«Упрямец» и другие рассказы

КОНФЛИКТ

Старуха выдернула из штепселя шнур электрической плитки, взяла нож и стала соскребать засохшее тесто с краев луженой кастрюли. Потом сняла плотно закрытую крышку и посыпала петрушкой кипящее, покрытое булькающими пузырьками кушанье.

Маленькая кухонька сразу наполнилась благоуханием поджаренного лука, лаврового листа и черного перца: знаменитая «попская яхния» тетки Рады была готова.

Лишь теперь старуха распахнула двустворчатое кухонное окошко, да так широко, что закачали тяжелыми головками высокие георгины, буйно разросшиеся вдоль стены.

— Пускай по всему кварталу разносится запах, — хитро усмехнулась она, щуря все еще молодые, полные душевного света глаза.

Рада давно заметила, что всякий раз, когда она готовила попскую яхнию и открывала окна, прохожие невольно замедляли шаг возле их забора, а кое-кто приостанавливался и втягивал носом воздух… Сейчас никого поблизости не оказалось, только георгины высоко поднимали свои круглые шапки, как будто их яркоцветные воронки тоже хотели вдохнуть идущий из кухни аромат.

Рада снова засуетилась — поставила на стол тарелки, положила вилки, приготовила две салфетки, белые, как облачко над Витошей. Потом нарезала и сложила в неглубокую корзинку хлеб, достала солонку, хотя отлично знала, что все посолено в меру. И огляделась вокруг — не забыла ли она чего-нибудь. Нет, все в порядке. Оставалось только ждать, когда из школы вернется внук.

— Только бы не заигрался по дороге, а то от голода домой не дойдет, — с шутливой озабоченностью проговорила она вслух и посмотрела на дорогу, обсаженную деревьями айвы, — до самой земли склонили они свои ветви под тяжестью крупных плодов.

Внук, размахивающий сумкой, еще не показывался на улице, но женщина не отходила от окна, не могла оторвать глаз от открывавшейся перед ней манящей шири.

Ее домик стоял на холме за городом, вблизи Сосновой рощи. Оттуда на юг спускалась утопающая в осенних садах софийская равнина. По ту сторону дороги садов становилось меньше, они островками рассыпались среди убранных полей. Дальше мягкие складки равнины все круче забирались вверх, незаметно переходя в лесистое предгорье. И над всей этой земной ширью волшебница осень с безумной щедростью расплескала все свои краски — всюду пылали бесчисленные оттенки багрянца, переливающегося в светло-желтый, оранжевый, зеленый, в синий, лиловый, алый, медно-красный, резедовый и гаснущий вдали сиреневый…

А там высоко, между Витошей и Лозенской горой, огромным крылом распростерлось неяркое голубовато-сизое небо с разбросанными тут и там пушистыми облачками.

Солнце, отдавшее уже свой летний жар, не грело, а только ласково поглаживало.

Да и гора над Софией, смирив свою весеннюю гордость, лежала, как горбатая старушка на припеке, набираясь тепла на долгую зиму.

Ощущение осеннего покоя охватило тетку Раду и снова растревожило боль, и без того не затихавшую в ее сердце.

— Петр… сыночек, Петр… — беззвучно прошептали старческие губы, а глаза затуманились влагой.

Вот как раз такой тихой золотой осенью туда, в эти горы, ушел ее сын. У него не хватило духу сказать ей, куда он идет, но она поняла, всем своим материнским сердцем почуяла, что, может быть, в последний раз провожает его у этой покосившейся, почерневшей от дождей калитки.

Годы прошли с тех пор. Русские раздавили гитлеровцев. Стерты с лица земли и болгарские изверги, погубившие ее сына. Каждый год в день партизанского праздника ездила она в далекие Родопы, чтобы возложить на братскую могилу и свои цветы… И все-таки как выдастся такая осень и как поднимет она глаза к синеющим вдали горам — начинает ей казаться, что вот-вот откуда-нибудь покажется Петр. Так просто — вынырнет из-за красной фабричной ограды, еще издали заметит ее, приветливо взмахнет рукой, улыбаясь до ушей и крикнет…

— Ба-бушка!.. Ты чего это, бабушка, не видишь меня, что ли?

— Господи боже мой! — вздрогнула старуха, так что даже сердце у нее заколотилось.

