«Упрямец» и другие рассказы

ШАКАЛ

Городок наш принадлежит к числу тех разбросанных по Дунайской равнине поселков, которые поспешили скинуть сельское свое обличье, не успев еще обзавестись городским платьем.

Жители по-прежнему ложатся и встают с петухами, а в так называемом городском саду безраздельно хозяйничают поросята.

По вечерам на крыши домов вместе с сумерками опускается облако — иногда это белые клубы пыли, вздымаемые стадами коров и овечьими отарами, иногда — терпкий синеватый дым, разносящий ароматы соломы и навоза, которыми топят печи. Чаще всего дым и пыль смешиваются, и тогда стелющееся над крышами облако держится особенно долго.

Нельзя сказать, чтобы в городке вовсе не было электричества, но дает его мельничное динамо, так что свет то горит, то нет — в зависимости от уровня воды в нашей речушке, такой романтической под сенью ив.

Есть у нас в городке и земледельческий банк, и читальня, и полицейский участок, но наибольшей известностью среди городских учреждений пользуется околийский суд, куда сходятся по своим делам и тяжбам крестьяне и с придунайской равнины и с гор.

На днях я зашел в контору к своему куму — адвокату, но соседский сапожник сказал мне, что тот отправился в суд и что искать его надо там.

Вступил я в храм околийской Фемиды, отыскал адвокатскую комнату и осторожно заглянул в нее, дабы не помешать адвокатуре в ее проникновенном изучении неисповедимых путей правды и лжи. Не выпуская дверной ручки, я просунул голову в щель, чтобы подать куму знак, но моя деликатность оказалась излишней, так как в тот же миг святую тишину храма нарушил какой-то человекоподобный лай:

— Г-где на-находишься! С-сними ша-шапку! Кто кричал, кому?

Я обернулся, и тут же с удивлением понял, что крик относится именно ко мне.

Какой-то застегнутый на все пуговицы человек с лицом фанатика вперил свои желтые шакальи глазки в мою шапку. Губы у него дрожали — ужас, обуявший его, был так беспределен, словно он увидел не самую обыкновенную добруджанскую баранью папаху, а двухтонную бомбу, летящую с самолета прямо ему в голову.

Я ответил добродушной, вполне благовоспитанной улыбкой, но это еще больше взбесило шакала:

— Тебе го-говорят или нет? Сними шапку!

— Шапку я, милейший, привык снимать, только когда сам сочту нужным, — примирительно и спокойно говорю я шакалу.

— Что-о? З-здесь официальное, присутственное м… м… место!

— Не официальное, а нейтральное, — улыбаюсь я. — Разве вы не видите, что я стою на пороге?

Оборачиваюсь, чтобы поделиться с адвокатами своим недоумением, но те замерли, затаив дыхание, словно перед ними не какой-то жалкий шакал, а дикий рассвирепевший африканский лев. Ах, черт подери!

— Я на тебя акт составлю! Я н-научу тебя к-ка-ак в ш-шаике ходить!

— Ну что ж, это ты можешь! — медленно, но грозно надвигаюсь я на него. — Хоть два штрафа тебе уплачу, а шапку снимать не стану! С-слышишь?

— С-слышу! С-слышу! — поспешно отступил назад шакал и ринулся куда-то в канцелярии составлять акт.

— Бежим, брат, бежим! — схватил меня кум за руку и изо всех сил (а человек он крепкий) потащил вниз по лестнице.

— Да подожди! Не желаю я удирать от какого-то шакала! — вырывался я. — Черт с ним, уплачу штраф!

— Идем! Идем скорей! — не отпускает меня кум. — Ты же ничего не знаешь!

Нам удалось смешаться с затопившей коридоры толпой истцов и ответчиков; а выбравшись оттуда, мы укрылись в конторе кума, расположенной неподалеку.

