодолеть давние разногласия, проходили именно в конторе Порохового завода Барановского.

Начало мировой войны не только не подорвало, а, наоборот, укрепило материальное благополучие Красина. Деньги, на сей раз вполне законные, буквально потекли к нему рекой. Складывается впечатление, будто начиная с 1916 г. денег у Красина становится столько, что он просто не знает, что с ними делать. У него буквально развивается зуд приобретательства: он все время одержим идеей, что бы еще такое прикупить в личную собственность. И не последнюю роль в этом играет наличие канала поставки дефицитных товаров из Швеции, где по его протекции обеспечивает плодотворное взаимодействие к взаимной выгоде Воровский.

Похоже, когда дела на фронте для русской армии пошли не лучшим образом, то поначалу Леонид Борисович не видел большой угрозы стабильности существующего в стране режима. Так, пользуясь моментом, он прикупил дом с садом в Царском Селе. Но после свержения монархии настроение Красина резко поменялось.

И все же он не терял надежды, что ситуация в стране нормализуется. Имея крепкую деловую хватку, он понимал, что обесценивающийся рубль («курс, несмотря на победоносное наступление, все падает!») необходимо вкладывать в более стабильные активы. В июне 1917 г. Красин, несмотря на нестабильность в стране, занят приобретением участка дровяного леса в районе Луги, который «можно будет, кажется, продать на корню», и подготовкой к разработке залежей сланцев в Изенгофе, купленных годом ранее. Однако «финансирование этого дела продвигается медленно… и вообще деловая публика настроена выжидательно»[1858]. Но и в этой ситуации неутомимого энтузиаста энергетики не покидали надежды на постройку недалеко от перспективного предприятия, в процветании которого Леонид Борисович не сомневался, собственного имения, где нашлось бы место для особняков не только для него лично, но и всех членов семьи и даже близких и особо надежных друзей[1859]. Вероятно, эти мечты не покидали Красина до конца жизни, ибо документы на земли в Изенгофе со сланцевыми залежами нашли у него в «секретном сейфе», который Леонид Борисович предусмотрительно завел в Стокгольме[1860].

Любовь Васильевна с дочерьми тем временем выехала в Швецию, а затем в Норвегию, где снимала виллу недалеко от Осло. 11 июля 1917 г. Красин писал жене: «Я, как и раньше, главную беду и опасность вижу в расстройстве транспорта, продовольственных затруднениях и в ужасающем падении производительности всякого почти труда. Всякий, не исключая интеллигентов, инженеров и пр. до министров включительно, делает 1/2, если не 1/3 против того, что он мог бы делать, не из-за лени, а из-за неорганизованности, неумения приспособиться к новым обстоятельствам, из-за этой атмосферы неуверенности, испуга, возбуждения, всеобщей сумятицы!»[1861] В конечном итоге выбор супруги остановился на Швеции, где Красин, как мы помним, установил широкие связи среди местных социал-демократов еще со времен подготовки работы IV съезда РСДРП[1862]. И с августа 1917 г. Любовь Васильевна основательно обустроилась в Стокгольме, куда ее из Осло перевез Красин. Что ж, это же не в ссылку в российскую провинциальную глушь ехать, куда она еще курсисткой практично не пожелала последовать за возлюбленным Ленечкой из столицы: зачем ей гонимый неудачник без гроша за душой. Своих мотивов она, впрочем, и тогда не скрывала, хотя и поясняла отказ необходимостью закончить собственное образование.

Любочка упорхнула в Лозаннский университет учиться медицине, поскольку в России это было для женщины сложнее. В конце декабря того памятного 1895 г., когда Красину по желанию полиции после трехмесячной отсидки пришлось сменить камеру воронежской тюрьмы на пасторали вологодской деревеньки, как ему объявили, годика этак на три, она написала гонимому царизмом Ленечке полное нежностей письмо с весьма интересной фразой в конце: «Захлебываюсь от жажды знаний и занятий». Но, похоже, Любочка захлебывалась совсем от другого: новой любви. Еще в Петербурге в ее жизни появился молодой языковед-индолог Дмитрий Кудрявский. И он так ярко и красочно рассказывал о таинственном Востоке, что она по уши в него влюбилась. А вскоре они и поженились. На следующий год в семье появился сын Володя[1863].

Следует признать, что Леонид Борисович стойко перенес и этот удар судьбы. Молодость оставалась при нем, а женским вниманием он, как мы знаем, никогда обделен не был. Да и Любочка не сплоховала. Ее супруг, ранее как-то равнодушный к политике, перековался и стал убежденным марксистом. Правда, ненадолго: его вера в идеи Маркса — Энгельса продлилась ровно столько, сколько существовал их брак. После расставания с Любой Дмитрий очень быстро охладел не только к бывшей жене, но и к марксизму. Такова проза жизни.

И вот наконец-то свершилось: власть у большевиков. Красину бы праздновать столь выстраданную им победу, ликовать. Однако настроение у Леонида Борисовича отнюдь не триумфаторское: с крушением старого режима ситуация в его материальном положении резко изменилась — прежние источники щедрого поступления средств внезапно иссякли.

Красин постоянно занят поиском денег для содержания семьи в Швеции. Его ум неустанно работает, анализируя происходящие изменения на предмет возможности извлечь выгоду из любого представившегося шанса. И неважно, что за окном 1917 г. и только что свершилась революция, о которой он так долго мечтал вместе с другими соратниками по партии. Насущный хлеб важнее.

А больше всего Леонида Борисовича в дни вооруженной борьбы большевиков с последними защитниками Временного правительства волнует… вино. Нет, не для того, чтобы скрасить свой быт и с удовольствием выпить за ужином. Его волнует, как вывезти вино из России на Запад, в Швецию, чтобы получить вожделенную иностранную валюту. В распоряжении Леонида Борисовича 60 тыс. литров вина: товара, надо отметить, тогда дефицитного. Но в условиях военного положения на его вывоз требуется специальный документ. Однако Красин находит выход: необходимость выполнения оборонного заказа. И кто посмеет отказать, когда на дворе война? «…Получить разрешение на вывоз было тоже нелегко, — пишет он 14 ноября 1917 г. жене, — и если я и добьюсь толку, то лишь через Сименса, под предлогом, что С[именсу] нужна валюта для расчета по военным заказам, а иначе как продажей вина валюты достать нельзя. Вин крепче 15 градусов к вывозу не разрешают, и, след[овательно], не удастся вывезти ни мадеры, ни портвейна, а лишь красн[ое] и бел[ое вино]»[1864]. В этом весь Красин — всегда найдет выход, особенно если на кону стоит личная выгода. Он и в дальнейшем не отказывается от мечты о распродаже содержимого царских винных подвалов, стремясь привлечь к ней своего доверенного Соломона.

Не остается в стороне от этих деловых инициатив и супруга. Так, жена подбрасывает идеи из Швеции, например, о закупке «цепей автомобильных». Заметьте, не «автомобильных цепей», как мы бы сказали в большинстве своем, а именно как в прейскуранте — «цепей автомобильных». Красин собирался предложить их военному ведомству. Но цена в 34 шведских кроны за изделие показалась дороговатой[1865]. Я не знаю, состоялась ли эта сделка. Возможно, и удалось ее реализовать. Замечу только, что на дворе ноябрь 1917 г. Все поют о разорванных цепях рабства и свободе, а Красин думает, кому бы эти цепи подороже продать!