Погруженная в далекое, ушедшее, она не видела, как внук прошел всю улицу, не слышала, как открылась калитка, и заметила его лишь тогда, когда он окликнул ее, пробегая по дорожке среди цветов, сам маленький, хорошенький, как цветок, с кудрявой русой головкой, с ясными удивленными глазенками, с алым галстуком на шее.

— Смотришь, смотришь на меня, а ничего не видишь! — надул губы мальчик и замахнулся на бабушку сумкой.

В деревянном пенале загремели карандаши, пуговицы, перышки и другие ребячьи сокровища.

Бабушка с притворным испугом всплеснула руками и отскочила от окна.

— Сдаюсь!

Нахмурившийся было мальчуган не утерпел — уморительная рожица лисички-сестрички, которую состроила бабушка, чуть не с самой колыбели смешила его до слез. Рассмешила она его и сейчас.

Засмеялась и Рада, торопливо открыла дверь и впустила внука.

— Скорей, раздевайся! — командовала она. — Мой руки… Знаешь, какую я тебе яхнийку приготовила, попскую! Слышишь, как пахнет?

Но проголодавшийся мальчик не спешил. Стоя с сумкой в руках, он разглядывал сухонькую фигурку бабушки, как будто видел ее в первый раз.

— Чего это ты? — изумилась старуха. — Что ты на меня так смотришь?

— Бабушка, ты почему неграмотная? — неожиданно спросил он.

— Хм!.. — усмехнулась тетка Рада. — Нашел себе заботу!

— Нет, нет, — мотнул головой Бойко, — ты скажи. Почему ты не умеешь читать?

— Да так уж вышло, сынок! Не выучилась, вот и не умею… Я же тебе рассказывала. Была я служанкой!.. Прачкой!.. Когда мне было учиться? Да и кто бы со мной возиться стал?

Мальчик сердито замахал головой — кудрявый хохолок затрясся над его лбом, подчеркивая его полное несогласие. И вдруг он изрек, как бог весть какой серьезный оратор:

— Позорно, чтобы в Болгарии Отечественного фронта имелись неграмотные граждане! — слово в слово повторил он то, что полчаса назад слышал от учительницы в школе.

— Что? Что? — растерялась старуха, озадаченная не столько высокопарными словами внука, сколько тем предельно укоризненным выражением, с которым он смотрел на нее. — Ступай мыться, говорят тебе. Обедать пора!

Тетка Рада взяла со стола тарелку внука и потянулась было за разливательной ложкой, висевшей на стене, но тут ее остановили еще более неожиданные слова:

— Подожди-ка! Тебе письмо от учительского совета.

Бойко раскрыл сумку, вытащил из-под книг запечатанный конверт и решительным жестом протянул его бабушке.

— Пожалуйста!

Серьезность внука захватила и бабку. Она взяла конверт, вынула напечатанный на машинке лист бумаги и развернула его, словно и вправду могла прочесть…

Письма, которые до сих пор приходилось ей получать, редко приносили что-нибудь хорошее. Чаще всего это были извещения от пристава или судьи об описи и продаже имущества, вызовы на допрос в участок или даже в дирекцию полиции.

И вот теперь это письмо…

Рука у нее слегка дрожала, как будто листок жег ей руки, изъеденные дешевым мылом, распухшие от постоянной стирки. Подняв на мальчика вдруг отяжелевшие веки, она беспомощно прошептала:

— Что это за письмо, а, сынок?

— Письмо! — отрезал Бойко. — Не видишь разве?

— Видеть-то я вижу… Да что с того? Знаешь ведь, что я на буквы слепая…

— Слепая! — снова сердито вскинул голову мальчик. — Давай, — потянулся он за письмом, — я тебе прочту.

— Прочти, сынок, прочти!

Четвероклассник положил, наконец, сумку с книгами, сел за накрытый стол и, повернув листок к свету, стал читать…

Тетка Рада не решилась присесть. Она была встревожена так, словно находилась не у себя, в своем собственном доме, а стояла в суде перед ненавистным зеленым столом, ежась под хмурыми взглядами судей.

Мальчик поднял вспотевшее от напряжения лицо и, глядя на бабку горящими глазами, спросил:

— Слыхала?

Но бабушка ничего не ответила.