Только там он перевел дух, вытер со лба пот, наклонился ко мне и, хотя в комнате никого, кроме нас, не было, зашептал:

— Послушай… Он ведь не только ш-шакал!.. Он же еще и п-патриот! Если только он догадался, кто ты и откуда, а главное, если он сообразил, что ты мне родня и приятель, — прощай моя адвокатская карьера! Он так начнет меня мытарить с назначением дел к слушанию и пересмотрами, что от меня все клиенты разбегутся. Видал, как все адвокаты уткнулись в свои бумаги? Чтобы судья, не приведи бог, не подумал, что этот деревенщина, не пожелавший снять шапку, пришел к кому-нибудь из них. Я и сейчас не уверен, что гроза пронеслась… Он еще может взять да арестовать тебя! Ведь это… Как ты его назвал? Шакал? Нет, это гиена! Ягуар! Разъяренная очковая змея. По его милости добрая половина наших адвокатов сослана в концентрационные лагери.

— Да скажи, наконец, кто он такой, этот господин?

— «Господин»?! Да воздаст за все господь бог этому господину! — И мой перепуганный кум воздел руки к грязному закопченному потолку конторы, хотя и не принадлежал к числу правоверных христиан. — Да это Гюлгелиев, наш околийский судья. Фашист! Зверь лютый! Скотина! В городе ходят упорные слухи, что он один из тех, кто отлично знает, где нашли смерть многие «без вести пропавшие» коммунисты.

…Как известно, так называемые демократические настроения обладают известной инерцией, то есть сохраняются в нашем сознании несколько дольше, нежели общественная обстановка, которая их породила.

В силу этого психологического атавизма в моей душе уцелели остатки демократических представлений, возникших еще в ту эпоху, когда гражданин мог требовать уважения к его личности и свободе. Я упустил из виду, что мы уже вступили в эру оголтелого гитлеризма, когда самый невежественный околийский судья может быть законодателем более непреклонным, чем Солон, более мстительным, чем древнегреческие эринии, сами приводившие в исполнение свои приговоры.

Со все возрастающим беспокойством прослушал я несколько глав из истории этого верноподданного шакала околийского масштаба и, осознав атавизм своих демократических настроений, поспешил убраться в село, чтобы избежать новой случайной встречи на городских улицах с этим ярым врагом деревенских головных уборов.

Родился этот верноподданный шакал где-то в македонских лесах. Голод привел его в Софию. Законы правды и лжи он в теории воспринял на лекциях университетских профессоров, а способы практического их применения перенял у зловещих македонских головорезов. Благодаря такой подготовке он с легкостью завоевал скрипучий трон околийской Фемиды.

Природа отпустила господину судье столько сил, что ему недостаточно было судебных заседаний, дабы всего себя, без остатка, отдать служению царю и отечеству.

Кроме того, будучи поклонником германской высшей расы, он считал свой народ невообразимо диким и высшим своим долгом положил приобщить его к культуре.

Первым шагом на пути к поставленной цели было: отучить крестьян ходить по коридорам суда в шапках.

По утрам он усаживался на свой судейский трон; как ни в чем не бывало открывал судебное заседание, чтоб адвокаты и подсудимые думали: ну, пронесло, мол, на этот раз; и вдруг, в самый разгар свидетельских показаний, срывался со своего места и отправлялся рыскать по коридорам.

В притихший вал долетали его вопли:

— Сними шапку! Ту-тут тебе не огород… Попугало эт-такое! Что уставился, как ист-тукан! Пропащий н-народ. Я вас научу! Акт!.. Штраф!.. Пошел во-вон! Арестую!

А затем возвращался в зал — бледный, разъяренный, наводя страх и ужас на очередного подсудимого.

И поскольку каждый день в суд являлись все новые и новые истцы, ответчики и свидетели, входившие в здание суда прямо в шапках, — благородная битва за преодоление невежества кипела с неумолимой жестокостью.

В один из царских праздников — то ли день рождения, то ли именины его величества — должен был состояться парад полиции, инвалидов и благонамеренных граждан.

В этот день шакал задумал и осуществил нечто неслыханное во всей истории болгарского шовинизма.