Красин, еще не отучившийся мыслить категориями подлинного бизнесмена, обращает свой взор в ту сферу, которая представляется ему в этот момент наиболее перспективной, — банковское дело, ибо, по его глубокому убеждению, без денег не может существовать ни один режим. И здесь он видит выход в привлечении иностранного капитала, предпочитая действовать через понятных и близких ему по менталитету людей — иностранцев. Его захватывает проект создания банка, с которым носился тогда Ашберг. Он настолько доверял Ашбергу, что подумывал, как бы устроить к нему в банк сына от первого брака своей жены, Владимира. 1 декабря 1917 г. он пишет супруге: «Вот если будем открывать тут банк, тогда можно будет дать и ему какую-нибудь должность. Есть такой проект учреждения здесь „демократического банка“ для финансирования всяких муниципальных, кооперативных и прочих начинаний»[1866]. Обратите внимание на «будем», что, естественно, подразумевает — «мы будем», т. е. Красин и Ашберг. Но Ленин забодал этот проект.

Как утверждает сам Ашберг в воспоминаниях «Странствующий еврей с Гласбрюксгатан», он познакомился с Красиным еще в 1915 г., когда приехал в Петроград в попытке организовать для России заем у консорциума американских банков. «В „Русско-Азиатском банке“, — пишет Ашберг, — я впервые встретился с руководителем крупной фирмы „Сименс“ в России Леонидом Красиным, и скоро мы стали друзьями. Первые десять лет советской власти он играл в ней важную роль». Поверим Ашбергу, хотя никаких других подтверждений этому факту нет. Вновь Ашберг посетил Петроград весной 1917 г., когда побывал в редакции газеты «Правда». Скорее всего, тогда им и были установлены контакты с большевиками[1867].

В ноябре 1918 г. Ашберг вновь в Петрограде. И здесь он точно возобновил контакт с Красиным, а возможно, Красин сам вышел на него, видя в нем человека, который может решить его проблему. Очевидно одно: Красин, зная шведа еще по довоенной работе в банке, с большой степенью доверия относился к Ашбергу и был столь высокого мнения о его деловой чистоплотности, что не боялся использовать его как почтовый ящик. «Пошлю его [письмо] через Ашберга. Он, вероятно, знает ваш адрес и, как европеец, не захалатит письма, как это может случиться в посольстве»[1868]. Имеется в виду, советском.

Ну, а шведское посольство в России всячески продвигало интересы Ашберга, фактически создавая для него классические условия для ведения вербовочной работы среди советских служащих. 16 декабря 1918 г. Красин пишет жене «относительно хлопот» по поводу выезда в Стокгольм: «Прошение в шведское консульство я уже подал, и они-то мне и посоветовали просить содействия у Ашберга и Линдброма для вящего ускорения дела»[1869].

Сам Ашберг не скрывал, что действовал в России в тесном контакте с посольством Швеции, согласовывая свои поступки лично с послом, а был им генерал Брэндстрём[1870] — «человек старой военной закалки, поклонник Германии и германского милитаризма». Итак, продолжим: «Я всегда держал генерала Брэндстрёма в курсе всех моих дел в России, моих переговоров с царским правительством. Он проявлял к этому большой интерес, был внимателен ко мне и доброжелателен». Напомню, это не мои слова, а самого Ашберга. Так вот, этот Брэндстрём, продолжаю цитировать Ашберга, «не любил Россию и презирал коррумпированную российскую власть. Не одобрил он и русскую революцию, так как считал ее руководителей бунтовщиками и авантюристами».

Под стать отцу была и его дочь Эльса[1871], которая, чему уж тут удивляться, также преклонялась перед Германией. В 1915 г., пройдя подготовку в русском Красном Кресте, она стала сестрой милосердия и вызвалась ухаживать за пленными немцами в Сибири. Что ж, они называли ее «сибирским ангелом», возможно, заслуженно. И когда она, выйдя замуж за немца-профессора, поселилась в Германии, то Гитлер вскоре после прихода к власти предложил ей возглавить германский Красный Крест. К чести Эльсы, она отказалась и была вынуждена вместе с мужем уехать в США.

Так мог ли такой «человек старой военной закалки» остаться в стороне и не поделиться информацией со старыми друзьями в Берлине? Полагаю, ответ вам ясен. И такой вот «дипломат» решал судьбу Красина.

Не менее актуальным для Красина являлся вопрос, как переслать семье за границу имеющиеся в его распоряжении средства. Надо признать, это было непросто, учитывая соответствующие запросы его супруги, которая по-прежнему проживала с детьми в Стокгольме на «прекрасной вилле»[1872]. Вероятно, именно необходимость получения гарантированного источника высокого постоянного дохода отчасти явилась причиной того, что Красин согласился позабыть прежние разногласия и обиды на вождей партии и вновь примкнуть к большевикам. Хотя очевидно, что пошел он на это с явной неохотой. При этом Красин даже имел неосторожность в своем ближнем окружении, отказываясь легко забыть прошлое, не скрывать своего критического отношения к Самому вождю революции. «Фанатик-то он фанатик, а видит ясно, куда мы залезли, — говорил о Ленине Красин, относившийся к октябрьской верхушке большевиков тоже с нескрываемым презрением»[1873].

Для Ленина и его соратников возвращение Красина в партийный строй имело важное значение как фактор привлечения на свою сторону неангажированных высококвалифицированных специалистов прежнего режима, многие из которых в студенческие годы в той или иной форме переболели социал-демократической лихорадкой. «Большое влияние оказывал Красин на круги интеллигенции за пределами коммунистической партии, — отмечает хорошо знавший Леонида Борисовича Семен Либерман. — Он сделался центром притяжения для тех инженеров и экономистов, которые некогда, в молодости, сочувствовали большевистскому течению. Но впоследствии от него отошли. Им гораздо легче было сойтись с Красиным, чем с Троцким или Лениным»[1874].

Сам же Красин принял это решение после длительных колебаний: он долго присматривался — чья возьмет? Явно очень боялся прогадать. 8 декабря 1917 г. Красин пишет жене: «Опасения твои, милый мой друг, что я так с бухты-барахты присоединюсь к б[ольшеви]кам, совершенно неосновательны. Я с самого начала заявил им, что во многом не разделяю их принципиальной точки зрения, тактику считаю самоубийственной… Ты знаешь, что я всю революцию сидел спокойно в стороне, ибо от моего участия в том периоде не много прибавилось бы и у меня не было сознания обязательности лично для меня этой работы»[1875]. Только в достаточной степени убедившись в стабильности нового режима, Красин решился на этот шаг окончательно, поскольку прежде сотрудничал с Лениным избирательно, откликаясь на некоторые обращения последнего.

Как изменились взгляды Красина на ситуацию в стране, достаточно хорошо видно из другого письма к супруге, которое он написал ровно через год после предыдущего — 16 декабря 1918 г.: «Б[ольшевики] твердо держат власть в своих руках, проводят энергично множество важных и иногда нужных реформ, а в результате получаются одни черепки. Совершенно как обезьяна в посудной лавке. И грех, и смех. Греха, впрочем, больше, так как разрушаются последние остатки экономического и производственного аппарата, и возможности бороться с разрухой суживаются до минимума»[1876].

