«Упрямец» и другие рассказы

Я ДОЛЖЕН!

Я должен за ночь написать рассказ. Маленький рассказ на пять столбцов. Утром он будет в типографии, а через три дня десять тысяч читателей развернут газету, чтобы познакомиться с маленькой историей, которую я напишу этой ночью.

Десять тысяч читателей! И каждый из них на десять минут забудет о своих радостях и печалях, чтобы разделить со мной мою радость или мою печаль.

А что, если читатель только усмехнется с досадой и отбросит газету прочь? Нет, нет, мой маленький рассказ должен опалить сердца! Увлечь эти десять тысяч сердец! Пусть хоть на десять минут заживут они жизнью моих героев!

— Я должен!.. Но о чем и как я буду писать? Ведь в ушах все еще звучит голос редактора: «Пять столбцов! Ни в коем случае не больше!»

— Пять столбцов…

Стараюсь припомнить все слышанное, виденное, пережитое… И постепенно оживают, приобретая пока еще неясные очертания, десятки образов: рабочие, учителя, дети, солдаты, проститутки, полицейские, преступники, актеры, писатели, безработные, арестанты — живые и умершие, знакомые и незнакомые. Они теснятся, обступают меня — комната уже не может вместить их всех, стены раздвигаются, и круг видений сливается с мглой ноябрьской ночи.

Я оглядываю их всех, одного за другим.

— Неужели я должен рассказать обо всех вас?

— Обо всех! — глухо звучит ответ.

Я в смятении.

— Но это выше моих сил, поймите же! Мне и трех жизней не хватит! Ведь пишу я только по ночам, днем у меня другая работа… Да и редактор настаивал: рассказ, которого от меня ждут, должен быть не больше чем на пять столбцов.

Они молчат. В самом деле: чья жизнь уместится на пяти столбцах?

Мгновение — и, отделившись от толпы, ко мне подходит девчушка лет десяти.

— Дяденька, расскажи обо мне! Помнишь, ты увидал меня в саду, под балконом диспансера? Моя история совсем коротенькая.

Я вздрогнул, вспомнив ту ночь, когда в саду церкви св. Николая мне повстречался этот ребенок. Она вся дрожала от холода в своей промокшей насквозь одежонке, но не плакала, — а ведь обычно заблудившиеся дети плачут. Эта девочка уже не была ребенком.

Я чуть не насильно отвел ее домой. Отец убит на фронте в дни отступления, мать стала прачкой. Однажды ночью, свалившись от усталости с ног, она заснула прямо на цементном полу в прачечной каких-то богатеев, простудилась и заболела туберкулезом.

С трудом поднявшись с вороха грязного тряпья, служившего ей постелью, женщина схватила дочь своими костлявыми руками и задрала ей юбчонку.

— Опять ты у меня без штанов бегаешь! — закричала она, оттолкнула ребенка, заголосила: — Пропащая девчонка, сударь! Совсем пропащая!.. Таскается по канавам с кем ни попадя! Господи, боже милостивый, вразуми ты ее! Хоть штанов бы не теряла!

Может, рассказать эту историю?

— Нет! — грубо оборвал меня пьяный, осипший голос. — Слишком длинно. Расскажи обо мне.

Из толпы вышел заросший, сгорбленный человек.

— У меня даже и истории-то нету. Работал всю жизнь — вот и все! Ты знаешь мою хибару: я тебе ботинки чиню. Хворый я, помру скоро. И скажи ты мне на милость: зачем я жил, а?

— Ишь ты! — насмешливо воскликнула хорошенькая внучка нашей квартирохозяйки с улицы Кирилла и Мефодия. — Зачем он жил? Велика важность! Для того и жил, чтобы подметки ставить. А вот я… я… — девушка закашлялась. — Если б я не заболела, я могла бы стать кинозвездой! Я тоже работала. На складе. Но заработанных денег не пропивала. Все мое жалованье уходило на фотографии и письма, которые я рассылала на киностудии. Ах, какие это были фотографии…

На восковом лице девушки затрепетала улыбка.

— Не отвечали мне? Что с того! Разве в ожидании ответа я не была счастлива? Я сортировала желтые табачные листья, но в мечтах жила жизнью кинозвезд — далеко на юге, в белой вилле среди пальм… Я и сейчас вижу: по посыпанной песком аллейке спешит ко мне молодой офицер. Офицер флота его величества. Ах, как он любил меня! Мы с ним путешествовали… Ницца… Венеция… Гондолы… Что знаешь об этом ты, жалкий мастеровой? Я не дождалась…

Но тут бедняжка едва не задохнулась от кашля. Старик сапожник подошел к ней, обнял и стал ласково гладить по голове, негромко приговаривая:

— Молчи, молчи… Мне тоже хотелось лучшей доли. Чтоб не стучать весь век молотком по коленям, пока они не прогнили. Да и весь я сгнил заживо… Эх, доченька!..

Чья-то рука опустилась на мое плечо. Я обернулся.

— Ваню, ты?!

Ваню улыбнулся в ответ, совсем как в те вечера, когда мы бродили с ним по холмам близ нашей деревни, смотрели на звезды и мечтали.

— Расскажи, как меня расстреляли только за то, что я хотел, чтобы мир стал лучше! Моя история уместится на пяти столбцах.

— И мою жизнь, коли ты мастер, в двух словах пересказать можно! — выкрикнул кудрявый, пышноволосый актер-самоубийца, которого мы вытащили из Дуная лишь для того, как оказалось, чтоб он в тот же день перерезал себе бритвой горло. — Моя комедия коротка, ибо всю свою жизнь я на потеху глупцам разыгрывал чужие комедии!

Актер взмахнул рукой, откинул голову и прищурил глаза.

— Моей коронной ролью был Смердяков. Расскажи только об этой роли — о моем триумфе, об аплодисментах… Да, у меня история недолгая… Ха-ха-ха!

— И моя тоже! — крикнула какая-то женщина с накрашенными щеками. — Я…

— И моя!

— И моя!

Взметнулась волна голосов, но надо всеми гремел раскатистый голос актера:

— Шпигельберг! Уйдем в Богемский лес!

Очнувшись, я огляделся по сторонам: вокруг никого не было… Стрелки часов, словно черные пиявки, высосали время, которое было мне отпущено для того, чтоб написать маленький рассказ.

1929

Перевод М. Михелевич.