«Упрямец» и другие рассказы

УПРЯМЕЦ

Поглядишь на него со стороны — неказистый старичок: тщедушный, сухонький, в чем душа держится, но если уж он сказал: «Быть по-моему», — все! Тут хоть светопреставление начнись — дед Вушо твердит свое: «Быть по-моему!»

Упрямый человек.

Еще лет двадцать назад его покойная жена возьми да и окажи ему в сердцах:

— Ведь праздник божий нынче… Чего же и ты, как все люди, не приоденешься?! Мельтешишь перед глазами, ровно чучело огородное!

Рассердился старик, но руку на жену, как другие, не поднял, только пригрозил:

— А вот я впрямь чучелом огородным стану, чтобы глаза тебе намозолить!

— Опять мудрить вздумал? — насторожилась старуха.

А он как сказал, так и сделал: обошел сады, снял с какого-то чучела истрепанную широкополую шляпу и напялил на себя. А чтобы хозяева на него не сердились, надел на чучело свою новую шапку.

С той поры дед Вушо не расставался с ветхим убором.

Когда-то после первой мировой войны эту шляпу бросили итальянские солдаты, проходившие через село Враняк. Ни один исследователь не сумел бы теперь определить ее прежней формы и цвета: она стала похожа на сморщенную кору тыквы. Пыль, годами оседавшая на жирные пятна, покрыла ее струпьями, как броней. На самой маковке чернела отдушина — дырка, пробитая шестом, когда шляпу насаживали на чучело.

— Это для проветривания, — пояснял дедушка Вушо каждому любопытному, хотя все ясно видели, что стариковской голове и без дырки не было жарко, — наверное шляпу носил когда-то настоящий великан: ветерок привольно Гулял под ее тульей величиной с доброе гусиное гнездо, болтавшейся на маленькой голове старика.

Но не только история со шляпой прославила упрямство дедушки Вушо. Все из-за того же упрямства он один-единственный среди односельчан пил только анисовую водку.

Дело было так: семнадцать лет назад кабатчик Гено привез небольшой бочонок настоящей загорской анисовки.

— Налей-ка, Гено, графинчик для пробы, — сказал дед Вушо, заказывая новый напиток. — Но, чур, сполосни графин как следует, чтоб в аромате разобраться.

— Пил бы ты лучше свою сливовую, — пошутил Гено. — Анисовка, брат, тонкая штука, она не для тех, кто ходит в таких смехотворных шляпах.

— Ага, не для тех, значит? — ощетинился дедушка Вушо и, расплатившись, отправился прямиком к корчмарю Тошо.

Никто не слыхал, зарекался ли старик не заглядывать больше к Гено, однако вот уже восемнадцатый год нога Вушо не переступала порога его корчмы. Надо сказать, что Тошо тогда не растерялся: не поскупившись, он тут же дал телеграфный заказ и ровно через три дня получил точно такую же загорскую анисовку. У Тошо были свои расчеты: он знал — стань старик завсегдатаем его корчмы, и другие любители выпить перекочуют к нему. Люди ищут не одной выпивки, они собираются, чтобы послушать умные речи, посмеяться, потолковать о политике, а во всем селе не было такого грамотея и красноречивого собеседника, как дедушка Вушо.

Кто из односельчан, «роме него, сумел укротить своих зятьев? На что, кажется, строптивым был последний, самый молодой, которого дед взял в свой дом, и тот стал ниже травы и тише воды после одного случая.

Как-то поздним вечером соседи с удивлением увидели свет, вспыхнувший в саду деда Вушо. Любопытные, как водится, потянулись к плетням.

Сквозь листву они разглядели фонарь, подвешенный к ветке грушевого дерева, а под грушей — деда с лопатой в руках. Сгорбившись над ямой, старик изо всех сил долбил и долбил землю.

— Не то деньги закапывает, не то клад ищет…

— А зачем он тогда фонарь повесил?

— Эй, дедушка Вушо, — не утерпел Пейо, по прозвищу Скороговорка, — где это видано или слыхано, чтобы на ночь глядя люди сад перекапывали?

— Коли вы до сих пор не видали и не слыхали, — распрямляя усталую спину, ответил старик, — пускай сейчас народ подивится. Пускай и зятья вдосталь насытятся стариковскими трудами. Знаешь, что вечор сказал мне меньшой-то зятек? — обернувшись к плетню, спросил дед, хотя и не видел никого в темноте. — «Ты, говорит, отец, совсем перестал хозяйством заниматься. День-деньской в корчме торчишь».