При этом Красин не отказывается от идеи найти для проживания семьи более комфортное место, чем Швеция, власти которой не очень жаловали Леонида Борисовича. Ему рассказали, что его супругу «так преследуют антантовские шпики, что она даже в город не решается выезжать». Красин решает действовать через Ашберга, который и ранее помогал ему улаживать дела в Швеции. Он пишет жене 22 мая 1919 г.: «Неужели через того же Брунстрема [Брэндстрёма?] или Ашберга нельзя было бы добиться прекращения этого свинства, с которым мы достаточно уже имели дела еще в царские времена. Сан-Совер[1877] мне тоже клялся и божился навести в этом отношении порядок»[1878].

Самым безопасным, пусть и не самым сытым, местом выглядела Германия, где, как писал Красин, «знакомых у меня теперь 1/2 Берлина во всех сферах»[1879]. Это его намерение не было секретом для его контактов среди иностранцев. Свое содействие в решении вопросов въезда в Германию в случае необходимости предлагали «старик Сименс»[1880], с которым Красин неоднократно встречался в Берлине в мае — июне 1918 г., и немецкий посол в Дании граф Ранцау[1881], ставший вскоре министром иностранных дел. Последний обещал Красину организовать переезд семьи в Данию (через Ранцау, «если уж очень голодно будет в Швеции… я вас всегда сумею перетащить в Данию»). И Леонид Борисович тут же начал активно действовать в этом направлении, дав поручение подобрать в Копенгагене квартиру в 4–5 комнат с удобствами и договорившись с Воровским о выдаче жене паспорта дипломатического курьера в Данию, если она, паче чаяния, пожелает предварительно посмотреть квартиру. Снимать эту квартиру по деньгам представляется ему вполне посильным, да и жизнь там в смысле продовольствия куда как вольготней, а цены ниже на 20–30 %. К тому же и французская школа для девочек имеется[1882].

В Москве Красин получает (ведь теперь он совслужащий) 4 000 руб. в месяц. Три тысячи из них переводит жене. «…Этого мне хватит вполне, принимая сравнительно льготные цены на квартиры и в наших столовых. Четыре тысячи в месяц — это в советской республике почти невиданная сумма». Однако постоянно предупреждает жену: «Но все же, миланчик, с деньгами будь поосторожнее, неизвестно еще, что всех нас ждет впереди»[1883].

И хотя поначалу финансовые дела у деятелей нового режима вроде бы обстоят неплохо, но червь неуверенности в завтрашнем дне подтачивает моральный дух пламенного революционера. «Посылаю тебе, миланчик, бумагу комиссара финансов о выплате тебе денег с 15 августа по 3 тысячи рублей в месяц, — пишет он супруге 24 октября 1918 г. — Значит, за август — 1500, за сентябрь — 3 тысячи и за октябрь — 3 тысячи. Должны, судя по тексту письма, выплатить по казенному курсу [выделено мною. — С. Т.], то есть около 7500 × 2 = 15 000 крон. Это было бы неплохо. Только в скором времени хотят Воровского и всех заграничников сократить, и не будут считать крону по 52 коп., тогда и твои 3000 рублей сморщатся, вероятно, до 3000 крон»[1884].

Здесь обращает на себя внимание любопытная деталь, а именно — «выплатить по казенному курсу», т. е., как мы сказали бы сегодня, по официальному курсу, который, смею предположить, мог значительно отличаться от реального рыночного курса рубля. Совершенно очевидно, что речь идет о возможности за счет государственной казны получить куда как более значительную сумму в иностранной валюте, чем стоил тогда рубль. Понятно, что подобная привилегия могла быть доступна исключительно представителям высших органов государственной власти новой, послереволюционной России, где социальная справедливость и равенство были главными ценностями всей политической системы, на словах, разумеется.

Довольно много места в личной переписке Красина занимают описания условий жизни в России, положения со снабжением и цен на продовольствие, дрова, предметы первой необходимости («чай стоит сейчас 800 руб., сахар 200 руб. за фунт, но и за эту цену не всегда можно их иметь»). Он несколько раз указывает размеры средств, необходимых, по его мнению, для нормального существования в Москве, подчеркивая, что таких огромных денег совершенно невозможно получить: «Жить здесь при теперешней голодовке сколько-нибудь сносно — надо не меньше 30 000 в месяц, да и тут нельзя поручиться, что в доме не лопнут трубы и весь дом не замерзнет, как и было в минувшую зиму со многими»[1885].

Красин, располагая значительными денежными ресурсами, был явно не прочь воспользоваться трудностями бывших богатых людей в России, скупая у них атрибуты «былой роскоши». Так, передавая жене с известным нам И. Э. Гуковским[1886], выезжавшим в Ревель, «хорошее котиковое пальто» и «палантин, которым, надеюсь, останетесь довольны»[1887] (допускаю, он все же купил их у «бывших», а не получил через склад реквизированных вещей), Леонид Борисович не испытывал мук совести. Через Гуковского, пользовавшегося доверием Красина, шла переписка и в дальнейшем. Он же, напомню, занимался поиском частной квартиры для Красина, который хотел иметь место, где бы он мог быть абсолютно свободен «от каких-то посещений». Хотя скорее, могу предположить, имел бы возможность встречаться, с кем пожелает, вдали от любопытных глаз. Еще одним звеном в цепочке связей Красина с семьей служил Ян Берзин.

Следует отметить, что у Красина было очень много общего в прошлом с Гуковским, особенно в том, что касается страсти к частному предпринимательству. Возможно, именно поэтому они поначалу хорошо понимали друг друга. Гуковский в юности увлекался революционными идеями, но эта романтика ему быстро наскучила, он отошел от подпольной деятельности, всецело отдался стремлению к личному обогащению и, надо сказать, на этом поприще весьма преуспел. Вскоре ему удалось занять пост директора Бакинско-Астраханского нефтепромышленного и транспортного акционерного общества, а в 1914 г. и основать в Санкт-Петербурге собственную фирму «И. Э. Гуковский». Он установил тесные деловые связи с А. И. Манташевым, являвшимся доверенным лицом Ротшильдов в России[1888]. Этот факт представляется мне настолько важным, что я позволю себе подробнее на нем остановиться. Сегодня имя знаменитого в свое время «нефтяного короля» несколько подзабыто, и если кому-то оно и покажется знакомым, так это москвичам, которые уж наверняка хоть раз да слышали о знаменитой «конюшне Манташева» в районе Беговой поблизости от Московского ипподрома. Однако будет не совсем точно увязывать ее появление с Александром Ивановичем, поскольку построена она уже по заказу его сына Левона, заядлого любителя лошадей и вообще прожигателя жизни. Но в свое время имя Манташева гремело на всю Россию. Принадлежащие ему танкеры везли российскую нефть в Японию, Индию, Китай. А Нефтепромышленное и торговое общество «А. И. Манташев и К°» в 1904 г. по объемам добычи бакинской нефти уступало только фирме «Братья Нобель» и Каспийско-Черноморскому нефтепромышленному и торговому обществу братьев Ротшильд.

Вполне логично, что хорошо разбиравшийся с дореволюционных времен в бухгалтерском учете Гуковский, имея опыт работы маклером на бирже в Баку, не мог пройти мимо тех возможностей, которые предоставляли галопирующая инфляция в России и бесконтрольный доступ к крупным суммам в иностранной валюте и главное — золоту.