Этот листок словно белой лопаткой глубоко-глубоко врезался в пережитое, засыпанное пеплом лет, разворошил самые давние, как будто совсем угасшие воспоминания, самые сокровенные мысли, неосознанные чувства.

Увидела она себя вновь девчонкой — оборванной, с грязными ножонками и свалявшимися волосами, — их никогда не расчесывала материнская рука.

…Вот вместе с отцом гонит она на пастбище чужих поросят, а сама то и дело останавливается, оборачивается, смотрит, как подружки ее наперегонки бегут по улице в новую, недавно открывшуюся школу. Красные сумки бьют их по спине, гремят грифельные доски, а веселые крики разносятся по всему селу.

— Рада! — орет отец, размахивая жердью. — Не зева-ай, свиньи разбегутся!

Она бежит и колотит, колотит палкой поросят, как будто это они виноваты перед ней…

А потом… Пестрой каруселью завертелись перед ней книжные полки из всех домов, где она служила. Сколько раз вынимала она потихоньку то один, то другой толстый том и рассматривала картинки, пока хозяйка, застав ее врасплох, не начинала распекать за ротозейство…

Бог весть из какой туманной дали — да-да, с самой балканской войны 1912 года — выплывают перед ней письма со старательно выведенными химическим карандашом крупными буквами — от мужа с фронта.

…Получила она как-то цветную открытку — портрет Шукри-паши, защитника Одрина.

Нарисован он в феске…

Только и феска эта, и кисточка на ней, и лицо паши с бородой и усами — все было составлено из переплетенных женских тел, голых-голешеньких.

Целый гарем. И как только ему не стыдно было! Почтальон тогда присовокупил парочку таких словечек, хоть сквозь землю провалиться!

Что писал в этой открытке Илия, она и по сей день не знает. Так и осталась открытка непрочитанной. Стыдно было показать голых девок школьникам, которые читали ей письма. Да и соседей посовестилась она просить. Подумают еще про ее солдата, что он там на позициях с турчанками возится.

Еще хуже ей пришлось, когда сын начал скрываться от полиции. Передаст он ей записку тайком — кому доверишь прочитать ее, не опасаясь, что раззвонят об этом?

…А ведь она сама держала ручонку сына, а потом и ручонку внука, когда они впервые взяли карандаш и стали выводить в тетрадке черточки и крючочки. Запомнились ей с тех пор кой-какие буквы, но читать она так и не выучилась. Останавливало ее смущение: как это она будет заниматься тем, что школьникам под стать…

Сколько ни уговаривал ее Петр научиться чтению, она твердила свое: «Прошло мое время, оставьте меня!»

Как-то вечером сын чуть не силой усадил ее за стол рядом с собой, но только взялась она за карандаш — рука у нее одеревенела.

— Ох, сынок, не знаешь, что ли, какой у меня от стирки ревматизм в пальцах!

Так притворными жалобами на ревматизм отделывалась она и от уговоров снохи.

А теперь вот еще и внук. И хоть бы он один, а то весь учительский совет… Хорошо хоть сноха в фабричной столовой обедает, — чего доброго и она взялась бы за нее. С мальчуганом-то она как-нибудь справится…

Но Рада не подозревала, сколько стыда натерпелся из-за нее в школе внук, как твердо решил он задать ей как следует!

На последнем уроке учительница вызвала Бойко и неожиданно спросила:

— Бойко, правда, что твоя бабушка Рада Илиева не умеет ни читать, ни писать?

Весь класс захохотал и повернулся к Бойко. А он покраснел, как его галстук, вцепился руками в парту и молчал, не в силах вымолвить ни слова. Учительница рассердилась — не на него, а на ребят, и отчитала их.

— Ничего смешного здесь нет, — сказала она. — Хотя тетка Рада и неграмотная, но она хорошая болгарка, лучше чем все фашистские министры, раз она всю войну против гитлеровцев прятала подпольщиков. Не случайно приглашал ее к себе в гости товарищ Георгий Димитров. Он приветствовал ее как жену своего старого товарища, борца против войны. Потому что и дед Бойко был бунтовщиком. Вместе с другими недовольными солдатами он покинул фронт у Добро Поле и отправился в Софию требовать ответа у царя Фердинанда и капиталистов. Немецкие солдаты, охранявшие царя, встретили восставших возле села Владая. Артиллерия начала сильно стрелять. Много болгар при этом было убито. Германская граната разорвала на куски и дедушку Бойко. Тетка Рада потеряла мужа, но не сдалась, не пала духом. Она вырастила своего единственного сына, сделала его коммунистом — чтобы он заменил в борьбе отца.