— Неужто так и сказал? — послышался чей-то удивленный голос.

— Так и сказал… Вот я и задумал пособить ему. Темень настанет — фонарь буду зажигать… Я-то думал, возьму зятя в дом — замена мне будет, кормилец придет, а оно вон как все обернулось…

И старик снова взялся за лопату.

Этому незадачливому зятю на другой день никто прохода не давал. Чуть не до слез его довели.

Вторая ночь наступила — дед Вушо опять за работу принялся. Смотрят соседи: старик землю копает, а меньшой зять под фонарем стоит и уговаривает тестя вернуться домой.

— Так уж и быть, вернусь, — смилостивился наконец дед, — ежели ты сейчас перед всем народом скажешь, что в другой раз и в мыслях меня не попрекнешь. Куда пойти вздумаю или чем заниматься решу — мое дело. Я свое отработал. Жену тебе дал, хозяйством всем командуешь? Чего еще тебе надобно, пес ты этакий?

— Прости, отец…

— Никаких прости себе под нос! Скажи так, чтоб всем слышно было!

Некуда деваться, пришлось во весь голос крикнуть:

— Прости, отец, никогда больше не попрекну тебя…

— Вот так-то лучше, — проворчал старик, воткнул лопату в землю и под веселый хохот зевак вошел в дом.

После той ночи дедушка Вушо не мог нахвалиться зятьями:

— Не зятья — чистое золото! — подмигивая, говаривал в компании старик. — И кони у них — золото, и жены — золото! Землю вспашут первыми, виноградники вскопают первыми! А смирные, смирные какие — муравью дорогу готовы уступить. Им ни в корчму, ни в церковь зайти некогда…

— С тебя пример берут, — съязвил Пейо Скороговорка.

— Не всю правду — полправды сказал, — не остался в долгу дедушка Вушо. — В церковь-то и я не хожу — боюсь нечистую силу с алтаря спугнуть, зато в корчме я уж за всех отсиживаю. Уговор у меня с зятьями: они за меня трудятся, я за них водочку попиваю… Поглядели бы, какая у меня дома нынче тишь да благодать!..

Но, наверное, не зря говорят: как ни ликовать, а беды не миновать. Так случилось и с дедом Вушо.

Он, конечно, легкую жизнь себе выговорил, и ничто не помешало бы ему жить припеваючи, не будь он таким упрямцем. Когда началась великая война, дед возьми да и встань на сторону русских. И хоть было бы из-за чего, а то — из-за ерунды какой-то.

— Ежели разбойник Гено за немцев стоит, я за русских пойду. Мы еще поглядим, чья возьмет!

Вот так в одно и то же время разгорелись сразу два сражения: одно на русской равнине между фашистами и большевиками, другое здесь, в селе, между кабатчиком Гено и дедом Вушо. Глядя на них, и все село раскололось надвое.

Гено разбогател еще в первую мировую войну, когда был радославистским[20] кметом. Заполыхала новая мировая война — он снова стал барыши лопатой загребать. И немудрено — сырье и продовольствие для фашистской армии поставлял. Сколько через его руки и шерсти, и сала, и сои, и мяса прошло!.. Да и сын его, архитектор, присовокупил к отцовским капиталам изрядный куш, получив его за постройку бараков для тех же фашистов. Сынок этот был женат на немке, поэтому самые крупные подрядчики баловали его заказами.

Не удивительно, что за Гено потянулись все сельские мироеды: бакалейщики и прочие клещи-кровососы, а заодно и те, кто прислуживал им, — кмет, поп, директор прогимназии и учитель Стоянов, получавший особую мзду за то, что командовал местным отрядом «Бранника». Примкнули к ним и некоторые из перепуганных должников и родственников кабатчика Гено.

Остальные вранячане, кто открыто, кто втихомолку, держались ближе к деду — потомственному защитнику народа. Отца Вушо преследовали и упрятали в тюрьму еще турки, в отместку за то, что по уполномочию односельчан он вел тяжбу с Рушид-беем из-за большого участка общинной земли на Вырвиште, которую бей самовольно захватил. Когда в 1877 году русские войска перешли Дунай, отец Вушо первым встретил казаков хлебом-солью у сельской околицы, потом оседлал коня, ускакал вместе с казаками и пал смертью храбрых под знаменами Шипки.