Не вдаваясь в детали, отмечу, что в итоге Гуковский был обвинен в растратах и снят с постов наркома финансов и руководителя Нефтяного комиссариата. Но это не помешало ему в итоге занять должность полпреда РСФСР в Эстонии. Здесь и расцвели буйно все «таланты» его авантюрной натуры. После загадочной смерти Гуковского по возвращении в Россию выяснилось, что у него имелись депозиты на крупные суммы в эстонских банках. Литвинов, сменивший в Ревеле Соломона, пытался получить эти деньги, но безуспешно[1889].

Красин активно привлекает к решению своих личных вопросов многочисленных знакомых из числа влиятельных иностранцев. Неоднократно указывает на якобы имеющиеся финансовые обязательства перед ним зарубежных партнеров по дореволюционному бизнесу, ожидая получения от них денег в определенные сроки.

Уезжая из Стокгольма в Германию, Красин оставил жене «опись», как он сам называл этот документ, где подробно указал, кто и сколько ему должен и какие средства причитаются ему из различных источников. Опись хранилась в личном сейфе жены. Он также заранее подготовил расписки в получении денег на различные суммы, чтобы выдавать их людям, передававшим средства его супруге[1890]. Следует отметить, что все письма Красина переполнены замечаниями о тех, через кого он передавал средства для семьи из России. Часто это были иностранцы. Соотечественников, за редким исключением, Леонид Борисович особо не жаловал. Красин очень много и подобно пишет о способах обмена валют, курсе, предостерегает жену от ошибок, которые та могла бы допустить, производя обмен, рекомендует держать деньги по возможности «в первоначальной американской валюте»[1891].

Однако, несмотря на все усилия Красина, его супруга начинает капризничать, и проявляется это в первую очередь в вопросе денег. Любовь Васильевна, не стесняясь, заявляет посланным от Красина людям «о денежных затруднениях», чем приводит мужа в крайнее недоумение: «Мне казалось, что оставленного Вацлавом Вацлавовичем [Воровским] должно было хватить не менее как на 8–10 месяцев. Не понимаю, в чем тут дело»[1892].

В итоге Красин вынужден напомнить жене, что она может требовать денег с адвоката Хельберга (Helberg), полуофициального торгового представителя РСФСР в Дании. Помимо всего прочего, Хельберг частным образом вел личные денежные дела Красина, в том числе организованные им по неформальным каналам поставки российского льна. «Средства у него должны быть независимо ни от каких продаж льна и проч.», — инструктирует он супругу. Настраивая ее на жесткий подход к «выбиванию своего», Леонид Борисович напоминает, что адвокат должен выплачивать ей начиная с 1 января 1920 г. «еще на полгода в том же размере». И далее делает приписку: «Вопрос, как и где держать деньги, обсуди и посоветуйся с добросовестными и знающими людьми. Я боюсь, как бы из-за какого-нибудь произвольного распоряжения ты вдруг не осталась там без средств. Эти подлецы ведь никакими средствами не брезгуют! Денег тебе должны выдать около 34 000 крон»[1893]. Трудно сказать, кого Красин подразумевал под «этими подлецами», вероятно, не очень надежных деловых партнеров. Но тут важно другое. Представьте себе, как это выглядит с точки зрения нашего времени, если принять во внимание, что это пишет о своих частных денежных делах не какой-нибудь рядовой торговец, а человек, занимающий важнейший государственный пост, — министр!

Соломон, близкий и, похоже, единственный, если так можно сказать, друг Красина, был посвящен в его семейные, в том числе и финансовые, проблемы, имел возможность за долгие годы знакомства хорошо изучить характер и запросы избранницы Леонида Борисовича. Да и сам Красин в моменты нечастых откровений порой отчасти приоткрывал перед ним занавес внутрисемейных трений, похоже, весьма его раздражавших. «Он часто говорил, — вспоминает Соломон, — что его жена — человек совершенно непрактичный, не приспособленный к жизни, не знающий ее и глядящий на жизнь сквозь розовые очки своего прекраснодушия и идеализма… Правда, такой взгляд на его жену не соответствовал действительности… Передо мной предстал образ уже немолодой, но усиленно молодящейся женщины, не только определенно практической, но и мелочно расчетливой, себе на уме, прячущей под личиной так не идущей ей институтской внешности и непонимания дел житейских обыкновенные жадность и скопидомство, и даже самую мелочную скупость. Однако сущность эту она не проявляла ни по отношению к себе, ни к детям, на которых, наоборот, ничего не жалела, воспитывая в них стремление к „шику“ и роскоши»[1894].

Как видим, и Соломон, и Красин вполне сходятся в том, что Любовь Васильевна была не прочь потрясти тугую мошну супруга. Но они абсолютно расходятся в толковании причин такого поведения Любови Васильевны. Леонид Борисович, ослепленный привязанностью к жене, предпочитает сводить все проблемы к ее непрактичности, тогда как Георгий Александрович усматривает в качестве основного мотива ее легкомысленной расточительности лживость и всепоглощающую алчность.

Мне сложно сказать, действительно ли жене Красина не хватало получаемых от мужа средств или это такая форма изощренной мести, чтобы лишить его душевного равновесия на фоне доходящих до нее известий о его вольной холостяцкой жизни в России. Либо супруга, как дама весьма опытная и пережившая два развода, подумывала над тем, как создать «подушку безопасности» на будущее, если Красин в силу необходимости содержать любовниц не сможет обеспечивать привычный для нее уровень жизни за границей. А пока семья регулярно отдыхает в Италии или в Виши во Франции — на самых дорогих курортах.

Но со временем все становится очевидным: Красину начинают слишком дорого обходиться интрижки на стороне. Сколько еще он способен вытянуть ситуацию финансово, когда ему приходится содержать нескольких женщин одновременно? Однозначного ответа на этот вопрос нет. И Любовь Васильевну начинают терзать главные сомнения: а продолжится ли денежный поток от Красина и не слишком ли много он расходует на свои новые увлечения? «Милая маманичка. Получил твои письма уже по отходе поезда из Берлина. Очень жалею, что ты там беспокоишься по этому поводу: я думал, что мы с тобой поцеловались и я тебе искренне от всего сердца сказал, что минутное возбуждение мое прошло, ты уже перестанешь об этом думать и тревожиться. Не надо, миленький мой, ей-богу, не надо. — стремится он всячески погасить непреходящую тревогу жены. — Ну, а что касается твоего вопроса, то я тебя заверяю и на сей день, и на будущие времена, тебе нечего опасаться, чтобы хоть самая малая крупица, которая принадлежит тебе или детям, могла бы найти какое-нибудь другое употребление. Я не могу сейчас об этом всем писать подробнее, но прошу тебя учесть только что сказанное и твердо в это верить»[1895].

Но Любовь Васильевну так просто не проведешь. За годы совместной жизни с Леонидом Борисовичем она «твердо» усвоила: верить Красину на слово в вопросах денег и женщин нельзя. А последние события ее в этом только еще сильнее убедили.

