«Упрямец» и другие рассказы

ПУР СУВЕНИР

Общеизвестно, что, по недосмотру аллаха, при распределении милостей небесных случилось так, что и бедные получили в дар способность влюбляться. А что влюбился я именно в Нее — богатую, — свидетельствовало о том, что я, как и все бедняки, должен был расплачиваться за ошибки всевышнего.

Да и как не влюбиться, когда она была так хороша, а мне только что пошел семнадцатый год?

Познакомил нас ее кузен — мой одноклассник.

Она едва протянула мне руку, но для меня это было прикосновением волшебницы, и я погрузился в мечты…

Я назвал ее Астартой, так как все остальные поэтичные имена, позаимствованные из модных романов и стихов — Илайяли, Ингеборг, Виктория, Ася, Психея, Анабель-Ли — уже расхватали мои приятели, успевшие влюбиться раньше меня.

Прошло несколько дней. При каждом воспоминании о Ней грудь мою распирало от избытка чувств и рука едва успевала наносить на бумагу звонкие рифмы строф, чей ритм был продиктован биением моего сердца.

Когда я снова встретил ее на улице — стройную, в плиссированном платьице, с широко раскрытыми, сверкающими черными глазами, — я понял, что имя этому волшебству — любовь.

Но она прошла мимо. Вправду она меня не заметила или только сделала вид, что не узнает?

Тогда, на улице, я впервые понял, как я беден. Понял, что, несмотря на серое однообразие ученической формы, невинные сердца гимназисток безошибочно отличают бедных юношей от богатых.

Да и бедность моя была слишком явной: выгоревшая, тесная, залатанная на локтях куртка, которую я носил вот уже третий год, с обтрепавшимися рукавами и измятым воротником; с весны до поздней осени — босиком, а зимой — в каких-то фантастических башмаках, которые даже в самый сухой зимний день умудрялись впитывать в себя влагу и раскисать до состояния каши-размазни. Видавшая виды фуражка с грозно ощерившимся козырьком, жеваные брюки непонятного цвета, а пальто…

Впрочем, о пальто — в общепринятом смысле этого слова, — как ни стараюсь, не могу вызвать в себе сколько-нибудь отчетливых воспоминаний.

Бедняк?

Нет, в человеческих головах определенно была какая-то путаница. Разве не несметны алмазные россыпи моих грез? Разве не светились в моих глазах отблески моих сапфировых мечтаний? Стоило ли обращать внимание на какое-то там рубище, прикрывавшее бренную плоть, когда я без труда мог воплощать в нежных песнях нетленные видения? Когда я чуял в себе такие силы, что — моя бы воля! — я сделал бы мир счастливым за один день вместо семи дней, понадобившихся библейскому богу.

Я хотел бросить все эти сокровища к Ее ногам, я был уверен — Она не сможет сдержать восхищения.

Я купил альбом «Пур сувенир»[13] и заполнил его лирическими стихотворениями, поэмами в прозе и прозой такой поэтической взволнованности, которая превращала ее в гимны любви.

Полный альбом оригинальных творений, ни одного явного заимствования!

Только посвящение на первой странице — чужое. И конечно же, из Эдгара По:

А на следующей странице мое собственное стихотворение — акростих:

Тут я умолкаю, так как первые буквы следующих строк раскрыли бы подлинное имя моей Астарты. Вероятно, все, кто помнит еще символистскую поэзию тех лет (это было после первой мировой войны), догадаются, что в остальной части стихотворения были «чертог в рубинах», «замок старинный», сапфиры и диадемы, равно как и бездны, умело срифмованные с «миром подзвездным».

Второе стихотворение повествовало о «путнике», шедшем к Ней «из далеких стран, где садится солнце прямо в океан».

Дальше — поэма в прозе:

И так далее, до самого конца альбома.

Разве можно было не оказать мне предпочтения?

Письменные любовные признания остальных «претендентов» были изорваны, по свидетельству кузена, на мелкие клочья и выброшены вон с категорическим:

— Дураки!

А мой «Пур сувенир» был принят со светлой улыбкой и нежным рукопожатием, след которого я еще целую неделю ощущал на своей ладони.

Иные недоброжелатели, возможно, сочтут, что улыбка — слишком слабое вознаграждение за целый альбом лирических восторгов, — что ж, эти люди, вероятно, никогда не любили. В противном случае они поняли бы, что за одну улыбку такой девушки, как Астарта, юноша, которому нет еще семнадцати, мог отдать… Впрочем, смешно даже искать какое-либо сравнение среди земных сокровищ!

Ее улыбка была хрустальной колыбелью, которая и днем и ночью сладко баюкала меня. Она одарила меня волшебной способностью счастливых: мне стал доступен и шепот звезд, и шелест трав, и птиц небесных щебетанье.