Парнишка так и вырос, не помня отца, но отцовскую веру в Россию сберег навсегда. Эта его вера не пошатнулась и после того, как стало известно, что русские рабочие прогнали своего царя. В ту пору газеты писали, да и ораторы всякие говорили, будто теперешние русские, что засели в Москве, вовсе не русские, а большевики, красные. Вушо им на это отвечал:

— Вино тоже красное, ан не плохое… Я так рассуждаю: ежели большевики графские поместья народу роздали, вряд ли они такие уж плохие, как о них говорят.

Так Вушо и стал чем-то вроде союзника коммунистов, хотя хозяином он считается состоятельным — не было у него ни сестер, ни братьев, и все отцовское наследство досталось ему, да и сам он еще прикупил земли.

Коммунисты относились к нему с уважением, хотя и знали, что старик попивал. Особенно любила его молодежь. Парни в корчму обычно не ходили, но, завидев издали дедушку Вушо, кричали ему:

— Какие новости, дедушка Вушо? Выстоят наши?

Положение на фронте было тогда не из веселых: гитлеровцам поначалу действительно удалось оттеснить большевиков, и они продвигались все дальше и дальше в глубь необъятной русской земли.

Дед Вушо и тот дрогнул, хоть с виду ничем себя не выдавал.

— Какие у нас дела, — сказать в точности не могу, — сдвигая шляпу на затылок, отвечал он. — Газетам верить — крышка нам, а я так про себя кумекаю: коль скоро этот самый Гитлер по одной стежке с разбойником Гено двинул — несдобровать ему. Тем, кто с Гено стакнулся, не миновать хорошей взбучки.

Парни посмеивались, хотя в душе им было вовсе не до смеха: недели не проходило, чтоб кого-нибудь из них не забирала полиция. Если бы просто арестовывали и сажали — полбеды, а то ведь били смертным боем и только после этого распределяли: одних засылали во вратчанскую или плевенскую тюрьму, других — еще дальше: на острова в Эгейском море. Когда тюрьмы заполнились до отказа, власти прикрыли техническое училище в Бяла Слатине и стали туда сажать народ.

Кое-кто из благоразумных советовал дедушке Вушо придерживать язык, но тот серьезно и строго отвечал:

— Война, дорогой, есть война. Драться, так уж драться до конца!

— Ну ты-то дерешься только словами!

— Словами ли, пулями ли — кто чем может! Слова иной раз бьют не хуже пуль!

Зимние дни — тягучие, бездельные, оттого-то любопытные кочуют между корчмой Гено и корчмой Тошо, да масла в огонь подливают: разбойник Гено так-то и так-то про большевиков сказал, Вушо так-то и так-то гитлеровцев поддел. Таким образом перекрещивались новости, переданные берлинским, московским и лондонским радио.

Если кто-нибудь, не разбирая дороги, шлепал прямиком по луже, разлившейся между той и другой корчмой, — все знали: несет новую порцию перчика из вражеского лагеря.

— Выкладывай, что там у тебя есть! — не давая вошедшему опомниться, торопят все. — Какие новости? О чем болтает разбойник Гено?

— Ничего особенного, — разжигая любопытство, нехотя цедит сквозь зубы хитрец. — Я его спросил, что, мол, там новенького, а он и говорит: «Обалдел я от этих побед! Всё победы, победы да победы…»

Головы невольно поворачиваются в сторону дедушки Вушо.

А он:

— Победы, победы, победы!.. В прошлую войну тоже кричали — победы, победы, победы. Македонию взяли, Сербию взяли, Грецию… Потом как завопят: «Караул, братцы, спасите, — с голодухи подохнем!» Пришлось у американцев хлеб клянчить…

Удар отбит.

Один Вылко Карамелский, обладатель нескольких десятков овец, даже не усмехнулся, услышав ответ деда. Солдатчину он служил не в захолустной Враце, как другие односельчане, а в одном из столичных софийских полков. Довелось ему однажды стоять на карауле во дворце. Прошел мимо часового царь Фердинанд и бросил на ходу:

— Здорово, герой!

— Здравия желаем, ваше величество! — рявкнул Вылко, и сердце его так и растаяло от царского приветствия. С той минуты он всем и каждому рассказывал, как царь с ним здоровался, и за всех царей горой стоял.

Чтобы они ни сделали — все одобрял. Потянулся Борис, Фердинандов сын, за гитлеровцами, и Вылко туда же.

— Теперь так не получится, — замотал он лобастой, как у быка, головой, — теперь немцы во как держатся! Вечор сноха Гено самого Гитлера по радио слушала. Не нынче-завтра, сказывал, Москва у него в кармане будет. «До свиданья, сказал, берлинцы, со всем своим штабом в Москву еду. Оттуда с вами по радио говорить стану…»

Нападение середняка-овцевода оказалось таким сокрушительным, что все щетинистые лица снова повернулись к щуплому старичку, жавшемуся поближе к печке.