Красин оказался в своего рода западне: он приучил жену сорить деньгами, а детей — не знать отказа ни в чем. И вот теперь вопрос денег встает особенно остро. Он не мог уже обеспечивать все возрастающие денежные запросы заграничной семьи: «Меня очень мало тревожит, что все поправки и пр. по долгу идут на мой счет. Никакого у меня своего счета нет, а будет ли это по счету Аркоса или Делегации — не все ли в конце концов равно: я ведь даже не коплю и беру у Республики лишь то, что проживаю, и, если по соображениям представительским приходится тратить больше, надо платить, а из какой статьи — разница небольшая. Мне недавно Кл[ассон] писал, что по долгу расходы за два м[есяца] свыше 135 фунтов стерлингов, я ему ответил, что надо расходы оплачивать и что я напишу тебе, с другой стороны, чтобы от всяких лишних расходов и затрат воздерживаться. Верно ли, что вы там завели-таки какой-то небольшой автомобиль? Если это так, меня это очень огорчит, абсолютно это ненужная, бестактная и лично мне могущая быть очень неприятная выдумка. Прошу ее безотлагательно ликвидировать. Надо же, в самом деле, считаться с особенностью и моего положения и не подвергать меня нареканиям, и вовсе не способствующим ни моей работе, ни чему другому»[1896]. Сам Леонид Борисович, к слову, обожал роскошные авто. В 1923 г. у него появилась новая «испано-суиза», конфискованная, как водится, у какого-то буржуя. Но это Красина совсем не смущало, да и почему такая мелочь должна беспокоить бескомпромиссного борца за всеобщую социальную справедливость?

Что Красин «был человек довольно мало разборчивый в своих знакомствах и связях и легко относившийся к вопросам отчетности»[1897], отмечали многие близко знавшие его люди, в частности Крестинский. А насколько легко — мы уже имели возможность разобраться.

Безусловно, в своем стремлении к комфорту и сытости Красин не представлял исключения. Подобных любителей красивой жизни среди верхушки большевиков было предостаточно (те же, кто не мог себе ее позволить, им откровенно завидовали). Они сидели, «замкнувшись, в комфортабельных квартирах и кабинетах, среди наворованных ценностей… покачивали свои ожиревшие тела на мягких рессорах дорогих автомобилей и салон-вагонов; наслаждались, как могли, среди общей нищеты и разрухи жизнью и властью»[1898]. Конечно, Красина нельзя отнести к людям с избыточным весом, это, скорее, о Зиновьеве. А так все остальное в целом верно. Я же привел эту цитату потому, что автор данного пассажа, уже встречавшийся нам С. В. Дмитриевский — сам еще тот проходимец — занимал пост управляющего делами НКПС, т. е. являлся советским чиновником, по должности обязанным обеспечивать быт и снабжение всем необходимым первого лица своего ведомства. Ему ли не знать вкусов и прихотей босса, даже если тот перешел к тому времени в другое ведомство? Слава-то осталась… Между тем поговаривали, что Дмитриевский появился в своем кресле не просто так, а с ведома Дзержинского. Так это или нет, но Дмитриевский, служа в НКПС, о себе тоже не забывал: жил в отдельном особняке, разъезжал на служебном авто, имел лошадей и предостаточно продовольствия.

И все же признаем, что все основания для досады на расточительность Любови Васильевны у Красина были. Дело в том, что теперь на него давил груз ответственности и за новую семью, а его параллельная супруга проявляла все больше настойчивости, требуя забрать ее с дочкой из Петрограда в столицу. Понятно, в такой ситуации даже для аркосовской кассы содержание двух семейств Леонида Борисовича становилось заметной нагрузкой, если не непосильной ношей.

Следует отметить, что привыкшая к роскошной жизни супруга Красина не обладала таким качеством образцовой хозяйки, как бережливость, скорее наоборот: любая прихоть ее или дочерей удовлетворялась практически мгновенно, без учета текущего финансового положения семьи и какого-либо беспокойства о будущем. Но прежний подход, возведенный Красиным в принцип: я «беру у Республики лишь то, что проживаю», — становится потенциально опасным для него лично. И он не может больше игнорировать эти перемены. Красин вновь и вновь настоятельно советует супруге «избавиться от большого трена», т. е. жизни на широкую ногу (фр. grand train). А детям — «перейти на более скромное положение»[1899]. Но его уговоры и увещевания, порой уже больше похожие на мольбы, остаются гласом вопиющего в пустыне. Никто не хочет хотя бы попытаться отказаться от столь приятной неги роскоши.

Красина явно беспокоят слухи о наличии у него значительного состояния. Особенно усердствуют «белогвардейские» газеты, подавая его как «чуть ли не богатейшего человека Европы»[1900]. Насколько отвечали действительности эти слухи? Мне трудно сказать, но совершенно очевидно, что активное сотрудничество Красина и Ллойд-Джорджа ко взаимной выгоде в финансовой сфере не могло пройти совершенно не замеченным квалифицированными специалистами банковского дела, каких было немало среди русских эмигрантов. Взять того же Барка или Давыдова. Вряд ли Петра Львовича оставило равнодушным появление нового делового партнера у патрона. Хотя какой он Ллойд-Джорджу партнер? Так, прислуга-приживалка…

Конечно, Барк не мог открыто выступить против такого поворота фортуны, но, вполне вероятно, испытывал определенный дискомфорт и ревность по этому поводу. Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что только с 1 января по 15 мая 1921 г. НКВТ выданы, согласно секретной справке НКФ, 1,058 млн соверенов, «причем назначение [этих денег] неизвестно»[1901]. А это чистая золотая монета, самая что ни на есть ликвидная наличность. Не будем забывать, именно Красин на тот момент возглавлял НКВТ и находился на пике власти и влияния, фактически бесконтрольно распоряжаясь валютными средствами. Причем в данном случае речь шла об английской золотой монете, совершенно обезличенной, которая могла свободно быть пущена в обращение практически в любой стране мира. Отследить источники ее происхождения и поступления было невозможно. Ведь на ней, в отличие от банкнот, нет даже серийных номеров. Не требовались ни аффинаж, ни клеймение.

И уж как-то не совсем вписывается в озабоченность «живущего на зарплату» и вечно озадаченного поиском денег Красина записка, подготовленная в аппарате Политбюро ЦК партии. Согласно этой бумаге, никем, кстати, не подписанной, по состоянию на 18 октября 1920 г., т. е. примерно в те же сроки, когда он писал вышеприведенные письма жене, Красину «отпущено» из доставшегося большевикам царского фонда 3 пуда золота в слитках, да еще и драгоценных камней на 51,886 млн рублей[1902]. Когда именно он получил указанные ценности и как распорядился этими средствами — загадка и по сей день.

Погоня за обладанием иностранной валютой поглощает Красина всецело. 9 апреля 1922 г. он пишет жене: «Вообще же в Москве положение много легче и лучше этой зимой, чем в прошлые годы, особенно у кого есть хоть какая-либо зацепка в виде иностранной валюты. Торговля идет вовсю, и за хорошие деньги можно все достать. Правда, курс советского рубля падает стремительно, и обывателю, живущему на жалование, приходится ежемесячно вопить о прибавках и всякими правдами и неправдами подрабатывать как-либо на стороне»[1903]. Да и сам Красин стал оказывать помощь детям супруги от предыдущих браков в английских фунтах стерлингов. Так, он, помимо дорогой зимней одежды, дает ее сыну Андрею[1904] 50 фунтов. Сумма, скажем прямо, по тем временам огромная: лейтенант британского Королевского флота получал тогда оклад в лучшем случае в 20–25 фунтов в месяц. Красин также договаривается об иностранных визах для Андрея, чтобы тот мог приехать в Италию и даже в Лондон повидаться с матерью.