Улыбка эта выделила меня из всех, но я ни разу не воспользовался этим преимуществом. Ни разу не осмелился пройтись рядом с нею по главной улице, ибо к этому времени я уже сделал для себя одно открытие: я знал, как неловко чувствуют себя богатые девушки, когда им приходится идти рядом с оборванцем по улице, где разгуливают и гарнизонные офицеры и банковские служащие.

Чувства, высказанные в альбоме, были только нашей с Нею тайной. Астарта расхаживала с этими ненавистными чиновниками и лощеными офицеришками, но зато, стоило лишь ей обернуться, она встречала печальный взгляд своего верного рыцаря.

И так день за днем, до самых рождественских каникул.

Для всех — радость, для меня — мука.

Как пережить эти две недели в опустевшем, занесенном снегом городе, придавленном мрачными скалами, нависающими над самыми крышами домов!

Охваченный тоской, я сидел в квартире ее кузена, дожидаясь его возвращения. Дождался. Два часа напролет развертывал перед ним душераздирающую картину будущих каникулярных страданий. И, наконец, получил добрый дружеский совет:

— Приезжай ко мне в гости — другого выхода нет!

Прослезившись, я обнял его.

В гости…

Двадцать восемь километров по занесенному снегом шоссе. Я коченел, зарывшись в солому на попутных санях, запряженных волами, отогревался на мельницах, попадавшихся по дороге. А мои многострадальные башмаки расползлись совершенно…

На карте это — село, а в действительности — маленький курортный городок, разбогатевший на доходах от минеральных ванн. Большие отели, пансионы, виллы, огромный сосновый парк, заснеженные аллеи и доносящиеся издалека песни влюбленных.

Очищенный дорожными страданиями, я воистину достиг того волшебного рубежа, где юность превращает жизнь в сказку.

Разве не сказочен этот занесенный снегом маленький городок?

И разве то большое здание на холме — это отель? Нет, это волшебный дворец, в котором живет и томится в ожидании Она — Астарта, моя единственная возлюбленная, моя сбывшаяся мечта.

Приезд гимназистов на каникулы — праздник для городка. Они привозят с собой спектакль, срепетированный в гимназии. Они устроят вечер, веселье, танцы.

Мои приятели сооружали декорации, мастерили из шерсти парики, бороды и усы, репетировали и во все горло распевали песни. Я следил невидящим взглядом за их дружной работой, бродил, продрогший, по парку, часами не сводил глаз с большого отеля на холме и ждал…

Ждал таинственного знака из чертогов своей богини.

И знак явился.

Явился просто — так, как обычно бывает в сказках. Принес его вестник. Маленькая записка, бисерный почерк:

Шесть часов. Стрелки на часах отеля, кажется, примерзли к цифре «два», но сердце само отметило торжественный миг, когда я ступил на дорожку, ведущую к вершине холма.

С каким же трепетом она, должно быть, ждала меня! Сама встретила в дверях — значит, вглядывалась, смотрела на дорогу из-за тяжелых штор.

Подала мне руку.

Не сказала ни слова.

Молчал и я.

Словно завороженный, иду следом за ней в ее девичью светелку.

Длинные, предлинные коридоры, устланные мягкими коврами, в которых тонут мои иззябшие ноги. Двери, двери, двери — как в сказочном царском дворце.

Вот, наконец, и последняя, заветная…

— Прошу вас.

Одинокая лампа на низеньком полированном столике.

Золотистый абажур льет таинственный свет.

Я и Она.

Хотя на синем небе нет бога, хочется вознести кому-то благодарственную молитву — молитву радости и любви.

— Прошу вас… садитесь…

Я сел.

Хорошо, что оперся поначалу на ручки. Здесь все так предательски мягко — я никак не ожидал, что утону, — впервые в жизни садился я в кресло. Пришлось почти лечь, чтобы отыскать опору.

С каким изяществом держат свои зонтики японки на абажуре…

— Я знала, что вы здесь, но не могла с вами встретиться и решила пригласить вас к нам.

Теперь моя очередь открыть, наконец, рот, поблагодарить за приглашение, рассказать обо всем, что было между нами невысказанного. Начать, скажем, так:

— Я долго ждал этого дня…

Но я лишь со слабой улыбкой взглянул на Нее. Произнес даже:

— Я…

И умолк, увидев, с каким нескрываемым сожалением разглядывает Она мои башмаки. Перевел и я на них свой взгляд, и ужас обуял меня: рыжие, усеянные заплатками, с зияющими дырами… Вода сочится с них на ковер. Абажур, как назло, подобрал, словно гриб, свои края, чтобы сосредоточить на моих башмаках весь свет лампы.

— Какой вы молчаливый! — сквозь забытье донесся до меня нежный голос. — Скажите что-нибудь…

— Хорошая комната, — выдавил я два несчастных слова.