Господин околийский судья выстроил на заднем дворе в три шеренги двух своих заместителей, архивариуса, трех писарей, машинистку и трех курьеров и принялся гонять их строевым шагом, репетируя прохождение перед властями на параде.

— Раз-два!.. Раз-два!.. — командовал судья, то шагая впереди всех, то наблюдая со стороны, достаточно ли воинственна поступь его подчиненных.

Обошли три раза вокруг мусорного ящика, повернули кругом, обошли еще три раза — наступило время кричать «ура».

— Как только я подниму руку, вы прокричите троекратное «ура». Оно должно быть таким мощным, чтоб повергнуть в трепет предателей отчизны!

Делать нечего — приказ есть приказ! Перевели чиновники дух, набрали побольше воздуху и гаркнули:

— Ура!.. Ура!.. Ура!.. Ура!.. Ура-а!

Жители стали переглядываться: «Откуда взялось войско в этом городишке, где даже гарнизона нету?»

— Партизаны! — испуганно крикнул кто-то.

— Они самые, — поддержал второй.

А Пеню Бакалейщик, толком не разобравшись, бросился опускать в своей лавке железные шторы и заорал:

— Спасайся, кто может!

Загрохотали железные шторы. Кто-то услышал этот грохот и завопил:

— Пулеметы!.. Захвачено здание суда!

Двое-трое преданных офицеров запаса сломя голову кинулись к полицейскому участку и доложили, что слышали даже женские голоса, кричавшие «ура». Начальник городской полиции побледнел и оперся о стол, чтоб не упасть: кто же не знает, что среди партизан есть и женщины!

Поднялось черт знает что!

Но пока полицейские и агенты собирались, пока заводили машины и заряжали автоматы, все выяснилось: околийский судья сам позвонил по телефону в полицейский участок.

— Не говорил ли я тебе, — заключил шакал свои объяснения, — что в этом г-городе живут сплошные идиоты!

— Но, господин судья, — вздохнул полицейский чин, — идиоты идиотами, а вы-то к чему ни с того ни с сего «ура» кричите? Разве не знаете, какая тревожная обстановка — под каждым кустом партизаны!

Однако, несмотря на переполох, парад состоялся.

Прошли инвалиды, проследовали офицеры запаса; и прежде чем выступить гимназистам — показалась судебная команда. Впереди всех шагал сам околийский судья, за ним — два его заместителя, дальше архивариус, писарь и машинистка, а потом все остальные.

«Картина, достойная кисти Айвазовского!» — как говаривали в старину писатели.

У машинистки были очень толстые ноги, но она гордилась ими и старалась шить себе платья как можно короче.

Сухопарый и долговязый архивариус напоминал глисту, а переваливавшийся рядом с ним писарь был этак обхвата в три.

Невзирая на торжественность момента, по рядам зевак прокатился смех.

— Гляди! — крикнул кто-то. — Пат и Паташон!

Новый взрыв хохота.

Не удержалось от смеха даже принимавшее парад начальство.

Машинистка от смущения споткнулась и чуть было не упала, но архивариус поймал ее на лету.

— Ай-ай-ай! Чуть ногу девушка не сломала! — с притворным сочувствием произнес один из городских шутников, но сосед поспешил его успокоить:

— Не бойся! Такие сваи не так-то легко сломать!

В это время судья в приливе восторженного патриотизма поднял руку, обернулся и крикнул так, чтоб заглушить крамольный смех:

— Болгарии — ура!

Но осмеянные толпой двое заместителей судьи шли, крепко стиснув побелевшие губы; машинистка, плача, одергивала книзу платье, а писари, увидев, что стоящее на тротуаре высокое начальство смеется, тоже начали хохотать. Одному лишь архивариусу удалось выдавить из своей длинной глотки тоненькое и жалобное:

— У-ра-а!..

Не услыхав позади себя стройных и мощных раскатов, судья обернулся и, чтобы зажечь своих подчиненных энтузиазмом, яростно рявкнул:

— Ура-а!.. Ура-а!..