Вот какая женщина тетка Рада! Из-за вечных стирок и забот она не смогла учиться. Но сейчас она получает пенсию от народной власти и все должны помочь ей. И учителя и Бойко…

Верно, Бойко? — спросила учительница. — Какой же ты отличники командир дружины сентябрят, если бабушке не можешь помочь выучить буквы!

Ребята снова засмеялись, но теперь уже совсем по-другому. Улыбнулся и Бойко, хотя обида его еще не прошла. Подумать только, на весь класс у него одного бабка неграмотная!

— Уж я ей покажу! — грозился он мысленно. — Будет она у меня знать!

И вот теперь, нахохлившись, как петушок, он тянет ее за рукав кофты и требует:

— Нет, ты скажи! Ты запишешься на курсы неграмотных?

— Оставьте меня в покое! — воздела руки тетка Рада. — Чего вы ко мне пристали? Письма мне пишете… — сердилась она, прибегая ко множественному числу, будто и внук участвовал в публичном разоблачении ее позора, — на курсы меня тянете! Своих дел у меня мало?! Мое время прошло! — отмахивалась старуха. — Смотри, как бы ты мне двойку не принес!

Бойко смутился, но не отступил.

— Значит, не хочешь?.. Не хочешь? Не хочешь?.. — повторял он, тщетно стараясь найти такие увесистые слова, которые сломили бы его упрямую бабку, заставили бы ее понять, что, если она не запишется на курсы, он не сможет ни пойти в школу, ни взглянуть на учительницу, ни собрать свою дружину.

— Садись-ка лучше есть, обед простынет, — постаралась Рада уклониться и от ответа и от взгляда устремленных на нее разгоревшихся глазенок.

Знала она, каким голодным бывает в это время внук, и потому нарочно сняла с кастрюли крышку и развеяла ароматное облачко, поднявшееся над яхнией.

— Ну-ка, ну-ка, понюхай! — сама с наслаждением вдыхала она вкусный запах, помешивая ложкой кусочки мяса. — Понюхай — узнаешь, что такое попская яхния!

Но он так и не узнал, какое кулинарное чудо она приготовила, зато она — она еще раз могла убедиться, что не только ее внуком, но и внуком старого упрямца Илии был этот худенький кудрявый мальчик.

И — смотри ты — точно так же, как тот, он нагнул голову, и, метнув на нее из-под нахмуренных бровей сердитый взгляд, топнул ногой, и закричал:

— Не буду я есть! Не нужна мне твоя яхния, ешь ее сама!

Тут уж старуха разволновалась всерьез.

— Бойко, ты куда? Слышишь, что я тебе говорю?..

Но внук захлопнул за собой дверь соседней комнаты.

В этой комнате, как раз над кроватью Бойко, висели в одинаковых позолоченных рамках две увеличенные фотографии — отца и деда Бойко, владайского повстанца и родопского партизана.

Для мальчика это были не просто портреты, а настоящие обитатели маленького домика. Их первыми видел он по утрам, как только открывал глаза, с ними прощался, засыпая вечером.

— Спокойной ночи, дедушка Илия! — по очереди кивал он головой портретам, — спокойной ночи, милый татко!

Каждый вечер у матери и у бабки находился повод рассказать мальчику что-нибудь новое об этих людях. И так как правдивые рассказы женщин чередовались с вымышленными историями из сказок, мальчик порой путал, кто чудовище-фашист и кто — огнедышащий змей, кто на самом деле существовавший герой, такой, как его отец, и кто — сказочный юнак, подобный пастуху Панко.

Соседство портретов на стене, рассказы об отце и деде как-то сблизили их в сознании ребенка. Ему казалось, что оба они жили в одно время, вместе сражались с чудовищами, помогали друг другу.

Вбежав в комнату, мальчик впился взглядом в молодое, улыбающееся лицо отца.

— Папа! — воскликнул он с таким отчаянием, как будто портрет и в самом деле мог понять его горе. — Видишь, какая у меня бабка!

Слезы брызнули у него из глаз и покатились по краям дрожащих губ, капая на сбившийся набок галстук.