— Она, Москва-то, — погрозил пальцем дедушка Вушо, — скольких таких, как Гитлер, видала — ого-го! А Наполеон не был в Москве? Тоже, видать, был охотник до черной икры и русской водки, а потом его казаки и на конях догнать не могли. Скоро Москва и гитлеровскими пятками полюбуется…

В голосе ли дедушки Вушо не было прежней твердости, или, может, и вправду возможное падение Москвы расстроило самых горячих приверженцев старика, но только на этот раз никто не улыбнулся его словам.

А Вылко Карамелский не унимался:

— Как Москва-то падет, так, пожалуй, всем им крышка!

И его узкие глазки с рыжинкой, как у кота, скрыли усмешку под нависшими взлохмаченными бровями.

С того дня Вушо больше не появлялся ни в одной корчме.

— Дайте-ка мне глянуть на него! — гудел разбойник Гено. — В какую нору заползла ядовитая гадюка? Уж не подавился ли он своим поганым языком? Вчера был ясный-преясный день, и фельдмаршал фон Бок простым глазом разглядывал золотые кремлевские купола.

— Чего они так канителятся, Гено? — умильно щурясь, допытывался Карамелский.

— Не канителятся, а не торопятся. Надо же войска к параду как следует подготовить. Торжественно надо в Москву войти, с музыкой, со знаменами!

Однако торжество почему-то затягивалось.

Неделю спустя стало известно, что большевики двинули в бой сибирские войска и остановили гитлеровцев, а еще через неделю все выяснилось: казачья конница обошла вырвавшиеся вперед гитлеровские танки, да как взялась за пехоту — на целую сотню километров впереди себя все прочистила. Ну и от танков фашистских ничего не осталось.

Дед Вушо снова появился и, едва переступив порог корчмы, спросил про Вылко:

— Где же Карамелец-то?

— Тут я, — отозвался из-за двери Вылко; он редко заказывал себе графинчик и потому не садился за стол, чтобы не злить корчмаря Тошо.

— Чего ты торчишь здесь? — накинулся на него Вушо. — Чего не сбегаешь к разбойнику Гено, не полюбопытствуешь, когда же все-таки фашисты в Москву вступят?

— Да я уже спрашивал его, — торопливо забормотал Вылко и так высоко вздернул свои седые лохматые брови, что совсем закрыл изрезанный морщинами низкий лоб.

— Спрашивал, значит… А он что?

— Нефть, говорит, важнее Москвы. Немцы не за города бьются, за победу. С нефтью победу легче добывать. Прежде надо с Кавказом кончить, а как отрежут их от Персидского залива — Москва, как спелая груша, сама в рот упадет.

Вместо ответа запрокинул дед Вушо голову, вытянул вперед щетинистый подбородок и, разинув рот, громко щелкнул прокуренными зубами:

— Ам!

— Ты чего это, дедушка Вушо?

— Показываю, как Гитлер мух будет жрать…

Словесная битва развивалась изо дня в день все с тем же «переменным успехом», как писалось в военных сводках, и она закончилась бы вместе с кровавой войной, если бы не произошли некоторые чрезвычайные события.

Однажды появился Вушо в корчме, — молчит, пыхтит, даже не поздоровался ни с кем.

Уставилась на него вся компания, оглядывает его — явно не дает ему покоя что-то.

Принялись расспрашивать старика: что да как?

Выше головы поднял он сперва правую руку, за ней и левую, будто тяжесть какую собрался поднять, да и отшвырнуть прочь:

— Все! Конец!

— Что «все», дедушка Вушо? — встревожились вокруг.

— Сталинград! Капут! Повстречал сейчас внука Цеко Этропольца из Каменного поля. С базара шел. Триста двадцать тысяч, говорит, захлопнула мышеловка! С фельдмаршалами, генералами, полковниками, майорами и прочими офицерами и унтер-офицерами, с фюрерами — со всеми ихними потрохами. Кто перебит, кто сдался!.. Георгий! — обернувшись, позвал старик Георгия Голяка. — На! Держи! Вот, возьми двести левов. Ступай к Гено и закажи на всех, кого у него в корчме встретишь, по чарке водки. Сам пропусти две, а этому разбойнику одно скажи: дескать, яловая корова у деда Вушо отелилась, потому он и угощенье ставит!