Один из молодых судей, нарушив дисциплину, вышел из строя, шмыгнул в сторону и поспешно скрылся в толпе. Другой стойко выдержал публичный позор до самого газетного киоска в конце улицы, где вся манифестация распалась сама собой.

Но там даже он поднял голос.

— Господин околийский судья, — сквозь стиснутые зубы произнес он, — то, что вы проделали с нами — постыдно. Официально заявляю вам, что подаю в отставку и перехожу в адвокаты. Прошу сообщить об этом в министерство.

— Ага! — злорадно прошипел шакал. — О-о-опередить меня хочешь? Почуял, с-сукин сын, что я сам с-собирался ходатайствовать о твоем увольнении. Не на-намерен терпеть «левых» во вверенном мне учреждении.

— Если б ты не был судьей, — сказал побледневший заместитель, — знаешь, какую пощечину я бы тебе закатил!

— Ч-что? Т-ты угрожать? — укрылся на всякий случай судья за спину архивариуса. — Х-хорошо же, ув-ви-дим! Ты еще яв-вишься ко мне в с-суд! Яв-вишься!

— Этого удовольствия я тебе не доставлю! — махнул рукой заместитель и направился к почте, чтобы послать телеграмму с просьбой об отставке.

Околийский судья неусыпно следил также и за направлением высокой болгарской политики, посещая все собрания, на которых выступали ораторы, присылаемые «Центром национальной пропаганды». Объективность в судье он считал вредной, отжившей традицией и в открытую провозглашал непримиримость своих общественных позиций. Что бы ни говорил оратор, шакал неизменно брал слово и отрывистым лаем, с определенностью, не оставлявшей и тени сомнения, изрекал:

— Я гов-ворю от имени всех че-честных националистов на-нашей околии. От имени н-нашего народа заявляю вам, что я не до-доволен вашими туманными выск-казываниями. Мы хотим услышать нечто бо-более определенное относительно ме-мер, которые предпринимает правительство для уничтожения врагов государства и достижения на-национального единства. Я п-прошу господина оратора довести до с-сведения царского п-правительства Бо-Болгарии, что народ на-нашего края заявляет:

«Мы требуем к-крутых мер! С подрывателями г-государственных основ пора п-покончить! Народ требует виселиц! Мы настаиваем на с-сооружении хотя бы ста тысяч ви-виселиц! Попрошу уважаемого оратора запомнить: хо-хотя бы ста тысяч виселиц!»

100 000 виселиц!

Но как найти сто тысяч истинных подрывателей основ? И кто будет решать, подрыватель ты или нет?

Кто же еще? Да именно такие, как вот этот взбесившийся судья!

100 000!

Тут даже самый благонамеренный обыватель призадумается: а не перепадет ли по крайней мере одна перекладина на его долю! И вздрогнет.

Не вздрогнуло, а ходуном заходило сердце директора гимназии, когда в один прекрасный день он увидел шакала, без стука перешагнувшего порог его кабинета.

— Господин д-директор, — не здороваясь, заявил околийский судья, — я пришел л-лично, чтобы сказать вам, что я не-недоволен поведением ва-ваших учеников.

— Простите… Но в чем дело?.. — спросил отец местного просвещения.

— Ва-ваши ученики, господин директор, со-сорванцы. Ва-ваши ученики нево-воспитанны! У ва-ваших учеников нет никакого чувства приличия и чинопочитания!

Директор поднял голову и решительно отчеканил:

— Укажите виновника, и я вам обещаю… что накажу его строжайшим образом! Я исключу его из гимназии!

Надо сказать, что директор слов на ветер не бросал. Поскольку наша гимназия издавна славилась свободолюбием своих учеников, то, для того чтобы раз навсегда усмирить бунтарский дух, из всех усердных директоров гимназий был выбран именно этот. Ученики изгонялись из гимназии пачками, пока преподаватели не перепугались, что у них недостанет учащихся для параллельных классов. А это бы повлекло за собой сокращение числа самих преподавателей.

Но, понятно, одно дело объясняться с беззащитными деревенскими ребятишками, и совершенно другое — с околийским судьей, от которого зависит не только твоя должность, но даже жизнь и смерть.