А на кухне растерянная старуха беспомощно оглядывалась по сторонам, как будто что-нибудь здесь могло помочь ей справиться с тем, что поднималось у нее в груди, душило ее… В сердцах захлопнула она створки окна, чтобы хоть георгины на нее не таращились.

— Еще это проклятое письмо! — прошипела она и схватила белый листок, но не разорвала, не скомкала его, а только сердито шлепнула на стол между двумя так и не понадобившимися салфетками.

В это мгновение до ее слуха донеслись отчаянные рыдания внука. Не раздумывая, старуха бросилась в соседнюю комнату и, склонившись над постелью, обняла вздрагивающие плечики мальчика.

— Бойко!.. Бойко!.. Сыночек мой! Дитятко мое родное… Что ты, маленький, что ты плачешь? Бойко, Бойко… Молчи!.. Что люди подумают?.. Пойдем, пойдем лучше обедать.

Но Бойко умолк и без ее уговоров. Почувствовав прикосновение бабкиных рук, он вырвался, вскочил с кровати и отбежал в сторону. Грудь его судорожно вздымалась, в глазах еще стояли слезы, но они не могли погасить гневных огоньков, горящих в глубине зрачков. Он яростно сжал губы и выкрикнул со всем возмущением, накопившимся в его чистом детском сердце:

— Ты, ты, бабка, ты… никакая не коммунистка! Ты моего папу ни капельки не любишь. Для того он погиб, чтобы ты его так срамила, да?!

Рада вытянула руки, словно стараясь защититься от жестоких слов внука.

— Молчи! — с трудом выговорила она.

— Не буду молчать! Всем расскажу, что на всю Болгарию ты одна неграмотная осталась… Дай только увидеть товарища секретаря, я и ему скажу. Пусть тебя в клубе перед всеми выставят. Пускай, пускай на тебя все пальцами показывают — вот она! Смотрите на неграмотную коммунистку!

У старухи от обиды перехватило дыхание. Все ее тело, высохшее от бесконечных стирок на господ, словно одеревенело. Но и мальчик так живо представил себе, как его бабка стоит на собрании перед всем честным народом и соседи по кварталу указывают на нее пальцами, что его голос вдруг оборвался.

— Не хочу… Не хочу, чтобы у меня была неграмотная бабушка, — залился он слезами, — меня ребята в школе засмеют…

— Ох ты господи!

— Нечего тебе господа звать. Скажи лучше вот здесь, — поднял мальчик руку к портретам, — вот деду и отцу скажи, пойдешь в школу учиться или не пойдешь?

— Пойду, сынок! Пойду… — дрожа всем телом, твердила бабушка. — Обещаю… Честное слово!.. Я и сама уже так решила, да ты вот раскричался… — расплакалась теперь уже и она.

Внук вскочил и бросился к ней на шею.

— Бабушка, бабусенька! — осыпал он поцелуями ее морщинистые щеки.

— Пусти… пусти, ты меня свалишь! Видишь, ноги меня не держат.

И она опустилась на кровать, прижав к себе внука. Обида ее потонула в сложном, еще не совсем понятном ей самой, но сильном и глубоком чувстве, смешанном чувстве радости и гордости, оттого что сбылись ее мечты и малыш тянется вверх достойным побегом от старого корня. Пали двое других, но будет жить этот, третий, вобравший в себя их силу. Она целовала его и шептала между поцелуями:

— Как ты мог подумать… Меня еще твой дедушка уговаривал: «Давай, говорит, Рада, я тебя выучу». А потом отец твой, а теперь вот и ты! Только смогу ли я?..

— Сможешь, бабушка, сможешь, — уверял ее внук. — Я тебе помогу. Буквы совсем легко запомнить. Первая буква называется «а».

— Ну, «а» это я сама знаю.

— И «б» тоже нетрудно. Пишется оно вот так! Сперва кружочек, а потом флажок…

— Хорошо, милый, хорошо. Раз уж ты взялся за дело…

— Я тебе букварь куплю!

— Хорошо, сынок, хорошо…

Так сидели рядышком бабка и внук и говорили о будущих занятиях, то и дело посматривая на портреты обоих героев, погибших за великое дело. И может быть, потому, что глаза их еще были отуманены слезами, и бабушке и внуку казалось, что портреты улыбаются им из своих позолоченных рамок.

1950

Перевод Е. Евгеньевой.