Пошел Георгий, да только не такой он человек, чтобы все точно передать, как ему сказали, — взял да и принялся за дело по своему разумению.

— Бай Гено… — подступил он прямо к корчмарю. — Налей-ка себе графинчик сливовой…

— Уж не за твой ли счет, Голяк? — растерялся Гено, пораженный неслыханной щедростью бедняка из бедняков. — Благодарствую, но, по-моему, лучше б тебе требухи взять для ребятишек, чем первых встречных водкой поить.

— Угощенье не от меня, — прикидываясь простачком, пояснил Георгий, — а от дедушки Вушо… «Возьми, говорит, две сотни левов, сбегай к Гено, да и угости всех подряд, кого в корчме увидишь. А Гено, говорит, пускай пару чарок пропустит, чтоб Сталинград у него в глотке не застрял. Капут!»

Разинул Гено рот — ответить, видно, что-то собирался, — языком ворочает, а слова не идут. Сперва побледнел весь, потом кровь как хлынет к отвисшим подбородкам, — чуть кондрашка его не хватила. Перепугались люди, которые в корчме сидели.

Один Голяк, как ни в чем не бывало, слово за словом выкладывает:

— Да ты налей, бай Гено, себе, налей, говорю… не бойся, деньги — вот они. Выпей, глядишь и не поперхнешься победой… Триста двадцать тыщ пленных фашистов — это тебе не баран начхал, а? Во всей болгарской армии столько, пожалуй, не наберется… Со всеми там маршалами, и с генералами, и с полковниками, и с подполковниками…

— Во-он! — заревел во все горло Гено, хватаясь за бутылку с водкой.

— …и с фюрерами! — показав язык, выкрикнул Голяк и вьюном выскользнул за дверь, торопясь сообщить свои новости приятелям.

Сколько времени прошло — не знаю, но как только кровь отлила от Геновых подбородков, Вылко Карамелский, собравшись с духом, спросил:

— Что же это получается, Гено?.. Я небось на тебя рассчитывал! Бывало, всегда себе говорил: у Гено уму-разуму учись, он мужик башковитый — гляди, сколько добра нажил… И сына в люди, в архитекты вывел, и сноха у него — немка, — вот кому видней, чем мне, пастуху простому, кто войну выиграет. Да разве можно, чтоб какой-то там Вушо всем нос утер!

— Еще посмотрим, кто кому утрет! — проревел Гено, срывая с гвоздя шубу. — Я ему покажу, что за большевистскую пропаганду бывает!..

О чем он потом из кметского кабинета с околийским начальником по телефону разговаривал — он один знает, известно только, что еще не стемнело — прикатил из города автомобиль с двумя стражниками, схватили они дедушку Вушо прямо в корчме, да и отвезли его в Бяла Слатину.

Ну ладно, схватили его, повезли, уж тут-то надо бы ему хоть малую толику упрямства своего на селе оставить?..

Спросил его околийский начальник:

— Правду ли говорят, что ты угощенье ставил в честь победы большевиков под Сталинградом?

— Правду, — признался дедушка Вушо. — Мы с корчмарем Гено вроде бы об заклад бились. Поспорили с ним, кто кого одолеет: Гитлер русских или русские Гитлера.

— Ну?

— Вот тебе и ну!.. Раз русские наподдали Гитлеру, я должен был Гено угостить — тут уж ничего не поделаешь…

Околийский начальник, глядя на деда Вушо, только глазами хлопает: совсем старик из ума выжил, совсем, что ли, тронулся? Немало перед ним всякого народа прошло — и адвокатов, и учителей, и торгового люда, — но каждый, едва переступив порог кабинета, готов был вывернуться наизнанку, только бы не признать свои убеждения. А эта серая деревенщина, не моргнув глазом, открыто заявляет, что русские наподдали Гитлеру…

— Постой, постой, — остановил старика начальник, решив поиграть с ним, как кошка играет с мышью. — Еще не ясно, кто кому наподдал. Сталинград это тебе не…

— Ну нет! Лучше уж ты сам постой! — оборвал Вушо начальника, не привыкшего к тому, чтобы ему перечили. — Как же, говоришь, не известно, господин начальник? Давным-давно все ясно-преясно. Я как увидел, что Гитлер с разбойником Гено одним умом живут, сразу сказал: пустой он человек. Только дурак мог возомнить, будто ему ничего не стоит одолеть русских.