— Назовите виновника! — умолял директор.

— Речь ид-дет не об отдельных виновниках, — оборвал его судья. — Все ваши ученики одного поля ягода!

— Но… простите…

— Ни-никаких «простите», господин директор! Идем мы тут как-то с господином агрономом — вам, надеюсь, известно, какой это п-прекрасный па-патриот и об-общественный деятель. Встречаем це-целую ватагу ва-ваших учеников, и ни один из ни-них не считает нужным нас приветствовать. Б-безобразие! Но-но, разумеется, в этом виноваты не только они. Мне известны «левые» убеждения у-учителей, но вы, господин директор, являетесь официальным п-проводником политики министерства народного просвещения, и вам надлежало бы…

— Что вы, господин судья! Как могли вы так подумать обо мне! Я приму все меры! Я…

— Да, да, меры принять необходимо! Наш г-город — не София! Видных людей можно по пальцам перечесть! В-внушите ва-вашим воспитанникам, что им следует при встрече здороваться с нами самым любезным и учтивым образом. Или с-снимать шапку, или ри-римским приветствием.

— Да, да, конечно! — вскинул по-гитлеровски руку директор. — Это было бы неплохо! То есть, я хотел сказать, это было бы очень хорошо. Да, да, отличная мысль! Видных людей города необходимо приветствовать.

Судья скромно улыбнулся:

— Не-не хотел бы, чтобы вы поняли меня превратно. М-мне лично приветствия ги-гимназистов не нужны, но я озабочен судьбой нашего п-п-подрастающего поколения.

— Да, я распоряжусь! Не знаю только, как познакомить гимназистов с вашей особой? По фотографии или как-нибудь иначе…

— Полагаю, непосредственно бы-было бы лучше.

— Да, вы правы, так лучше.

— Так вы-вы уж там распорядитесь…

— Разумеется, распоряжусь. Мы обдумаем с учителем гимнастики и с руководителем «Бранника», что́ следует предпринять.

И два достойных друг друга административных деятеля расстались.

На другой день к восьми часам все ученики были выстроены в каре посреди двора гимназии. Внутри каре, на расстоянии трех шагов перед строем, стали учителя и учительницы.

Учитель гимнастики произвел смотр выправки и доложил директору, что все готово.

Директор послал сторожа за судьей.

Судья приостановил судебное заседание, явился в гимназию и, задрав голову вверх, вошел во двор размеренным, почти генеральским шагом.

Учитель гимнастики скомандовал:

— Смирно! Равнение налево-направо!

Судья проходит через специально оставленный разрыв в каре, вскидывает руку в римском приветствии и энергично восклицает:

— Здравствуйте, гимназисты!

— Здравия желаем, господин околийский судья! — стройным хором отвечают уцелевшие после массовых исключений юнцы.

— Да здравствует Болгария!

— Для Болгарии живем, за нее и умрем!

Тут выступает вперед директор и разражается восторженной речью о преданности его величеству, о дисциплине, о чинопочитании и прочем и прочем, как и полагается во всякой директорской речи.

— Как вы, надеюсь, поняли, — указал он на почетного гостя, — перед вами наш многоуважаемый околийский судья. И я требую, больше того — приказываю, чтобы отныне и навсегда при каждой встрече вы приветствовали его поднятием руки и четким, отрывистым возгласом: «Да здравствует Болгария». Если господин судья пожалуется, что кто-нибудь из вас его не приветствовал, имейте в виду — пощады не ждите! Глядите в оба! Чтоб не пришлось потом вашим родителям рыдать у меня в кабинете. А сейчас, в честь уважаемого нашего господина судьи воскликнем славное и могучее болгарское «ура»!

Учитель гимнастики поднял руку.

— Ура-а!.. Ура-а!.. — заорали сельские ребятишки.

Момент был столь торжествен, что шакал пустил слезу и в свою очередь разразился патриотической речью о дисциплине, чинопочитании, государе, крестьянских шапках и ста тысячах виселиц.

1944

Перевод Б. Ростова.