Надо сказать, когда читаешь переписку с Миклашевской, то невольно ловишь себя на мысли: когда же возникнет вопрос о деньгах? Но его нет. Полная противоположность переписке с Любовью Васильевной, где все вертится вокруг денег. Правда, до поры до времени…

Вполне возможно, Красин в итоге решил сконцентрировать все нити управления личным достоянием у себя, лишив Любовь Васильевну доступа к деньгам в шведских банках. Об этом рассказывает Штоль, относя это событие к 1924 г., ведь он был посвящен в финансовые дела Красина (через него шли переводы семье)[1905], хранил ключи от банковского сейфа и, по его словам, даже оплачивал его аренду. Штоль наблюдал, как Красина клала в сейф тяжелые свертки весом по несколько килограммов, которые, по его мнению, могли содержать золотые слитки и монету[1906].

Надо отметить, в последние два года жизни Красин активно пытается собрать воедино все свои деньги. Очевидно, что он человек далеко не бедный. Например, Леонид Борисович точно не помнил, сколько у него хранилось денег в железном шкафу в посольстве в Париже: 700 или 1000 ф. ст. «плюс немного червонцев и серебра». Даже сумма разницы в 300 ф. ст. сама по себе запредельная[1907]. Мне трудно точно установить, какой Красин получал оклад в иностранной валюте, но, зная систему оплаты в советских загранучреждениях, могу предположить, что он мог максимум на 30–35 % превышать должностной оклад советника постпредства — дипломата достаточно высокого ранга. Так вот, оклад бежавшего на Запад в 1928 г. советника постпредства Григория Зиновьевича Беседовского[1908] равнялся 225 долл. США в месяц или примерно 47 ф. ст. Что касается заработка служащих в СССР, то зарплата министра составляла 210 золотых рублей в месяц. Самый большой, персональный, оклад был установлен для начальника Валютного управления Наркомфина: на март 1923 г. — 310 золотых рублей в месяц[1909]. Делим на 10, выходит — 21 и 31 ф. ст. Скажем прямо, негусто.

А каково приходилось тогда простым советским гражданам, пусть и крупным ученым, специалистам, но не занимавшим важных государственных постов? Приведу только один пример, правда, относящийся к более позднему периоду, когда, будем объективны, жизнь в стране в целом улучшилась. Я всегда с большим интересом относился к судьбе нашего известнейшего и умнейшего, судя по его воспоминаниям, академика-судостроителя А. Н. Крылова[1910], чье имя и по сей день носит знаменитый институт в Санкт-Петербурге. Вот выдержка из письма Алексея Николаевича своей дочери — кстати, супруге другого нашего выдающегося ученого-физика Петра Леонидовича Капицы[1911], которая в то время проживала с мужем за границей. «Милая Аня[1912], — пишет академик, выполняющий важнейшие оборонные заказы для страны, — сегодня получил посылку кофе, — спасибо, но ты сделала ошибку. Я тебе писал, что надо посылать не более двух килограммов, т. е. четырех английских фунтов, ты же насыпала в жестянку 2 кг 600 г, поэтому за 2 кг взяли пошлину 5 руб., а за 600 г избыточных — по 2 р. 50 к. за 100 г, т. е. 15 руб. Имей это в виду, и если что попрошу прислать и укажу норму, то надо ее соблюдать точно»[1913].

Так что для советского человека, даже хорошо обеспеченного, 15 рублей, а это 1 фунт стерлингов 10 шиллингов, уже считались приличной суммой. А вот для Леонида Борисовича… Предположим, оклад Красина составлял 65–70 ф. ст. Конечно, у него могли быть персональные надбавки, но вряд ли они превышали размер должностного оклада посла. Именно по этой причине рискну предположить, что забыть о сумме в 300 ф. ст., т. е. разнице, о которой упоминает Красин, мог только очень богатый человек, имеющий множество источников дохода, так много, что он просто не в силах достоверно помнить, сколько денег у него лежит в кубышке в тот или иной момент времени. Это как рачительная белка, которая в сезон урожая прячет орешки «про запас», на трудные голодные зимние времена, а потом забывает места своих тайничков. А зная о трепетном отношении Леонида Борисовича к деньгам, а также о его постоянных трениях с супругой по поводу ее непомерных расходов, не могу исключить, что Красин имел в то время мощный приток денег. Обеспечить такой приток в состоянии только один надежный источник — золото.

Полагаю, вряд ли Красин, живи он на одну зарплату (нет, это не проклятие из известного советского анекдота), забыл бы, сколько у него там сотен фунтов стерлингов случайно завалялось в сейфе.

Но в какой-то момент, по-видимому, произошел сбой в возможностях Красина в полном объеме пользоваться тем, что ему неофициально принадлежало. Что-то могло, например, случиться с человеком, который выполнял функцию непосредственного личного доверенного Красина в цепочке стабильного поступления денег. Вряд ли Красин мог иметь счета в банках на значительные суммы непосредственно на свое имя — риск провала и утечки информации в таком случае был бы слишком велик. А Леонид Борисович, как опытный подпольщик, прекрасно знавший требования конспирации и основополагающие принципы нелегальной работы, никогда бы на это не пошел.

Именно тогда встал вопрос о дальнейшей судьбе Миклашевской с дочерью. Ну, а Тамара Владимировна все более переживает за переезд в Москву, квартиру, которую ей с дочкой все никак не удается «выбить», за служебный автомобиль Красина, которым она привыкла пользоваться, пока ее покровитель работал в столице и за границей. Леонид Борисович обещает, извиняется, разъясняет, что с машиной надо быть осторожнее, чтобы не пошли разговоры да пересуды. Вполне вероятно, что Красин заботится о ней по-другому: обеспечивает трудоустройство, должности, продвигает по карьерной лестнице в НКВТ. Надо признать, Тамара Владимировна человек деятельный и трудящийся, в отличие от первой супруги Красина.

Но вдруг во второй половине 1926 г. ситуация меняется. Миклашевская тоже начинает просить денег. Что же произошло? Вполне допускаю, что она, поскольку Красин очень подробно описывает ей свое состояние здоровья, осознала: скоро можно лишиться покровителя, который обеспечивал ей и дочери вполне комфортное существование, — и, по-видимому, заволновалась. Да и вся эта история с Квятковским, которого обвиняют в многочисленных финансовых злоупотреблениях, не добавляет ей спокойствия, ведь именно на «Аркосе» во многом держалось материальное благополучие клана Красина. По крайней мере, та видимая часть, которая была Тамаре Владимировне известна. К тому же комиссариат, где по-прежнему работала Миклашевская, возглавил Каменев, который, как мы хорошо понимаем, не мог испытывать большой любви к супруге столь ловко обошедшего его когда-то на повороте соперника. Тамару явно напугало нескрываемое намерение Льва Борисовича затеять весьма модную тогда в СССР процедуру «чистки» вверенного ему партией ведомства. «Аппарат наркомата находится в полном разложении», — нимало не стесняясь отписал он в Политбюро ЦК ВКП(б), едва ознакомившись с делами. Что тогда понимали под «разложением», определить несложно: да что угодно, что не понравилось новому начальнику или особо ретивым активистам. Случай Тамары Владимировны подходил для таких целей как нельзя лучше. При этом, конечно, Каменев в своей «телеге» (да, тогда это выражение тоже существовало) не забыл упомянуть предшественников по должности — Красина, «который сегодня уезжает в Англию», и Шейнмана, назначенного в Госбанк[1914]. Чтобы там, «наверху», сразу поняли, с кого партии следует спросить за этот провал.