— Да, это номер люкс, — уверенно подхватила Она, а я не смел поднять на Нее глаз. — Лучший номер отеля, комната с ванной и холл. Здесь спал его величество царь Борис Третий.

…Если б это был обыкновенный стул, я мог бы спрятать башмаки за деревянными ножками, но это проклятое низкое, пологое кресло!..

— Летом мы перебираемся на чердак, чтобы освободить все комнаты для постояльцев. Зато уж зимой я сама располагаюсь в этом номере.

Превозмогаю невыносимое смущение. Пытаюсь даже снова заговорить:

— Неужели… Неужели для вас не хватает комнат? Отель большой.

— Комнат у нас много, но в июле и августе страшный наплыв. А этот номер стоит сто пятьдесят левов в сутки. Это же деньги!

Глаза ее снова скользнули по грязным лужицам на ковре.

— Да, это деньги… — шепчу я.

— А чердак у нас просторный. Правда, мы и туда пускаем крестьян ночевать, и они так ужасно храпят. Да и духота там изрядная. Но ведь это только три-четыре месяца в году.

— Да, да… — пытаюсь я улыбнуться. — А потом ведь оттуда, так сказать… звезды видны…

— Да кому они нужны, эти звезды! — деловито махнула она ручкой, разом сбросив со счетов поэтические светила. — Звезды — это пустая забава, а летом такая уйма дел, только успевай поворачиваться. В летний сезон — самые наши доходы.

Я начинал постигать разницу между явью и розовыми моими сновидениями.

— Мы еще ресторан держим, он нам почти столько же доходу приносит, сколько весь отель. С какой стати давать другим наживаться, когда мы и сами можем денежки к рукам прибрать? — Астарта шевельнула розовыми пальчиками, как будто отсчитала несколько банкнот. — Когда папочка отправляется за покупками, за кассу сажусь я, потому что служащие, знаете, не чисты на руку, и если не смотреть в оба…

— Да, да, — поддакиваю я, чувствуя, что на меня надвигается что-то гораздо более страшное, чем мысль о жалком состоянии моих башмаков.

— Особенно гимназисты воруют, — добавляет она. — На лето некоторые ваши товарищи нанимаются к нам. Я понимаю, они бедные, но отчего же они такие нечестные? Так и норовят стащить какую-нибудь пятерку. А ведь, кажется, и харчи у нас получают хорошие и на пару башмаков за лето скопить могут.

Тут моя богиня словно громом метнула в меня:

— Я смотрю, ваши башмаки тоже совсем обанкротились.

«Ах!» — простонал во мне кто-то так громко, что у меня в ушах зазвенело. Неужели наивность может быть столь безжалостна? Или действительно есть люди, которые родятся на свет без сердца?

А она продолжала:

— Отчего бы и вам не поступить в наш отель на летний сезон? Жили бы на курорте, да и деньжат скопили бы. Только не воруйте!

Пальцы мои впились в полированные ручки кресла. Спазмой свело горло.

— Как идут приготовления к вечеру? — не переставала занимать меня разговором маленькая хозяйка большого отеля. — Мы, к сожалению, не сможем прийти. У нас большая семья, и если покупать билеты на всех… Да и что особенного могут сыграть гимназисты? Если б еще Театр оперетты… Ведь надо соблюдать экономию, верно? Я уже взрослая, да и младшие сестры подрастают. Что ни говорите, а если всерьез думать о выгодной партии, без приданого не обойтись… Один аптекарь уже просил моей руки, но папа не решился забрать меня из гимназии. Он говорит, я еще маленькая. А я считаю, что не маленькая… Как вы думаете? Маленькая я или нет?

— Ох…

— Вам холодно? А я ведь велела протопить… Сейчас угощу вас стаканчиком ракии. Собственного производства. Вы ведь пьете?

— Нет, нет, благодарю вас! — вскочил я. — Я иду. Я… там… суфлирую.

— Да что вы так торопитесь? — поднялась и она. — Кузен говорил, что вы очень приятный собеседник. Комплименты умеете делать… Вот и в мой «Пур сувенир» тоже написали… Нам столько уроков задавали, что я еще не успела прочесть альбом до конца. Отложила на каникулы, да все как-то руки не доходят. А насчет летней работы вы все-таки подумайте. Я попрошу папочку, чтобы он вам платил больше, чем другим… Господи, да куда же вы?

…Гостиничный коридор… Рваные дорожки на полу… На дверях — покривившиеся таблички с номерами… Пропитавший все вокруг, даже самые стены, запах клозета, жареного мяса и свинины с капустой… И — наконец-то — звездная зимняя ночь, молчаливые сосны — бесконечный девственный заснеженный лес, который укроет несчастного…

1942

Перевод Б. Ростова.