Околийский начальником был у нас специально подобранный тип: к нему из самой Врацы привозили подпольщиков, если надо было человека без суда-следствия в землю загнать. А дед Вушо ухитрился дать делу такой оборот, что даже этот человек-зверь не посмел открыто к дуракам себя причислить за то, что верил в победу фашистов.

И со зверьем, как видно, иной раз чудеса приключаются: первый раз в жизни отправил начальник к следователю небитого арестанта.

Та же прямота помогла деду Вушо и на суде. Когда председатель суда, прилизанный, как на парикмахерской вывеске, спросил обвиняемого, действительно ли тот сказал, что немцы будут побеждены, старик перебросил ему через зеленый стол встречный вопрос:

— А разве ты сам-то, господин председатель, не видишь ничего? Я думал, у одного разбойника Гено куриная слепота, а тут, оказывается, и ученые люди не ахти какие глазастые!

Нахмурился председатель, усмехнулся молодой судья слева, засмеялись адвокаты. Когда прочитали приговор, зал так и ахнул: дедушке Вушо всего-навсего три года тюрьмы дали, хотя других за подобные слова приговаривали и к десяти и к двенадцати, если им вообще удавалось выйти целыми-невредимыми из полицейских участков и добраться до скамьи подсудимых.

Вушо и после суда не сдался. Прежде чем захлопнулась за ним кованая дверь тюрьмы, он успел передать зятьям:

— Окажите там этому разбойнику Гено, что домой приду вместе с русским войском. Пускай что хочет делает, но чтоб мне на глаза в селе не попадался!

…Русские уже перешли Днепр и быстро подходили к Румынии.

Некоторые горячие головы из односельчан дедушки Вушо клялись и божились, будто ночью они своими ушами слышали пальбу советской артиллерии.

Разбойник Гено прикусил язык.

День, другой проходит — корчма его на замке стоит. По нотариусам, говорили, бегает. Все свое хозяйство раздробил: что полагалось — дочерям отделил, остальное — внуку своему, сынку снохи немки. Сам задумал в Софию к сыну перебраться. Не захотел ждать возвращения из тюрьмы дедушки Вушо и тех парней, которых по его наветам туда упрятали. Один из них будто бы сказал кому-то, что пуля по Гено тоскует…

Перепугался и Вылко Карамелский.

Вдруг и вправду русские придут! А если кто-нибудь шепнет им, что все это время он к разбойнику Гено да к царю Борису жался? Как ушей своих не видать ему тогда своих овец, которых он по одной своим трудом, кровью и потом выхаживал…

Отвернулся Вылко и от Гено, и от царя Бориса, и от Гитлера, обхаживает приятелей деда Вушо, все им в глаза заглядывает.

— Как думаешь, Георгий? — таким вкрадчивым-вкрадчивым голосом спрашивает он Георгия Голяка, с которым прежде и полсловом не перекидывался. — Сумеет Гено в Софии схорониться? Город, скажу я тебе, громадный! Я его еще по действительной помню.

— Нигде ему не схорониться! — кипятится Голяк, возбужденный подходом русских. — Не знаете вы нашего деда Вушо! Он этого разбойника Гено из-под земли достанет. «А ну-ка, скажет, вылазь, сучий сын! — И, скрючив пальцы, Георгий показывал, как дед Вушо ухватит корчмаря за шиворот. — Порасспросим-ка сейчас тебя, какие ты по телефону доносы передавал!..»

— А как, Георгий, думаешь, что он с ним сделает?

— Что? — совсем распалившись, говорит Георгий. — Партизанам его отдаст, а они…

— Тсс!.. Шшш!.. — дружно зашикали со всех сторон, и каждый, кто сидел в корчме, беспокойно осмотрелся: нет ли по соседству чужих?

— Вы чего это? Чего? — спохватился Голяк. — А что я такого сказал?

— Ничего, Георгий, ничего! — успокоил его Карамелец. — Тут все свой народ, а, бог даст, русские придут — каждый получит, что заслужил… Ого! — вздрогнул он. — Тихо!.. Да тише вы!.. Слыхали пальбу?..

Все в корчме притихли и стали прислушиваться: с севера действительно катился глухой подземный гул.

— Наливай, Тошо! Ставь каждому по чарке! — неожиданно выкрикнул Вылко Карамелский. — Я плачу!

Тошо заморгал от удивления — ни глазам, ни ушам своим не верил: впервые за тридцать лет Вылко Карамелский угощал. И не одного, а всех подряд!..

Какие же еще чудеса принесет нам подход советских танков?

1944

Перевод Б. Диденко.