Ясно одно: звенящий пленяющим слух перезвоном монет ручеек из золотых пещер Алибабы-Красина заметно ослабевает: «…Посылаю вам пока 150 долларов. Напиши мне, миленький, хватит ли тебе этого пока, и, если тебе не очень трудно, сообщи мне тоже, какие расходы ты ожидаешь в ноябре. Ты меня извини, что я об этом спрашиваю, но мне удобнее и легче приготовить заблаговременно чисто технически. А вообще ты на этот счет не беспокойся, справимся с текущими всеми расходами»[1915].

Это письмо Миклашевской Красин подписал 23 октября 1926 г., т. е. всего за месяц до своей кончины. Так что с ноябрьскими расходами Тамаре Владимировне придется справляться уже самостоятельно. Вполне вероятно, Любовь Васильевна настолько окружила супруга своей трогательной заботой, что по факту лишила возможности свободно распоряжаться собственными накоплениями. Поэтому-то и иссяк родничок финансовой подпитки молодой жены, ну, или второй семьи.

Что же касается вышеупомянутых 150 долларов, то позволю себе высказать некоторое предположение. Эту скромную сумму Леонид Борисович, возможно, «перехватил» у своего хорошего друга Укварта, когда ему удалось ненадолго ускользнуть из-под бдительного ока супруги под предлогом важной деловой встречи. Это произошло 15 октября 1926 г. при посещении Красиным управляющего Банком Англии Монтегю Нормана, о чем я уже упоминал. Тогда-то Укварт и оказал Красину «дружескую услугу». И это нормально: в такой важной просьбе на столь понятные нужды ни один порядочный мужчина другому не откажет.

Красин умер в ночь на 24 ноября 1926 г. на 57-м году жизни. Диагноз — злокачественное малокровие.

На этом вроде бы можно поставить точку. Но я не могу сделать этого по одной причине.

12 мая 1927 г. на торгпредство СССР в Лондоне и столь дорогой сердцу Красина «Аркос» был совершен полицейский налет. Проведен обыск, изъяты секретные и шифрованные материалы, а также сами шифры и коды. 27 мая 1927 г. британское правительство разорвало дипломатические отношения с СССР. Уже на следующий день Политбюро ЦК приняло решение «привести в порядок финансовые операции Госбанка по обслуживанию революционного движения в других странах с точки зрения максимальной конспирации [выделено мною. — С. Т.]». Всем полпредам дали строжайшее указание в течение 4 дней «немедленно уничтожить все секретные материалы, не являющиеся абсолютно необходимыми для текущей работы», включая те, что имели отношение к резидентурам разведки Красной армии, ГПУ и Коминтерна. Всем учреждениям запретили использовать коды и шифры для неторговых целей[1916].

Посольство и торгпредство было решено закрыть, но Моснарбанк Политбюро ЦК велело сохранить в Лондоне любой ценой, хотя и позволило перевести в Москву все средства, кроме сумм, крайне необходимых для работы. Ситуация обострилась настолько, что председателю Госбанка СССР Шейнману поручили срочно проработать возможность использования для операций за рубежом, в том числе и неофициальных, других валют вместо английского фунта стерлингов, а дело организовать так, чтобы «получателями числились бы другие кредитные учреждения или иные учреждения, помимо Государственного банка». Предполагалось до минимума сократить переводы средств через банки, а передавать наличные «с оказией». Фунтами дозволялось рассчитываться только при проведении официальных операций или, как писали в секретных документах, «исключительно для абсолютно легальных целей». Госбанку надлежало организовать регистрацию всех «проходящих у них английских фунтов». К этой работе могли допускаться исключительно проверенные сотрудники и только члены партии[1917]. Главная задача состояла в том, чтобы, говоря языком партийных документов, «не дать врагам лишнего повода утверждать о переплетении Советской власти с Коминтерном»[1918].

Как видим, задачи перед руководителем Государственного банка СССР были поставлены сверхсерьезные. А вот тут-то и обнаружилось слабое звено. Шейнман стал упорно добиваться от Политбюро разрешения на выезд в Германию на лечение по причине слабости здоровья. И в конце концов в июле 1928 г. он его получает — срок два месяца.

Колебания руководства ВКП(б) можно понять: в последние месяцы заграничные учреждения СССР захлестнула волна отказов сотрудников возвращаться на родину. Зачастую даже старые члены партии предпочитали Елисейские поля или иные привлекательные места зарубежных стран неповторимой красоте пейзажей отечественных просторов. Это явление приобрело настолько тревожные масштабы, что вопрос о «невозвращенцах», а именно так стали именовать «бегунков», летом 1928 г. рассматривался в Секретариате ЦК ВКП(б). К тому времени насчитывалось 123 таких случая. Среди этих людей оказались 18 членов партии, причем треть с дореволюционным стажем. Было решено «привлечь к ответственности тех, кто давал рекомендации невозвращенцам», и впредь «максимально усилить проверку посылаемых на работу за границу, не допуская туда лиц, в чем-либо скомпрометированных или прошлое которых не ясно»[1919]. В загранучреждениях начались массовые «чистки». И. М. Майский в письме наркому иностранных дел требует «в самом срочном порядке провести партпроверку в Прибалтике, Скандинавии». В НКИД — создать секретную комиссию, «которая просмотрела бы одного за другим всех заграничных работников и со всей тщательностью отобрала бы из них тех, которых можно оставить за границей». Атмосфера всеобщей подозрительности и недоверия в коллективах нарастала.

Конечно, перед руководителями загранучреждений безотлагательно был жестко поставлен вопрос «очистки их от лиц социально чуждых, примазавшихся, обюрократившихся, разложившихся и поддерживающих связь с антисоветскими элементами». Но, несмотря на все меры предосторожности и ураганную «чистку», развернувшуюся среди загранработников, а может быть, именно благодаря ей за последующие полтора года число невозвращенцев увеличилось более чем вдвое и составило, согласно данным Разведотдела ГПУ на 5 июня 1930 г., 277 чел., причем 34 из них являлись коммунистами. И если в 1921 г. зарегистрированы всего три случая невозвращения (один коммунист), в 1922 г. — соответственно 5 и 2, в 1923 г. — 3 и 1, то дальше из загранучреждений народ буквально хлынул, сбегая при каждом удобном случае, только бы не возвращаться в Советскую Россию[1920].

^{Иван Михайлович Майский и Уинстон Черчилль. [Из открытых источников]}

Возможно, отчасти и по этой причине в Москве забеспокоились, когда отведенные на лечение сроки прошли, а глава Государственного банка СССР как-то не выказывал желания торопиться собирать вещи в обратную дорогу. Когда же в ноябре 1928 г. Москва стала настоятельно приглашать его вернуться домой, Арон Львович резко отказался. Судя по всему, Шейнман настолько владел всей информацией по золоту, что Сталин пока не решился его трогать. Более того, с санкции все того же Политбюро в январе — феврале 1929 г. Шейнман, все еще в качестве главы Госбанка СССР, проводит ряд встреч в США, в том числе с председателем ФРС Р. Янгом[1921] и помощником госсекретаря Ридом Кларком[1922].

В Москве напряженно ожидали — вернется ли «блудный сын» партии и глава Госбанка из США или предпочтет остаться за океаном? И, когда Шейнман появился в Берлине, в Кремле облегченно выдохнули: вроде бы удалось избежать скандала с очередным «бегунком». Вопрос о работниках «совхозучреждений за границей», отказавшихся вернуться в СССР, настолько обострился, что его было решено вынести на обсуждение в ЦК ВКП(б). И вскоре последовали жесткие указания, в частности: «пересмотреть состав ответственных работников беспартийных с целью устранения тех, кто не зарекомендовал себя лояльно по отношению к СССР»[1923].

А Шейнман вроде бы успокоился и даже проявлял некоторые признаки намерения вернуться в Москву. 1 марта 1929 г. Арон Львович направляет Рыкову отчет о командировке в США. Сообщает, что в ходе встречи с Янгом «речь шла об отмене запрета на ввоз советского золота и об установлении непосредственных сношений между нашим госбанком и их системой». По мнению Шейнмана, глава ФРС с пониманием отнесся к его аргументам. Вместе с тем Арон Львович отмечает, что наиболее перспективным направлением в части получения кредитования является все же развитие контактов с крупными частными банками США, теми, кто преимущественно и финансирует американскую экономику. И Шейнман предпринимает ряд шагов в данном направлении. Он встречается с членом правления «Кун, Лёб и К°» Отто Каном[1924] и вице-президентом «Нэшнл сити банк оф Нью-Йорк»[1925].

По приезде Шейнмана в Берлин советские власти предпринимают ряд шагов с целью успокоить его, убедить, будто ему ничто не угрожает при возвращении в СССР. Для отвода глаз Рыков даже информирует Арона Львовича о текущих делах в народном хозяйстве страны, в частности о запасах зерна.

Я не буду вдаваться во все детали ухищрений Москвы в попытке вернуть высокопоставленного заблудшего члена партии на родину, но дело вроде бы сладилось: в одном из писем Шейнман даже указывает примерную дату своего возвращения в СССР. Но затем ситуация внезапно меняется, и меняется кардинально. И происходит это после встречи в Берлине с Уайзом, специально прибывшим туда для переговоров с Шейнманом. Мне, естественно, неизвестно содержание их беседы, но почему-то именно после этого разговора Арон Львович неожиданно меняет свое мнение: он не едет в Москву. Я же могу только предполагать, что после смерти Красина, с которым, как мы помним, Уайз был очень близок, Лондону понадобился человек, способный заменить ушедшего из жизни Леонида Борисовича в качестве примера высокопоставленного политического беженца от «ужасов советского режима на Западе». Да, помимо того, что Шейнман, безусловно, владел столь необходимыми для англичан сведениями о тайнах русского золотого фонда вне пределов СССР, он мог служить достаточно авторитетным образцом для подражания тем, кто еще колебался — возвращаться ли на родину или остаться за границей? Таким людям иногда требовался какой-то психологический толчок, чтобы принять столь ответственное для дальнейшей жизни, да и судьбы близких решение. И выбор британских властей и, естественно, спецслужб пал на Шейнмана. Очевидно, Арон Львович давно находился в поле зрения британской разведки.

Для нас же важнейшим фактом является то, что и Уайз, и Рэнсом были близкими контактами Ллойд-Джорджа. Да, к тому времени бывший премьер не занимал уже важных государственных постов, но это ни в коей мере не уменьшало его политического влияния. По-видимому, именно Ллойд-Джордж выступил инициатором обработки Шейнмана на предмет невозвращения в СССР: ему требовалась замена Красину. Он рассчитывал, что Арон Львович окажется столь же полезным в продолжении золотого бизнеса, как и Леонид Борисович.

20 апреля 1929 г. члены пленума ЦК буквально остолбенели, узнав о решении Шейнмана выйти из партии и не возвращаться в СССР. Это нанесло серьезный удар по авторитету ВКП(б).

Удался ли замысел англичан? Полагаю, лишь отчасти. Действительно, 8 ноября 1929 г. нарком внешней и внутренней торговли А. И. Микоян[1926] писал членам Политбюро, что примеры Шейнмана и Беседовского оказались «заразительными для колеблющихся». Как результат, за 1929 г. зафиксированы 75 случаев отказа от возвращения в СССР сотрудников загранучреждений, 10 из них являлись членами ВКП(б), а только с января по май 1930 г. насчитывались уже 45 невозвращенцев.

А вот что касается второго, то я не уверен: Арон Львович оказался тертым калачом. Настолько тертым, что кураторов его разработки в МИ-6 ждало разочарование. Безусловно, Шейнман был хорошо осведомлен о том, что происходило на родине. В Кремле запаниковали: по работе во Внешторге он знал все должности прикрытия и имел доступ к шифропереписке. Удар по разведке получился мощнейший. Но Сталин вновь запретил спецслужбам его трогать, что крайне удивительно: тогда с предателями не церемонились. Возникает законный вопрос: «Почему?» Вполне допускаю, что Шейнман владел информацией об особом банке, созданном по решению Политбюро за границей, которым в полной тайне владел СССР через особо доверенных агентов-иностранцев. Более того, специально подыскивался иностранный гражданин, который мог бы являться «хранителем резервных фондов», вероятно, и партии, а не только государства, ибо решение принималось высшим, пусть и неформально, органом ВКП(б). Ведь именно наиболее надежный партиец Шейнман отвечал за воплощение в жизнь этих идей. Это решение являлось настолько секретным, что даже самые высшие партийные функционеры получили только выписки по отдельным пунктам. Но Арон Львович знал все[1927]. Данную версию подтверждает и Беседовский, по утверждению которого на личном текущем счету Шейнмана «находились весьма крупные суммы из секретных фондов». Именно поэтому специальная комиссия, в состав которой входил и Трилиссер, приняла решение с Шейнманом договариваться, а «ОГПУ немедленно установить тщательную, но осторожно организованную слежку за Шейнманом». Уговорить вернуться Арона Львовича так и не удалось. Но он обещал молчать, за что ему полагалась ежемесячная пенсия в 1000 марок[1928].

Более того, в начале 1933 г. Арон Львович перебрался в Лондон, где ему даже предоставили хорошо оплачиваемую работу: теперь он заведующий лондонской конторой ВАО «Интурист». И на время все успокоилось. Правда, и здесь Арон Львович умудрился переругаться не только с сотрудниками своего офиса, но и с британскими партнерами, что резко сократило и так не очень полноводный ручеек желающих за свой счет посетить СССР. Зато, как и в любом другом достойном «советском учреждении», резко увеличился поток кляуз и взаимных обвинений. Недовольные активно «сигнализировали» в Москву, в ЦК партии. А за Шейнманом стали замечать одну причуду: он до смерти боялся подниматься на борт советских теплоходов, хотя его положение требовало обязательного личного присутствия при отходе лайнеров с туристами, направлявшимися в СССР.

В октябре 1937 г. Шейнман уже окончательно отказался вернуться в Советский Союз. В Политбюро сочли, что он достаточно долго занимал должность директора лондонского отделения «Интуриста». Нового назначения Арону Львовичу не предложили: время бояться разоблачений миновало. Пришлось бывшему советскому наркому и главе Госбанка СССР переквалифицироваться в кладовщика одной из лондонских фабрик. Шейнман благополучно скончался в Великобритании в 1944 г., пребывая с 1939 г. в гордом статусе подданного британской короны.

Была ли уготована подобная участь и Красину, останься он жив и реши не возвращаться в СССР, где его, скорее всего, ждала бы незавидная судьба, как некоторых его особо доверенных подручных? Я не знаю, да и не может этого знать никто.